Текст книги "Год рождения 1921"

Автор книги: Карел Птачник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

2

В субботу капитан Кизер вызвал к себе Олина. Капитан был в хорошем настроении и угостил его толстой сигарой.

– Ну, что у вас новенького? – осведомился он. – Забыли уже об убитом? Как его звали?

– Алоис Коутник, – ответил Олин. – Нет, не забыли. Моя комната устроила сбор, собрали две тысячи марок. Вторая рота тоже внесла свое. И третья. Деньги мы послали матери покойного.

Капитан нахмурился.

– А почему вы мне не доложили об этом? – упрекнул он Олина. – Не упомянули ни словом. Я должен знать обо всем, что происходит в роте.

Олин смущенно оправдывался: он, мол, не предполагал, что это может интересовать господина капитана.

Нахмурившийся Кизер с минуту задумчиво курил.

– А теперь перейдем к делу, ради которого я вызвал вас, – сказал он после паузы. – Я собираюсь издать приказ о том, что по воскресеньям рота обязана выходить с песнями в город, на прогулку. Горожане совсем иначе будут относиться к вам, когда увидят, как вы идете в строю и поете чешские песни. Не правда ли? Как вы думаете? – Он пристально взглянул на Олина.

– Вполне с вами согласен, – отозвался тот.

Капитан просиял.

– Вот только приветствовать начальство вы не умеете, – строго продолжал он. – Понимаете, правильно приветствовать. Когда я появляюсь перед ротой и здороваюсь с ней, рота должна приветствовать меня громко, дружно, дисциплинированно. Если приедет господин полковник, он тоже поздоровается с ротой, и рота должна ему ответить. А чехи не умеют. Поупражняйтесь-ка с ними.

В воскресенье утром рота выстроилась на дворе, под каштанами, и Олин объяснил, в чем дело.

– Итак, внимание! – кричал он. – Я обер-лейтенант! Хайль, камарады!

– Хайль, герр обер-лейтенант! – гаркнула рота.

– Я – майор! – просиял Олин. – Хайль, камарады!

– Хайль, герр майор! – заорала рота.

– Я – генерал! – объявил Олин. – Хайль, камарады!

– Хайль, герр генерал.

К Олину подошел переводчик.

– Слушайте, фербиндунгсман, – вкрадчиво предложил он, – крикните «хайль Гитлер!»

Недолго думая Олин заорал:

– Хайль Гитлер!

Ухмыляясь до ушей и подталкивая друг друга, ребята ответствовали: «Хайль герр Гитлер!»

Куммер в испуге схватился за голову и убежал со двора.

– То-то! – хихикнул Кованда. – Нас не собьешь с толку. Уж мы-то знаем, что такое вежливость и как положено приветствовать нашего главного начальника и боженьку.

Вскоре на дворе появился капитан, сияя приветливой улыбкой. Он был в полном параде, на боку у него болтался кортик. Рота дружно ответила на его приветствие, а потом промаршировала по городу и пела так зычно, что с поврежденных крыш сыпалась черепица.

Репертуар выбирал Мирек, шагавший в первом ряду, а ему подсказывал Кованда. Пели «Шестого июля», «Время мчится, время мчится», «Чешскую музыку», «Колин, Колин», «Идут соколы в строю», а чаще всего «Не мелем, не мелем, мы на вас на…» Эта песенка больше всего нравилась Гилю. Когда ему казалось, что рота слишком долго идет без песни, он поворачивался и приказывал:

– Еще раз «мемеле, мемеле»! – И был страшно горд, что усвоил чешские слова.

В первое воскресенье рота маршировала охотно и пела лихо. Прохожие останавливались и с удивлением глядели на шеренги четко шагающих парней.

Однако, когда прогулки вошли в систему, рота начала роптать. Первым, как обычно, взбунтовался Кованда и заставил Олина отвести его к капитану.

– Скажи этому горбачу, – сказал Кованда, – что я натер себе пятки и не пойду маршировать. По воскресеньям я должен лечить ноги, и баста. Пусть гуляет один или со своей супругой. А я не собираюсь строить из себя шута горохового ради его славы. Пусть не дурит мне голову.

Капитан милостиво разрешил Кованде остаться, но когда в следующее воскресенье обнаружилось двадцать пар «натертых пяток», маршировать пришлось и Кованде. Он пришел на плац в домашних туфлях, больших, поношенных шлепанцах с помпонами, и, прихрамывая, ковылял за ротой, словно подагрик.

Капитан сопел от злости, но не мог отменить своего приказа.

Олин страшно рассердился на Кованду за эту выходку.

– Позоришь всю роту! – возмущался он. – Как после этого немцы посмотрят на нас? Мы – для них посмешище. Вся рота в полной форме, а сзади – калека в шлепанцах. Подстрекаешь ребят, а они, дураки, берут с тебя пример. В последний раз десять шутов пришло в шлепанцах.

– Уж если на то пошло, нас было четырнадцать, – хладнокровно возразил Кованда. – И никакие мы не шуты, прошу не оскорблять. Санитар полечил нас по приказу самого капитана – смазал нам пятки йодом. Не можем мы идти полным ходом. И вообще мы не щеголи какие-нибудь и не затем приехали в Германию, чтоб форсить. Наше дело честно работать и помогать незадачливым немцам. А что о нас подумают в городе, на это нам чихать. Ты наряжайся, как тебе вздумается: хоть красный лампас нашей себе на парадные штаны и бубенцы на шапку. Еще увидим, кто из нас угадал, откуда ветер дует.

Тщеславие капитана было глубоко уязвлено, и через несколько воскресений он отменил прогулки, потому что на последнюю чуть не полроты чехов пришло в шлепанцах. Но капитан не сдался: вместо маршировок начались еженедельные проверки снаряжения. С раннего утра роту выстраивали на дворе, каждый должен был держать в руках всю свою казенную одежду; солдаты обходили строй и проверяли по списку – соответствуют ли размеры курток и брюк, не порвана ли, чиста ли одежда. Иной раз проверялось наличие выданных обеденных приборов, номер обуви и противогазов. Проверка обычно продолжалась целое утро.

На одной из таких проверок ребята потребовали выдачи табака. Стоя с одеждой в руках, они сердито твердили, что им нечего курить. Мол, выдачу сигарет задержали на неделю; от чехов требуют порядка, а немцы творят безобразия. Ребята глядели волками, и когда солдаты побежали в контору за капитаном, вся рота принялась вслух ругать порядки и свистеть в пальцы. Красный от ярости Нитрибит приказал роте стать «смирно», потом скомандовал направо и погнал роту по улице. В наказание. С одеждой в охапке, с обувью, брюками и куртками, шапками, противогазами и касками в руках.

– Песню, – приказал Гиль. – «Мемеле, мемеле», – кричал он и бегал около марширующей роты, как овчарка вокруг стада. «Мемеле, мемеле!» Но рота пропустила его слова мимо ушей и шла молча. Только Олин затянул было песню, но Мирек сердито дал ему пинка.

– Заткнись! – прошипел он. – А то подавишься!

Впервые за время существования роты чехи отважились на явное неповиновение. Гиль даже испугался и не повторял приказания, чтобы не осрамиться еще раз.

Ребят заставили маршировать вокруг школы. Но то, что видели люди из соседних окон, скорее было похоже на колонну военнопленных. Парни шли нестройно, во всю ширину дороги, засунув руки в карманы распахнутых шинелей. Рабочие брюки они повесили на шею, каски кое-как нахлобучили поверх пилоток, связанные шнурками ботинки перебросили через плечо, мешки с противогазами прицепили к поясу.

Фельдфебель Рорбах прохаживался около школы, злобно сплевывал и нервно поглаживал пистолет.

– Сегодня мы тебя уморим! – на ходу кричали ему ребята, веселые, словно их не наказывали, а развлекали.

Когда рота обошла школу, разбомбленную женскую клинику и целый квартал развалин, Кованда вышел из этого смехотворного строя и обратился к Олину:

– Доложи-ка Гилю, что я опять натер пятку. Пойду надену шлепанцы, вот что.

Рота остановилась, хотя команды «стой» не было, и с веселым любопытством ждала, что последует дальше. Разъяренный Гиль подбежал к Кованде и толкнул его обратно в строй.

– Слушай-ка, Олин, – сказал тот. – Скажи ему, чтоб не толкался. У него лапы грязные, а я интеллигентный человек. Скажи ему насчет шлепанцев, а я пошел. Чтобы не пришлось стукнуть его по шее.

Гиль и слышать не хотел о шлепанцах, но Кованда упорствовал. Из окна школы выглянул Кизер и спросил, почему рота остановилась. Гиль вытянулся во фрунт и крикнул, что Кованда опять симулирует. Из дома напротив вышел пожилой немец, еще двое немцев остановились на тротуаре и поздоровались с Кизером: «Хайль Гитлер!» «Зачем тут ходят эти люди? – спросили они, кивая на роту. – И почему в таком смешном виде?»

Кованда тем временем невозмутимо шагал к воротам и, обернувшись, крикнул Олину:

– Эй, спроси-ка Гиля, не найдется ли у него для меня сигареты. Я сегодня не курил, а покурить хочется до смерти.

Капитан силился понять, о чем его спрашивает немец на тротуаре. А Гиль все орал ему в окно, что Кованда симулирует. Капитан наконец разобрал вопрос пожилого немца и раздраженно захлопнул окно. Гилю показалось, что Кизер рассердился на него, и он снова заорал на роту, приказывая идти вперед.

Рота опять принялась маршировать, но так и не запела.

Когда чехи обходили школу в десятый раз, в воротах появился Кованда.

– Ребята, – крикнул он, – идите, переобуйтесь тоже, то-то благодать, я теперь могу маршировать хоть до вечера!

На тротуаре толпа любопытных все увеличивалась, они возмущенно жестикулировали в сторону капитана. В окне первого этажа появился Нитрибит.

– Хауптфербиндунгсман, немедля к капитану!

Капитан стоял у открытого окна своей комнаты и, сложив руки за спиной, гневно подергивал головой и правым плечом. Когда вошли Олин и Нитрибит, он возмущенно взмахнул руками.

– Что все это значит? – закричал он – Это бунт! Ваши люди обнаглели неслыханно! Назовите зачинщиков, я их примерно накажу!

На улице послышался шум и гомон – рота как раз проходила под окнами.

– Поглядите-ка на них, – воскликнул капитан. – И это моя рота, которой восхищался весь Кассель! Что случилось, отвечайте!

– Рота жалуется…

– Она не смеет жаловаться! – вскричал Нитрибит, и Олин смущенно поправился.

– То есть рота хочет…

– Не смеет хотеть! – закричал капитан. – В лучшем случае – просить!

– Рота просит, – бормотал весь красный Олин, – выдать сигареты, которые полагались ей неделю назад. И еще просит отменить воскресные проверки.

– Так, – сказал капитан ледяным тоном. – Рота, видимо, полагает, что может командовать или указывать нам, как поступать? – Голос у него сорвался. – А мы совсем не выдадим им сигарет, если сочтем нужным! Понятно?

– Я передал вам мнение роты, герр капитан, – угодливо заговорил Олин. – Надеюсь, нет нужды объяснять, что я лично с ними не согласен.

– Вы должны повлиять на них, уговорить, перевоспитать, – кипятился капитан. – Это ваша обязанность!

– Я один, – возразил Олин.

– Ну нет, вы не один, – сладко сказал Кизер. – Вы с нами. Но мне кажется, что иной раз вы не верите самому себе. Любая неприятная весть в газетах заставляет вас колебаться, обескураживает и отталкивает от Германии, Вы все время на распутье, и рота видит это не хуже нас. А вам всей душой следует быть на нашей стороне.

– Да, – согласился Олин. – Верно, иной раз я колеблюсь…

– В чем? – спросил Нитрибит, слегка приподняв рыжую бровь.

– В том, правильно ли я поступаю. Ведь я… чех.

– Это мы знаем, – проворчал, капитан. – Никто не собирается превращать вас в немца, да это и невозможно. Но вам надо ясно определить свою позицию. Надо ясно показать, кому вы верите и кому нет. На нашей стороне сила, за нами будет и победа, как бы ни сложилась обстановка на фронте. Только глупец может сейчас колебаться!

Олин стоял навытяжку. Рота как раз подходила к школе, и капитан выглянул в окно. У самой школы, в толпе любопытных, стоял высокий немец с большим золотым значком свастики.

– Эй, капитан! – крикнул он. – Не думаете ли вы, что пора прекратить этот балаган?

Капитан поспешно отошел от окна.

– Чертовы шпаки! Занимались бы они лучше своими делами! – Он повернулся к Нитрибиту. – А вы сотворили изрядную глупость, заставив роту маршировать по улице со всем этим хламом в руках. С каким-то грязным тряпьем! Хороша реклама, нечего сказать! – Он отвернулся от побагровевшего фельдфебеля и сказал Олину: – Передайте им, что они получат сигареты, если будут исправно маршировать и петь…

Олин помчался во двор.

– Ребята! – закричал он роте. – Капитан выдаст нам сигареты, если мы будем петь…

– Пусть курит их сам, – крикнул Кованда. – Табак вредит здоровью. А нам очень даже нравится тут, на свежем воздухе.

У самой школы рота остановилась.

– Направо и налево разойдись! – подсказывал Кованда. – И пойте «Шла милашка за грибами»…

Гитлеровец на тротуаре сердито сплюнул.

– Эй, капитан! – крикнул он Кизеру. – И вам не стыдно смотреть на все это?

Кованда, которому Пепик перевел эти слова, ухмыльнулся и сказал:

– Ежели нам не стыдно, с чего бы стыдиться нашему горбачу?

Из школы выбежал Нитрибит и приказал Гилю увести роту во двор.

– На две недели без увольнительных вся рота! – кричал он. – Сигареты получите сегодня.

– Вот мы и добились своего, – радовался Кованда, укладываясь вечером на койку. – Уж я-то знал, что мы уговорим капитана. Он неплохой человек, только в черепушке у него малость не хватает.

– У Адольфика тоже, а смотри, как высоко забрался!

– Ну, ему еще прижмут хвост.

– Помните, мы как-то спорили, откуда придет освобождение, с востока или с запада, – сказал Гонзик. – Что вы теперь об этом думаете?

– Эх, ребята, – отозвался Карел, – мы ведь совсем не знаем, что делается на Восточном фронте. Русские, говорят, уже подошли к нашей границе.

– А на западном что? Затишье! Одни налеты да небольшая потасовка в Италии.

Пепик счел нужным вмешаться.

– По-вашему, воздушная война это пустяки? – возразил он. – Вроде увеселительных прогулок? Лучшие люди английской и американской авиации гибнут во время налетов, это не шутки.

– Недавно мне рассказывала дочка трактирщика Найзера… Они напротив нас живут… – начал Ирка. – У них есть родичи, где-то неподалеку, в деревне. Она к ним, эта дочка, иногда ездит… привозит оттуда тайком продукты. Немцам ведь тоже уже приходится подтягивать брюхо… Так вот, она туда ездит поездом… это километров в шестидесяти… как бишь ее… ага, вспомнил! Ваберн называется этот полустанок, а деревня там, совсем рядом…

– Ты еще расскажи, каков с виду этот мужик и сколько у него в стойле коней, – нетерпеливо перебил его Кованда. – А я пока всхрапну. Как дойдешь до сути, тогда меня разбуди.

– Так вот, я и говорю: она ехала поездом, и на него напали шесть истребителей. Люди кинулись под вагоны. Дочка этого трактирщика, ее зовут Урсула, спряталась под паровоз, вместе с одним солдатом, и тот был убит двумя пулями…

– Вот подлость! – нарушил молчание Фера. – Подлость, да и только!

– Ну, позволь, – обиженно отозвался Мирек. – Уж не жалеешь ли ты этого солдата? Ведь он носил военную форму и был убит, когда трусливо прятался.

– Я не о солдате, а о гражданских. О других пассажирах.

– Что ж, мейн либер, такова тотальная война, не я ее придумал. Это и Геббельс говорит. Война есть война.

– Как ты можешь одобрять такие вещи, Мирек! – возмутился вдруг Пепик. – Тотальная война! Она же противоречит международному праву, попирает всякую гуманность. Садизм и людоедство, вот что это такое!

Мирек хихикнул.

– Послушайте-ка, послушайте-ка, что он говорит! Пепик осуждает нынешнюю войну, он хочет воевать благородно и культурно. Бойня должна быть благородной и культурной! Да кто из воюющих будет задерживаться из-за таких пустяков!

– Пустяков? Самолеты гонят старух и детей, как скот какой. Об этом мне тоже Урсула рассказала. В той деревне летчик убил пахаря прямо на поле. Он там пахал на парной упряжке, а истребитель гонялся за ним, изрешетил пулями и его и коней. Уж не думал ли тот подлец на самолете, что перед ним военный объект? Или, быть может, он принял пахаря за генерала? От этого мужика, наверное, воняло навозом так, что и до летчика вонь доходила.

– Послушай, Пепик, – удивленно сказал Гонзик. – Речь ведь идет об английских летчиках, а их ты не можешь упрекать в жестокости.

Пепик помолчал.

– Я знаю, что говорю, – медленно сказал он. – Жестокость и бесчеловечность постыдны для каждого народа.

Гонзик возразил задумчиво:

– Я не делал бы обобщений ни из десяти, ни из ста случаев. Ведь ты ровно ничего не знаешь о том пилоте, который застрелил пахаря. Не знаешь, что это был за человек, какой он получил приказ. Возможно, у него не было приказа так поступать, но у него в Ковентри погибли жена и грудной ребенок во время налета, и он поклялся убивать всех немцев, какие попадутся ему на пути. А может быть, сын того пахаря служит в люфтваффе и бомбил Ковентри?

– Подумаешь обо всем этом, и голова идет кругом, – вздохнул Кованда. – На войне люди превращаются в зверей!

– Куда хуже те звери, что начали войну! – воскликнул Фера.

– А кто ее начинал?

– Известное дело кто! Немцы.

– А почему?

– Потому что они ненасытны, – возмутился Мирек. – Им все не хватает территорий. Им бы все командовать, властвовать. «Über alles»[68]68
  Подразумевается «Deutschland über alles» – «Германия превыше всего» – слова из старого германского гимна.


[Закрыть]. Подай им колонии, подай им…

– Так надо было дать, – рассердился Кованда. – Надо было дать этим дурням Сахару и сказать: «Вот вам Сахара, разведите-ка тут розочки и дыни. Или поиграйте в песочек».

– А свое ты бы тоже охотно отдал? – накинулся на него Мирек. – Позволил бы себя обобрать?

– Жулики они, – прервал его Кованда. – Один хуже другого. Каждый сидит на своем кошеле и готов всех перекусать насмерть. Таков мир.

Наступило минутное молчание. Потом Пепик заговорил снова:

– Иногда я очень боюсь, что эта война не последняя.

– Ребята, – воскликнул Фера. – Держите меня!

– Серьезно! – торопливо продолжал Пепик. – А иной раз мне кажется, что люди начисто истребят друг друга и начнут с самого начала: от каменного века и огнива с трутом. Может, тогда история сложится иначе: люди приобретут опыт и поймут, чего не следует делать.

– Или наоборот – научатся быстрее истреблять друг друга. Хватит об этом, ребята. Поговорим лучше о девушках.

– О наших, чешских.

– Ну конечно. О тех бедняжках, что работают у Юнкерса, – сочувственно сказал Кованда. – Позавчера я заходил к ним поглядеть на их житье-бытье. Беда, да и только! Бараки низкие, деревянные, и в них четыреста двадцатилетних девчонок. Но они не унывают, и это я одобряю. Я с ними посидел, потолковал по-отечески, – мечтательно продолжал старый Кованда. – А они сварили мне на плитке кофе и дали кусок сладкой булки. Да еще рукав на локте зачинили, я уже неделю ходил с рваным; потом дали мне прочитать письма, которые написали домой своим Тоникам, Пепикам и матерям… Н-да, что нас загнали в это чистилище, это еще понятно, но почему сюда попали девочки? Многие из них ни разу не расставались с мамой, и вдруг – марш на чужбину.

– Хорошо еще, что наши девчата не податливы, хоть это мне иногда и не по вкусу, – сказал Мирек. – Я, например, гулял с Властой по холмам, до самого Геркулеса дошли, и там она мне сказала, что я страшно похож на ее Руду. И на обратном пути, до самого трамвая, тоже все толковала мне, какой этот Руда хороший и как она его любит.

– Ладно уж, помолчите, – хмуро отозвался Фрицек. – Не записывайте всех в ангелы. Вон Пепина спуталась с офицером с зенитной батареи, германский мундир ей не мешает. Я бы ее…

– А может, он хороший парень? – рассудительно возразил Кованда. – Не всякий сволочь, кто ходит в зеленом мундире.

– Правильно, – вставил Густа и кашлянул. – Что можно нам, можно и девушкам.

– Верно!.. Да, чтобы не забыть! – спохватился Ирка. – Получил я вчера письмо из дому, от сестры. Пишет, что твоя Ружена путается с немецким солдатом.

У Густы даже дыхание сперло.

– Что-о-о?! Да я ей голову оторву!

– Вот видишь. А она узнала, что в Саарбрюккене у тебя ребенок с той… как ее… с косами… с Урсулой!

Разъяренный Густа вскочил с койки.

– Это ты, сволочь, написал своим? Черт тебя дернул!

Ребята захохотали. В этот момент в комнату ворвался разъяренный Гиль. Он зажег свет и мрачно оглядел койки.

– Заткнуться и спать! – гаркнул он свирепо. – А не то заставлю делать гимнастику.

Мимо него в комнату бочком прокрался Олин. Он был принаряжен и явно навеселе. Нетвердой походкой Олин добрался до своей койки и стал торопливо раздеваться. Гиль удобно оперся о дверь, подождал, пока Олин залез на верхнюю койку, потом потушил свет и тихо прикрыл дверь.

– А ведь если рассудить как следует, выходит, что Кассель чешский город, – заговорил Кованда таким тоном, словно Гиль и Олин даже не появлялись в комнате. – Нас тут двести пятьдесят человек, да по стольку же во второй и третьей ротах. Всего, стало быть, семьсот пятьдесят чешских парней да еще четыреста чешских девушек. Тысяча сто пятьдесят чехов собрались в одном месте. И каждый ненавидит фашистскую немчуру, и каждый только и думает: скорей бы кончилась война, скорей бы вернуться домой. Но никто из нас не забудет опыта, который мы приобрели здесь. Каждый приложит все силы, чтобы будущее, которого, мы, видно, дождемся, было лучше, чем настоящее. Каждый будет ценить свою простецкую жизнь и держать ухо востро, чтобы уже никогда не настали опять такие дни, как нынче. Эта поездка в Германию для нас – предостережение: ее нельзя забывать, ребята, ее надо помнить днем и ночью. Мертвые товарищи всегда будут напоминать нам о пережитом. Мы и детям своим расскажем о нем.

– Аминь! – насмешливо сказал Олин и икнул.

Кованда продолжал, словно не слыша:

– Мы никогда не позволим, чтобы нами помыкали кровавые тунеядцы. Чтобы мы остались безоружными перед лицом врагов, где бы они ни были, среди нас или вокруг нас. И еще мы не позволим, чтобы кто-нибудь вел с нами двойную игру. Нам всем надо быть заодно и не давать разделить нас… Покойной ночи!