Текст книги "Год рождения 1921"

Автор книги: Карел Птачник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Год рождения 1921

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Они уезжали в начале октября 1942 года.

Дождь лил как из ведра, крыши блестели, словно глаза в час разлуки, перрон напоминал разворошенный муравейник. Трудно было разобрать – кто уезжал и кто оставался, кто утешал, а кто требовал утешения.

Паровоз притащил к перрону длинную вереницу вагонов и пронзительно загудел. Этот гудок сразу разлучил парочки, оторвал провожающих от тех, кто уезжал. Люди торопливо расходились по вагонам, словно не могли дождаться минуты, когда поезд отойдет от серого мола перрона, где останутся родители, девушки, друзья, их грусть и растерянность. В воздухе мелькали чемоданы, узлы, свертки, шляпы, простоволосые головы, слышался смех и брань.

И вот поезд тронулся. Серая декорация вокзала медленно поплыла в сторону, постепенно открывая перекресток с виадуком, панораму промокшего города, башню храма, светлую ленточку реки, крест на перепутье, автомобиль на шоссе, лес… Капли дождя косо бороздили стекла закрытых окон.

Парни 1921 года рождения сидели в вагонах молча, у каждого в кармане казенная бумага на чешском и немецком языке, в которой Управление труда определило его судьбу на ближайшие дни, месяцы, а быть может, и годы.

Дело: тотальная мобилизация. Срок: конец войны. Место назначения: город Баумхольдер.

Где же он, этот Баумхольдер?

Найди-ка его на карте, где есть тысячи разных названий и еще не хватает тысяч других.

Настроение в вагоне было подавленное. Но вдруг какой-то шустрый черномазый парень вскочил с места, сверкнул глазами, откинул со лба черную прядь, взмахнул руками и запел упрямую, непокорную песню:

 
Время мчится, время мчится,
Время трудится на нас,
Гнет неволи прекратится,
И придет свободы час.
 

Остальные сидели смущенно и слушали с опаской. Некоторые даже прикрикнули на него:

– Не дури, не одни мы тут! Еще придет кто…

Но Гонзик словно не слышал. Волосы его сбились на лоб, глаза сияли, он широко развел руки, как будто хотел обнять весь мир, и отбивал ногами такт смелого марша.

 
…Гнет неволи прекратится,
И придет свободы час…
 

И вот уже рядом с ним стал еще один парень, потом третий, четвертый. Кругом захлопали в ладоши, раздались веселые возгласы, и песня взметнулась в вагоне, разрастаясь как пожар. Опасения, уныние и грусть вдруг исчезли куда-то…

 
Чешский лев встает из гроба,
Чешский люд к борьбе встает…
 

Окна были открыты, и на станциях, мимо которых проезжал транспорт, люди с удивлением и испугом глядели вслед этому крамольному поезду, потом срывали с себя шляпы и махали ему вслед.

 
…За свободу, за свободу
Кровь до капли отдает!
 

Нет, можно не бояться и не надо говорить шепотом! Среди братьев нет предателей, среди приговоренных нет доносчиков. Парни сразу почувствовали себя друзьями, словно много лет знали друг друга, хотя все были из разных мест. Но разве важно, кто ты, как тебя зовут, какая у тебя профессия, какого цвета у тебя пиджак, если у всех нас общая судьба?

Проехали Прагу; пассажиров в поезде становилось все больше и больше – после Пльзени их насчитывалось уже тысяча двести. Два паровоза тащили битком набитые вагоны – бесконечно длинный состав вез за границу молодое поколение побежденного народа.

Побежденного?!

Хеб. Нюрнберг. Поезд мчится, как камень, пущенный из стальной пращи, рельсы гудят, как натянутая тетива. Вот уже виден вдали славный старинный город Майнц, сады кругом; Рейн и Майн, освещенные алыми лучами заката, протягивают под мостами друг другу руки.

А вот и Баумхольдер. Название, которое так пугало всех, обрело плоть и кровь. Зигзаги шоссе, смоченного дождем и политого лунным светом, казармы справа, слева и впереди, сзади двадцать, тридцать, пятьдесят строений, гаражи, конюшни, спортплощадки, бараки, ворота, домики, караульные будки – огромный безжизненный город-казарма. За ним – покинутая деревня, пустые избы, собачьи будки, откуда не слышно лая, трубы, из которых не идет дым, крылечки, с которых не выглядывают любопытные… Там и сям видны фигуры в темных шинелях, прячущие в ладонях огоньки сигарет. Это молодые чехи. Они живут тут, в деревянных бараках, на сырой лужайке, и уже две недели ждут, что будет дальше. А поезда каждый день привозят новое пополнение из протектората. Лагерем распоряжаются немцы-военные.

Что-то будет?

На третий день после приезда – общий сбор на большом плацу посередине лагеря. Нестройные ряды, тысячи людей переминаются с ноги на ногу, стоя в грязи. Это чешская трудовая армия в Германии. Высокий офицер, взобравшись на ящик, разглагольствует о радости труда на благо отечества, о товарищеской спайке и победе справедливости. Потом солдаты проходят по рядам и сортируют, перестраивают эту многотысячную армию: в одну сторону каменщиков, в другую – плотников, слесари – вот сюда, маляры – туда, монтеры тоже отдельно и, наконец, крестьяне и студенты. Потом, переходя от группы к группе, солдаты берут десять каменщиков, десять кровельщиков, десять столяров и слесарей и комплектуют рабочие роты, в которых представлены все специальности, а в качестве подсобников приданы сельские парни и студенты. Ротам выдают зеленое рабочее и коричневое выходное обмундирование; лишняя штатская одежда под надзором солдат запакована и отправлена на родину. Затем роты погружают в поезда и отправляют во все края северной, западной и южной Германии.

Мирек попал в пятую роту батальона Л-13, отправленную в Саарбрюккен. Сначала она прошла строевое обучение без оружия, – молодых чехов приучали к немецкой муштровке, с утра до вечера гоняли их по плацу. Потом начались работы – восстановление полуразрушенных бомбежками домов. Через месяц из роты выделили небольшую команду, численностью в пятьдесят человек, и отправили на саарский канал. Команду возглавили фельдфебель Бент, старший ефрейтор Вейс и ефрейтор Гиль.

Обо всем этом хмуро вспоминал Мирек одним декабрьским днем, когда команда ехала на работу. Облокотись на столик у затемненного окна, Мирек закурил окурок, который нашелся за подкладкой шапки, и поглядел в другой конец вагона, где стоял ефрейтор Гиль. Тот поймал взгляд Мирека, еще больше сощурил свои узкие глазки под щетинистыми бровями и поджал крупные губы.

Поезд шел по холодному и неуютному краю. Под шестью вагонами убегала промерзшая, бесплодная земля, словно зябко ожидавшая рассвета. Громкий, однообразный стук колес, – казалось, кто-то безошибочно отсчитывает на железных счетах узенькие полоски горбатых пашен, извилистые ленточки тропинок, пересекающих железнодорожный путь, крупные заплаты полей под паром, одинокие безжизненные деревья, редкие стайки домов в местечках, у порога которых поезд делал минутную остановку. Нигде ни огонька, ни ярко освещенного окна, лишь труба паровоза иной раз дерзко бросает во тьму сноп алых искр…

На мобилизованных чехах была зеленая форменная одежда, на ногах высокие шнурованные сапоги, под этим рабочим обмундированием – свитеры, пиджаки, жилеты, шарфы, а поверх него – коричневые шинели, на головах коричневые солдатские пилотки, у пояса жестяные походные котелки.

В вагоне было тепло. Парни расстегнули свои шинели, а рукавицы сунули в карманы. Кое-кто дремал, приткнувшись к деревянной стенке вагона, другие о чем-то раздумывали, опершись руками о колени. Пятьдесят человек.

Кованда был единственным пожилым мужчиной среди этих юношей. Крепкий, плечистый, словно вытесанный из твердого сучковатого бука, с крутым подбородком, заросшим реденькой щетиной, он сидел прямо, закрыв глаза и сложив на коленях большие натруженные руки. Иногда он вдруг начинал храпеть, но тотчас просыпался и, щурясь, оглядывал вагон, всякий раз задерживаясь взглядом на Пепике, который лежал у его ног, потом снова впадал в дремоту, и на его твердых строгих губах появлялась тень улыбки.

Пепик спал на полу, в проходе; он расположился со всеми удобствами, – лежал на спине, а руки засунул в карманы шинели; коричневая пилотка сползла с его прямых, светлых волос. Очки без оправы, их блестящие стекла придавали его сонному лицу строгое и сосредоточенное выражение.

– На скамейке мне не выспаться, – оправдывался Пепик, всякий раз ложась в проходе и поднимая воротник шинели, чтобы не измазать волосы о грязный пол. – А вздремнуть полчасика – знаете, как полезно? Ребята, я бы спал и спал, так меня заездила эта каторжная работа. Эх, проспать бы все это подлое время, а проснуться, когда уже…

– Когда в небе сама собой расцветет радуга мира? – усмехнулся Гонзик. – То-то было бы хорошо и удобно! Но так ты конца войны не дождешься.

Гонзик и Олин сидели рядом, прижавшись друг к другу. Повсюду – одна и та же картина: спящие люди в коричневых шинелях и пилотках. Только в углу, у двери, стоял человек в другом обмундировании, с другим выражением лица. Ефрейтор Гиль не спал. Спать было нельзя, потому что рядом с ним уже задремал его начальник, пожилой низкорослый фельдфебель Бент. Прежде чем заснуть, он снял своими маленькими руками большую фуражку и положил ее на потертый кожаный портфель, лежавший у него на коленях. Его лысая яйцеобразная голова покачивалась, воротник мундира был расстегнут.

Ефрейтор Август Гиль бодрствовал. Широко расставив ноги и сложив руки за спиной, он стоял у двери вагона, прочно сбалансировав тяжесть своего кряжистого тела на ступнях толстых столбообразных ног; при сильных толчках поезда он удерживал равновесие, легонько отталкиваясь руками от деревянной стенки вагона. Его круглая голова, казалось, сидела прямо на широких плечах; маленькие злые глаза неустанно перебегали с одной спящей фигуры на другую, временами они останавливались на рекламной цветной картинке в деревянной рамке, восхвалявшей несравненные качества сигарет «Экштейн».

Поезд мчался по холодному неуютному ночному краю, колеса стучали монотонно, как мельничный привод.

2

Август Гиль уверенно стоял на широко расставленных ногах, кулаки он сложил за спиной, мерный стук колес убаюкивал его, но твердая воля сопротивлялась сну. Он не должен спать! Здесь, возле задремавшего Бента, он представляет командование роты, которому подчинена эта немногочисленная группа чехов. И он не спускает с них глаз, ни на минуту не забывает инструкций и указаний своего командира. Тело Гиля напряжено, он в любой момент готов ко всякой неожиданности, к коварному нападению. Гиль, правда, никогда не задумывался над тем, какого именно коварства можно ожидать от чехов. Никогда не размышлял он и о полученном приказе, о его целесообразности или правильности. Приказ есть приказ. Ведь он, Гиль, – преданный и уверенный в себе воин непобедимого вермахта, который по воле провидения и фюрера покорит всех и завоюет мир.

Гиль приоткрыл глаза, наклонил голову и стал разглядывать зеленое сукно обмундирования на своем здоровом, сильном теле. Этот плохо сшитый мундир из дешевой ткани он в свое время надел с гордостью и восторгом. Гиль мечтал о мундире сызмальства, в его характере и тогда было что-то военное – решительность, твердость, суровый и властный нрав. Его здоровенные ручищи свисали с широких плеч, как две стальные гири, Гиль в любой момент готов был раздавать ими удары или угрожающе размахивать, кичась своей силой. Односельчане Гиля – сам он был родом из Гарца – могли бы многое порассказать о его силе и о том, как он всегда умел внушить к себе опасливое уважение. Всем своим существом Гиль тянулся к военной форме, к армейской службе. Но военным ему довелось стать только теперь, когда началась эта паршивая война, и в этом запоздании он обвинял свою жену Анну-Марию.

Вспомнив о жене, Гиль еще крепче сжал кулаки за спиной и стиснул зубы. Не будь Анны-Марии, он бы добился чина повыше, чем унтер-офицерский. До сегодняшнего дня он корит себя за то, что сошелся с ней, а сойдясь, не нашел в себе достаточно сил и решимости не посчитаться с мнением людей, наплевать на их наставления и остаться холостяком, для которого ничто не свято и ни в чем нет запрета.

Ну, и он женился на ней. Ради будущего ребенка. Тем самым он отказался от мундира: пришлось взяться за плуг и обрабатывать скудный участок земли, который принесла ему в приданое Анна-Мария.

Сперва им жилось неплохо, Анна-Мария была здорова, хороша собой, она сумела привязать к себе Августа и даже привила ему вкус к спокойной и мирной жизни в их захолустной лесной деревушке. Но с каждым годом у них прибавлялось по ребенку, и тогда пришлось искать приработка, хозяйство уже не могло прокормить столько ртов. Август все чаще упрекал Анну-Марию, а потом стал бить ее за то, что она довела его до беды, испортила ему жизнь. Он безудержно бражничал в деревенском трактире старого еврея Вейнгарда и чуть не пропил все хозяйство – и каменистое поле и избу.

Но властный и сильный голос, который в то время, подобно гласу божьему, прозвучал над Германией, спас Августа Гиля. Он сразу опомнился, осознал силу своего тела, проникся заносчивой гордостью, ноги сами собой несли его по лесным просекам на тайные сборища гитлеровцев. Гиль сделался восторженным последователем фюрера, хотя вначале ему даже не было ясно, к чему зовет этот неумолимый голос, за которым тупо шли толпы, одетые в коричневую форму. В голосе фюрера Августу слышалась несгибаемая немецкая воля и убежденность, звучала отрадная надежда для всех ущемленных и авантюристических элементов великой нации. Приятно было слушать этот голос и верить тому, что фанатически выкрикивал Гитлер о новой справедливой судьбе и грядущем воинственной Германии. Август быстро понял, чего хочет фюрер, куда он гнет, и почувствовал, что его собственные чаяния как никогда близки к свершению.

И вот в один осенний вечер старый еврей-трактирщик исчез, словно сквозь землю провалился, а Гиль, перепившийся до немоты, три дня потчевал всю деревню и на глазах у всех сжег над свечкой бумагу, в которой было записано, что трактирщик Вейнгард ссудил Августу Гилю, под залог поля и усадьбы, три тысячи марок серебром из пятнадцати процентов годовых.

На четвертый день Гиль отпер двери трактира и заказал вывеску «Трактир А. Гиля». В тот же день он отвез в город и положил в банк десять тысяч марок, а свое поле и домишко сдал в аренду соседу Гансу Шоберу.

Началась война. Август, одним из первых призванный в армию, участвовал в походе на Польшу. Он был ранен в плечо и грудь, потом служил в гарнизоне во Франции, а два месяца назад его назначили в чешскую трудовую роту. Жаловаться на судьбу не приходилось: судя по всему, новая должность была безопасной и удобной. О чехах у Гиля сложилось вполне определенное мнение, ведь он побывал в Польше и знал поляков, а чехи – это ведь что-то вроде них. У командира роты капитана Кизера есть на их счет ясные инструкции: чехи – это рабочая сила, которая помогает устранять военные разрушения. Поэтому надо говорить им о дружбе и на данном этапе относиться снисходительно. Говорилось даже, что чехи, мол, и немцы – народы одного культурного уровня, – такова была первоначальная установка высшего военного начальства, но в будущем о ней лучше помалкивать, а чехов рассматривать как нечто среднее между солдатами и заложниками. По крайней мере сейчас, пока не кончилась война, а там видно будет.

Гиль снова усмехнулся своим большим ртом и, взглянув на Мирека, мысленно произнес: «Mein Lieber, ’s kommt d’rauf an, wie lange der Krieg noch dauert»[1]1
  Смотря как долго продлится война, дорогой мой (нем.).


[Закрыть].

3

Равномерный стук колес стал медленнее: поезд сбавлял ход. Ефрейтор Гиль очнулся от раздумья, продрал глаза и фельдфебель Бент – он дернул лысой головой, щурясь, оглянулся по сторонам и надел фуражку. Гиль оттолкнулся от стены и побежал по проходу, громко топая каблуками.

– Also, los, los![2]2
  Здесь: «живо, живо!» (нем.)


[Закрыть] – орал он, тыча кулаками в спящих людей. – Los!

Люди просыпались. Кованда потянулся так, что у него хрустнули кости, нагнулся, пошарил руками и легко, как куклу, поднял с пола спящего Пепика.

– Не ори! – сказал он по-чешски Гилю, который своей медвежьей лапой хлопнул его по плечу. – По утрам я ужас какой пугливый, гляди как бы не задурил, а то тебе не поздоровится.

Парни подтянули пояса и шарфы, нахлобучили на уши пилотки, подняли воротники шинелей и, когда поезд остановился, вышли на маленькой лотарингской станции и построились в три шеренги. Под командой Гиля они нестройным шагом двинулись по пахнувшим навозом улицам французской деревушки.

Проезжая часть улицы была вымощена булыжником и покрыта слоем мерзлой грязи. В деревне ни души, тишина мертвая, словно всех жителей кулаками и кнутом загнали в притихшие домики. Над деревней гордо высилась старинная готическая церковь с башней и часами, которые начали бить как раз в тот момент, когда команда маршировала мимо главного притвора.

По улице проходили колонны русских и сербских военнопленных, подъезжали автобусы и тракторы с прицепами, привозившие парней и девушек с Украины.

За деревней, на берегу канала, был выстроен деревянный лагерь: склады, конторы, кухни, теплушки. По проложенным тут же рельсам бегал паровичок с медной табличкой на трубе: «Чешско-моравские машиностроительные заводы».

– Доброе утро, малютка, – сказал этому паровичку Гонзик и хлопнул ладонью по его дверце. Из будки выглянул Марсель, косматый француз в берете и сильных очках.

– Salut, mes amis![3]3
  Привет, друзья! (франц.)


[Закрыть] – воскликнул он и выставил сжатую в кулак руку, растопырив на ней безымянный и указательный пальцы так, что получилось подобие буквы «V». – Victoire! – заговорщицки прошептал он. – Victoire![4]4
  Победа! (франц.)


[Закрыть]

– Сегодня он трезвый, как стеклышко, – сказал Гонзе Кованда. – А на той неделе с перепою наделал дел, сошла его машина с рельсов и завалилась набок. Три дня мы ее поднимали, десять человек возились, а Марсель знай веселился да честил немцев на все корки. Ему все сходит с рук. Знает, чертов француз, что кроме него на стройке нет ни одного путного машиниста.

Территория работ находилась в получасе ходьбы от лагеря. Команда промаршировала по берегу канала, который перерезал холмистую, всю в складках, местность, похожую на песчаный берег моря после отлива. Вода из канала была выпущена. Около бетономешалок возились украинские парни: они просеивали и подавали песок и цемент к мешалкам и крану, на будке которого стояла фабричная марка «Шкода Менк». Кран поднимал вагонетку, нес ее над каналом, как ястреб курицу, и опоражнивал около украинцев, стоявших с лопатами, а они разравнивали бетон по квадратным гнездам. Мощный кран двигался по дну канала, под его гусеницы подкладывали толстые доски, звеня цепями, он извергал синий дым, неутомимо подавал и опоражнивал вагонетки.

– Что-то Бартлау придумает для нас? – задумчиво произнес Пепик, когда чешская команда подошла к крану. – Вчера мы закончили укладку рельсов для паровичка.

– Работка была неплохая, – заметил Олин. – Целую неделю возили из конца в конец рельсы и шпалы, разбирай их да собирай. Мы передвинули колею на семьсот метров ближе к деревне.

– Мне не так повезло, – пожаловался Эда Конечный. – Я работал внизу, у крана. Спина болит, даже уснуть не мог.

– А мы вчерашний день провели на складах, укладывали шпалы, мешки с цементом и железные прутья, – тихо рассказывал Кованде Гонзик. – После обеда поднялся ветер, мы развели костер из старых шпал и стали греться. Был там с нами один старикашка-немец, прежде я его никогда не видел. Он нам ничего не сказал и не понукал даже, чтобы работали. А когда мы разложили костер, он этак кисло глянул на нас, потом притащил новехонькую шпалу и кинул ее в огонь. «Если можно всех перестрелять, говорит, почему нельзя все сжечь?» И сел к огню вместе с нами. После этого он не проронил больше ни слова.

Кованда молча усмехнулся и поскреб щетину на подбородке. Поглядев в сторону деревянного барака, к которому они подходили, Кованда заметил:

– Вот он, Бартлау. Сейчас начнется!

Из будки вышел высокий угловатый человек в зеленой охотничьей шляпе с широкой лентой и кисточкой. Под его крючковатым носом красовались пышные усы с торчащими подкрученными кончиками, пожелтевшими от табака. Бартлау был широк в плечах и, для своих пятидесяти лет, невероятно тонок в талии. На боку у него виднелась желтая револьверная кобура.

Ефрейтор Гиль и фельдфебель Бент, замыкавшие нестройно шагающую колонну чехов, прибавили шагу, покрикивая: «Also, los, los, schneller!»

– Если тебя в Германии сделают десятником или надсмотрщиком, – сказал Гонза Кованде, – тебе вполне хватит этих двух слов: «also, los, los!».

– А я больше по-немецки пока и не выучил, – ухмыльнулся тот.

Колонна по команде остановилась, и Гиль с Бентом поспешили поздороваться с десятником. Тот «не заметил» протянутой руки Гиля и обменялся крепким рукопожатием с фельдфебелем, после чего Бент спрятал руку за спину и потер ее другой рукой.

– Помял ему лапу, – усмехнулся Карел.

По берегу канала, спотыкаясь, шла группа украинских девушек в теплых мужских куртках, стеганых жилетах, свитерах и тяжелых деревянных башмаках. На головах у них были платки. За девушками шагал усатый старик с тяжелой суковатой палкой в руке – лагерный надсмотрщик.

– Девочки пришли, – заметил Гонзик, глядя, как плетутся молодые украинки. Затем он выслушал и перевел товарищам распоряжение Гиля:

– Ребята, нам велено обуть резиновые сапоги и идти на дно канала разравнивать ил.

– Так я и думал! – пожаловался Пепик Карелу. – Для нас он всегда выдумает что-нибудь похлеще.

Саарский канал в нескольких местах дал течь. На девятом километре его дно лежало выше окружающей местности, и вода уходила в соседнюю речку. Чтобы избежать этого, берега и дно канала укрепили бетонированными «подушками», а строительная комиссия, недовольная качеством работ, решила, что эти «подушки» надо дополнительно покрыть слоем жирного черного ила, который был кругом в изобилии.

Чешскую команду пригнали на дно канала. Экскаватор громадным ковшом подавал вниз кубометры липкого ила, его надо было лопатами и вилами разравнивать так, чтобы получался полуметровый слой. Это был адский труд. Люди стояли чуть не по колено в ледяной грязи, черные резиновые сапоги, похожие на печные трубы, вязли в ней на каждом шагу, ноги ныли в суставах, а руки быстро уставали под тяжестью вязкой грязи, которая прилипала к лопатам и вилам.

Худенький Пепик еле двигался по дну канала.

– Который час? – упавшим голосом спросил он Кованду и отер пот со лба. – Полдень еще нескоро?

– Через два часа, – усмехнулся старый Кованда. – А ты что, торопишься обедать? Я еще не слышал, чтобы начали отбивать бифштексы.

– Долго я не выдержу, – пожаловался Пепик и оперся о вилы; с берега на него тотчас строго прикрикнул Бартлау и свирепо заорал Гиль. Пепик устало нагнулся и воткнул вилы в кучу ила, но когда хотел вытащить их, ноги у него подкосились и он ткнулся коленями в грязь.

– Что толку от слабого человека? – добродушно проворчал Кованда и одним рывком извлек Пепиковы вилы из грязи. – Таких, как ты, надо отправлять на живодерню за казенный счет. Разве такие недоноски спасут Германию? – Он присел на корточки над вилами и взял в руки деревяшку. – Гляди, вот как надо отдыхать: упрись локтями в колени и чисти деревяшкой вилы. Прикидывайся, будто ты чем-то занят, для немцев это самое главное. Вот Бартлау на меня смотрит, а придраться не к чему!

По грязи к ним пробрался Гонзик и присел на корточки.

– Я был наверху, с полчаса сидел на корточках у берега. Пусть Гиль докажет, что у меня нет поноса: он раза три приходил поглядеть. Сукины дети! Если бы могли, запретили бы нам даже по нужде ходить!

Кованда встал и взялся за лопату.

– Если на днях не кончится война, в Германии, наверно, закроют все сортиры… Ну, сыпь наверх, недотепа, – сказал он Пепику.

Тот воткнул вилы в грязь и с трудом выбрался на берег. Кованда, с усмешкой глядевший ему вслед, видел, как Пепик обратился к Гилю, как тот молча и сердито махнул рукой и Пепик исчез за насыпью.

Повыше, почти у самой тропинки, работали Мирек и Карел. Выпрямляясь, они видели за насыпью опушку редкого леска, а за ним – беленькие домики лотарингской деревушки. Карел заметил у берега двух украинских девушек. Согнувшись, они бежали вдоль канала, прячась за насыпью, – видно, хотели добраться до леса.

– Не смотри туда, – сказал Карел Миреку и отвернулся, – они бегут в деревню выпрашивать хлеб. Только бы Бартлау их не заметил…

Десятник, злой как черт, шел по топкому дну канала к участку, который бетонировали украинцы. Длинная стальная рука крана непрерывно подавала им с берега свежий бетон. Подойдя к украинцам, Бартлау ловко вскочил на толстые бревна, по которым ездил кран и, притопывая, очистил свои сапоги, потом, расставив ноги, стал наблюдать за работами.

– Наверно, драться будет, – сказал Карел. – За месяц, что мы здесь, ни один день не обошлось без этого.

Бартлау вдруг прыгнул к украинцам и левой рукой ухватил за волосы одного из них. Сильный удар кулака, и парень повалился в грязь. Другого парня, который стоял на коленях, Бартлау с размаху ударил ногой; тот упал ничком, руки по локоть ушли в не засохший еще бетон. Бартлау поглядел вдоль русла канала на участок, где чехи разравнивали ил, и увидел, что на него устремлены взгляды всей чешской команды. Чехи стояли, опустив руки или опираясь на вилы и лопаты, и молча мрачно глядели на десятника.

– Ефрейтор Гиль! – взревел Бартлау и устремился на берег, – weiter machen, weiter machen![5]5
  За дело, за дело! (нем.)


[Закрыть]

Гиль спохватился и, оторвавшись от забавлявшего его зрелища, тоже заорал: «Also, los, los!»

Карел нагнулся над лопатой и поглядел в сторону леса.

– Плохо дело, – шепнул он Миреку. – Попались девушки…

Бартлау, стоя на берегу, заметил украинок. Несколько секунд он удивленно глядел на них, потом выхватил из кобуры пистолет и выстрелил. Остановившись, девушки испуганно оглянулись. Бартлау кинулся их догонять. Десятник бежал, как кровный скакун; его крепкие, длинные ноги так и мелькали в воздухе, голову он слегка наклонил, сжатые кулаки ритмически выбрасывал вперед. Бартлау даже не заметил, как уронил свою зеленую шляпу с кисточкой, все его внимание было устремлено на двух девушек на опушке, испуганно жавшихся друг к другу.

Подбежав к девушкам, Бартлау сбил обеих беглянок с ног и стал избивать их.

Мирек напряженно всматривался в этот мечущийся клубок тел. Вдруг он вскочил и, отбросив лопату, схватился за кирку. Карел еле удержал его за плечо.

– Не дури! – заорал он, в упор глядя на товарища. – Чего ты этим добьешься! Ничего! Полезай обратно.

Мирек стиснул зубы и озлобленно поглядел на Карела, потом пальцы его разжались, и кирка шмякнулась в грязь. Он с ожесточением сунул руки в карманы и спустился на дно канала. Карел медленно последовал за ним.

– Не раскисай, как баба, – сказал Карел. – Постарайся рассуждать здраво. Пошел бы ты на Бартлау с киркой – ну и что? Тебя же пристукнут, как мышонка. Вчера я ходил к архитектору Рамке, – ты видел, – он приехал – жаловаться на суп, который нам дают к обеду. Ведь это просто горячая вода, и в ней плавает недоваренная ботва. И знаешь, что он сказал? Мы были в будке одни, вот он и говорите «Вы, чехи, – свора наглых скотов, но мы с вас живо собьем спесь. Чехов я хорошо знаю, я учился в техноложке в Брно и ездил в Карловы Вары. Жрать вы будете то, что вам нальют в корыто, а сейчас проваливай, пока я не вынул пистолет. Ежели я тебя пристрелю, меня за это наградят железным крестом». И вытолкал меня за дверь.

Мирек перестал работать и отер лоб.

– Немцы – не люди! – сказал он и сплюнул в грязь.

– Такие же люди, как мы, – возразил Карел, обчищая лопату деревянным валиком, взятым у Кованды. – Но из них воспитали живодеров.

Эту фразу услышал пробиравшийся мимо Пепик.

– Не сваливайте все на воспитание, ребята, вспомните первую мировую войну. Вспомните, что немцы творили тогда в Бельгии и Голландии, а в тысяча восемьсот семидесятом году во Франции. Сейчас они то же самое творят в России. Немцы не меняются, это у них в крови.

– Вот и я так говорю! – глухо произнес Мирек. – Истребить эту нацию, истребить всех до единого, и будет спокойно житься всем народам. Наступит мир на вечные времена.

Гонзик слегка улыбнулся.

– Почему ты думаешь, что немцы, хуже нас или французов?

Мирек рассердился:

– Ну, так объясни мне…

– Карел тебе уже объяснил.

– Я их не осуждаю за это, – вмешался Олин. – Ведь идет война, и они защищаются. После первой мировой войны у них отняли колонии. Их святое право – забрать эти колонии обратно.

Карел внимательно поглядел на Олина.

– Жаль, пожалуй, держать тебя здесь, на канале, – сказал он. – Ты бы мог сидеть в Куратории для молодежи[6]6
  Прогитлеровская организация, созданная в протекторате для «перевоспитания чешской молодежи в великогерманском духе».


[Закрыть] и перевоспитывать чешский народ и его детишек. Или тебя могли бы назначить главарем «Влайки»[7]7
  «Влайка» – партия чешских коллаборационистов.


[Закрыть].

Олин покраснел от смущения.

– Ослы, – отрезал он. – Мелете тут ерунду, а толку от вас чуть.

– Жестокие и бездушные люди найдутся повсюду, есть они и среди нас, это факт, – согласился Гонзик. – Среди немцев их сейчас больше, чем среди других народов, и это вина тех, кто правит райхом. Но и в Германии тоже хватает честных и справедливых людей.

– Рассказывай сказки! – усмехнулся Мирек. – Где они? Покажи-ка мне хоть одного.

– Среди простых людей их немало. Среди рабочих.

– Например, Бартлау?

– Бартлау – десятник. Вероятно, и он прежде был рабочим, но наверняка уже тогда рвался в главари. И добился своего: может сейчас орать на немцев, на чехов и избивать украинцев. Не-ет, настоящий рабочий не поступил бы так, он никогда бы так не изменился. Рабочий не меняет убеждения, как перчатки, потому что он чертовски недоверчив. Таким его сделала эта скверная жизнь. Ему не нужна война, потому что в ней можно потерять жизнь. Рабочий хочет, чтобы у него было что есть, чтобы ему не мешали жить, не напяливали на него солдатский мундир и не гнали на бойню.

Олин насмешливо улыбался. Это был рослый, красивый парень, с несколько самодовольным лицом и жесткой складкой вокруг женственного рта, выдававшей склонность властвовать, выдвигаться во что бы то ни стало.

– Слышал я уже такие разговоры, – отмахнулся он. – У нас в городе один оратор трепался на этот счет на первомайском митинге. Все болтал о труде и справедливом устройстве общества, пока его не стащили с трибуны и не вздули как следует. Может, и ты был коммунистом?

Гонзик выпрямился и бесстрашно взглянул в глаза Олину: «А что, если и был?»

Бартлау, гнавший по берегу плачущих украинок, заметил, что группа на дне канала не работает, и закричал на Гиля – куда, дескать, смотришь! Тот, отбросив сигарету, вытянулся перед десятником и во весь голос заорал на чехов.

– Тоже умник! – заметил усталый Пепик и грустно усмехнулся. – Орет, что мы Arschlöcher[8]8
  Дерьмаки (нем.).


[Закрыть]. Кто же тогда он сам, ежели командир роты торжественно провозгласил, что мы, чехи, по культурному уровню не ниже немцев?

– Попробуй напомни об этом Бартлау или Рамке! – предложил Гонзик. – И долго вы еще будете верить всяким побасенкам, которыми нацисты стараются приманить нас?