Текст книги "Год рождения 1921"

Автор книги: Карел Птачник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

3

Всю ночь Олин искал Кизера и его дружков в кустах, на склонах холмов, и тихо окликал их по именам. Боязнь совсем потерять их из виду заставляла его лазить вверх и вниз по косогору, откуда они в паническом бегстве катились вниз, спасаясь от погони. Олин смутно надеялся, что капитан, Бент и Нитрибит вернутся, чтобы предпринять что-нибудь против ненавистных чехов. Всю ночь ему не давала покоя мысль, что, будь у него пистолет, он прокрался бы за марширующей ротой и из засады застрелил бы Карела и Кованду. Болели разбитые губы, но всего больше Олина мучили уязвленное самолюбие и злоба.

Ни разу он не пожалел о том, что товарищи изгнали его из своей среды, отказав ему в возвращении на родину. Это ему было безразлично, в Чехию Олина не тянуло. Слово «родина» было для него пустым звуком, не находившим отклика в сердце, он не мечтал о ней, как эти тупицы, которые в последнее время только о ней и говорили.

Олин часто посмеивался над ними.

– Почему вас туда тянет? – говорил он. – Что у вас там? Родители? Девушка? Места, где вы росли? Но ведь вы взрослые люди, а родители – это обуза для того, кто хочет строить жизнь на свой лад. А хорошенькие девушки найдутся в любой стране. Кстати говоря, многие из вас нашли их в Германии. Для человека дом там, где его кормят. А у нас на родине негде размахнуться, страна маленькая, возможности были и останутся скудными. Для нас, молодых, весь мир – родина. Чего ж вам еще, дурачкам, нужно?

Ему не отвечали, и он был уверен, что ребятам нечего сказать, что они робеют перед ним и признают силу его доводов.

«Я мог бы переубедить их», – думал Олин.

О том, что он не прав, что поступает нечестно, Олину и в голову не приходило. Правда, он только что униженно каялся в своих проступках, но лишь потому, что в ту минуту боялся поплатиться жизнью. Его охватил звериный страх, когда по лицам парней он увидел, что они способны убить его, что они полны ненависти и вражды к нему. Только поэтому он разыграл покаянную комедию, такая тактика всякий раз оказывалась выгодной. Ведь Олин страшно любил жизнь. Легкую, приятную, удобную. Жизненных тягот он не знал и был уверен, что при всех условиях сможет хорошо устроиться, что он находчив, быстро приспосабливается к людям. Так думал о себе этот самовлюбленный и самонадеянный юноша, он полагался на свою красивую внешность и на умение завоевывать расположение людей. Олин был уверен, что он покорил Кизера, а потому всю ночь бегал но лесу и звал его.

Представление о своем будущем он связывал с этим немецким офицером, считая, что Кизер на первых порах поможет ему занять какое-то положение, стать на ступеньку, с которой можно потом подняться выше. Олин рассчитывал на Кизера. Он не сомневался в том, что позднее обойдется и без покровительства этого горбуна. Когда Кизер станет ему не нужен, не отягощенный чувством благодарности, Олин без сожаления расстанется с капитаном и, используя новые связи, поднимется на следующую ступеньку. Все это он тщательно взвесил в последние дни, пока военные события быстро приближали конец Третьей империи.

Олин думал и о том, что ему придется изменить свое отношение к западным союзникам и нельзя сказать, что такая перспектива была ему не по вкусу. Он уже проникся, уважением к ним за их вторжение на побережье Франции и стремительное продвижение по разгромленной Германии. Олин симпатизировал западным державам по той же причине, по какой ему прежде нравились немцы – ему импонировала сила. Он симпатизировал бы и русским, если бы считал это выгодным. Но он исходил из того, что эту часть Германии займут американцы, стало быть, нужно держать курс на них.

Олину было совершенно безразлично, что у победителей Германии совсем различные идеологии. У него самого не было никаких убеждений. Его заботила лишь собственная особа, собственный успех, и сейчас он содрогался при мысли, что не найдет Кизера и двух фельдфебелей, что разминется с ними, – быть может, они уже далеко отсюда? – и останется один, без всякой помощи.

Но он нашел Кизера, Бента и Нитрибита.

Утреннее солнце уже поднялось над вершинами холмов, когда он увидел тех, кого искал. Они сидели на опушке леса, перед ними простиралась горная лужайка, пересеченная тропинкой, а ниже, в долине, белели деревенские крыши. Немцы сидели рядком, Кизер разглядывал в бинокль домики и церковь в долине. Нитрибит держал на коленях карту, Бент жевал стебелек.

Олин побежал к ним, спотыкаясь в кустарнике и громко окликая немцев. Те испугались, вскочили на ноги, выхватив пистолеты, и скрылись в лесу. Потом они узнали Олина и неуверенно вернулись туда, где бросили бинокль и карту. Оружие они сунули в кобуры, только Бент сердито швырнул свой пистолет наземь и лег ничком.

– Это вы? – сказал Кизер и взял в руки бинокль. – Я думал, вы пошли с ротой. – Он приложил бинокль к глазам и продолжал, обращаясь к Нитрибиту: – Да, видимо, так оно и есть. Правильно.

Обрадованный, запыхавшийся Олин остановился около них.

– А я боялся, что совсем не найду вас. Всю ночь искал. Где вы были?

Нитрибит кивнул на кусты.

– Спали там, – равнодушно ответил он. – А зачем вы искали нас?

Олин присел на корточки рядом с Кизером.

– Я ушел от роты сразу, как вы скрылись. Они уговаривали меня идти с ними, но я отказался наотрез. И решил обязательно найти вас. Это мне удалось Gott sei Dank![97]97
  Слава богу! (нем.)


[Закрыть] – с чувством добавил он.

Все трое посмотрели на него, потом молча переглянулись, словно все еще вспоминали минувшую ночь. Только Бент поднялся, сел, скрестив ноги, потянулся за пистолетом и стал вертеть его в руках.

– Ну и что дальше? – спросил он Олина, выжидательно глядя на Нитрибита. – Что вы намерены предпринять?

– Пойду с вами, – не колеблясь, ответил Олин. – Домой я уже не вернусь. Меня туда не тянет. Я останусь в Германии.

Нитрибит аккуратно сложил карту.

– А что вы тут будете делать?

Олин самоуверенно усмехнулся.

– Что угодно, – возгласил он. – Я не пропаду. Да и герр капитан обещал мне помочь… на первых порах… Только на первых порах, – повторил он, повернувшись в сторону Кизера. – Пока не начнется новая война… пока наша рота снова не вернется сюда. – И он рассмеялся.

Но трое гитлеровцев не поддержали его. Они пристально глядели на Олина, лица у них были усталые, заросшие, грязные, обмундирование изорванное в кустах и густых зарослях. Нитрибит медленно снял фуражку, лоб у него был обмотан платком, под которым на правом виске виднелся кусок бинта. Платок и бинт пропитались кровью, засохшая кровь виднелась и на волосах.

Олин сочувственно смотрел на него.

– Вы ранены?

Нитрибит не ответил. Бент, вопросительно глядя на Нитрибита, помолчал и спросил:

– Кто стрелял в нас?

– Липинский, – ответил Олин. – И Ворач – из пистолета Миклиша.

Кизер поигрывал ремешком от бинокля.

– Значит, вы хотели бы остаться в Германии? – задумчиво переспросил он. – И, конечно, рассчитываете на мою помощь, попросту говоря, на то, что мы будем закадычными друзьями. Так вы себе это представляете, а?

Олин улыбнулся.

– Да, – сказал он. – Именно так.

Капитан намотал ремешок на руку.

– Вы идиот, – хладнокровно заключил он.

Олин перестал улыбаться и растерянно покосился на Бента.

– Но у нас ведь был такой уговор, – испуганно возразил он. – Мы часто беседовали о том, что будет после войны. Вы сами не советовали мне возвращаться домой.

– А вы и не вернетесь туда, – тихо произнес Бент. – Вы подумали об этом, когда искали нас?

– О, конечно, – поспешно отозвался Олин. – Я готов к этому.

– Тем лучше, – процедил Бент, и из его пистолета сверкнуло короткое пламя.

Олин с минуту сидел неподвижно, губы его шевелились, но звуков не было слышно.

– Еще раз! – скомандовал Нитрибит, и пистолет снова сухо щелкнул.

Олин упал навзничь и сильно стукнулся головой оземь. Кизер поморщился.

– Не надо было этого делать, – недовольно бросил он Бенту. – В этом не было никакой надобности.

– Действительно? – усмехнулся тот. – Ты и в самом деле собирался таскать его с собой?

Кизер нахмурился.

– И не думал, – сказал он и усмехнулся. – Жалкий идиот!

Они отсели подальше от трупа и продолжали разглядывать в бинокль деревню.

– Это, несомненно, немецкая деревня, – сказал Нитрибит. – Сейчас главное – раздобыть штатскую одежду. Я совсем не намерен попасть в плен.

Бент сунул пистолет в кобуру.

– Я не курил всю ночь, – раздраженно сказал он, шаря по карманам. – Я никогда не оставался без курева так долго.

Кизер облизал губы.

– Наверно, у него есть сигареты, – кивнул он в сторону Олина и поднял брови. – Поди погляди.

Бент сперва не понял, потом усмехнулся.

– А ты боишься? – спросил он и встал.

Вернувшись, он показал полную пачку сигарет.

– Это я дал ему вчера, – вспомнил капитан. – Вот уж не думал, что получу их обратно.

За холмом послышался шум мотора. Два истребителя пролетели над головами немцев. Они летели низко и с бреющего полета обстреливали деревню. Под крыльями у них сверкнуло пламя, и эхо донесло треск выстрелов. Самолеты промчались и исчезли за холмом, на другой стороне долины.

– Сегодня они рано встали, – заметил Кизер и громко зевнул.

– Улетели, – сказал Нитрибит, – и это самое главное. – Он поднялся с травы и одернул мундир. – Пошли?

Беглецы направились через поляну вниз, к деревне. Поляна была широкая и занимала большую часть долины. Невдалеке поблескивал серебром быстрый поток.

– Отличная погода, – сказал Нитрибит, поглядывая на безоблачное небо.

Кизер шел рядом с ним, поигрывая кортиком, который болтался у него на боку.

– И прекрасная местность, – добавил он.

Бент остановился и закурил, потом прибавил шагу.

– Когда наступит мирное время, я приглашу вас к себе, – обратился он к обоим попутчикам. – Не думаю, что активистов партии будут преследовать, все это блеф, мы опять понадобимся. Вот тогда я повезу вас в Альпы, они начинаются у самого моего дома. А высоко в горах у меня есть очень приличная дача.

Нитрибит о чем-то задумался.

– Надо было сперва спросить его, – он кивнул в ту сторону, где остался Олин, – что случилось с нашими солдатами. Что сделали с ними чехи? Зря ты не дал ему договорить. – И он громко засмеялся.

Бент начал насвистывать в такт шагов песенку «Лили Марлен», Кизер тихонько вторил ему.

– Мой любимый мотивчик, – удовлетворенно сказал он и стал напевать: «Unter der Laterne».

Справа, над холмом, снова появились два самолета. Они летели прямо к деревне, но вдруг переменили курс и устремились влево, на косогор. Это были те самые истребители, что четверть часа назад обстреляли деревню.

Трое гитлеровцев на лужайке замерли, потом кинулись назад к лесу. Но лес был далеко, а кругом ни единого кустика. Капитан втянув голову в плечи, побежал в гору. Нитрибит распластался на дороге, шедшей по ложбине, весь сжался в комок, уткнулся лицом в пыль, зажмурил глаза и прислушивался к нарастающему реву мотора. Бент побежал наискосок по лужайке, озираясь на приближавшиеся самолеты.

Истребители мчались прямо на холм, казалось они вот-вот разобьются, но, подлетев совсем близко, самолеты взмыли кверху, а из-под их крыльев снова сверкнуло короткое пламя. Пули зарывались в пыль, между Нитрибитом и Кизером, образуя ряд маленьких воронок.

Нитрибит резко дернулся, перевернулся сначала на спину, потом снова на живот, ткнулся в сторону, сполз вниз, уже непривычно расслабленный и тихий, кулаки у него были сжаты, остекленевший взгляд широко раскрытых глаз устремлен в небо. Кизер споткнулся, пробежал еще три-четыре шага, потом припал на одно колено и силился встать. Он пытался поднять безмерное бремя, которое легло между его лопатками, но оно свалило его, и Кизер ткнулся лицом в землю.

Самолеты скрылись за лесом. На широкой поляне сразу стало тихо, ослепительное солнце, похожее на большой пылающий глаз, поливало ее своим светом.

Бент остановился и обернулся. Сердце у него бешено колотилось, ноги подкашивались, лицо и шея покрылись потом, обезумевшие глаза покраснели, широко раскрытым ртом он жадно ловил воздух. Заметив неподвижных Кизера и Нитрибита, Бент как-то сразу осознал, что он единственный остался в живых, и острое чувство радости пронизало его. Да, но самолеты могут еще вернуться, тотчас спохватился он и опять из последних сил побежал под гору, падая и снова поднимаясь. Он пытался дрожащими пальцами расстегнуть и сбросить мундир, но это не удавалось, и Бент, ни на секунду не задерживаясь, сорвал лишь воротничок и отшвырнул его вместе с фуражкой. В голове у него стучала кровь, в ушах гудело, но одна неотступная мысль гнала его вперед: надо спастись, нельзя погибнуть, как те двое, надо добежать до леса. На бегу он вспоминал бога, Эрику, свой сгоревший дом и дачу в горах, и думал, что Кизеру и Нитрибиту уже не бывать у него в гостях. «Только я спасусь, – мелькало в его обезумевшем от страха мозгу. – Только я один, только я…»

Но вдруг шум в ушах был заглушен другим звуком, мощным, нарастающим. Бент остановился и повернулся лицом к холму. С бирюзового неба истребитель пикировал прямо на него. У фельдфебеля замерло сердце, страшный жар во всем теле внезапно сменился ознобом, словно он в мокрой одежде стоял на ледяном сквозняке. Ему казалось, что самолет приближается страшно медленно и что можно бы легко и не спеша добежать до первых домиков деревни. Эта мысль наполнила его неистовой злостью. Выхватив пистолет и захлебываясь от ярости, Бент выстрелил всю обойму в налетающего хищника и, отбросив оружие, закрыл лицо руками.

Две пули вырвали клочки травы в нескольких шагах от него и скосили толстый стебель репейника.

Третья размозжила ему череп.

4

Рота отдыхала в лесу, на вырубке, освещенной низким послеполуденным солнцем. Парни лежали под деревьями, только Станда ковылял по траве, размахивая руками, как раненая птица, которая хочет, но не может взлететь, и щурил подслеповатые глаза.

– Ты что-нибудь видишь там, внизу? – спрашивал он Кованду, который глядел в долину, где теснились домики небольшого селения.

– Вижу все как на ладони, – отозвался тот, выплевывая разжеванный стебелек. – А почему ты спрашиваешь?..

– Почему? – задумчиво переспросил Станда, ероша волосы. – Видно ли, что там чешский край, наша родина? Не похож он на немецкий?

– Еще бы! Конечно, не похож! – ответил Кованда. – Можешь головой ручаться, что он совсем непохож.

– А откуда ты знаешь?

Кованда с усмешкой взглянул на Станду.

– Будь у тебя очки, ты бы и сам увидел. Оно, конечно, там и деревья, и холмы, и дороги, и небо такие же, как в Германии. А все вместе – другое. Глазами этого, может, и не увидишь, приятель, а вот сердце чует.

Чуть подальше, под деревом, Карел совещался с Липинским.

– Как стемнеет, я пойду вниз в деревню, – сказал Липинский. – Погляжу, что там делается. Ведь мы даже толком не знаем, где мы. Может быть, уже в протекторате.

– Я пойду с тобой, – сказал Карел. – Одного я тебя не пущу.

Липинский усмехнулся.

– Не доверяешь?

Карел нахмурился.

– Глупости. Но мало ли что может случиться!

Фера распределил последние буханочки хлеба, сложенные штабелем на траве.

– Вот доедим их, тогда будем пастись, как кони.

Парни, лежа на траве, наблюдали, как Фера режет толстые ломти, а Ирка намазывает их тонким слоем повидла.

– Самое время покончить с этими немецкими буханками, – сказал Густа. – Завтра будем жевать чешский хлеб домашней выпечки. Не маршировать же нам еще неделю! Поглядите только на Станду, он еле волочит ноги!

Станда грустно усмехнулся.

– Мне уже лучше, – сказал он. – Если надо, могу дойти и сам, но только босиком.

– Не понимаю, в чем дело, – сказал Ота Ворач. – Идем столько дней, а ни одного солдата не встретили. Я думал, в лесах их полно.

– А что им тут делать? Если встретятся немецкие солдаты, значит неподалеку и другие.

– Какие другие?

– Откуда я знаю? Те, которые их гонят. От кого они удирают.

– Американцы? Цимбал пожал плечами.

– А может, русские?

– Сказал тоже! Здесь-то?

– Мне больше по душе русские, – продолжал Цимбал. – С ними легче договориться. А уж Гонзик – тот бы сразу заговорил по-ихнему… Интересно, где он сейчас…

– А разве ты сам не сумеешь поговорить с ними? На канале было много украинцев, я их отлично понимал, и они меня тоже.

– Когда двое хотят пожать друг другу руки, это можно сделать и без слов, – вставил Карел.

– Протянем ли мы когда-нибудь руку немцам? – размышлял Цимбал. – А?

– Спятил ты, что ли! – послышался голос из-за дерева. – Немцам! Этому не бывать.

– А почему бы и нет? – отозвался из-за кустов сонный голос. – Ведь они останутся нашими соседями, и нам всегда придется иметь с ними дело.

– А как же судетские немцы?

– Их надо выставить, да поскорей!

Кто-то вытащил губную гармонику и заиграл гимн «Где родина моя»; мягко пел негромкий голос гармоники. Ребята вполголоса, без слов подхватили родной напев, в их пении звучала грусть долгой разлуки и тоска по родной земле; парням вспоминалась целомудренная красота родины, ее весенних рассветов и алых вечерних зорь.

«Над Татрами» – заиграл Ота словацкий гимн, и у парней слезы навернулись на глаза.

– А ведь это Эдина гармоника, – вспомнил Карел, когда мелодия смолкла.

– Он оставил ее мне, – улыбнулся Ота. – Я верну ее, когда мы увидимся. Надо будет встретиться и с Гонзиком, для него у меня тоже кое-что есть, – похвастался Ота, потянул к себе тяжелый, битком набитый хлебный мешок, открыл его и осторожно вынул бумажный рулон.

– Ноты! Ноты Гонзика! Откуда они у тебя?

– Лежали в буфете, на рояле, – ухмыльнулся Ота. – Никто о них не вспомнил.

Смеркалось. Карел отошел от беседовавших товарищей и отыскал Кованду.

– Батя, мы с Липинским идем в деревню. Надо разузнать, что творится на свете. Дождитесь нас, мы недолго.

– Если там на вас кто поднимет руку, – не без тревоги сказал Кованда, – мы им пустим красного петуха. Так вы им и пообещайте.

Они тихо пошли по лесу, но расставленные Карелом дозоры все же заметили их, и он довольно усмехнулся.

– Глядите в оба, чтоб никто не застал нас врасплох.

К деревне они спустились по крутому склону. У шоссе лепилось десятка четыре усадеб, в домиках было тихо, в окнах не видно света, из труб не шел дым. Даже собака не тявкнула в темноте, когда Липинский и Карел подошли к деревне.

Справа стояло большое кирпичное строение с маленькими окошечками под крышей, к двери вели шесть ступенек, над входом виднелась большая вывеска. «Gasthaus zum Kronprinz»[98]98
  Трактир «Кронпринц» (нем.).


[Закрыть] – гласила крупная надпись, которую, можно было прочитать и в полутьме.

Липинский передвинул на поясе кобуру с пистолетом и взялся за ручку двери. Дверь открылась, и он вошел. Карел сунул пистолет в карман и последовал за ним.

Трактир был ярко освещен двумя керосиновыми лампами. Помещение было отделано полированными дубовыми панелями, на потолке висела тяжелая люстра из оленьих рогов.

– Хайль Гитлер! – сказал сухощавый человек за стойкой, а толстая женщина, сидевшая в дверях кухни, повторила:

– Хайль Гитлер.

Карел уселся у входа на тяжелый резной стул.

– Добрый вечер, – сказал Липинский, приложив руку к козырьку. – Пиво найдется?

Женщина и человек за стойкой с любопытством поглядели на Карела.

– Для своих людей у нас есть хорошее пиво, – сказала женщина резким каркающим голосом. – А вы оба немцы?

Липинский усмехнулся.

– А разве мы похожи на американцев?

Пожилой человек за стойкой откашлялся.

– Вы-то, герр фельдфебель, не похожи, но вот тот, другой…

И он указал трубкой на Карела.

– Рабочий батальон, – объяснил Липинский. – Мы стоим тут, поблизости, на холмах. Так получим мы пиво?

Трактирщик ополоснул кружку и звякнул ею о пивной кран.

– Вчера к нам заходили двое ваших унтер-офицеров. Есть еще какие-нибудь новости?

– Мы ничего не знаем, – признался Липинский. – Наше подразделение перебросили сюда только сегодня утром. Мы уже неделю не читали газет и не пили пива. Рассказывайте вы.

– Русские уже в предместьях Берлина, – начала женщина дрогнувшим голосом. – И в Лейпциге. Американцы заняли Нюрнберг.

Липинский взял кружку и жадно напился. Другую кружку он отнес Карелу.

– А Берлин уже пал? – спросил он, повернувшись спиной к стойке и с улыбкой переглянулся с Карелом.

– О господи, еще нет! – испугался трактирщик. – Но дело идет к этому. Мы и здесь их ждем с часу на час.

– Я думал, сюда придут американцы, – сказал Липинский, снова подходя к стойке. – А мы от них как раз и удираем.

Трактирщик сердито почмокал.

– Дурачье, – заметил он, – почему вы не сдались в плен? От русских вам не будет пощады.

Липинский удобно оперся локтями о стойку.

– Американцы или русские, не все ли равно? – сказал он. – Так и так – войне конец.

Супруги молчали, тупо уставясь на пивные краны.

– Да, к сожалению, война кончается, – произнесла наконец женщина. – Что-то с нами будет?

– А чего вы боитесь?

Трактирщик налил Липинскому еще кружку пива и с доверительным видом нагнулся к «фельдфебелю».

– Как ты думаешь, приятель, – тихо спросил он, – оставят нас русские тут? Не погонят в Германию? Этот трактир я держу уже больше сорока лет, он мне еще от отца достался… Отец его и построил. Вся деревня была немецкая, только несколько семей чешских, да и те удрали в тридцать восьмом году. Я никогда не знал ни слова по-чешски и сыновей тоже выучили только немецкому языку. Оба служили в СС, один убит в России, другой попал в плен. Против чехов я ничего не имею, торговля у меня всегда шла хорошо, и я помогал немецким патриотам. Сам Конрад Генлейн ночевал у меня, когда бежал из Карловых Вар. В чем меня могут обвинить?

Липинский улыбался и водил пальцем по лужице пива на стойке.

– Говорят, теперь всех немцев переселят в Германию, – всхлипнула женщина. – Я не переживу этого. О господи, я здешняя уроженка, в Германии у меня нет никого, я там и не бывала никогда. Ну как можно выселять меня туда?

Липинский невесело усмехнулся.

– А к чехам, к чешским семьям, что жили тут, вы хорошо относились? – спросил он.

Старик испуганно заморгал, не сводя глаз с пивного крана.

– Чехи сюда уже не вернутся, – сказал он. – С какой стати им возвращаться?

– Они тоже родились здесь, у них здесь тоже были дома. Каждый хочет вернуться в родные края.

Женщина у двери тихо заплакала, утирая глаза большим белым платком.

– Вот видишь, Руди, вот видишь!

Старик все еще тупо смотрел в одну точку.

– Жилось вам тут хорошо, – продолжал Липинский. – Говорили вы на родном языке, учили на нем своих детей. Чего ж вам не хватало? Этот край издавна принадлежал чехам, они вас не выгоняли, не обижали. А вы пошли за Генлейном и за Франком. Зачем? Нечего теперь обижаться, если чехи выгонят вас, отправят туда, куда вы стремились.

Трактирщик неподвижно сидел за стойкой и тяжело дышал.

– Черт бы побрал их всех! – хрипло сказал он. – И Генлейна и Гитлера! Жаль, что я не зарезал Генлейна, когда он у меня ночевал. А я его угощал! Я ему руку целовал, благодарил за то, что он сделал для нас, судетских немцев! Осел я этакий, дубина!

Старик в отчаянии опустил руку, стукнулся лбом о стойку, сбросив с нее кружки, и вцепился себе в волосы. Его жена громко рыдала, восклицая:

– Руди, Руди, перестань!

Липинский допил пиво и вытер рот рукой.

– Ну, нам пора, – сказал он и подал трактирщице руку. – Далеко отсюда до границы?

– До какой границы? – недоуменно спросила она.

Липинский усмехнулся.

– До бывшей республики.

Старуха подперла рукой подбородок.

– Граница проходит над самой деревней, на перевале. – Она взглянула на мужа, который с убитым видом опирался локтями на стойку. – Он с ума сойдет, – шепотом сказала она Липинскому. – И подожжет трактир. Эти два унтер-офицера вчера так ему и сказали. Они были пруссаки. Как они насмехались над мужем! Мол, судетские немцы – самые безмозглые из всех «фольксдейче». Надо было, говорят, перестрелять вас, как евреев и цыган. В Германии вы, мол, никому не нужны, вы там такие же чужие, как в Чехии. Зачем же они так играли нами, зачем обманывали?

Липинский и Карел молча пошли по притихшей деревне. Лишь в дальнем конце ее глухо выла собака.

– Не могу я их жалеть, – заговорил Липинский, когда они поднимались по склону холма. – Хоть и знаю, что им тяжело уезжать отсюда. Но ничего не поделаешь. Иначе не будет покоя ни у вас, ни в Польше… Вот и мне самому, – он улыбнулся, – нелегко будет объяснить, почему я столько лет носил этот мундир. Почему я согласился надеть его, почему не бежал на Восток, как мой младший брат Штефан, почему не бунтовал, не сопротивлялся? Может быть, меня и осудят. Но я не стану жаловаться и строить из себя обиженного.

После полуночи рота снова двинулась в путь. Впереди шли Липинский и Карел, в середине колонны Кованда вел под уздцы кобылу, на которой покачивался Станда. Рота шла по три человека в ряд, выслав вперед дозор из шести человек. Небо было чисто и полно звезд, легкий ветер шелестел в листве, а дрожащие лунные блики и тени скользили по темной дороге.