Текст книги "Год рождения 1921"

Автор книги: Карел Птачник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

3

Пепик был в восторге от своей новой работы. Он просеивал песок, размешивал известь и строительный раствор, складывал в штабеля кирпич да еще находил свободную минутку, чтобы, положив на колено дневник, занести в него несколько строк.

Если бы мне было суждено родиться заново, я бы непременно стал каменщиком и совсем по-иному, лучше, устроил бы свою жизнь. Нет прекраснее занятия, чем работа каменщика. Есть что-то чудодейственное в замешивании строительного раствора, в шипении гашеной извести. Держа кирпич в руках, чувствуешь себя всемогущим. Приложишь кирпич к кирпичу, пристукнешь молоточком, кирпич зазвенит, шпатель звучно скрипнет, а отвесом ты найдешь направление прямо к центру земли. Кладешь кирпич на кирпич, и под руками у тебя растет дом, а в нем поселятся люди, будут любить, рожать детей, умирать…

Сколько рук понадобится, чтобы снова построить Кассель, Эссен и Берлин? Сколько надо потрудиться, чтобы восстановить все сожженное, разбитое, уничтоженное, стертое с лица земли во всей Германии? И как долго продолжалась бы эта работа, если бы ее должны были с начала, до конца делать только мы, тотально мобилизованные чехи?

Бедная бесприютная Германия!

В минуты короткой передышки молодые чехи, сдвинув шапки на затылок, как это делают десятник и мастер, вытирали руки о фартуки, закуривали и, сунув руки в карманы, начинали строить планы на будущее.

– Знаете, ребята, чего я очень боюсь? – сказал Карел.

Олин усмехнулся.

– Знаем. Бомбежек.

– Осел! Я боюсь, что, когда война кончится и мы благополучно вернемся на родину, у нас останется эта привычка лодырничать, работать спустя рукава. И мы будем саботировать и дома, отлынивать от дела, как и сейчас. Мы испортились, сильно испортились.

– Ерунда, – возразил Олин. – Я, если уцелею, буду работать день и ночь. От радости и из благодарности судьбе. Буду работать не покладая рук.

– Рассказывай! Пожалеешь свои ручки. История повторяется: построишь своими руками дом, а через несколько лет тебе его снова разбомбят. Опять что-нибудь стрясется и быть новой войне.

– Найдется кому помешать ей! Ну скажи, разве ты хочешь новой войны?

– Вот я стукну тебя кирпичом по башке за такие слова! Ты-то сам хочешь?

– Так зачем же ей быть? Если никто не захочет войны, ее не будет.

– Есть и такие, кому она нужна.

– Кому?

– Сильным мира сего, – сказал Гонзик. – Бедняк не скучает без войны, ее начинают богачи – фабриканты, политики, миллионеры.

– Прямо-таки не верится, что причина всех несчастий – деньги. И зачем только они нужны? Хорошо бы вообще жить без денег. Ведь и за доброе слово можно быть сытым.

– И потешиться любовью? – Карел прищурился. – Неделю назад тебя выставили из борделя, потому что у тебя не было пятерки.

– Я туда уже не хожу, – похвастался Олин. – Я нашел себе шикарную дамочку. С двумя детьми, Я к ней прихожу, мы сперва укладываем детей спать, убаюкиваем обоих… Мальчишке шесть лет, он зовет меня дяденька. А потом мы с ней купаемся вместе.

– Ну вот видишь, бабник ты великий, а работать – не охотник… Нашел себе дамочку, она тебя кормит…

– А как же, жрать-то надо. Я не хочу вернуться домой чахоточным.

– А если жратвы будет вдоволь, ты станешь работать? Нет, наешься за гроши, а бабником до конца дней останешься. Тебя не исправит даже жена.

– Жена? А я не собираюсь жениться, – сказал Олин. – Уеду куда-нибудь за границу. Хочу попользоваться жизнью. Мало мы натерпелись, что ли? Лучшие годы нашей молодости прошли во время войны. Теперь я буду жить в свое удовольствие, и никто не смеет меня упрекать за это.

– Вот видишь, – укоризненно сказал Карел. – И ты рассуждаешь, как Мирек. А ведь сам уверял, что готов работать как вол. Ей-богу, мне даже страшно за послевоенный мир. Во всех странах – разрушения, повсюду болезни и нужда. Навести порядок в этом разоренном мире будет потрудней, чем выиграть войну, ручаюсь! Кто же спасет человечество? Америка? Англия? Россия? Какая-нибудь Лига наций? Она уж себя показала…

– Кто-нибудь да найдется, – сказал Пепик. До сих пор он молчал и грелся на солнышке.

– А кто?

За него ответил Гонзик:

– Коммунизм.

Олин быстро оглянулся на него, их взгляды встретились. Олин медленно нагнулся, взял лопату и стал просеивать мелкий желтый песок. «Вот ты и проговорился», – подумал он, а вслух спросил:

– А в чем, собственно, его суть?

– Черт его знает, – отозвался Пепик. – Я политикой не занимался. Я учился в школе, наша семья никогда не голодала, а коммунистов в нашем городе не было, а может, я ничего не знал о них.

– Коммунисты были и у вас. Они есть всюду, где живут бедняки. Я их знаю, – задумчиво продолжал Гонзик. – И надо, чтобы во всех странах они пришли к власти, иначе миру снова несдобровать.

– Ты так думаешь?

– Уверен! Коммунисты против войны, они хотят, чтобы всем людям на свете жилось хорошо. Чтобы никто не голодал и чтоб у всех была работа. Знаете вы эту песню?

 
Мы путь земле укажем новый,
Владыкой мира будет труд…
 

– А я знаю еще одну песню, – сказал Карел. – Слышал ее по московскому радио. – И он запел:

 
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов…
 

Около них вдруг появился десятник, рослый, плечистый немец, в рваной, заношенной спецовке и кожаной кепке, сдвинутой на бок.

– Ты коммунист? – тихо спросил он Карела, который сидел на корточках. Тот побледнел и выпрямился, держа в руках обломок кирпича.

– А, черт, – сказал он, – что же мне ему сказать? Дать ему кирпичом по башке и смыться?

Десятник понял и усмехнулся.

– Не бойтесь, товарищи, – тихо сказал он. – И я коммунист. И вот он, каменщик Швабе, тоже. У меня два сына убиты на войне – один во Франции, другой в России. Погибли из-за этих проклятых нацистов, за их славу и власть. Но вот кончится война, – сказал он, и в глазах его сверкнула ненависть, – мы ее проиграем, и тогда нацисты ответят за все.

Олин с задумчивым видом швырял лопатой песок на сито и притворялся, что не слушает разговора. Гонзик подошел к десятнику, пожал ему руку и дружески улыбнулся Швабе, который на втором этаже укладывал кирпичи и скреплял их раствором.

С каменщиками работали четверо: Олин, Гонзик, Пепик и Карел. Десятником был Артнер, старшим каменщиком – Швабе. На стройке работали еще четверо каменщиков-немцев и двое французов. Архитектор Бойдт два раза в неделю приезжал поглядеть, как идут дела. Он вызывал Артнера и Швабе, угощал обоих сигарами и, разложив где-нибудь на кирпичах план стройки, щурился на него сквозь золотые очки. Строительство этого трехэтажного здания было разрешено городским властям в виде исключения. Там они собирались разместить свои учреждения. Дом предназначался для строительного комиссариата. Молодые чехи работали здесь с самого начала, помогали при закладке фундамента, сгружали первые тысячи кирпичей. Стройка находилась на Франкфуртерштрассе вблизи Вейнберга, работали на ней по двенадцать часов, иной раз даже больше. Но ребята не жаловались, потому что фирма кормила их вкусными и обильными обедами.

– Мы, пожалуй, растолстеем тут, – радовался Пепик. – Ребята даже не верят, когда я рассказываю, что нам давали на обед.

– Чтобы ты поправился, тебе надо проработать тут лет десять, – насмешливо отозвался Олин.

Гонзик часто приглядывался к Пепику, и всякий раз ему казалось, что тот худеет не по дням, а по часам.

– У тебя, Пепик, можно ребра пересчитать и через рубашку, – озабоченно сказал он однажды. – Как ты себя чувствуешь?

Пепик встревоженно поглядел на Гонзу.

– Нормально, – сказал он. – Я и дома был такой же. Жира на мне не было ни грамма.

– Но ты кашляешь. Сколько я тебя знаю, ты вечно кашляешь.

– У меня слабые бронхи, доктор говорит, что я от этого до смерти не избавлюсь. А ночевки в подвалах не укрепляют здоровье.

Домой ребята приходили уже в сумерках.

– Мы согласны возвращаться хоть к самому отбою, нам-то что! – говорили они.

Олин не шел в казарму вместе со всеми, он каждый день спешил на другой конец города. «Я приду к полуночи, – говорил он. – Капитан дал мне увольнительную».

– Опять идет убаюкивать детишек и купаться, – сплюнув, сказал Карел. – Да еще бахвалится этим. И не совестно!

К школе они шли через разрушенный центр города. Карел вел товарищей, он хорошо знал лабиринт узких кривых улочек, по которому можно было выйти прямо к дому. Сумерки набрасывали милосердный покров на фантастические развалины. На улицах не было ни души.

Однажды их остановил полицейский патруль.

– Здесь прохода нет, – строго сказал человек в горбатой полицейской каске и взялся за приклад винтовки, которая висела у него на ремне. – Обход с правой стороны.

Раздосадованные парни поворотили назад и остановились на углу.

– Хотел бы я знать, почему нас не пускают, – сказал Карел. – Еще утром мы здесь проходили. Заглянем, а?

По узкому тротуару, мимо обломков и полуразрушенных домов, чехи направились к шоссе, пробравшись туда глухими, заброшенными садами. Обойдя место, где стоял патруль, они на четвереньках подползли к горам битого кирпича, тянувшимся вдоль дороги, залезли наверх и с любопытством заглянули вниз.

На шоссе работала колонна русских военнопленных. Чехи узнали их по ярко-зеленому, цвета травы, обмундированию и по тому, что их стерег крупный отряд полицейских с примкнутыми штыками. Пленные расчищали противоположную сторону дороги, лопатами и кирками они разрывали груды обломков, очищая от них каменный тротуар. В спускавшихся сумерках можно было различить исхудавшие заросшие лица. Люди с трудом двигались в тяжелой и твердой деревянной обуви. Одежда на них висела, работали они молча, с крайним напряжением сил, потому что ослабли от голода, а земля и обломки затвердели и слиплись.

– Их там человек двести, – прошептал Гонзик и оттащил Пепика, который вскарабкался на самый верх кирпичной груды.

– А полицейских не меньше полсотни.

Откуда-то из-за поворота дороги донесся шум подъезжающей машины, потом звук полицейского свистка. Было слышно, что машина остановилась, но через минуту мотор снова заработал, и ребята увидели грузовик с прикрытыми фарами.

– Военная, потому ее и пропустили, – сказал Карел.

Доверху нагруженный картофелем грузовик быстро приближался к колонне пленных и дал продолжительный сигнал. Когда он огибал кучу кирпича на дороге, несколько картофелин вывалилось за борт машины и покатилось по асфальту.

– Гляди-ка, гляди! – прошептал Гонзик, сжимая плечо Пепика.

Пленные подняли головы и выпустили из рук лопаты и мотыги. Не обращая внимания на окрики полицейских, они кинулись к рассыпавшейся картошке и, ползая на четвереньках, хватали грязные сухие картофелины и впивались в них зубами, словно опасаясь, что у них отнимут эту добычу. Те, кому ничего не досталось в этом месте, побежали дальше по дороге. Но там пленных остановил конвой. Полицейские с двух сторон теснили толпу изголодавшихся людей и, безжалостно орудуя прикладами, сгоняли их в тесную кучу. Один очень высокий пленный получил сильный удар прикладом по голове и упал. Конвойные, топча его ногами, отогнали других пленных к тротуару, потом четверо полицейских быстро вернулись к лежавшему. Тот, весь в крови, шатаясь, как пьяный, с трудом поднялся на ноги, потом опять повалился навзничь.

– Смерть фашистам, – закричал он. – Смерть фашистам!

Полицейские быстро переглянулись. Четыре сильных удара прикладами, и пленный остался лежать с разбитым черепом.

Пепик простонал и отвернулся, уткнувшись лицом в землю.

– Смотри, смотри, – медленно сказал Гонзик. – Так смотри, чтобы ты мог потом рассказать об этом. Все человечество должно было бы лежать здесь вместе с нами, трястись от страха и смотреть, как ни за что ни про что убивают человека. Получше смотри, чтобы никогда не забыть!

Пленные стояли среди направленных на них штыков. Четверо товарищей подняли мертвого с дороги. Резко прозвучали полицейские свистки, пленные с лопатами и кирками на плечах выстроились в шеренги. Новый свисток, и колонна тронулась, деревянные башмаки громко простучали по тихой, словно вымершей улице, полицейские с примкнутыми штыками шагали по обе стороны колонны.

На город быстро опускалась ночь. Несколько автомашин проехало по улице в обе стороны. Стук деревяшек затих вдали.

Чехи лежали на насыпи и молчали. Над их головами медленно поднимался бледный серп месяца. Контуры развалин потемнели на фоне ночного неба, от руин потянуло сыростью.

4

Олин вернулся в школу в четверть первого.

– Немедленно явитесь к капитану, – сказал ему дежуривший фельдфебель Рорбах.

В комнате капитана за столом сидели Гиль, Нитрибит и переводчик Куммер. Все были без мундиров, рукава рубашек засучены, воротники нараспашку. На столе стояли бокалы с вином.

– Маленькое торжество, – объяснил Олину Кивер. – У унтер-офицера Куммера день рождения, и ему прислали вино из Праги. Садитесь. Вам надо побольше общаться с нами, лучше узнать нас. Про́зит!

Олин сперва стеснялся, но после нескольких бокалов осмелел, подсел к Бенту и стал весело чокаться с ним. Немцы непринужденно болтали о женщинах, о своих фронтовых впечатлениях, о политике. Олина спросили, каково его мнение о немцах и о ходе войны.

Олин громогласно заявил, что ему очень по душе отвага, с которой Германия противостоит всему миру, не страшась перевеса вражеских сил. Он восхищен способностью немцев руководить, организовывать, управлять. Эти качества подтверждают, что немцы – один из самых сильных и даровитых народов в мире. Они должны завоевать первое место, и безусловно его завоюют, он, Олин, им этого от души желает.

Стоя у стола и опираясь о плечо фельдфебеля Бента, Олин выпил за успех Германии.

Немцы слушали его, сдержанно усмехаясь и переглядываясь. Бент то и дело подливал Олину вина.

– Почему же не все чехи такого мнения? – после паузы спросил Нитрибит. – Что заставляет их ненавидеть немцев? Воспитание? История? Но история сейчас уже ничего не значит. Немецкий народ пишет историю заново, такую историю, какой не знали века. Мне кажется, что все чехи – коммунисты. Похоже на то. Не понимаю, как такой народ мог поддаться этому дурману. Ведь у чехов есть все данные для того, чтобы со временем достичь уровня немцев. Чехи сообразительны, умны, они легко осваиваются, быстро выучиваются. Как такие люди могут быть коммунистами, объясните мне!

Олину сделалось плохо от вина. Он понуро сидел за столом, голова у него кружилась, лицо побледнело, на лбу выступил пот. Но он не мог отказаться от тостов, предложенных Бентом и Нитрибитом, а потом капитаном. И вдруг он почувствовал, что ему стало лучше, хмельное веселье, уже владевшее Бентом и Кизером, охватило и его.

– Среди немцев тоже есть коммунисты, – обрезал он Нитрибита. – Даже сейчас, хотя, казалось бы, они ликвидированы. Они живут среди вас и ждут возможности задушить Германию, овладеть ею.

– Откуда вы это знаете? – быстро спросил капитан. – Коммунисты в Германии ликвидированы, их партия распущена, самые заядлые отправлены перевоспитываться в концлагеря. В Германии нет коммунистов.

Олин пьяно засмеялся.

– Есть! – возразил он и стукнул кулаком по столу. – Вы их не знаете, а мы знаем! Перед нами они не таятся, нам доверяют. Недавно я встретил двоих.

В дверь постучали.

– Войдите, – отозвался Кизер.

Вошел солдат Липинский, стал во фрунт и приложил руку к козырьку.

Весь облик Липинского не вязался с военной формой, уж очень она не шла к его сутулой, унылой фигуре с покатыми плечами. Капитан сощурился и представил себе Липинского в поношенном штатском костюме и засаленной шляпе. «Да, в таком виде этот человек выглядел бы совсем иначе: естественнее, увереннее», – подумал капитан. А в мундире он похож на несчастного, подавленного своей воинской неполноценностью крестьянина, которого военная форма тяготит, как коня плохая упряжь. Кизер вдруг пожалел Липинского, взял полный бокал и подвинул его солдату.

– Выпейте, камарад, – приветливо предложил он. – Выпейте за здоровье унтер-офицера Куммера. Сегодня у него день рождения. Вы его поздравляли?

– Я не знал об этом, – тихо сказал Липинский, беря бокал. – За ваше здоровье, герр унтер-офицер.

И он выпил.

– А что вам нужно? – спросил капитан, доливая бокал. – Что это у вас в руке?

– Телеграмма, – сказал Липинский. – Только что доставлена. Герру фельдфебелю Бенту.

– В чем дело? – испуганно спросил Бент, схватил телеграмму, торопливо вскрыл ее, разложил на столе и стал читать. Все затихли и смотрели на него.

Бент дочитал до конца, перечитал еще раз, перевернул телеграмму, словно на обороте что-нибудь могло быть написано, и перечитал снова. Рот у него приоткрылся, глаза округлились, руки начали дрожать.

– Неприятности? – осведомился Кизер и участливо наклонился через стол. – Дурные вести?

Бент покраснел, на лбу у него выступили капли пота. Он сложил телеграмму и молитвенным жестом прижал ее к груди. Через несколько секунд он опомнился, сунул телеграмму в карман, встал, снял со спинки стула свой мундир и медленно надел его. Все это происходило в полной тишине, которую не осмеливался нарушить даже пьяный как стелька переводчик.

– Прошу герра капитана, – произнес наконец Бент, и голос у него сорвался, а подбородок задрожал. – Прошу вас, герр капитан, предоставить мне внеочередной отпуск.

– Да что же случилось? – нетерпеливо спросил Кизер. – Говорите же, что случилось?

Бент провел ладонью по лысине и вытер ладонь о рукав.

– При налете сгорел мой дом, – всхлипнул он. – Дом и магазин. Только Эрика спаслась.

– От души сочувствую, – сказал пораженный Кизер. – Липинский, можете идти. Вам, фельдфебель, я предоставляю семидневный отпуск. Достаточно?

– Благодарю, – вздрогнув, сказал Бент. – Разрешите идти?

Капитан кивнул.

– Покойной ночи и успешной поездки!

После ухода Бента за столом воцарилась тишина. Но ненадолго.

– Вот ведь, несчастье! – сказал Гиль. – Но ничего не поделаешь. Любой из нас может получить завтра такую же телеграмму. Дом – это еще не все.

– Правильно, – согласился капитан и кивнул Нитрибиту. Тот обратился к Олину:

– Дорогой мой, вы только что упомянули о весьма серьезном обстоятельстве. Если вам известны имена коммунистов, вы должны немедленно сообщить нам. Иначе вы сами подлежите наказанию.

Пьяный Олин поглядел на фельдфебеля. Он видел его как бы в легком тумане, а остальных не замечал совсем.

– Вам я скажу, – икнув, сказал он плаксивым тоном. – Скажу, потому что доверяю только вам.

Нитрибит покосился на капитана, тот с досадой закусил губу.

– Вся рота смотрит на меня свысока, никто мне не верит… – бормотал Олин. – Меня упрекают в нечестности, в угодничестве, меня ненавидят, но все из зависти. Я всегда был на голову выше остальных, потому что я усердный, старательный работник и ненавижу подлость и обман… Я служил продавцом в магазине. Вы не представляете себе, как много пороков и подлости в этой среде. Сослуживцы упрекали меня в том, что я выдал своего друга Милана Фалтынека, который крал продукты. На допросе он сознался, что целыми ящиками выносил со склада сахар и мыло, и сказал, что давал их семьям чехов, отцы которых были арестованы после прихода немцев в Чехословакию. Он лгал. У нас многие любят прикидываться благодетелями, чтобы только набить себе карманы. Потом меня назначили кладовщиком, и каждый мне завидовал. Они утверждали, что я карьеры ради гублю людей…

– Все это не имеет никакого отношения к тому, о чем идет речь, – осторожно перебил Нитрибит, – мы говорили…

– Имеет! – воскликнул Олин, хлопнув кулаком по столу так, что опрокинул бокал Куммера. Вино пролилось переводчику на колени, и тот громко захохотал.

– Ты наш человек, – сказал он по-чешски Олину. – Ты не будешь расстрелян после войны, ты должен утонуть в вине, в моем винном погребе на Водичкова штрассе в Праге.

– Имеет отношение! – кричал Олин. – Теперь мне завидуют, как и тогда! Вся рота завидует, что я стал фербиндунгсманом. Они злы на меня потому, что я лажу с вами. А разве они сами не могут? Для этого надо только немного доброй воли. Разве немцы не люди? Разве дурно, что я разговариваю с вами по-немецки? Кое-кто в нашей роте скрывает, что владеет немецким! Они словно стыдятся этого. Ослы! Они думают, что ход событий вдруг переменится и они дождутся разгрома Германии.

– Кто же скрывает, что говорит по-немецки? – тихо спросил капитан.

Олин махнул рукой.

– Таких немало. Хотя бы Эда Конечный и ваш шофер, герр капитан. И многие другие. Все надеются, что Россия спасет Европу, что коммунизм остановит немецкие танки. Все они отстали от жизни. Да и среди вас, немцев, есть злопыхатели, – они только и ждут своего часа.

– Кто же это? – в один голос спросили капитан и Нитрибит и пододвинули по столу свои бокалы к Олину. Холодное золотистое вино струйкой стекало у него по подбородку.

– Десятник на нашей стройке и один из каменщиков. Швабе и Артнер, – пробормотал Олин и опустил голову на грязный стол.

Нитрибит перегнулся через стол и взял пустые бокалы из его рук.

– Напился как свинья, – презрительно сказал он. – Но этот скот еще пригодится нам.

Олин с трудом поднял голову и пьяными глазами поглядел на Нитрибита.

– Только не выдавайте меня, – сказал он и икнул. – Ни словечком!

– Ну, он – могила! – вставил переводчик и пьяно хихикнул.

– Завтра надо покончить с этим делом, – сказал капитан, взглянув на Нитрибита. – Вы займетесь им?

Фельдфебель выпрямился на стуле.

– Слушаюсь, герр капитан!

Олин уснул за столом, и Куммер, спотыкаясь, с трудом перетащил его на диван. Капитан задумчиво вертел в руке пустой бокал, другой рукой подпирая голову.

– Я вполне понимаю, что происходит в душе этого молодого человека, – сказал он. – Чистая случайность, я бы сказал, бросила его прямо в наши объятия. – Кизер криво усмехнулся. – Чем сильнее его возненавидит рота, тем больше он будет слушать нас и тем надежнее станет. – Кизер повернулся к Нитрибиту. – Он уже был в отпуску?

– Так точно, – ответил фельдфебель. – В двухнедельном, хотя остальным мы давали неделю.

– Хорошо, – сказал капитан. – Дать ему дополнительно еще две недели. И объявить в приказе, скажем, так: «За особые заслуги». – Кизер хрипло засмеялся.

Куммер ловко наполнил бокалы и бросил под стол пустую бутылку.

– Последняя! – сказал он по-чешски и хлопнул себя рукой по губам.

Олин свалился с дивана и стал громко икать.

– Гиль, – брезгливо сказал Кизер, – отведите его в комнату и уложите. – Он допил бокал и со стуком поставил его на стол. – А то эта свинья испакостит мне ковер и диван.