Текст книги "Год рождения 1921"

Автор книги: Карел Птачник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

Они не одни на этом пути: Мирек и Пепик, Ладя и Руда, сапожник Лойза и Ферда Коцман шагают с ними вместе, неся свои вещи в чехлах от противогазов. Идет рядом Эда Конечный и ребята из его комнаты, идет повар Франтина, идут двести товарищей из седьмой роты; вот они, как призраки, вышли на шоссе из старинного Майнца, и никакие преграды не могут задержать их. Идут безвестные узники Бухенвальда, Матхаузена, Ораниенбурга, Саксенгаузена, их великое множество, они заполнили весь край. Идут, идут. Им не нужны переводчики, ибо у них общий язык, общая идея, общее стремление к единой цели. Эта цель – солнце за горизонтом, эта цель – нарождающийся день, путь к которому лежит сквозь кромешную тьму. Но у многих путников – светобоязнь, у других глаза выплаканы до слепоты или ослеплены бушующими пожарами, они перестали ясно видеть. От поступи этой толпы содрогается земля и рушатся темницы, как жалкие былинки ломаются железные запоры, звук шагов теперь подобен канонаде, от которой разверзается земля. Безмерная сила заключена в этих слабых истощенных телах, в руках, ослабших от тяжких оков.

– Никогда больше! – говорит эта толпа, заполнившая весь край. – Не позволим тучам смертоносных самолетов закрыть солнце, никогда не затянет больше небо дым пожаров, в пламени которых гибнет гуманность и цивилизация.

– Никогда больше мы не позволим, чтобы стальные лемехи снарядов и бомб вспахивали землю, чтобы ее покрывали зияющие язвы окопов, а пальцы раненых и замученных судорожно впивались в нее. Только пахарь может пройти по лицу земли и взрезать его ножом плуга, вскрыть, как женское лоно, что томится по семени любви, а затем снова смыкается и, в тиши и покое, прядет шелковую нить жизни.

Никогда больше правда не должна быть скрыта цветистым покровом лжи, никогда уже овечьей шкуре не быть одеянием волков! Да зиждется отныне правда на вере, любви и благородстве! Да будет она ураганом, сметающим твердыни лицемерия, фальши, притворства! Да будет она пожаром, в котором сгорят дотла все хитросплетения человеческого коварства, пусть будет солнцем, пусть рассеет тьму и сумеречные тени и никогда не закатится над нашими жилищами! Этого требуем мы, те, кого обман и ненависть лишали жизни, у кого злоба и вероломство отняли здоровье, а ложь, наряженная истиной, отняла молодость. Это предостережение нам, кто живым перебрался через пропасть смерти и кто всегда будет страшиться головокружения над этой бездной, ибо даже воспоминание о ней повергает человека в смятение, лишает дара речи, сжимает сердце. Но от этого воспоминания не избавишься, оно глубоко гнездится в нас самих, оно живет и растет в нашей душе…

2

Днем они спали в сараях, заброшенных сторожках и на сеновалах, а по ночам шли к границе, – усталая, измученная переходами рота, двести молодых чехов в темно-коричневом обмундировании и кучка немцев в измятых мундирах когда-то победоносного вермахта. Впереди шагал горбатый капитан. За колонной тащилась заезженная кобыла с возком, на котором болтались жестянки со свекольным повидлом, ящичек с маргарином и груда черствых буханок. Вторая лошадь пала по дороге, и Гиль пристрелил ее.

Кругом тянулись незнакомые места, как неистовая буря, барабанила канонада, виднелись залитые лунным светом, словно нарисованные склоны гор и мертвые долины, обломанные деревья, хилые мостики и разбитые дороги, слышался шум невидимых потоков, собачий лай в темноте.

Кругом – никуда не ведущие просеки, холодное, равнодушное ночное небо, пронизанное рокотом самолетов, и то глухой грохот вдали, то тишина, заставляющая прислушиваться, затаив дыхание…

Наполненный смятением мир, окружавший чехов, был для них ограничен контурами нескольких ближайших предметов, едва различимых в потемках, но как он угнетал марширующую колонну, повисая над ней, подобно хищной птице!

Точно так же, пять или шесть лет назад, тысячи наших братьев по крови бежали от когтей свастики. Через границу, по замерзшим рекам южной Моравии и Словакии, через словацкие горы на восток, на юг и на север, туда, где еще можно свободно вздохнуть, выпрямиться и приготовиться к бою с кровавым чудовищем, грозившим маленькой стране, окруженной тесным кольцом гор. Вот так же ныне возвращались и эти парни в коричневой униформе, такие же настороженные и охваченные стыдом от того, что они ничего не сделали, никак не помогли приходу лучшего будущего, которое уже видно там, вдалеке, откуда встает солнце.

Парни помогали изнуренной кобыле тащить в гору рассохшийся возок, кованые сапоги звякали о камень, колеса подпрыгивали на толстых корнях деревьев, подковы стучали торопливо, как сердце усталой лошади. Вперед и вперед, пока на востоке не заблещет заря!

Четыре ночных перехода привели роту к пограничным горам. Войск нигде не было видно, в города рота не заходила, а деревни, которые они миновали, были почти безлюдны. Несколько раз встречались патрули, но с ними вел переговоры только капитан. Уже четверо суток никто в роте не получал известий о последних событиях. Осунувшийся, небритый, весь в пыли, капитан шагал молча. Он почти не разговаривал даже с немцами. Солдатам этот марш казался ненужным и бессмысленным, в раздражении они огрызались друг на друга и срывали злобу на переводчике Куммере, который объявил, что вернется в Прагу, снова наладит торговлю вином и больше слышать не захочет о Германии.

Это еще больше обозлило всех немцев. Они упрекали Куммера в том, что он плохой немец и готов продать убеждения за несколько бочек кислого вина, с презрением отзывались о судетских немцах. Заодно досталось и Липинскому, – усталые, уже не сдерживавшиеся солдаты насмехались над его нескладной немецкой речью и поносили вообще всех поляков и восточных немцев. Подчиненным Кизера необходимо было над кем-нибудь издеваться, чтобы отвлечься от безотрадных дум о собственной судьбе. Каждый пройденный километр уводил их от родных мест, но они не решались перечить капитану.

– Зачем бежать так далеко? – ворчали они. – Можно просто избавиться от этого чешского сброда, а потом ждать, что будет. – И они снова ополчались на Куммера. – Тебя-то это устраивает, теперь до твоих бочек рукой подать. Шкура ты, как все судетцы. Когда мы захватили Прагу, ты небось убежал к нам, потому что боялся за свою лавку. Даже по-немецки не умеешь говорить как следует. А теперь, когда наша карта бита, прикинешься чехом. Наверняка соберешь подписки о том, что ты своих не обижал. А может, эти бумажки у тебя уже в кармане? В Праге они тебе пригодятся. Да, ты и в самом деле чехов не обижал, словно чуял, как обернется дело, чем кончится эта проклятая война!

– Какой позор! – огрызался Куммер. – Я немец и останусь им до смерти. И мне ни капельки не стыдно, что я родился в Судетах. Какая разница между берлинским и ганноверским немцем? А в Лейпциге разве уже немцев нет? Мы, зарубежные немцы, куда больше патриоты Германии, чем вы, «рейхсдейче». Мы никогда не забывали языка отцов и своей родины. И не забудем, что бы ни произошло! На нас, зарубежных немцев, Германия всегда может положиться.

Но товарищи смеялись над ним, и Куммер чуть не плакал с досады, он шел отдельно от всех или с ефрейтором Гюбнером, беседуя с ним вполголоса.

– Я был поваром, – ворчал Гюбнер, – служил в лучших ресторанах Берлина, Кельна, Лейпцига. Война сгубила наше ремесло. Чтобы сварить «айнтопф», не требуется никакой квалификации. Может, после войны дело пойдет иначе. Я раньше любил изобретать новые блюда. Бывать на людях мне не по вкусу, а уж в военные я и вовсе не гожусь. Я даже не женат. На что мне жена? Позабавиться можно и с судомойками… Эх, найти бы после войны хорошее местечко! Да чтобы было из чего готовить! Как ты думаешь, будет?

Бент во время этого похода часто подходил к Карелу.

– Когда придет время расставаться, а его уже недолго ждать, – злорадно обещал он, – я пристрелю вас вот из этого пистолета. За все, что вы сказали мне в Саарбрюккене. Не пытайтесь бежать, я найду вас, даже если мне придется ползти за вами на карачках. Вы испортили мне жизнь, и за это я с вами рассчитаюсь!

Полуслепой Станда всю дорогу жаловался на больные ноги. Когда рота спала или отдыхала где-нибудь на склоне холма, греясь на солнышке, Станда разувался и лечил свои ноги; ступни у него опухли, кожа на пятках была содрана, каждый шаг причинял нестерпимую боль. К утру, после ночного перехода, он едва двигался и плакал от боли.

– Терпи, терпи, – подбадривал его Кованда. – Не лежать же тебе тут, когда до дома два шага осталось. Я бы на четвереньках дошел, хоть никогда в жизни так ходить не пробовал.

И Станда стискивал зубы и шел, кряхтя от боли, шатаясь из стороны в сторону и спотыкаясь о камни.

– Дома я никогда не ходил дальше, чем за гумно, – куда уж мне, слепому. А тут такой путь, такой страшный путь!

На пятый день Куммер и Гюбнер исчезли. Во время привала они сидели на опушке, в стороне от всех, а потом пошли в лес и не вернулись. Их хватились только к вечеру и стали искать, хотя все догадывались, что они не вернутся и не будут найдены. Рота уже стояла, готовая к походу, и капитан нетерпеливо прохаживался по дороге. Над головами колонны, низко, у леса, пролетело звено истребителей. Все невольно пригнулись, ожидая обстрела.

Гиль, Бекерле и Липинский вернулись из леса.

– Нет их, скрылись, – отрапортовал Гиль и яростно отшвырнул ветку, о которую опирался. – Попадись они мне, я бы их… – И он выразительно похлопал по кобуре.

– Так, значит… – сказал Кизер и равнодушно пожал плечами.

Перед самым отходом Карел попросил у капитана разрешения поместить Станду Ежа на повозке. Станда, с трудом передвигая ноги, тоже подошел к ним.

Капитан поглядел на Карела, потом на Станду. Кованда, поддерживая Ежа под руки, ждал решения Кизера.

– Невозможно, – холодно ответил тот. – Лошадь слишком слаба. В России наши солдаты проделывали марши втрое длиннее. Он должен идти.

Карел понял, что упрашивать нет смысла.

– Благодарю, – сказал он и повернулся.

Капитан остался сзади, за повозкой, с ним Нитрибит, Липинский, Бент, Олин и Гиль. Кованда со Стандой задержались, и Гиль подошел к ним.

– Also los! – прикрикнул он на Станду, грубо толкнул его и выбил очки из рук. Станда пошатнулся, испуганно вскрикнул и хотел было нагнуться за ними, но нечаянно наступил на хрупкие стекла тяжелыми сапогами. Очки хрустнули, как раздавленный кремень.

– Мои очки! – жалобно вскрикнул Станда и принялся шарить по земле руками. Рота остановилась.

– Ты загубил ему очки, паскуда! – сказал по-чешски Кованда Гилю. – Не совестно тебе, сукин сын?

Гиль, захлебнувшись от ярости, ткнул коленом наклонившегося Станду, и тот упал ничком на каменистую дорогу.

– Очки, дайте мне очки! – плачущим голосом умолял он.

Кованда, стиснув кулаки, кинулся на Гиля. Ефрейтор отскочил в сторону, торопясь выхватить из кобуры пистолет, и споткнулся. Железный кулак Кованды обрушился на него. Но удар был плохо нацелен и не оглушил здоровяка-ефрейтора; падая навзничь, он выстрелил. Пуля просвистела в ветвях, над головой Кованды, Гиль ловко перевернулся на живот и снова прицелился. Ошеломленный Кованда стоял как вкопанный. Хлопнул выстрел, и вдруг Кованда увидел, как рука Гиля опустилась, пальцы судорожно разжались и пистолет выпал из них. Гиль выгнулся, вцепился в молодую траву и, упершись коленями в землю, попытался подняться. Но руки подломились, и он повалился на землю. Изо рта у него побежала алая струйка крови.

Кованда быстро обернулся и увидел, что Липинский опустил руку с дымящимся пистолетом. В этот момент Ота Ворач кинулся на унтер-офицера Миклиша и повалил его. Фрицек дал подножку Бекерле, Цимбал ударом кулака сбил с ног Рорбаха, остальные чехи навалились на группу солдат, шедших в авангарде.

Кизер, Нитрибит и Бент на мгновение опешили, потом кинулись бежать. Напролом продираясь сквозь кусты, падая и поднимаясь снова, они скатились вниз по откосу и исчезли в густом ельнике. Карел, подняв обе руки, предостерег товарищей, бросившихся за ними.

– Назад, вернитесь назад, они будут стрелять!

Как бы в ответ на его слова, из кустов сухо щелкнули два выстрела, и пули просвистели над головами чехов. Липинский поднял руку с пистолетом и, расставив ноги и целясь в кусты, выстрелил целую обойму. Сверху, с дороги, Ота Ворач дал пять выстрелов из пистолета Миклиша.

– Не стрелять! – крикнул Карел. – Беречь патроны! – И Ота послушно сунул пистолет в карман.

– Берегись Шварца! – хрипло воскликнул Кованда; он все еще не мог прийти в себя. Но ревматический Шварц уже слез с повозки и, угодливо улыбаясь, подал свой пистолет Карелу.

– Возьмите, пожалуйста, – тихо сказал он. – Я не буду стрелять.

Чехи столпились около повозки, притащив с собой наполовину оглушенных и смертельно перепуганных немцев.

– Вот они! – кричали парни, сгоняя солдат в кучку. – Руки вверх!

Карел поднял руку, требуя тишины.

– Ота Ворач, Цимбал, Ирка и Фера, возьмите пистолеты и идите на разведку. Ота и Цимбал – вниз по косогору, в ту сторону, куда удрали немцы. А вы, Ирка и Фера, – вперед по дороге. В случае чего – стреляйте.

Шварц, униженно кланяясь, присоединился к группе немцев, испуганно теснившихся около повозки. Карел молча глядел на них.

– Обыщите их! – коротко распорядился он, и ребята обшарили немцев, отбирая у них обоймы с патронами и ножи. – Остальное оставьте.

Ефрейтор Шварц поспешно сообщил, что на повозке, под козлами, спрятана жестяная коробка с патронами к пистолетам.

– Винтовок у нас, к сожалению, нет, – виновато добавил он.

Кованда удивленно поглядел на Карела.

– Ты хочешь их отпустить?

Карел оглянулся на товарищей.

– Да, – сказал он. – Если вы согласны. Кто возражает, говорите.

Молодые чехи посмотрели в сторону немцев. Жалкое это было зрелище! Порванные мундиры, поцарапанные лица… Такими они еще не видели своих сторожей. Фельдфебель Рорбах сплевывал кровь и прижимал платок к глазу, у Бекерле кровоточила царапина над бровью, Миклиш обматывал платком руку, ефрейтор Мюллер, сняв сапог, растирал лодыжку. Шварц смущенно ухмылялся, не зная, что сказать, как угодить чехам. Девять на смерть перепуганных вояк в рваном заношенном обмундировании, без фуражек и без оружия, девять заурядных солдат, всегда выполнявших чужие приказания. Они не умели ничего решать сами, и никого не обижали по собственной инициативе.

– Капитана бы сюда и Нитрибита! – в сердцах воскликнул Кованда и отвернулся.

– И Бента, – тихо добавил Карел и посмотрел на товарищей. – Так отпустить?

– Пусть идут, ну их! – отозвались те. – Получили свое.

Карел подошел к Шварцу.

– Возвращайтесь обратно той же дорогой, – идите всю ночь. Если вздумаете следить за нами, мы будем стрелять, предупреждаю. Карта у вас есть?

– Она была только у капитана, – торопливо ответил Шварц.

– Ну, уходите.

И немцы пошли. Мюллер нес в руке сапог и босой ногой неуверенно ступал по траве. Рорбах поддерживал Бекерле, Миклиш шел, засунув руки в карманы и носком сапога отшвыривал камешки с дороги. Когда они обогнули повозку и проходили около мертвого Гиля, из кустов вышел Липинский.

– Фельдфебель Рорбах! – окликнул он, и Рорбах испуганно вздрогнул и остановился.

– Bitte? – спросил он и машинально выпрямился, словно собираясь стать во фронт, но потом спохватился И сплюнул кровавую слюну. – В чем дело?

– Ваш мундир и фуражку! – спокойно сказал Липинский.

Фельдфебель изумился.

– Мундир? – недоуменно переспросил он. – Зачем вам мундир? И почему именно мой?

– Нужно, – хладнокровно ответил Липинский. – Дело не в мундире, а в петлицах.

Рорбах секунду колебался, потом снял мундир и подал его вместе с фуражкой Липинскому.

– Пожалуйста, – презрительно сказал он. – Пользуйтесь!

Липинский отдал ему свой мундир и сиял с головы пилотку.

Переодевшись в мундир фельдфебеля, он сунул руку в нагрудный карман.

– Часы возьмите, – усмехнулся он. – Они мне не нужны.

Рорбах молча взял часы и зашагал по дороге, догоняя своих товарищей. Чехи, улыбаясь, глядели вслед торопившемуся фельдфебелю, но вдруг на их лицах появилось жесткое выражение.

Они остановились в двух шагах от Олина. Он сидел, прислонясь к дереву, и курил. Когда парни медленно подошли к нему, он потушил сигарету и неуверенно встал, стряхивая пыль с одежды.

Некоторое время он выдерживал их взгляд, потом уставился в землю.

– Я знаю, – начал он, облизывая губы, – что иногда относился к вам не так, как надо. Но я не был против вас, это неверно. Я никого не обидел. Вы ни на чем меня не поймали. Все это чушь, честное слово!

Никто не отвечал ему, на лбу Олина выступили капли пота. Чехи угрюмо молчали и подходили все ближе.

– Не можете же вы в самом деле сказать, что Ферда погиб по моей вине! – громко продолжал Олин, словно страшась тишины, которая окружала его со всех сторон. – Он мог быть сейчас с нами, если бы не поторопился. Гиль получил по заслугам, так ему и надо.

Ребята нетерпеливо переминались с ноги на ногу и оглядывались на Карела.

– Если бы вы с самого начала не издевались надо мной, я бы никогда не вел себя так. Вы сами виноваты. Я неплохой человек. Я никогда не притворялся и не подлизывался. Я согласился быть фербиндугсманом – и в этом моя вина. Но что поделаешь, пришлось. Скажите сами, был другой выход?

Ребята не говорили ни слова, и Олин начал дрожать.

– Простите меня… – продолжал он плаксиво. – Германии – крышка, и слава богу. Мы на пути домой, неужели вы можете теперь обидеть меня, ребята?

По щекам Олина текли слезы, голос прерывался, и все же бывший фербиндунгсман не переставал говорить, смутно чувствуя, что в этом его единственное спасение. Он говорил, говорил, умоляюще протягивая руки и униженно заглядывая в глаза соотечественникам. Это был взгляд человека, понявшего, что ему уже нет спасения, и он ни у кого не найдет поддержки.

– Кто из нас не ошибался, – бормотал он, – каждый допускал какие-нибудь промахи… но нельзя же осуждать беспощадно. Надо прощать, товарищи, надо сжалиться.

Парни отвернулись, им были противны эти мольбы о милости. Ни у кого не хватало духу подойти к Олину и ударить его.

Только Карел сделал это. Он медленно поднял руку и ударил в зубы неумолкавшего Олина. Тот зашатался, стукнулся затылком о дерево и опустился на колени.

– И уходи! – сказал Карел, указав на дорогу, по которой только что ушли немцы. – Мы бы тебя убили, да уж очень ты нам противен. Уходи, пока цел!

Олин смотрел на них, не осознавая смысла этих слов.

К нему протолкался Кованда и ухватил его за плечи.

– Карел сказал за всех нас, – объявил он и потащил Олина к лесу. – Уходи! – Кованда сильно толкнул его. – И не оборачивайся!

Ребята молча стояли на месте, пока Олин не исчез в лесу. Он шел медленно, тяжело, понурив голову, спутанные волосы падали ему на лоб.

Кованда поискал взглядом Липинского. Но того нигде не было видно. Тогда Кованда сошел с дороги и раздвинул кусты. Липинский в мундире Рорбаха сидел на высоком пне, посреди небольшой просеки, и задумчиво жевал стебелек.

Кованда подошел и молча обнял поляка.

– Ты спас мне жизнь, друг, – растроганно сказал он. – Не будь тебя, не видать бы мне белого света.

Подошедшие ребята стали жать Липинскому руку.

– Что вы решили делать? – спросил взволнованно Карел.

Тот медленно поднялся и надел фуражку.

– Если вы позволите, – нерешительно сказал он, – я пойду с вами, а от вас – дальше, в Польшу, домой. Для этого я и взял этот генеральский мундир. А в Чехии кто-нибудь из вас даст мне гражданскую одежду.

Из кустов вышел Станда. Глаза у него были красные, заплаканные, он неуверенно шарил перед собой руками.

– Без очков я не могу идти, ребята, – в отчаянии сказал он. – Совсем не могу, измучился. Жить не хочется… – слезы текли у него по щекам. – Лучше пристрелите меня, пора мне на тот свет. И вы от меня избавитесь…

Всхлипывая, он повалился на траву и зарыдал. Товарищи подняли его, как ребенка, и посадили на возок.

– Разувайся, – сказал Кованда. – И не реви, зануда. В Праге я куплю тебе такие очки, что будешь видеть с Градчан до самого Эссена. И придет же в голову умирать в такое время. До дома рукой подать. Там небось для нас уже варят кофе.

Карел позвал вернувшихся Оту и Цимбала и послал их в дозор, вслед Ирке и Фере. Рота выстроилась, и Карел с Липинским повели ее.

– Пойдем дальше, товарищи, – сказал Карел. – Липинский утром заглядывал в карту капитана и говорит, что отсюда уже недалеко до границы. Правда, это не значит, что опасность уже миновала и мы не нарвемся на немецкий отряд. Для такого случая Липинский раздобыл фельдфебельские петлицы. Мы будем идти всю ночь, а если сможем, то и весь завтрашний день. А возможно, завтра удастся точно выяснить, где мы находимся.

Рота выступила в поход, а Кованда слегка стегнул кобылу.

– Н-но, старая! – крикнул он. – Придется тебе снова немножко получиться по-чешски. Впрочем, мы с тобой находили общий язык, когда служили вместе.

Дорога круто поднималась в гору, и парням пришлось помочь лошади вытянуть возок. Это оказалось нелегко. Колеса дребезжали по камням. Вскоре дорога кончилась, и только узкая тропинка извивалась среди деревьев. Пришлось выпрячь лошадь и разделить поклажу поровну между всеми. Станду посадили верхом.

– Едешь, как генерал! – усмехнулся Кованда и взял кобылу под уздцы. – Ты небось и не думал, что заявишься домой в таком шикарном виде.

Они достигли вершины холма. Тропинка, обогнув просеки, пошла под гору.

– Кабы выглянуло солнышко да рассеялся туман, наш родной чешский край уже сейчас был бы виден, как на ладони, – вздохнул Кованда.