Текст книги "Год рождения 1921"
Автор книги: Карел Птачник
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)
Олин принужденно улыбнулся.
– Да, помогал, – сказал он, не сводя глаз с Карела. – Но маляра из меня не выйдет.
Кизер фамильярно подхватил его под руку и повел к шоссе.
– Так, ну, теперь нам все ясно, – помолчав, заметил Карел. – Теперь уже ни ему, ни нам не надо прикидываться. Для нас он – отрезанный ломоть. Посмотрим, как он вздумает рассчитываться с нами.
– Что он будет мстить, это факт, – сказал Гонзик, снова вынырнув из-за штабелей. – Теперь ему ясно, что он не может вернуться к нам, если даже ему захочется.
– О господи, – содрогнулся Пепик. – Никак не могу поверить, что человек может быть таким продажным.
– В Европе появилось немало предателей, они ради своей выгоды прислуживают немцам, – отозвался Гонзик.
Пепик хотел что-то возразить, но сильно закашлялся. Товарищи озабоченно ждали, пока приступ пройдет. Пепик встал, вынул из кармана носовой платок, утер пот со лба, потом сплюнул на землю и тыльной стороной руки вытер губы. Вдруг он испуганно поглядел на траву, глаза у него округлились, он опустился на колено и, опершись обеими руками о землю, напряженно уставился в одну точку. Товарищи с минуту в недоумении глядели на него, потом встали и подошли ближе. Слюна Пепика была алой от крови.
2
В ночь с пятого на шестое июля 1944 года на западном побережье Франции началась высадка союзников. Гонзик вошел в деревянный домик, где помещалась контора, как раз в ту минуту, когда по радио передавали сообщение об этом. Леман, который в это время пил кофе с хлебом, поперхнулся и покраснел, потом стал внимательно слушать, почесывая карандашом лысую голову.
– Так, так, – сказал он, когда диктор умолк. – Значит, они все-таки отважились.
Трибе многозначительно улыбнулся Гонзику.
– Aber das macht nichts[80]80
Это неважно (нем.).
[Закрыть], – через минуту воскликнул Леман. – Если даже они займут часть Франции, это еще ничего не значит. На материке мы непобедимы. Они будут разгромлены, и войне конец.
Этим для него вопрос был исчерпан; выход из положения, которое многим вдумчивым немцам внушало ужас, он уже знал по газетам, давно решившим проблему возможной высадки союзников. И Леман, убрав завтрак в стол, побежал на своих кривых ножках к старому десятнику и долго препирался с ним о каких-то деталях, которые сейчас для него были важнее всего на свете.
Трибе задумчиво сосал наконечник карандаша и глядел в окно, на крышу соседнего домика.
– А ты что скажешь? – помолчав, спросил он Гонзика. – Ты того же мнения, что и Леман?
– Нет, несколько иного, – усмехнулся тот, нервно ероша волосы. – Теперь события могут развиваться быстрее. Обороняться на двух фронтах нелегко, Германия слишком ослаблена. Это может обессилить любую армию.
– Ты думаешь, конец войны близок? – недоверчиво спросил Трибе. – Гитлер не сдастся, пока у него есть хоть одна дивизия.
– Пока этот маньяк жив, он не сдастся, я согласен. А из Франции до Берлина не близко. Но все-таки и на западе наконец раскачались. Вся тяжесть войны не лежит больше на России. И можно надеяться на близкий конец.
– Для нас это будет конец, – задумчиво произнес Трибе. – А что потом?
Гонзик быстро надел пилотку.
– Можно мне уйти на полчасика? – спросил он. – Надо рассказать новость ребятам.
Трибе хмуро усмехнулся и кивнул.
– Смотри, как бы не заметили, что ты ведешь пропаганду! За вами теперь будут строже присматривать.
Гонзик побежал на малярный участок.
– Ребята, они уже высадились! – издалека закричал он. – Второй фронт открыт!
– Я уже рассказал им, – отозвался Пепик, только что вернувшийся от врача. – Ехал в автобусе и там услышал эту новость. Немцы сидят ошарашенные, не знают, что и думать. В газетах еще ничего нет, а они, пока не прочтут газетного комментария, не позволят себе собственного суждения. Какой удар для них!
– Вечером начну укладывать вещи, – решил Кованда. – Не опоздать бы на поезд! Я думаю, союзники недолго провозятся с ними, а?
Гонзик уже спешил дальше и, повернувшись на ходу, крикнул Пепику:
– Что сказал доктор?
Тот махнул рукой.
– Я ж вам говорил. Ничего нет.
– А кровь?
– Говорит, что, возможно, это из горла. Не из легких.
– Ты рад? – спросил Гонзик и побежал дальше по дорожке вдоль рельсов. Пепик размешивал краску и задумчиво смотрел ему вслед.
«Даже не знаю, – сказал он про себя. – Что-то я не очень верю этому доктору. Ведь я и в самом деле прескверно себя чувствую».
Эда Конечный, который прохаживался по балкам железной конструкции нового цеха, высоко над головами людей, завидев Гонзика, громко свистнул в пальцы.
– Что ты летишь, как на пожар? – крикнул он сверху. – Где горит?
– Горит, в самом деле горит! – воскликнул Гонзик. – Слушай, да смотри не упади! Горит на западе, на побережье Ламанша. Сегодня ночью они высадились!
Эда не понял.
– Кто, немцы?
– О господи, что ты за дубина! – рассердился Гонзик. – Союзники высадились во Франции!
– А-а! Ну и что же?
– Да ничего. Не заберись ты так высоко, я бы трахнул тебя кирпичом.
– Ну и ну! – равнодушно отмахнулся Эда. – Нашел о чем говорить! Если бы они высадились год назад, то сейчас были бы уже в Касселе.
Гонзик махнул рукой и поспешил дальше. Эда наверху громко запел:
В июле, рано поутру,
Блоха куснула немчуру,
Бедняге не до смеха,
Зовет на помощь чеха…
Самая большая чешская бригада работала на закладке бетонных фундаментов для турбин нового машинного отделения. Ребята возились около бетономешалок, гнули железную арматуру, сколачивали опалубку фундаментов. Все они столпились вокруг Гонзика, а Фрицек от радости даже пустился вприсядку.
– Лучше бы ты нас учил английскому, – сказал Густа. – А то как же нам объясняться, когда они придут? Что мы им скажем?
– Уж не собираешься ли ты ждать их тут? – огрызнулся Богоуш. – Когда они придут, мы должны быть уже дома. Там мы нужнее.
– Да разве отпустят!
– Обязательно отпустят, надо только попросить хорошенько. Пошлем-ка заявление Адольфику, да обязательно с гербовой маркой. Шляпа ты! Станем мы отпрашиваться, как бы не так! Соберемся и дадим тягу.
– Далеко, пешком не дойти.
– Стыдись! Я готов себе ноги оттопать хоть до колен, а добраться за пару дней. До Пограничья отсюда рукой подать.
– Я еще утром заметил: что-то стряслось, – вставил Ирка. – Наш десятник заперся с пленным в будке и до сих пор не выходил. О чем они там толкуют?
Деревянная будка десятника Бегенау прилепилась к стене большого здания лаборатории. Она была сколочена из грубых досок и обита толем. Гонзик на цыпочках подкрался к будке, посмотрел в щель и приложил ухо к стене. Бегенау взволнованно расхаживал около стула, на котором сидел маленький француз Жозеф Куртен, студент-медик. Руки десятник сложил за спиной, голову свесил на грудь.
– Работать я умею, – услышал Гонзик его голос. – Со всякой работой справлюсь, не буду тебе в тягость. К вам, пленным французам, я всегда относился как к равным.
Жозеф откашлялся.
– Richtig wahr[81]81
Да, верно (нем.).
[Закрыть], – сказал он помолчав.
– Я одинок, – настойчиво продолжал десятник, – у меня нет никого, кто хотел бы, чтобы я остался в Германии. Мне здесь не по душе, здесь никогда не будет спокойно. В партии я не состою, потому что не согласен с ними. Я сторонюсь политики и не хочу иметь с ними ничего общего, понимаешь?
Жозеф не отвечал, было слышно, как он постукивает карандашом по столу.
Гонзик оглянулся по сторонам.
– В порядке, – крикнул ему Густа. – Я посторожу. – И заговорщицки прищурил один глаз.
– Не оставляй меня тут, – возбужденно продолжал десятник. И Гонзику показалось, что этот крепкий, плечистый человек готов расплакаться. – Возьми меня во Францию. Я поеду с тобой, как твой пленный, и буду тебе до смерти благодарен. Согласен?
Жозеф долго не отвечал, Бегенау перестал ходить по комнате, в будке воцарилась напряженная тишина.
– Надо посоветоваться, – сказал наконец на ломаном немецком языке Жозеф. – Я посоветоваться с товарищами. Ты хороший человек. Но ты немец, понимаешь. Но я тебя люблю. Я тебе помочь, если можно.
Гонзик вернулся к ребятам.
– Приглядывайте за ними, – распорядился он. – Если кто-нибудь подслушает, о чем они говорят, болтаться обоим в петле.
– Гиль идет! – крикнул Ирка, нагнулся за камешком и швырнул его в закрытое окно будки. Дверь тотчас открылась, и Бегенау показался на пороге. Он поморгал близорукими глазами и протер пальцем очки.
– Хайль Гитлер! – приветствовал его Гиль и приложил руку к козырьку.
– ’ten Morgen, – отозвался Бегенау и нахлобучил кепку. – Все в порядке?
Гиль громко рассмеялся.
– Об этом я и пришел спросить.
Бегенау взглянул в сторону стройки.
– Да, все в порядке, – сказал он. – Они усердные и надежные работники.
Он улыбнулся чехам и приветственно поднял руку.
Весть о втором фронте дошла и до евреев; наверное, они подслушали ее у эсэсовцев, которые собирались группами, не уделяя сегодня заключенным обычного внимания. А может быть, эта весть проникла тем непостижимым путем, каким распространяется вера и надежда среди отчаявшихся и обреченных. По лицам евреев, по всем их движениям было видно, что они живут только новой надеждой, живут мыслью о значении этого события для их безотрадной жизни, мыслью о том, что близок конец лишений и невзгод.
В тот день в автобусах, отвозивших чехов с работы, царило веселье, смех и бодрое настроение. Ребята пели. И чем больше они веселились, тем мрачнее становились немцы. В головном автобусе Бент запретил группе чехов петь, но в глубине машины, куда пробраться он не мог, человек тридцать все равно не умолкали. Когда же он все-таки протолкался по узкому, забитому людьми проходу, петь начали у него за спиной. Злобно кусая губы, Бент увяз в этой поющей толпе, чувствуя себя маленьким и жалким, и мрачно прислушивался к пению, которое доносилось и из двух других автобусов, вплотную следовавших за ними.
В школе, в каждой из двенадцати комнат пятой роты, висел над дверью громкоговоритель, подключенный к мощному радиоприемнику, стоявшему в буфете столовой. Это был подарок протекторатного правительства. По инициативе Кованды, чешская рота, еще из Касселя, послала письмо министру Моравцу. В письме говорилось, что они, молодые чехи, живут вдали от родины и хотели бы получить хороший радиоприемник, чтобы слушать последние известия из Праги и выступления представителей протекторатного правительства.
– Почтовой марки нам не жалко, – рассуждал Кованда, – так уж накатайте ему письмецо, ребята. А еще одно письмо пошлите господину Гахе, пусть они там сложатся и купят нам радио.
И министр Моравец в самом деле прислал радиоприемник.
– Вот и говорите после этого, что он о нас не заботится, – хвалился Кованда. – Сам наш наставник герр Франк подписал эту бумагу, не такой уж он бессердечный, чтобы нам отказать. Он чехов никогда не давал в обиду. Мы это охотно подтвердим, когда его будут вешать.
Дежурные каждый вечер включали радио и выключали его за полчаса до вечернего отбоя.
В тот день дежурил Гиль. Когда он вышел из буфета, во всех громкоговорителях послышалась музыка, потом треск, и вдруг звучный и ясный женский голос сказал: «Говорит Москва…»
Парни в комнате № 12 сидели за столами и писали письма или валялись на койках и играли в карты. Услышав ясный, неторопливый голос диктора, все они столпились около репродуктора, жали друг другу руки, смеялись и зажимали рты, чтобы не вскрикнуть от радости. А голос над ними объяснял, почему Германия проиграет войну, рассказывал, что русские войска прорвали фронт, а на Западе развиваются крупные десантные операции.
Один лишь Олин остался сидеть на койке, мрачно поглядывая на товарищей, столпившихся около громкоговорителя. Потом он медленно встал и, обходя товарищей, направился к двери.
– Эй, ты куда? – сказал Мирек и крепко ухватил его за руку.
– Пусти! – угрожающе воскликнул Олин.
Ребята окружили его и оттолкнули от двери.
– Ты останешься здесь, – заявил Карел, – и будешь слушать вместе с нами. По крайней мере у тебя будет, о чем подумать.
В комнату вошел Кованда и быстро закрыл за собой дверь.
– В чем дело? – недоуменно спросил он. – Что случилось? Война кончилась, что ли?
– Тс-с-с! – шикали на него ребята, оживленно жестикулируя и кивая на радио. – Слушай!
Кованда закурил и уселся к столу, возле Олина.
– Удивляюсь, что пражское радио передает такие вещи, – заметил он. – А еще говорят, что оно врет.
– Тс-с-с! – снова шикнули на него ребята и замахали руками.
Кованда курил с довольным видом.
– Какая жалость, что наши солдатики не понимают по-чешски. Ихнее радио никогда не скажет им вот этак всю правду. Переводчик мог бы послушать, да он, как на зло, в отпуску… А ты, – обратился он к Олину. – Что ты скажешь?
– Скажу, что кое-кто жестоко поплатится за это, – отрезал Олин.
– Что верно, то верно, – согласился Кованда. – Ух, как поплатятся! Уже сейчас им крепко накладывают по шеям.
Диктор умолк, и на всю школу зазвучал «Гимн Советского Союза». Этот всем известный мотив переполошил и немцев. В коридоре послышался топот ног и писклявый голос Кизера, потом дверь распахнулась, и в комнату заглянул Нитрибит. Рот у него искривился от злости, глаза горели, как уголья.
– Achtung! – скомандовал Карел, и все встали «смирно». – Zimmer Numero zwölf belegt mit…[82]82
Смирно! Комната номер двенадцать числится... (нем.)
[Закрыть]
Нитрибит захлопнул дверь и спустился вниз по лестнице, к буфету.
Первым к буфету подбежали Гиль, Бент, Бекерле и Кизер. Гиль ухватился за ручку двери и замер, вытаращив глаза на надпись:
На филенке мелом еще было написано по-немецки: «Франция», «Вейс» и «Ламанш».
Гиль прочитал и стал ломиться в дверь, но она оказалась на замке. Никто не помнил, чтобы к этой двери когда-нибудь был ключ, и вдруг – заперто! Гиль яростно дернул ручку, так что она осталась у него в руках. А последняя строфа «Гимна» тем временем разносилась по коридору.
– Взломать дверь! – кричал капитан. – Гиль, ломайте дверь!
Гиль разбежался и навалился на дверь, как медведь. Замок треснул, и дверь распахнулась. Гиль вбежал в помещение, кинулся к приемнику, выключил его таким резким движением, что рукоятка осталась у него в руке. Ефрейтор яростно швырнул ее на пол.
– Немедленно собрать всю роту! – топая ногами, кричал капитан.
Пронзительно свистя, солдаты побежали по коридору.
Рота собиралась долго и неохотно, пришлось послать Бекерле, Шварца и Липинского в соседние роты, потому что половина чехов вдруг словно чудом исчезла. Их сгоняли минут двадцать. Пятнадцать человек оказались в клозете, их выводили оттуда почти насильно. Среди них оказался и Кованда. В коридоре, где уже выстроилась часть роты, он появился с ремнем на шее и рубахе навыпуск.
– Ich Durchfall, – вопил он. – Abort schnell, oder kaputt[84]84
Я понос. Скорей клозет или капут! (ломан. нем.)
[Закрыть].
Пришлось пустить его обратно, хотя Нитрибит скрипел зубами и советовал капитану немедля посадить Кованду в карцер.
Потом в коридорах появились ребята из других рот и громко советовали пятой роте:
– Не слушайтесь, ребята! У вас есть право на отдых. Тресните их по башкам, чтобы не куражились.
Капитан велел выгнать чужих и поставил у дверей Бекерле, приказав ему не впускать никого. Потом он распорядился начать муштровку: парней заставили строиться, маршировать, поворачиваться налево и направо кругом, бегать в противогазах. Их разделили на небольшие группы, и в обоих этажах зазвучала громкая команда, а капитан, красный от злости, ходил от группы к группе, ругался и срывал у ребят пуговицы с обмундирования.
Олин переводил его слова:
– Капитан больше не допустит подобного безобразия. Если что-либо подобное повторится, он примет самые суровые меры. Рота, видимо, хочет, чтобы с ней обращались как с пленными или с евреями? Капитан вправе это сделать, можете не сомневаться…
Потом Кизер потребовал, чтобы Олин сам усовестил своих соотечественников. Олин откашлялся.
– Друзья, – начал он, – вы знаете, что я…
– Сволочь! – крикнули на правом фланге, а на левом Мирек пронзительно свистнул в пальцы.
Олин густо покраснел и сделал шаг назад, поближе к капитану. Тот велел солдатам выстроиться в шеренгу, лицом к лицу с чехами, так, чтобы видеть каждое их движение.
– Und fangen sie an[85]85
Начинайте (нем.).
[Закрыть], – сказал он после этого Олину.
Олин был бледен как мел.
– Я хотел говорить с вами по-хорошему, – продолжал он, – но из этого ничего не выходит. Вы хулиганская банда, ею и останетесь. Вы сами не знаете, чего хотите, вы ни с чем не считаетесь в своих дурацких выходках. Предлагаю вам не вредить самим себе и приказываю…
В этот момент в коридоре послышались громкие шаги. Со стороны лестницы, держа руки по швам, парадным шагом шел Кованда. Он направился прямо к Олину.
– Осмелюсь доложить, вернулся из сортира, господин доверенный! – став навытяжку, отрапортовал он.
Олин снова покраснел до корней волос.
– Рапортуй капитану, а не мне.
Кованда почтительно взял под козырек.
– А я думал, что ты принял командование и теперь тут главный начальник.
Волна смеха прокатилась по строю. Олин яростно оглядел собравшихся и влепил Кованде пощечину.
– Вот тебе, чтобы ты бросил свои штучки, старый шут!
Кованда и бровью не повел, только откашлялся и плюнул в лицо Олину.
– Вот тебе, чтобы ты знал, во что мы тебя ставим, – громко сказал он и твердым шагом отошел на свое место в строю.
Роту распустили по комнатам и приказали начать генеральную уборку. Комнату номер двенадцать взял под свое наблюдение фельдфебель Бент.
– Для вас, интеллигентов, у меня есть особая работа, – ухмыльнулся он. – Чистить клозеты.
– Пусть он меня не оскорбляет! – обиделся Кованда. – Клозеты я охотно вычищу, а интеллигентом меня не обзывай. Я на этот счет обидчивый. Интеллигентом я никогда не был и, пока живу в Германии, не стану.
Бент остановился около Карела и носком начищенного сапога ткнул его в спину.
– С вами у меня был однажды очень интересный разговор. Помните, в Саарбрюккене? – язвительно начал он. – Вы говорили о том, как кончится война и что будет потом. Ваше мнение с тех пор не изменилось?
Стоявший на коленях Карел присел на корточки и поднял голову.
– Ни на йоту, – сказал он и улыбнулся.
– Тогда вы говорили, – упрямо продолжал Бент, – что знаете, какая судьба ждет побежденную Германию и немецкий народ. Но вы забыли подумать об одном: какая будет при этом ваша собственная участь. Имеете ли вы о ней ясное представление?
Карел отложил щетку и пристально поглядел на фельдфебеля.
– Да, – сказал он. – Если мы доживем до конца войны, то вернемся на родину и устроим свою жизнь так, чтобы наш народ никогда больше не попал в беду.
Бент криво усмехнулся.
– Это вы удачно выразились: если доживем до конца войны. А как вы думаете – доживете?
– Этого никто не может знать наверняка.
– Вот видите, а я могу обещать вам наверное: не доживете. Никто из вас. Ручаюсь.
Карел пристально глядел в глаза Бенту.
– Вы изменились, герр фельдфебель, – тихо произнес он. – Тогда, в Саарбрюккене, вы показались мне человеком спокойным и рассудительным. Вы были способны трезво размышлять.
Бент злорадно кивнул.
– Да, вы правы, я изменился. С тех пор я многое передумал и многое пережил. Все, что прежде было для меня свято, теперь потеряно. Вы были правы: для нас нет спасения. События пойдут именно так, как вы предсказали. Но вы окажетесь с нами на этом пути. Все до одного! Я не вынес бы мысли, что вы счастливо отделались и с удовлетворением вспоминаете о моей гибели. Нет-нет, если мы проиграем войну, вы ее проиграете вместе с нами. Если нам суждено умереть, то и вы не останетесь в живых. Если нас ждет расплата, то для вас она наступит еще раньше. Запомните это так же твердо, как я запомнил все то, что вы говорили мне в Саарбрюккене.
Карел не отвечал. Он взял щетку и начал чистить унитаз.
– Не щеткой! – сказал Бент и передвинул кобуру с пистолетом. – Руками, голыми руками!
– Можно и руками, – тихо произнес Карел. – Из-за такого пустяка я не стану подставлять голову под пулю. Можно и голыми руками.
Бент зло засмеялся.
– Когда мы выиграем войну, – сказал он, – и если вы до этого доживете, я позабочусь о том, чтобы вы всю жизнь занимались только вот такой чистой работой. Все вы, все будете делать ее до последнего издыхания, поверьте!
– Я верю вам вполне, – отозвался Карел.
Бент закурил сигарету.
– А теперь хватит разговоров, – заключил он и оглядел просторное помещение клозета. У стен стояли тридцать старых пожелтевших унитазов. Чехи терли их щетками и песком. – Всем работать голыми руками! – крикнул Бент, и вены у него на висках налились кровью. – И еще тридцать унитазов во второй роте и в третьей – все вымоете голыми руками. Чтобы помнили, что мы еще командуем! Кому это не нравится, пусть поднимет руку. – И он выхватил пистолет из кобуры.
Был первый час ночи, когда ребята из двенадцатой комнаты улеглись на койки. У Пепика уже не хватило сил снять с себя промокшую обувь. Кованда раздел его и уложил в постель.
– Не расстраивайся, Пепик, – сказал он. – Придет время, рассчитаемся. За каждое злое слово, за каждую обиду. Все это нам на пользу: проясняет мозги. И тебе тоже. Ведь мы еще ничего подобного не испытали. Ну, потеряли двух товарищей, но скажите сами, часто ли мы вспоминаем Ладю Плугаржа и Лойзу? Часто ли говорим о них, как о живых? Самое трудное для нас еще впереди. Сейчас мы все вместе, живем дружно, а может быть, завтра каждый останется одиноким и заброшенным, каждому придется рассчитывать только на себя. Вот тогда он узнает, почем фунт лиха.
В комнату тихо вошел Липинский и молча обошел их, не говоря ни слова. Около койки Карела он остановился.
– Покойной ночи, – сказал он, смущенно теребя фуражку. – Не сердитесь на меня… – Он еще больше смял фуражку и судорожно стиснул ее в руках. – Ведь и я ношу немецкую форму.
Они молча смотрели, как он, ссутулившийся, подавленный, надел фуражку и тихо закрыл за собой дверь.
Ребята еще не успели потушить свет, как появился Олин, он был в гостях у капитана. Ребята соскочили с коек и обступили его. Олин выжидательно остановился.
– Не бойся, мы тебя не тронем, – сказал Карел. – Хоть нам и очень хочется проучить тебя как следует. Собирай-ка свои пожитки и уходи. Здесь тебе нет места.
Олин не сразу понял, в чем дело, и с удивлением глядел на своих подчиненных.
– Уйду, когда захочу, – злобно буркнул он. – Не вам мною командовать.
– Командовать тобой мы не собираемся, – спокойно возразил Гонзик, – и надеемся, что ты уйдешь сам, по-хорошему. Мы не хотим, чтобы ты жил с нами. Терпеть тебя не можем.
Олин не трогался с места. Тогда Густа и Ирка подошли к его койке и раскрыли его чемодан. Фрицек побросал туда одежду и постель Олина, Фера – прибор и стаканы с полочки. Чемодан поставили у двери.
– А теперь иди, – сказал Мирек. – Или все-таки дать тебе раза?
Мрачные и безмолвные, стояли они вокруг Олина. И Олину без слов стало ясно, как они ненавидят и презирают его. Он понял, что, останься он здесь, ему не будет ни минуты покоя, ни минуты, свободной от страха за жизнь.
Он утер лоб рукой и усмехнулся.
– Ладно, – сказал он. – Я уйду. Только смотрите, не стали бы вы звать меня обратно! Еще попросите, чтобы я вернулся!
Мощный, бронзовый от загара Кованда преградил ему дорогу.
– Минуточку, – сказал он. – Вот только отдам тебе долг.
Оплеуха прозвучала, как выстрел. У Олина подломились колени, но старый Кованда поставил его на ноги и ударил по другой щеке, потом, молча распахнул дверь.
Олин стоял в коридоре, в изнеможении опираясь о стену. Сзади раздались шаги. Он торопливо обернулся.
– Куда вы, куда вы, Коварик? – капитан удивленно приподнял брови. – Уж не собираетесь ли вы бежать?
Олин кисло усмехнулся.
– Уже сбежал, – ответил он. – Вот отсюда, – и показал на дверь.
Кизер пристально посмотрел на него, заметил красные пятна на щеках и понял все.
– Куда же вы собираетесь?
Олин опустил руки.
– Не все ли равно? Куда угодно, хотя бы в соседнюю комнату.
Капитан подумал с минуту, потом решился.
– Пойдемте со мной, – сказал он.
Олин поднял чемодан и последовал за ним. Капитан остановился около своей двери и открыл ее.
– Прошу.
Олин удивленно замигал.
– Сюда?
Кизер улыбнулся.
– Вам не нравится?
– Наоборот, – обрадовался Олин. – Благодарю за доверие.
