Текст книги "Год рождения 1921"
Автор книги: Карел Птачник
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Светало.
Лейпциг.
Мимо поезда мелькали заводы, брикетные фабрики, сушильни, рудники, металлургические предприятия, – промышленность, сплошь промышленность на однообразной, ровной, как стол, местности. Поезд размеренно постукивал на рельсах, потом дрогнул и лязгнул буферами. Показалось большое серое здание вокзала, за ним река, на перроне крупная надпись: «Цейтц под Лейпцигом».
Нигде ни следа разрушений, чистенький город, акации на улицах, главная улица круто спускается к маленькой площади, на которой стоит трехэтажное кирпичное здание школы.
Стуча подковками по булыжной мостовой, рота спускалась к школе и пела:
Растут цветочки в нашем садочке,
Выросли там три розы:
Алая роза, белая роза,
Третья – синего цвета…
С их приходом в здании начался организованный хаос: по всем коридорам с грохотом волокли столы, шкафы, скамейки, втаскивали койки в классы и выволакивали их обратно, если немцам вдруг приходило на ум изменить свои намерения; капитан с планом в руке бегал по коридорам, дергал плечом и головой и указывал: здесь будет контора, здесь мастерская портного и сапожника, здесь комната для солдат, кладовая, буфет. Ребята с чемоданами и койками на спине орали и ругались; на дворе, словно снежная метель, носились хлопья древесной шерсти, которой набивали тюфяки. Стало моросить, но возня не прекращалась, и, уже под дождем, на дворе промаршировала вторая рота, постукивая подковками по булыжной мостовой в такт песне:
Растут цветочки в нашем садочке,
Выросли там три розы…
Роты перемешались, никто уже не знал, кто откуда. Из окна на втором этаже что-то кричал Кизер, в другом окне надрывался командир второй роты обер-лейтенант фон Кох, солдаты орали, тоже стараясь навести хоть какой-нибудь порядок, школа казалась тесной для пяти сотен парней. Но тут появилась еще третья рота и промаршировала по двору, постукивая подковками по булыжной мостовой в такт песне «Растут цветочки в нашем садочке…»
Почти восемьсот человек в одном здании! Хаос, крики. Немцам пришлось стушеваться, уступив стихийному ходу событий; они оказались слишком малочисленны и слабы, хоть и были вооружены револьверами. Фельдфебелю Рорбаху кто-то нахлобучил на нос фуражку, Куммер скатился с лестницы и уверял, что ему подставили подножку, а когда на дворе появился Гиль, из окон второго и третьего этажа понеслись крики «Вейс, Вейс!»; Гиль в бешенстве носился по школе, яростно пиная попадавшиеся ему на пути койки. Капитан приказал запереть его в конторе.
– Мне тут нравится, – в восторге воскликнул Кованда. – Только больше жизни, ребята. Мы молоды и полны сил! Крикни кто-нибудь «бей!», я бы взвился вихрем и принялся крушить все кругом. Вот так, я думаю, и будет после войны, когда мы погоним немчуру.
К концу дня койки были расставлены, командиры рот договорились о «зонах влияния», а чехи переоделись и к вечеру запрудили весь город.
Правда, увольнительных не давали, у ворот даже стояли часовые всех трех рот. Но попробуй удержи в сумерках сотню парней, они буквально штурмом взяли ворота! Другая сотня столь же стремительно перемахнула через низкую железную ограду. Остальных часовые уже не задерживали. И кто решился бы задерживать?
Тем временем командиры рот собрались в актовом зале и, чувствуя себя одинокими в этом просторном помещении, призвали своих заместителей.
– Распоряжение батальона – сосредоточить все три роты в одном здании, бесспорно, было непродуманным и поспешным, – разглагольствовал Кизер. – Мы на собственном опыте убедились, что, если дойдет до эксцессов, нам будет очень трудно обуздать людей. Чехи наглеют, в такой массе они чувствуют себя сильнее. И будем откровенны: главная причина этого – плохие вести с фронта. Я предлагаю разделить школу кирпичными перегородками на три части. Только так мы сможем разобщить роты.
Командир второй роты фон Кох сказал, что нужно усилить присмотр за чехами, а для этого поселить вместе с ними солдат, распределив их по всем комнатам. Но командир третьей роты, обер-лейтенант Штайниц, решительно воспротивился этому, и в результате было принято предложение Кизера.
– Не забудьте, – подчеркнул Штайниц, – что до сих пор мы не применяли суровых мер, которые нам разрешило командование батальона. Предлагаю при малейшем неповиновении пустить в ход оружие.
Фельдфебель Нитрибит горячо поддержал Штайница, а Кизер высказался против только потому, что не он сам предложил такую меру и что с нею согласился Нитрибит.
– Прибегнуть к оружию мы всегда успеем. Эта мера уместна лишь в случае, если командирам рот не удастся иначе поддержать дисциплину. Разве в вашей роте такое положение? – иронически осведомился Кизер у Штайница.
Тот громогласно объявил, что его рота куда более дисциплинирована, чем рота фон Коха. Фон Кох обиделся и сказал, что его рота всегда считалась образцовой, в ней царила строгая дисциплина до тех пор, пока она не стала общаться с ротой Кизера. Уязвленный этим замечанием, Кизер посоветовал командирам рот заботиться каждому о своем стойле и не швырять навоз в чужую конюшню. Заместители командиров рот дипломатично ретировались, а Штайниц, после их ухода, велел принести ящик вина.
– На этой платформе мы уладим любой спор, – сказал он, поднимая бокал. – Прозит!
На другой день каменщики сложили кирпичные перегородки в коридорах всех этажей, и роты оказались изолированными друг от друга.
– Вот это правильно! – заметил Кованда. – Ежели в одной роте заведутся клопы, эти милые зверьки по крайней мере не расползутся по всему дому. Клопы-то были бы рады прорваться в соседнюю роту, но теперь им придется перебираться через двор, а там, внизу, их задержит охрана. Так что си-ту-иция для них будет невеселая…
В воскресенье Кизер распорядился подать себе до блеска начищенный фиат и удобно уселся на заднем сиденье.
– Holen sie den Kowarik[71]71
Сходите за Ковариком (нем.).
[Закрыть], – приказал он Цимбалу. – Съездим посмотреть завод.
Олин быстро оделся и побежал к машине.
– Присмотри мне там какую-нибудь работенку, господин доверенный, – крикнул ему вслед Кованда. – Герр капитан решил отстранить меня от лошадей, видно, по политическим причинам. А может, какой-нибудь олух внушил ему, что на этой работе пропадают мои богатые таланты.
Цимбал запустил мотор и медленно выехал со двора. На второй скорости он поднялся по шоссе в гору.
– Поедем через город, – решил Кизер, с наслаждением затягиваясь сигарой, – оглядимся немного.
На площади перед школой среди кустов стоял двухметровый макет бомбы с надписью:
– Что это за объявление? – спросил Олина Цимбал, осторожно переключая скорость. – Узнай-ка у горбуна.
По широкой улице он медленно довел машину к Виндишбергу. Там Кизер велел остановиться, чтобы осмотреть любопытное сооружение, установленное вдоль шоссе, круто поднимавшегося в гору.
– Tadellos, so was, wie?[73]73
Безупречно, а? (нем.)
[Закрыть] – капитан в восхищении обратился к Олину. – Видели вы прежде что-нибудь подобное?
Муниципалитет Цейтца устроил вдоль шоссе канатную тягу, чтобы облегчить подъем людей, гужевого транспорта и грузов: в гору по рельсам поднималась железнодорожная платформа, навстречу ей спускалась другая, обе соединялись стальным тросом, пролегавшим между рельсами; на полпути был разъезд. Платформой пользовались пешеходы и конные упряжки, они поднимались на ней от вокзала до главной улицы и спускались обратно, к лежавшему в низинке вокзалу. Билет стоил десять пфеннигов.
– Скажи ему, – сказал Цимбал Олину, – что такие штуки нам не в диковинку. Поглядел бы он на канатку у нас на Петршине, у него бы горб отвалился от удивления.
От Виндишберга улица стала шире. Фиат миновал редакцию «Цейтцер тагеблатт» и пересек площадь около роскошного отеля «Пройсишер хоф». На площади они увидели красивое здание ратуши, два кино и полдюжины трактиров.
– Подумаешь – диво! – ухмыльнулся Цимбал. – Спроси его, куда ехать.
– Nach Tröglitz[74]74
В Троглиц (нем.).
[Закрыть], – сказал капитан Олину.
– Как это по-нашему-то называется? – отозвался Цимбал. – Ты же знаешь, что я не понимаю по-немецки.
Олин дословно перевел его реплику Кизеру, и Цимбал заметил в зеркальце, что фербиндунгсман выразительно подмигнул капитану. Машина шла под гору с Шутцен-плац. Цимбал дал полный газ, и колеса автомобиля завертелись с бешеной скоростью. За первым же поворотом капитан выхватил пистолет и ткнул его в спину шоферу.
– Сейчас же затормози! – прошипел он. – Иначе я выстрелю. Считаю до трех, раз, два…
Цимбал слегка сощурился и поддал газу.
– Спроси своего горбача, не прибавить ли ходу, – сказал он, облизав губы. – Сейчас я даю девяносто километров. Если нам ехать далеко, могу подбавить.
Почувствовав, что дуло пистолета больше не упирается ему в спину, Цимбал развалился за рулем и сдвинул пилотку на затылок.
– Водителю машины, – бросил он через плечо Олину, – нужна ясная голова, зоркие глаза, а главное, крепкие нервы. Представь себе, что выйдет, если я из-за всякой глупости начну волноваться и при такой скорости, чего доброго, не поспею на повороте вывернуть баранку. Вот так, например. – Цимбал дернул руль, и машину бросило сперва в одну, потом в другую сторону.
– О господи! – ужаснулся капитан, хватаясь за поручни. – Что ты делаешь, проклятый идиот?!
– Чего ему? – учтиво осведомился Цимбал. – Ты же знаешь, я не понимаю по-немецки…
Восемь километров от города до завода они покрыли за пять минут. Цимбал сделал лихой разворот у бензоколонки и затормозил машину под самым носом у веркшуцовца, который, жестикулируя, бежал им навстречу.
– Откажи у меня тормоза, быть бы жене этого лешего вдовой, – заметил Цимбал. – Мне подождать тут?
Завод «Брабаг» вырабатывал бензин из бурого угля.
значилось крупными буквами над его входом. Территория завода занимала четыре квадратных километра и вся была заполнена различными постройками, связанными системой трубопроводов. Трубы тянулись над головой, по земле и под землей, извивались, поворачивали обратно, переплетались, поднимались и опускались, кончались и начинались снова. Постройки походили на громадные картонные коробки – прямоугольные, большие и малые, одноэтажные или трехэтажные. Между ними пролегали широкие дороги, окаймленные газонами. Так завод выглядел раньше. Сейчас картина изменилась: повсюду разрушения, на дорогах – воронки от бомб, газоны засыпаны взрыхленной землей, трубопровод поломан и скручен, как пальцы эпилептика, постройки разбиты, крыши сорваны, и все кругом покрыто толстым слоем мелкой желтой пыли.
– Ну и ну! – заметил Цимбал, с трудом проводя машину к корпусу заводоуправления. – Ежели нам предстоит восстановить эту штуку, то на этой работе состарятся и мои правнуки!
Капитан вместе с Олином зашел к директору завода и сообщил ему, что на «Брабаг» направлены три трудовые роты. Вечером Олин рассказал об этом товарищам по комнате, не забыв подчеркнуть, что он самолично беседовал с директором; тот, мол, хорошо знает Чехию: в последнее время директор несколько раз ездил в Судеты, где немцы строят такой же гигантский бензиновый завод.
– Пусть строят, – заметил Кованда. – После войны он нам пригодится.
В понедельник рота поднялась в три часа утра. Работа предстояла сменная: первая рота начнет в пять утра и будет работать до двух, вторая и третья – с полудня до восьми вечера. Во главе с капитаном рота промаршировала в гору, до церкви св. Михаила, там погрузилась на три больших автобуса и через четверть часа была уже на месте.
– Веркшуцовцы здесь как на подбор, глаза у всех словно зеленые стекляшки, – сказал Мирек, когда они проходили в ворота. – Поглядите вот на этого. Бу-бу-бу!
Около заводской столовой роту поджидал некий герр Мейер в белой куртке и зеленой шляпе с кисточкой. Он рассортировал прибывших по специальностям и разбил их на группы, которые отправились на разные участки работы и сразу затерялись в лабиринте объектов.
Кованду, Мирека, Пепика и Гонзика послали к малярам – в центр заводской территории, где были сложены в штабеля большие листы гофрированного железа. Немец-десятник привез на тележке банки с краской, сунул каждому из чехов кисть и пересчитал группу.
– Vier Mann[76]76
Четыре человека (нем.).
[Закрыть], – сказал он. – Стало быть, надо выкрасить пятьдесят листов за смену. Я приду днем, приму работу.
– Объясни ему, – солидно сказал Кованда Гонзику, – что я в жизни не занимался малярным делом и даже кисть в руки не брал, разве что кисточку для бритья. Пусть он, милашка, посчитается с этим.
Немец усмехнулся.
– Приятель, – сказал он. – Через десять минут ты будешь красить, как опытный маляр.
Он обильно намочил кисть в краске и стал энергично водить ею по железному листу. Темно-серая краска струйкой стекала на землю и образовывала лужицы на волнистом железе.
– Спроси у него, – распорядился Кованда, – почему он не бережет дорогую краску? И на сколько листов нам полагается одна жестянка?
Десятник отшвырнул кисть и вытер руки о фартук.
– Это безразлично, – бодро ответил он. – Краски хватает. – И ушел.
– Работа сносная, – рассуждал Кованда. – Только листы слишком большие… И не мастера мы по малярному делу… да и работаем не для себя… Ну, вот что: двадцать штук за смену, и баста. Не ленитесь, ребята! – Он развалился на траве и развернул пакет с завтраком.
На заводе пульсировала жизнь. Поднимая тучи мелкой, шелковистой пыли, приезжали грузовики, рабочие разгружали кирпич, цемент, пиломатериалы, балки. У границ заводского участка росла конструкция нового цеха, рядом экскаватор рыл котлован для фундамента нового бомбоубежища. Десятки монтажников карабкались по гладким стенам пузатых газгольдеров, отряд пленных французов ремонтировал железнодорожное полотно и укладывал рельсы, мужчины и женщины в белых халатах хлопотали в лабораториях, мощные экскаваторы засыпали землей вновь проложенные подземные кабели и трубопровод, монтеры поднимались на мачты высоковольтной передачи, кровельщики крепили на крышах большие листы гофрированного железа, дорожники засыпали воронки и заново мостили дороги, сотни людей сновали повсюду, словно от их поспешности зависел весь ход работы на этом гигантском заводе.
– Ну, пока хватит! – сердито сказал Мирек и отшвырнул кисть. – Я и так весь измазался краской.
Гонзик уже загорал, раздевшись до пояса. Он прикрыл глаза рукой и тихо насвистывал.
– Добрый день! – вдруг раздался над ними приятный мужской голос, и ребята испуганно вздрогнули. Рядом стоял хорошо одетый человек лет сорока и смущенно улыбался.
– Извините, что побеспокоил вас, – сказал он виновато. – Иду мимо и слышу кто-то насвистывает, если не ошибаюсь, Пятую симфонию Чайковского.
– Вот и ошиблись, – усмехнулся Гонзик. – Шестая. Пятая – вот так.
И он громко засвистал захватывающий, торжествующий мотив. Человек слушал, склонив голову набок.
– Richtig, richtig[77]77
Верно, верно (нем.).
[Закрыть], – сказал он. – А Шестая – вот так. – И он четко засвистал, помахивая правой рукой. – Извините, – продолжал он. – Я инженер Герцог из фирмы Дикергоф и Видман. А вы, по-видимому, чехи?
Так началось новое знакомство Гонзика. Они проговорили целый час. Инженер Герцог сидел на траве, среди штабелей железа, и насвистывал отрывки из Вагнера, Шопена и Моцарта, а Гонзик отвечал ему Сметаной, Дворжаком и Чайковским.
– Вы маляр?
– Ничего подобного, – улыбнулся Гонзик. – Студент.
Инженер задумался.
– Нам в конторе нужен человек. Вы, конечно, умеете писать по-немецки? Ну, разумеется. Пойдемте-ка со мной.
Гонзик отнекивался, но Кованда энергично подтолкнул его, и Гонзик согласился.
– Найдите себе другого маляра, – крикнул инженер оставшимся. – Или нет, не надо, я сам все устрою.
Спотыкаясь, они пересекли узкоколейку и, обогнув груды обломков, вошли в низкий деревянный домик. Инженер втолкнул туда Гонзика, крикнул: «Вот, привел вам помощника», – и исчез.
В конторе за столом сидели два человека: один, приземистый, косоглазый и кривоногий, громко приветствовал Гонзика. Это был техник Леман. Второго, медлительного и тихого, звали Трибе. Гонзик не сразу заметил, что у Трибе только одна рука.
Гонзика тотчас нагрузили работой, – разносить по карточкам отработанные бригадами часы, извлекая эти цифры из рапортичек десятников. На заводе работало больше шестисот рабочих фирмы, так что дела хватало.
За несколько дней Гонзик познакомился со всем персоналом конторы и больше всего сдружился с одноруким Трибе, который прежде служил старшим фельдфебелем и потерял руку в России.
– Не надо было мне ее совать туда, – сказал он однажды Гонзику, когда они остались наедине; Леман куда-то вышел. – Так всегда бывает с ворами.
Писал он левой рукой, положив на бумагу металлическое пресс-папье или гирьку. Иногда его раздражала собственная неловкость, и он бросал карандаш, засовывал левую руку в карман и сидел, долго и неподвижно глядя в окно на крышу соседнего домика.
– Больной человек или инвалид совсем по-иному воспринимает мир, – тихо сказал он однажды. – Он видит куда больше, чем здоровый. После этого увечья у меня словно пелена спала с глаз. Времени на раздумье хватало: из Киева нас эвакуировали в Польшу, а оттуда через Брно в Вену. Там мне отрезали руку. Я все время думал о себе и хотел покончить с жизнью, – мол, без руки невозможно жить. У меня жена и двое детей, а сейчас я доволен жизнью и ценю ее даже больше, чем прежде. Не дождусь, пока кончится война… пока мы ее проиграем.
Гонзик промолчал, а Трибе усмехнулся.
– Я знаю, что ты мне не доверяешь, и у тебя есть на это причины. Но не думай, что все немцы – дурные люди. Многие из нас и представления не имеют о том, что творится вокруг. Как они наивны! Если им рассказать, на что мы, немцы, иногда способны, они не поверят. Вот, например, Леман: он живет только работой, о политике слышит лишь по радио да читает в газетах. Он искренне верит, что там пишут чистую правду. Некоторые немцы даже не замечают, что правду загнали в концлагеря. Большинство немцев заслуживает прощения. Мы виноваты, но не так, чтобы терпеть за это вечно.
За два дня Гонзик узнал всех десятников: коренастого старика машиниста Бера, командира над всеми экскаваторами и бетономешалками (браниться он умел похлеще Геббельса и Гиля, вместе взятых), главного десятника Бегенау, добродушного немца в золотых очках, старого пьянчужку герра Моравица, десятников Крюгера, Фрише, Ленсберга и Клоце.
Берлинская строительная фирма «Дикергоф и Видман» находилась теперь в Дрездене, а филиалы ее были разбросаны по всей Германии. Она возводила «Западный вал», строила укрепления в Польше, Севастополе и бог весть где еще, в «Брабаге» она сооружала бункеры, бетонные фундаменты для машин, прокладывала канализацию, и с тех самых пор, когда «Брабаг» еще только начал строиться, вела здесь все железобетонные работы. Первое бомбоубежище, Rechteckbunker[78]78
Убежище, расположенное в правом углу заводской территории. (нем.).
[Закрыть], расположенное у главных ворот, было уже почти готово. Оно вмещало шестьсот человек. На постройку этого железобетонного сооружения со стенами двухметровой толщины ушло 28 тысяч мешков цемента и 128 тонн железа.
Гонзика гоняли по заводу со всякими поручениями, он носил размножать «синьки» в светокопию, ежедневно сдавал рапортички в главную контору, болтался по территории завода среди похожих на помятые шляпы-котелки газгольдеров – они лежали на газонах, в лужах загустевшей нефти – среди турбин и труб, электростанций, подъемных кранов, домиков и груд обломков; Гонзик всегда находил время остановиться и поговорить со своими соотечественниками, которые маленькими группами работали на различных участках.
– Сегодня мы сработали только пятнадцать листов, – похвастался Кованда, одежда которого лоснилась от засохшей краски. – И знаешь, старикан был даже доволен. Завтра попробуем сдать десять. Если ему это придется не по вкусу, пусть жалуется в главный штаб фюрера.
На заводе и в городе были введены два вида воздушной тревоги: сначала объявлялся так называемый «фораларм»[79]79
Предварительная тревога (от нем. Voralarm).
[Закрыть], означавший приближение опасности: сирены трижды подавали голос, их вой равномерно нарастал и затихал. Когда же наступала настоящая тревога, они давали отрывистые торопливые сигналы, не соблюдая ритма. Это означало близкую угрозу смерти.
Персонал завода должен был покинуть территорию уже при «фораларме» и удалиться минимум на километр, потому что заводские бомбоубежища не вмещали и сотой доли многотысячной массы людей, присланных восстанавливать завод.
Как только начинали выть сирены, на заводе раздавался топот тысяч ног: люди бежали, пыхтя и спотыкаясь, мчались со всех ног. Пленные французы неслись как угорелые, без конвоя, украинцы топали в тяжелых деревянных башмаках, заключенные спешили под надзором веркшуцовцев, рабочие катили на велосипедах, ехали на грузовиках, автобусах, повозках, тракторных прицепах и даже аккумуляторных тележках – прыгали и цеплялись на всякий вид транспорта, а уже взобравшиеся туда подсаживали их, подхватывали за руки, за ноги, за головы. Дорога, как муравейник, кишела людьми, спешившими добраться до бомбоубежища в песчаном карьере или выбраться в открытое поле и в дальний лесок.
Позади завода, за палаточным лагерем, который здесь срочно построили для евреев из Бухенвальда, находился большой песчаный карьер, где все время прокладывали новые штольни. Глубина карьера достигала двадцати метров, на дно его вели две крутые деревянные лестницы. Убежищ там было три – двухметровые штольни, укрепленные толстыми бревнами и балками. В штольнях вдоль стен стояли скамейки и под потолком висели электролампочки. В глубину штольни вела толстая вентиляционная труба, по которой поступал свежий воздух. Длина каждой такой штольни была метров сто, их соединяли ходы сообщения. Во время тревоги все эти убежища бывали битком набиты солдатами, детьми из деревни, женщинами и стариками, украинцами с синей нагрудной нашивкой «Ост», поляками с буквой «П», черноволосыми говорливыми французами, итальянцами, заключенными, пленными и чехами из трудовых рот. Уже через полчаса в глубине штольни становилось нестерпимо душно, воздуха не хватало, люди покрывались потом и тяжело дышали, в тесноте каждое движение утомляло. Поэтому большинство рабочих предпочитало во время налетов уходить в открытое поле, тянувшееся до самого горизонта.
Еще до того, как сирены объявляли тревогу, на заводе и около него, вдоль дорог и даже в полях устраивалась дымовая завеса: в сухую безветренную погоду завод и окрестности быстро окутывались вонючим белым дымом. Наиболее примитивное устройство для дымовой завесы представляло собой проволочный стояк, наполненный бумажными пакетами с загадочным содержимым. Пакеты поджигались снизу и начинали тлеть, валил густой дым. Более сложное устройство состояло из канистры с вонючей жидкостью, соединительной трубки, жестяного зонтика и баллона со сжатым воздухом. Солдаты, обслуживавшие эти устройства, приезжали на велосипедах или мотоциклах, соединяли канистру с баллоном, Сжатый воздух выгонял жидкость в трубку, она разбрызгивалась о жестяной зонтик и тотчас превращалась в клубы дыма.
Вблизи заводской ограды был устроен лагерь для семи тысяч словацких, румынских и венгерских евреев из Бухенвальда. Там стояли большие брезентовые палатки, на площадках между ними виднелись жестяные желобы умывалок, кругом проволочные заграждения и вышки для часовых; на каждой вышке мощный прожектор и пулемет.
Евреев привели однажды утром по шоссе. Они шли тесными рядами, колонна за колонной, пыль, поднятая тысячами ног, тянулась за ними, как грозовая туча. На другой же день прибывших погнали на работу. На них была арестантская одежда – полосатые бумажные штаны и куртки, деревянная обувь, на бритых головах полосатые шапочки. Среди рядовых эсэсовцев, которые немилосердно били заключенных ногами и прикладами, было немало немцев из Словакии, хорошо говоривших по-словацки. Кроме солдат, за каждой колонной наблюдал «форарбейтер» – заключенный, подменявший конвойного и относившийся к своим соплеменникам ничуть не лучше эсэсовцев. «Доверенный» – капо – был обычно ариец – голландец, француз или немец, который целый день точил лясы с конвойными и даже не притворялся, что работает.
Евреев посылали на самые тяжелые работы – разгружать и носить мешки с цементом, шпалы, балки, землю, камни. Нестерпимо было смотреть на этих истощенных людей, видеть, как они, спотыкаясь под ударами эсэсовцев, таскают тяжести, способные раздавить их. Заключенные работали с поистине нечеловеческим напряжением сил. Приблизиться к ним и передать что-нибудь съестное было совершенно невозможно, а ведь даже сухой кусок хлеба стал бы благодеянием для этих измученных людей. Гонзик тщетно пытался поговорить с ними, надеясь разузнать об отце.
– Да вряд ли это возможно; – скептически заметил Карел. – Ведь Бухенвальд – это целый город, заключенных там, говорят, несколько тысяч. У нас в деревне один парень попался при переходе границы и сидел за это в Бухенвальде. Просидел он там год и просто чудом вернулся домой: выпустили несколько сотен человек по случаю какого-то торжества, уж не знаю, почему они это сделали. Так вот, этот парень иногда рассказывал о Бухенвальде, но очень неохотно, потому что подписал там бумагу, что будет молчать, и боялся, как бы ею не упекли обратно. Страшно было слушать! У людей там нет имен, только номера, и каждый день вычеркивают несколько сотен номеров. Как списанный инвентарь.
Кованда отер руки о фартук.
– Такой лагерь мог придумать только ненормальный человек, – сказал он. – Нет, что я говорю, зверь! Этак мучить и губить людей! Бывало прежде что-нибудь подобное на свете? Отвечай, ты, образованный! – обратился он к Пепику.
Пепик сел на землю и оперся спиной о штабель железных листов. Он хотел заговорить, но лишь судорожно раскашлялся.
– Найдется у кого-нибудь покурить? – спросил он. – Может, мне от этого станет легче.
– Не сигарету тебе надо, а мамину титьку, – напустился на него Кованда. – Никогда еще я не слыхивал, чтобы куренье помогало от кашля!
Мирек и Гонзик стояли рядом, озабоченно глядя на Пепика.
– Завтра ты не пойдешь на работу, а покажешься врачу, – сердито сказал Мирек. – Надоело слушать вечное твое кхеканье. Надо лечиться, и все тут.
Пепик закурил, кашель немного успокоился.
– Пустяки, – устало сказал Пепик. – Я до самой смерти буду кашлять. Ничего у меня и доктор не найдет. О чем ты меня спрашивал?
– О царствии небесном, – сказал Кованда. – Оставим это на потом. Вон, видишь, идет господин доверенный…
Капитан Кизер освободил Олина от всякой работы и сделал его чем-то вроде своего адъютанта. Каждый день они вместе ездили по рабочим участкам. Кизер таскал Олина от одной бригады к другой, всюду они ненадолго останавливались, справлялись, как идет работа, одних хвалили, другим делали замечания, потом обходили конторы. Кизеру не понравилось, что Гонзика взяли в контору фирмы Дикергоф и Видман. Капитан хотел было отправить его обратно к малярам, но, встретив решительное противодействие Лемана и Трибе, дал свое благосклонное согласие.
Олин ходил по заводу в выходной форменке. Большинство чехов демонстративно не замечали его и даже не старались при нем делать вид, что работают. Когда он подошел к малярам, ребята никак не реагировали на появление фербиндунгсмана и остались сидеть на своих местах, рядом с Гонзиком, забежавшим к ним по дороге. Олин поздоровался, а они вопросительно взглянули на него, но так как он стоял прямо против солнца, то все, подняв головы, сощурились от слепящих лучей, сделали гримасу и тотчас снова опустили головы.
– Привет, ребята, – сказал Олин. – Как поживаете?
Кованда презрительно сплюнул.
– Спасибо за вниманьице, хуже некуда. А почему вы изволите интересоваться?
– А его послали сюда узнать наше мнение насчет работы и вообще наше настроение, – сказал Мирек и лег на спину. – Он теперь вроде сестры из Красного Креста или дамы-благотворительницы.
– Ишь ты! – удивился Кованда. – Так вы им там скажите, сестрица, что мы поживаем очень хорошо. Лучше некуда. Кланяйтесь от нас герру капитану, передайте, что мы в нем души не чаем.
Олин закурил сигарету и далеко отбросил спичку.
– Все паясничаете, ослы. Напрасно. Вам меня не обозлить. Лучше бы работали как следует. Все фирмы жалуются на чешских работничков: они, мол, только лодырничают и саботируют. Капитан собирается снизить вам суточные.
– Сразу видно, что герр капитан заботится о нас вовсю. Эти самые полторы марки, что нам выдают наличными, – одно искушение, поневоле начинаешь сорить деньгами. Пусть лучше их посылают нашим семьям вместе с жалованьем. Мне вот старуха пишет, что ей теперь выдают девяносто пять марок, а прежде платили сто пятьдесят.
– И то много за твою работу, – холодно сказал Олин. – Ты больше не заработал.
– Интересно, сколько получаешь ты? – усмехнулся Мирек. – Тебе, видно, жаловаться не на что.
– Ему положено две получки, – сказал, вставая, Кованда. – Одну за то, что он образцовый работник, другую за то, что капитанов холуй. За это в райхе здорово платят.
Олин пристально глядел на группу евреев, разгружавших цемент.
– Чтобы там ни говорили о немцах, – сказал он, – а одно хорошее дело они сделали: согнали всех жидов в кучу и надели на них одинаковую одежду. Гитлер молодец будет, если истребит этот скверный народ. Весь мир скажет ему спасибо!
Никто не отозвался, только Пепик неторопливо встал, взял кисть, сунул ее в ведерко, помешал краску, потом поднял кисть над головой и быстрым движением брызнул на Олина краской.
– Знай, что ты такая же сволочь, как те, кто мучает этих несчастных, – тихо сказал он, облизав губы. – Вспомни, что мы тебе говорили на стройке в Касселе.
– И проваливай отсюда, пока я не стукнул тебя башкой об это железо, – лениво произнес Мирек и медленно привстал.
Олин с минуту стоял неподвижно. У него перехватило дыхание. Серая краска стекала по его лицу и куртке. Он провел рукой по щекам – вся рука была в краске. В ярости Олин кинулся к Пепику, но Мирек вскочил на ноги и преградил ему путь.
– Не слышал, что ли? – грозно спросил он и ударил Олина кулаком в подбородок. – Или хочешь, чтобы мы тебя взяли в оборот? Уйдешь или нет?
Олин пошатнулся и оперся о штабель. Он был бледен, руки у него дрожали.
– Вы еще пожалеете об этом! – воскликнул он. – Ох, как пожалеете! Сами виноваты!
– Поступай как знаешь, – сказал ему Гонзик. – Ты сам за все когда-нибудь ответишь.
– Уж не перед тобой ли?
Гонзик прищурился.
– Перед всеми.
По рельсам, направляясь к группе, шел Кизер. Ребята молча взялись за кисти, а Гонзик быстро исчез среди штабелей железа.
– Куда же вы делись, Коварик, я ищу вас по всему заводу, – сказал капитан, подойдя.
Тут Кизер заметил, что Олин измазан краской.
– Кажется, вы вздумали им помогать, бедняга, – засмеялся он. – Что у вас за вид!
