Текст книги "Год рождения 1921"

Автор книги: Карел Птачник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

8

Мы сидим в, низком, сыром подвале. Свет погас. Фрау Рейнгард сипит через свою серебряную трубочку, фрау Крегер кашляет в платочек, герр Кунце неподвижно лежит на скамейке, завернутый в одеяло; кажется, что он мертв – ни движения, ни жеста, никаких признаков безумного страха за свою жизнь.

Гул самолетов приближается, нарастает, заполняет собой все. От адского воя моторов воздух оглушительно вибрирует, зенитки гремят и беснуются, потом раздается взрыв. С потолка в темноте сыплется штукатурка; слышно, как над нашими головами под напором взрывной волны хлопают двери; мы присели на корточки, около меня Маргарет, она впилась ногтями мне в руку, а я машинально повторяю: «Спокойно, спокойно, спокойно, спокойно!»

Из подвала во двор ведут отдушины, через них к нам вместе с воздухом проникает запах дыма и чад пожара. Визг женщин тонет в адском грохоте. Подвал ходит ходуном, как торпедированный корабль.

И вот уже слышен только грохот самолетов над головой. Расправив кровавые крылья, они улетают, и постепенно затихает их рев.

Я бегу вверх по лестнице. Земля вокруг покрыта пылью, застлана дымом. Француз Жульен из соседней палаты, – ему не по силам ходить в подвал, – во время налета слез с постели и на четвереньках пополз в убежище, но около лестницы потерял сознание и, весь потный, лежит на каменном полу. Его истощенное лицо в копне черных волос бледно как мел, кулаки сжаты, зубы стиснуты, рот приоткрыт и словно перекошен бешеной ненавистью и злобой. Я беру его на руки и несу в палату. Он легок, как перышко, и тонок и хрупок, как марципановая кукла.

Через двор и главные ворота я выбегаю на площадку перед больницей. На пустыре перед зданием зияют шесть глубоких воронок, над городом стоит дым пожаров, слышен прерывистый вой сирен.

Приезжают первые автомашины с ранеными и мертвыми.

Я помогаю Маргарет таскать носилки. Она сильная, как парень. Мы носим погибших в мертвецкую и складываем рядами на каменный пол.

– Страшно! – говорит Маргарет, опираясь на меня. – Страшно! – И поднимает ко мне пепельно-бледные губы.

Кажется, я утверждал, что избавился от страха смерти? Как это было глупо и самонадеянно! Стоит только закрыть глаза, и страх снова поднимает голову. У него облик тех мертвецов, воспоминание о которых ужасно, от него я никогда не избавлюсь. Вид их навсегда останется в моей памяти.

Стоит только закрыть глаза, и снова вспыхивает призрачное, но жгучее пламя страха, и голос его, затихший в череде дней, снова звучит пронзительно и резко; от него не избавишься, его не перекричишь, не заглушишь…

Мои товарищи прибежали из школы, они страшно рады, что я жив. В городе прошел слух, что больница сгорела дотла.

Врачиха принесла мне бумажку из штаба батальона, в ней говорится, что мне предоставлен шестинедельный отпуск для поправки здоровья. Через семь дней мне разрешат уехать домой.

Какая радость! Я даже не рассчитывал на это, ни разу не подумал, что болезнь поможет мне избавиться от коричневого обмундирования, которое сейчас висит в шкафу, у изголовья моей постели. Признаюсь, я не особенно жаждал этой поездки, ведь дома даже не знают, что со мной произошло. Родителям я пишу письма, полные юмора и оптимизма, расхваливаю здешние условия, расписываю им идиллию, где нет ни пожаров, ни развалин, ни воя сирен, ни грохота самолетов, идиллию, при которой живется спокойно, без страха и треволнений.

Неужто я в самом деле утратил вкус к сладкому слову «домой»?

Нет, не утратил! Именно сейчас оно возвращается ко мне, подобно эху, и никогда еще это слово не было для меня таким отрадным. Никогда я не воспринимал его во всей глубине, а теперь я его выстрадал, я, человек, мысленно уже давно похоронивший себя для своих близких, смирившийся с мыслью, что никогда не увижу их. Смысл этого слова вдруг сливается в моей душе с образом лампы над столом. Отец нацепил старенькие стальные очки и жилистой, трудовой рукой держит газету. Напротив сидит мать и штопает чулки… Тихонько играет радио, на стене тикает будильник, кругом так тихо, мирно, спокойно…

И мне вдруг страстно захотелось избавиться от безумного страха смерти, который постоянно гнетет меня!

Прочь, прочь из Германии, из этих чужих и страшных мест!

Еще неделя! Надо ждать целых семь дней!

Дождусь ли я? Доживу ли?

Какой жестокий, нескончаемый срок! Какой нестерпимо долгий! Хорошо бы поехать сейчас же, сию минуту! Я словно боюсь опоздать… и почему мне вдруг опять страшно?

Ночью Маргарет пришла ко мне и села у постели. Ее горячие руки дрожали. Проснулся старый Кунце, глухо покашлял в подушку, попытался притвориться, что снова уснул, но кашель выдал его.

Я потихоньку встал и пошел с Маргарет по темному коридору в прихожую. Света не было, в дежурке спала сестра Анна-Мария, в коридоре на носилках лежал труп Жульена. В колеблющемся свете свечи его лицо казалось высеченным из белоснежного мрамора, в нем было что-то мрачное, сатанинское.

В прихожей стоят шкафы с медикаментами, стеклянные баллоны с газом для пневмоторакса, стол и стулья. Маргарет поставила свечу на шкаф, дверь в коридор оставила чуть приоткрытой, чтобы услышать звонок или зов из палат, и отдалась мне на столе, с которого поспешно убрала самовар, пачки бинтов и марли…

Потом мы вместе выкурили одну сигарету и перенесли стол за шкаф, чтобы нас не могли увидеть из коридора, а свечу поставили перед дверью.

Я проспал до полудня.

После обеда Маргарет шепнула мне, что мы забыли поставить на место стол в передней, и чтобы ночью я пришел в беседку в кустах, напротив моих окон..

Смеркается. Вошла Маргарет с зажженной свечой в руках и принесла мне ужин. Мы оба взглянули на свечу и засмеялись.

И вот я снова один. Я лежу на спине, в палате быстро темнеет. Широко раскрытыми глазами я смотрю в потолок, размышляю и, при свете карманного фонарика, пишу эти строки.

Старый Кунце уснул в своем углу.

Тишина.

Медленно близится ночь…

9

К вечернему отбою Кованда вернулся из больницы. У ворот дежурили Гиль и Бент. Гиль посветил в лицо Кованде и с усмешкой поглядел на его заплаканные глаза, потом потушил фонарик и хлопнул старого по плечу.

– Hau ab, Mensch![94]94
  Катись! (нем.)


[Закрыть] – насмешливо сказал он и, когда Кованда пошел дальше через двор, добавил, обращаясь к Бенту: – Видели? Плачет, как старая шлюха. Смешно!

Кованда шел по лестнице, тяжело переставляя ноги и держась за перила. Ребята, встретившие его в коридоре, молча уступили ему дорогу, повернулись и вошли за ним в комнату.

Карел придвинул Кованде стул.

С минуту было тихо. Парни молча стояли вокруг стола и терпеливо ждали.

– Ну, говори, – не выдержал Карел и крепко сжал плечо Кованды. Тот обвел взглядом товарищей и тыльной стороной руки утер слезы.

– Замедленная бомба… – с трудом произнес он. – Лежала прямо против его окна, в кустах, за старой беседкой. Он был в постели, когда она взорвалась… – Плечи Кованды передернулись от подавленного рыдания. – А постель стояла как раз под окном. Стена обрушилась на него, постель всю разнесло, перина в клочья, дверь сорвало с петель… А тот длинный старикан остался без единой царапины…

Кованда на минуту замолк, сжав голову обеими руками.

– Лежит в покойницкой, – продолжал он. Слезы обильно текли по его щекам, и старый Кованда не стыдился их. – Глаза закрыты, будто спит. Лицо белое, чистое, как ангел… прикрыт простыней, а она вся в крови. С ним там та толстая, черная сестричка, и все плачет, словно у нее мужа убили. И я, – тихо продолжал Кованда. – Я… тоже плакал вместе с ней… будто я сам ранен и умираю, будто пришел мой смертный час. …Подумал я, что ему уже дали отпуск… – голос у Кованды сорвался, – что через неделю он был бы уже дома и не вернулся бы больше в этот проклятый райх… И на сердце у меня стало так тяжко… хуже, чем когда моя невеста померла у меня на руках… Не хотелось мне идти обратно к вам, там бы прямо и умереть. Пойду, думаю, по дороге, все вперед и вперед, прямо домой, немцы меня схватят и пристрелят, я встречусь с Миреком и Рудой, с Ладей и Лойзиком. И с ним, с Пепиком, тоже. О своей семье мне и думать не хотелось. Даже о детях. Только этот несчастный парень не выходил у меня из головы…

Товарищи не смотрели на плачущего Кованду. Они уставились в пол; в глазах у всех стояли слезы.

– Не хотел я уходить оттуда, обратно к вам, – тихо повторил Кованда, – но потом вспомнил, что без меня вы не узнаете, как он погиб, потому что один я получил пропуск и пошел с ним прощаться. И вот я вернулся… а Гиль у ворот посмеялся надо мной и сказал, что я реву, как старая шлюха. Я это слово хорошо понял… Придет время, припомню я его Гилю.

Товарищи молчали, им было о чем подумать в эту тоскливую минуту. Они снова вспоминали всех, кто ушел от них навеки, и мысленно спрашивали себя: почему погибли эти люди? Смерть была неизбежна, или молодые жизни загублены бесцельно, впустую? Сгрудившись вокруг всхлипывающего Кованды, они еще и еще раз поняли, что нельзя пассивно ждать, пока грядущие дни вырвут новые жертвы из их рядов, а оставшимся принесут освобождение, ради которого тысячи других людей сейчас умирают с оружием в руках, на фронтах, уже продвинувшихся на территорию Германии. Ферда Коцман поднялся с койки, подошел к Карелу и поднял обе руки таким жестом, словно боялся, что ему не дадут говорить, и произнес то единственное слово, которое было у всех на устах.

– Домой! – хрипло произнес Ферда, и столько тоски и отчаянья звучало в его голосе, что все прикрыли глаза, словно ослепленные ярким светом. Парни поглядели в сторону стола, где привыкли видеть Гонзика, потом перевели взгляд на Карела, словно, кроме него, некому было отозваться на слово, произнесенное Фердой.

Карел встретил взгляд товарищей и, пристально глядя на Ферду, сказал твердо:

– Да, товарищи, пора. Надо готовиться в дорогу.

В коридоре послышался свисток дневального.

– Завтра вечером, – заключил Карел и встал, – старосты комнат придут ко мне. Покойной ночи!

Дежурным по комнате был Фера.

– Zimmer zwölf, belegt mit neunzehn Mann[95]95
  Комната двенадцать, девятнадцать человек на месте (нем.).


[Закрыть], – отрапортовал он Нитрибиту, который, криво усмехаясь, испытующе оглядел комнату.

Ирка проснулся вскоре после полуночи. Ему послышался шорох у дверей. С минуту он неподвижно лежал, прислушиваясь. Сон больше не возвращался, и мысли Ирки невольно обратились к событиям этого вечера. Ему захотелось покурить. Он осторожно нащупал на стуле спички и, ища под койкой комнатные туфли, на секунду включил карманный фонарик. При его вспышке он заметил, что койка Ферды пуста. «В чем дело?» – подумал Ирка и снова посветил на пустую койку, на этот раз не прикрывая фонарик ладонью.

Ферды не было, и Ирка заметил, что под его койкой нет чемоданчика и обуви, а на полочке висит пустая вешалка от костюма.

Ирка быстро встал и подошел к койке Карела.

– Вставай! – взволнованно прошептал он. – Вставай, Карел! Ферда удрал.

Карел вскочил с койки. Через мгновенье вся комната была на ногах. «Что случилось?» – спрашивали сонные парни.

– Ферда удрал, – тихо сказал Карел, быстро одеваясь. – А у ворот дежурят Гиль и Бент.

– И в коридоре Нитрибит!

Они осторожно приоткрыли дверь и выглянули в коридор.

В слабом свете затемненных лампочек ни Нитрибита, ни Рорбаха не было видно. Карел, Кованда и Ирка перебежали коридор и выглянули в окно.

На дворе было пасмурно и сыро, ветер гнал по небу темные клочки туч, сквозь них иногда мелькала полная луна. В ее изменчивом свете ребята увидели, как по двору пробежала темная фигура. Она мелькнула на освещенном месте, меж деревьев, и прижалась к железным прутьям ограды. Но тут тучка закрыла месяц, и двор погрузился в полную тьму. Затаив дыхание, Кованда и его друзья замерли у окон. Выше этажом были слышны шаги часовых и их тихий разговор. Рорбах глухо откашлялся и что-то втолковывал Нитрибиту.

Охрану у ворот несли Бент и Гиль, Бент послал ефрейтора обойти здание, а сам забрался в кирпичную будку часового, сел там за столик и задремал, подперев голову руками.

Гиль, подняв воротник и сунув руки в карманы, прохаживался перед школой. Его клонило ко сну. Чтобы прогнать дремоту, он походил по тротуару, потом остановился у ворот, оперся о них и задумчиво глядел на темную мостовую.

Мокрый асфальт тускло поблескивал в лунном свете, минутами дорога погружалась в полные потемки. Гиль опирался плечом о ворота и сонно жмурил глаза. Из головы почему-то не выходила жена Анна-Мария. Неделю назад он получил от нее письмо, которое сейчас лежало в бумажнике из мягкой кожи, спрятанном в нагрудном кармане. (Бумажник когда-то принадлежал еврею Вейнгарду.) Анна-Мария писала, что у нее будет ребенок. Гиль все еще не ответил на это письмо. Да и что писать? Новость еще больше настроила его против жены. Что верно то верно, три месяца назад он был в двухнедельном отпуску и спал с ней каждую ночь, как этого требовало его здоровое, сильное тело. Но ведь и другие солдаты спят со своими женами, а те не рожают из года в год.

Гиль хмуро размышлял о том, почему его жена не умеет обойтись без родов, ведь есть же средства… Он сам, правда, никогда ими не пользовался, это бабье дело. Словом, за годы войны у него родится уже четвертый ребенок, да до войны их было столько же…

Его одолевали мысли о том, как сложится его дальнейшая жизнь, когда он в восьмой раз станет отцом. Ребенок, очевидно, родится зимой, когда у них там, в Гарце, бушуют метели, земля промерзает насквозь, горы белы, как сахарные головы. Кто знает, что станется с ним к этому времени. Быть может, он уже не будет носить мундир из эрзацматерии, а снова натянет потертую одежду крестьянина, станет поглядывать в замерзшее оконце на озаренный весенним солнцем край и прикидывать, не пора ли выезжать в поле. Гиль как-то не надеялся, что опять станет за прилавок деревенского трактирчика, отнятого им у Вейнгарда; сейчас там за него хозяйничала Анна-Мария. Размышляя над тем, почему же он в самом деле не связывает свое будущее с этим трактиром, Гиль не мог не признаться, что он боится возмездия за убийство, за преступление, которое пока прикрыто его беспредельной преданностью фюреру. Пока!.. Гиля вдруг обуял страх: нет, не ходить ему за плугом там, в Гарце, свежими благоуханными весенними днями, не пахать землю, помогая ей родить хлеб.

Эти назойливые думы приковали его к месту. Чувство собственного бессилия всегда было ненавистно Гилю, и сейчас он захлебывался ненавистью к тем, кто на своих штыках, на броне танков несет возмездие Германии. Ему казалось, что он уже слышит их твердую поступь и гул моторов, они неудержимо близятся с востока и запада; на мгновение этот гул заглушил все, и Гиль погрузился в полуобморочную дремоту.

Негромкий звук разбудил его; ефрейтор прислушался: за оградой зашуршал песок, потом под ногой хрустнула сломанная веточка и что-то металлическое, наверно пуговица или пряжка, звякнуло о железную ограду шагах в пяти от Гиля.

Ефрейтор затаил дыхание, в голове у него разом прояснилось, рука потянулась к кобуре. Сжав в правой руке пистолет, он передвинул кнопку предохранителя, настороженно вытянул шею, сощурил глаза и выпятил нижнюю челюсть. Несколько секунд он медлил, потом сделал три шага, поднял пистолет и выстрелил. В ночной тишине хлопнул выстрел, человек на ограде вскрикнул хрипло, как пойманный зверь, и выпустил из рук чемоданчик, – он упал на тротуар и раскрылся. Гиль выстрелил еще раз.

В этот момент лунный свет прорвался сквозь тучку и скудно полил улицу. На ограде, перегнувшись, на острых железных прутьях, почти касаясь руками кирпичной кладки ограды, висел человек.

При первом выстреле чехи из двенадцатой комнаты подскочили к окнам и устремились по коридору, но в конце его уже стоял Нитрибит.

– Назад, все назад! – истерически кричал он. Не зная, что случилось, он угрожающе размахивал пистолетом и готов был спустить курок. Он так бы, наверно, и сделал, если бы ребята не поспешили вернуться в комнату.

– Фельдфебель Рорбах, – кратко распорядился Нитрибит, – возьмите на себя охрану коридора. В случае надобности – стреляйте. Из комнат никого не выпускать.

Бледные от волнения и испуга, ребята в двенадцатой комнате зажгли свет. Им не верилось, что все это происходит наяву. Из коридора доносились звуки кованых сапог Рорбаха и его возгласы:

– Alles zurück! Die Tür zumachen![96]96
  Все назад! Закрыть дверь! (нем.)


[Закрыть]

Парни приподнялись на койках и, опершись локтями о колени, прислушивались к стуку собственных сердец.

В коридоре раздались торопливые шаги нескольких человек.

– Что случилось? – спрашивал запыхавшийся Кизер. – Кто стрелял?

– Гиль, – ответил Нитрибит. Больше чехи ничего не расслышали – Нитрибит отошел к лестнице.

Парни в комнате не могли вымолвить ни слова, они лишь напряженно прислушивались к звукам, раздававшимся в коридоре. Рорбах выкрикивал свои распоряжения уже на третьем этаже, а у дверей двенадцатой комнаты прохаживался Шварц, ребята узнали его покашливание.

Потом снова послышался голос Нитрибита.

– Санитар Бекерле! – кричал он. – О, проклятье! Бекерле!

Бекерле выскочил из комнаты и щелкнул каблуками, Нитрибит что-то приказал ему, и Бекерле убежал. Через минуту у дверей снова послышались их шаги. Нитрибит шел медленно.

– Не спеши, – сказал он Бекерле, – все равно это уже ни к чему.

Потом на кого-то прикрикнул Шварц, и тотчас отозвался Олин.

– Это я, – сказал он. – Я иду вниз.

Немного погодя кто-то тихим шагом, словно стесняясь, подошел к двенадцатой комнате, нерешительно остановился и нажал ручку. Парни медленно поднялись со своих мест.

Вошел Липинский. Прежде чем закрыть за собой дверь, он строго крикнул: «Потушите свет!» – потом усталым жестом взялся за выключатель и оглядел комнату. Рука его дрогнула, он несколько раз облизал губы и поглядел чехам в глаза, потом уставился в пол.

– Убит, – тихо сказал он и погасил свет.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Апрельское солнце бросает пучки лучей на безлюдный город. Пусто теперь и на заводе – товарная ветка забита обломками вагонов, тишина, в проездах ни души, все засыпано мусором, ветер вздымает облака пыли. Сирены онемели, хотя вражеские истребители непрерывно носятся в воздухе, пикируя при малейшем признаке жизни на почти вымершей местности.

Чешская рота уже вторую неделю интернирована в школе. Выходить разрешается только в коридор, да и то лишь днем, во двор чехов не выпускают совсем. Немецкая охрана с оружием на изготовку дежурит круглосуточно, у сонных часовых злые, усталые лица, капитан целыми днями сидит у телефона или слушает по радио военные сводки.

На западе Германии уже не было фронта. Изолированные части вермахта сдавались в плен быстро продвигавшимся войскам союзников, отдельные бои разыгрывались стремительно и ожесточенно. По неофициальным сведениям, авангард американских бронетанковых войск уже приближался к Цейтцу. Но немцев американцы не пугали, они не испытывали к ним ни малейшей ненависти. Сразу забыв о событиях последних лет, о беспощадных воздушных налетах, о жестоких боях в Бретани и на Рейне, гитлеровцы сдавались войскам западных держав, словно ожидая от них помощи и заступничества перед Советской Армией, которая, громя противника, лавиной катилась на Берлин.

Липинский сообщил чехам, что капитан тоже решил дождаться американцев и, вместе со всей ротой, сдаться в плен. Эта весть вызвала среди чехов бурю негодования и протеста. Старосты комнат собрались и решили, что надо пробиваться на восток. Чехи решительно не желали дожидаться американцев. «Зачем ждать? – говорили они. – Мы хотим домой. Вестей от родных нет, а пробраться домой к ним не так уж трудно, рукой подать».

Карел возразил, что побег – дело рискованное: нужно избавиться от начальства, захватить оружие и быстро достичь границы. «Не лучше ли дождаться американцев? – спросил он, желая еще раз проверить решимость и отвагу товарищей. – К чему рисковать? Американцы нас не обидят. Подумайте хорошенько, ребята!»

Ребята вознегодовали.

– Мы уже три года ждем, а чего дождались? – кричали они. – Какой толк рисковать жизнью? А если фронт окажется в Цейтце, кто из нас останется в живых? Вспомни, что рассказывал Штепан!

Штепан неделю назад появился в Цейтце и, со слезами на глазах, просил впустить его в школу. Он был из 7-й роты, которая с 1942 года спокойно жила в Майнце, пока американцы не заняли Висбаден на другом берегу, Рейна. Немцы эвакуировали Майнц. Рота отступала вместе с гражданским населением, она пешком шла по шоссе, а навстречу ей, к городу, мчались наспех сформированные танковые и артиллерийские части вермахта, Шоссе были забиты солдатами и беженцами, над головой носились английские истребители и легкие бомбардировщики, сея смерть в колоннах измученных, загнанных людей. От всей седьмой роты уцелело сорок два насмерть перепуганных чеха, они рассеялись по Германии, и каждый на свой страх и риск пробирался на родину, Штепан попал в Цейтц. Его уложили на койку, и он проспал тридцать шесть часов, во сне плакал, а старый Кованда сидел возле и, когда Штепан просыпался, повторял ему, что бояться нечего, что он в безопасности.

– Так что не очень рассчитывайте на всякую там гуманность, – предостерегал Цимбал. – Союзникам мы нужны, как прошлогодний снег. Не воображайте, что они с нами станут нянчиться. Что они о нас знают?

– Когда в тридцать восьмом году нам пришлось худо, англичане притворились, что знать ничего не знают о Чехословакии.

– Лучше надеяться самим на себя.

– И нечего медлить, черт подери!

Карел улыбнулся.

– Так, значит, решено?

Товарищи, не колеблясь, подняли руки.

– Ну, ладно, – серьезно сказал Карел. – Тогда сегодня, в час ночи. Первым делом обезоружим охрану внутри здания. Справиться с караулом на улице будет уже нетрудно. На втором и третьем этажах дежурят два человека. Надо их убрать, но как можно тише. Этим займутся те комнаты, что поближе к лестнице, стало быть, шестая и наша, двенадцатая. Оглушим их, свяжем, и с их оружием ворвемся в комнату немцев. Капитан и Олин спят у себя, а дежурный сидит в конторе у телефона. Когда управимся с теми, кто в здании, можно будет отозвать караул от ворот. Стрелять только в крайнем случае.

– А потом что?

Карел подпер голову рукой.

– У капитана есть карта. Нам предстоит пройти добрых две сотни километров. Сколько времени на это понадобится?

Товарищи стали прикидывать.

– Дня за четыре отмахаем, но давайте считать пять.

– Лучше шесть, ведь днем идти нельзя, разве только лесом. Да и бог весть, что может случиться по дороге. Надо быть готовыми к любой неожиданности.

Ирка, задумавшись, стоял у окна.

– Взгляните-ка туда, на угол, – сказал он.

На углу, где площадка перед школой переходила в улицу, круто поднимавшуюся в гору, стоял трактир. Трактирщик Фрейтаг вылез из дому, долго оглядывался по сторонам, потом подошел к витрине и сорвал с нее листовки с карикатурой на Сталина, Рузвельта и Черчилля. Другая листовка крепко прилипла к окну. Трактирщик принялся соскребать бумагу.

– Видно, дела у них плохи, – заметил Кованда. – Интересно знать, а фюрера он тоже уберет?

Фрейтаг вернулся в трактир, но через минуту показался в витрине и вынес оттуда обтянутый сукном постамент с бюстом Гитлера.

– Чемоданов не брать, – распоряжался Карел. – У каждого в руках только хлебный мешок или чехол от противогаза. Возьмите самое необходимое. Еду мы разделим между собой, когда откроем склад.

– А как быть с немцами? – нетерпеливо спросил Кованда. – Рассчитаемся мы с ними?

Карел внимательно оглядел собравшихся.

– Какие будут предложения, ребята?

Те сидели молча, хмуро уставясь в одну точку. Яростная ненависть вдруг покинула их, и они растерянно думали об участи тех немцев, которые долгие недели и месяцы мучили и тиранили их. Взвесив деяния этих людей, все чехи мысленно называли одно имя и ждали, кто первый произнесет его вслух.

– Око за око! – сказал Ота Ворач, а Кованда положил кулак на стол и твердо произнес:

– Гиль.

Все приумолкли, думая о том, что не названо еще одно имя. Потом Цимбал откашлялся и спросил:

– А Олин?

Ирка поглядел на Карела.

– Все-таки он чех, – сказал он так, словно хотел выгородить и спасти Олина. – Правда, он нам изменил, но не приговаривать же его к смерти!

– Он выдал Гонзика, – напомнил Ота.

– И десятника с каменщиком в Касселе, – неумолимо продолжил Кованда. – А что, если их казнили?

– Но мы этого не знаем.

– И не сможем узнать.

Не зная, на что решиться, ребята растерянно глядели на Карела.

Тот усмехнулся и долго разжигал окурок.

– Судить вы хотели, а вынести приговор боитесь, – медленно произнес он. – Кстати, на это у нас еще хватит времени. Прежде нужно организовать побег.

– Иногда, знаете, хорошо малость обозлиться, – с облегчением сказал Кованда. – Особенно, когда требуется кому-нибудь набить морду. А ежели сидишь за столом, как кукла, то не обозлишься, хоть расшибись. С Олином после разберемся, а может, и нынче ночью.

В комнату вошел Енда Гавличек.

– У немцев что-то стряслось, – сказал он. – Суетятся, бегают по двору, запрягают лошадей, возятся на складе. Не собираются ли задать стрекача?

– Вот еще не было печали! – усмехнулся Кованда. – Надеюсь, они зайдут попрощаться, как порядочные.

Смеркалось. Во всех комнатах парни готовились к побегу, собирали необходимое, что можно запихать в узкий холщовый чехол от противогаза – носки, рубашки, носовые платки, теплое белье, пуловер. Старосты комнат тихо переговаривались с теми, кому было поручено напасть на стражу.

Во втором этаже дежурил Гиль, поэтому расправиться с ним вызвался Кованда.

– У нас свои счеты, – усмехнулся он. – Я к нему уже примерился, в этот раз не оплошаю!

С Ковандой шли еще Карел, Ирка и Фера. Двое из них укроются в клозете, напротив двенадцатой комнаты, двое других выскочат из комнаты и втащат туда оглушенных немцев. Нападение на других немцев было разработано во всех подробностях: ребята распределили, кто какого немца берет на себя, кто прикроет нападение с оружием в руках, кто будет сторожить на лестнице и у входа во двор. Вызов караула со двора решили поручить Липинскому; старосты комнат знали, что он спас Гонзика от ареста и помогал побегу группы Эды Конечного. Липинский был свой человек, чехи ни на минуту не сомневались, что он пойдет с ними.

После вечернего отбоя оживление в коридорах не прекратилось. Немцы сновали туда и сюда, топали сапожищами на лестнице и во дворе, что-то носили; они то шептались, то громко окликали друг друга. Ребята лежали одетые в постелях и чутко прислушивались. Они не понимали, что это за суматоха и с нетерпением ждали, когда затихнут шаги.

В половине двенадцатого вдруг раздался сигнал побудки. Металлические свистки пронзительно залились в каменных коридорах, а на третьем этаже послышался голос Гиля.

– Уфштее, – орал он. – Kompanie antreten! Рота, стройся!

Рота построилась через две минуты. У конторы собрались все немцы в полном снаряжении. Капитан нервно шагал по коридору и курил сигару. Олин стоял вместе с немцами, прислонясь к стене, он презрительно глядел на недоуменные лица бывших товарищей и зевал.

– Капитан решил передислоцировать роту ближе к границе протектората, не ожидая прихода американских войск, – объявил он по-чешски. – Отправление через пятнадцать минут. Каждому разрешается взять одно место, ни в коем случае не чемодан, а мешок или рюкзак. На походе капитан приказывает соблюдать строжайшую дисциплину. За нарушение – смерть. Разойтись!

– Ах, паскуда, – сквозь зубы процедил Кованда. – Говорит с нами, как с пленными. Что будем делать? – спросил он у Карела.

– Пока ничего, – ответил тот. – Они решили вести нас туда, куда мы сами собирались. Что ж, пойдем пока под их охраной. А там видно будет.

Через полчаса рота покинула школу. В голове колонны маршировало шесть солдат, позади восемь, ревматик Шварц взгромоздился на повозку, в которую запрягли двух самых сильных лошадей. Повозку нагрузили буханками хлеба, жестянками с повидлом, ящичками маргарина, кормом для лошадей.

Школа сразу опустела и затихла, в комнатах остались неприбранные постели, под койками чемоданы. Повсюду разбросаны всякие мелочи – чернильницы, зубные щетки, мыльницы, пепельницы, вырезанные еще Рудой; над дверьми молчал громкоговоритель, в коридорах горел свет… Слабые затемненные бумагой лампочки бросали розоватые круги на каменный пол. В конюшне стояли две лошади, в гараже – две легковые машины. В умывалке тонкой струйкой текла из крана вода.

Стуча сапогами по каменной мостовой, рота прошла безлюдным городом, но вот и город остался позади. Глухо стучали подковки по гладкому асфальту, а через несколько километров шаги марширующей роты совсем стихли – пыль проселочной дороги поглотила их.

Карел послал сообщение вдоль марширующей колонны: «Ничего не предпринимать. Выждем».

Немцы, замыкавшие колонну, иногда забегали вперед, к капитану, а потом ждали, пока рота пройдет, и снова занимали свои места в хвосте колонны.

Когда колонна проходила ложбинку, где было особенно темно, около Карела появился Липинский.

– В чем дело? – тихо спросил его Карел, и Липинский прошептал ему что-то на ухо. Когда он отстал, Карел сказал Кованде: – Знаешь, почему капитан решил смыться?

– Не хочу гадать, сдаюсь, – проворчал тот. – Меня и так камешек в сапоге замучал.

– Горбач узнал, что где-то на Рейне американцы освободили концлагерь и дали заключенным полчаса на сведение счетов с охраной. Кизер страшно перепугался, потому и удирает из Цейтца. Говорят, он хочет бросить нас по дороге, чтобы избавиться от неудобных свидетелей.

– Экая досада! – разочарованно протянул Кованда. – А я собирался ему ручку поцеловать за то, что он доставит меня в целости и сохранности к старухе.

В молчании ночи рота шагала по проселочным дорогам, огибавшим селения и тянувшимся по равнине, мимо редких лесков. Вскоре местность стала холмистой, дорога все чаще и глубже врезалась в долины; иногда копыта коней топали по мосткам, под которыми шумел быстрый поток.

Чехи всем существом ощущали каждый шаг, который приближал их к родине, к желанной земле, скрытой за крепким кольцом гор: каждая речушка, каждая быстрина, через которые их вели, рождала мысль: вот дожили, дождались времени, путь к которому лежал через горы трупов. Эти жертвы не должны быть напрасны.

И всем казалось, что лишь несколько шагов отделяют их от предела, за которым начинается иной мир, залитый чистым золотом солнечного сияния, страна, к которой устремлены все их помыслы, все надежды. Из нее вышли и к ней возвращаются они, усталые путники, неся в сердцах образ грядущего, созданный немилосердной рукой минувшего.

В ту первую ночь побега все эти чешские парни осознали, что они навсегда уходят из мрака пережитого. Там, за горизонтом, для них занимается утренняя заря, и они близятся к этому горизонту, а он все удаляется, словно затем, чтобы они успели поразмыслить о себе и своем будущем, когда для них засияет родное солнце. И они упорно шагают туда, вдаль, исполненные решимости дойти во что бы то ни стало.