Текст книги "Собрание сочинений в семи томах. Том 3. Романы"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 42 страниц)

VII
В. Амброж
Меценат

Мы учились в консерватории – трое бедных ребят: скрипач Прохазка, именуемый Ладичек, толстый и сонный Микеш, по прозвищу Fatty[158]158
  Толстяк (англ., разг.)


[Закрыть] и я; только одному богу известно, чем мы были живы, – скорей всего, тем, что брали друг у дружки взаймы одну и ту же двадцатикроновую купюру, которую как-то в счастливый вечер Fatty заработал за роялем в каком-то ночном заведении.

Однажды нас вызвал к себе наш обожаемый учитель и мэтр и радостно объявил: «Юноши, я, кажется, нашел для вас мецената!» Оказывается, к нему приходил один самостоятельный «друг искусства» и сказал, что охотно поддержит двух-трех талантливых начинающих композиторов. «Сто пятьдесят крон в месяц, мальчики, – сказал профессор, – это немного, но если вы постараетесь, со временем это может принести и больше. Так что, босяки, не посрамите меня, – закончил старый добряк в умилении, – и ведите себя прилично! Помните, что воротнички всегда должны быть чистыми и что шляпу нельзя класть на рояль. Короче, берите ноги в руки и скорей представляться!»

Разумеется, мы помчались во все лопатки. Сто пятьдесят крон – для нас это был невероятный дар небес. Когда мы позвонили у дверей пана Фольтэна, нам казалось, что нас целое стадо, целый табун многообещающих композиторов в черных потертых костюмах, и мы изо всех сил старались сделаться потоньше, чтобы казалось, будто нас не так много. Горничная в белом передничке провела нас к пану Фольтэну. Он в шитом золотом парчовом халате сидел за огромным письменным столом и что-то писал. Пан Фольтэн поднял голову, надел очки – что сделало его лицо старше и строже – и внимательно рассмотрел нас всех по очереди. Очевидно (не знаю только почему), он остался нами доволен, потому что дружески кивнул нам и проговорил:

– Так вот вы какие? Мне вас рекомендовал ваш учитель. Это великий артист, господа! Великий артист и великий человек!

Мы забормотали, что да, конечно, разумеется. Пан Фольтэн позвонил и встал. Сердце у меня екнуло – уж не натворили ли мы чего и не вышвырнут ли нас сейчас вон; Fatty в волнении сопел, а Ладичек, широко раскрыв глаза, рассматривал бархатную комнату. Но нас не выгнали, просто вошла та бойкая горничная и сделала книксен, совсем как на театре.

– Анни, подайте господам чай, – приказал пан Фольтэн. – Садитесь, господа; сюда, пожалуйста.

Мы забормотали, что с удовольствием постоим, но сесть все-таки пришлось: в таких креслах мы никогда и не сиживали. Fatty погрузился в кресло так глубоко, что прямо окаменел с испугу, Ладичек не знал, куда девать свои длинные ноги, а я весьма инициативно начал разговор робким покашливанием. Пан Фольтэн бросился в свое кресло и сложил кончики длинных пальцев.

– Великий артист, – повторил он еще раз. – Я поздравляю вас, господа, с таким учителем. Вообще, посвятить себя искусству – это прекрасный жизненный путь. Прекрасный… и трудный. Уж кто-кто, а я знаю, какая это мука – быть творцом.

Длинными пальцами он провел по волосам.

– Вы должны быть готовы к суровой жизни, полной самоотречения…

Толстяк Микеш испуганно моргал, а Ладичек блуждал взором по коврам и занавескам. Пан Фольтэн говорил о непонимании, с которым сталкивается великий художник, а я изредка издавал разнообразные звуки, выражающие согласие. Тут вошла горничная с огромным подносом в руках. Ладичек вскочил, чтобы галантно его подхватить, но, наверно, этого не надо было делать, потому что она, не обратив на него никакого внимания, водрузила всю эту роскошь прямо перед нами. Мы отродясь не видывали ничего подобного: чашки тончайшего фарфора, тарелочки, хрупкие как дыхание, чайник с заваркой, чайник с кипятком, графинчик с ромом, графин с лимонным соком, блюдо с бутербродами, тарелка с бисквитами, вазочки с конфетами, что-то еще, – и все это горничная расставляла теперь перед нами на столе. Ладичек совершенно бесстыже разглядывал ее своими большими поэтическими глазами, и вид у него был такой, будто он вот-вот возьмет ее за руку. Изумленный Fatty затаил дыхание и только пинал меня под столом, и я один поддерживал разговор, временами вставляя: «Да-да».

– Прошу вас, господа, – пригласил нас пан Фольтэн и сам стал разливать чай. – Покрепче? Не очень?

Мы в тот день еще ничего не ели; Толстяк протянул руку к бутербродам и уже нес ко рту кусок, обильно нагруженный ветчиной и лососиной. Я еле-еле успел его ткнуть, чтоб обождал. Пан Фольтэн между тем налил себе чаю и медленно помешивал его серебряной ложечкой; сахару он не взял. Я сделал то же самое. Толстяк в замешательстве положил свой бутерброд на кружевную салфетку, чтобы не испачкать тарелочку, и тоже начал помешивать чай. Пан Фольтэн задумчиво помешивал чай и рассуждал о тяжкой доле артиста в наше время; потом взял маленькое печенье и, откусывая его крошечными кусочками, запивал несладким чаем. Я сделал то же самое – откусывал печенье и запивал терпким чаем. Fatty бросил на меня вопросительный взгляд и тоже взял печенье. Надеюсь, мы произвели на пана Фольтэна благоприятное впечатление. Но тут Ладичек вдруг вышел из своего восторженного оцепенения, добавил в чай рому и начал набивать брюхо бутербродами. К сожалению, я не мог до него дотянуться под столом. Я всегда считал, что скрипачи не умеют вести себя в обществе и слишком много о себе думают. Увидев это, Fatty опять взял свой бутерброд и впился в него зубами. Наверно, он не должен был этого делать, потому что пан Фольтэн смерил его взглядом и сказал:

– Так вы пианист, пан… пан?

Несчастный Fatty покраснел, заглотнул полбутерброда, а оставшуюся половину снова положил на салфетку.

– Микеш, – сказал он сдавленным голосом, – Да.

Пан Фольтэн еще некоторое время его расспрашивал, а Ладичек спокойно пожирал бутерброд за бутербродом. Затем настала моя очередь: пан Фольтэн очень любезно спросил, откуда я родом, кем был мой отец, какую музыку я больше всего люблю и так далее – словом, вопросы соответствовали моему возрасту. Потом он посмотрел на Ладю. Ладичек встал, потянулся, как сытый кот, и как ни в чем не бывало направился к роялю, где лежала темнокоричневая скрипка; он взял ее в руки, опытной рукой тронул струны и небрежно спросил:

– Миттенвальдская?

Это было первое слово, которое он произнес.

Пан Фольтэн просиял.

– О да. Собственноручная работа мастера Маттиаса Клотца. Минутку, я покажу вам ее паспорт.

Мы с Микешем переглянулись. Погоди, Ладичек, мы тебе это попомним! А Ладичек Прохазка между тем сунул хриплую скрипочку под подбородок, раза два провел по струнам смычком и заиграл «Песню» де Фальи[159]159
  Де Фалья Мануэль (1876—1946) – известный испанский композитор.


[Закрыть]. Да, этот мальчик умел себя показать – прямо будто век общался с меценатами. Пан Фольтэн опустился в кресло и слушал, прикрыв глаза и одобрительно кивая головой.

– Хорошо, – сказал он под конец. – А свое что-нибудь?..

Ладичек, не моргнув глазом, стал играть свои вариации на детские темы. Сыграв три, он сказал: «Вот так», – положил скрипку и опять навалился на бутерброды. Пан Фольтэн взглянул на меня. Я мигом очутился за роялем и довольно храбро исполнил свое «Анданте»; теперь-то я знаю, что в нем было достаточно много цитат из нашего дорогого учителя, но тогда я очень гордился своим опусом № 3. Потом пришел черед нашего гениального Fatty. Он ужасно нервничал и скверно исполнил свою блестящую «Чакону» с великолепной главной темой. Пан Фольтэн не сказал на это ничего. Признаюсь, меня это раздосадовало; конечно, Толстяк играл в тот день препаршиво и при каждой ошибке морщился, будто толстый младенец, который вот-вот заревет, но его «Чакона» была такая кристальная вещичка, что всякий, кто немножко разбирается в музыке… впрочем, кто в ней действительно разбирается?

В общем все обошлось хорошо; пан Фольтэн объявил, что живо заинтересовался нами и с большим тактом вручил нам запечатанные конверты – в каждом оказалось по две новеньких сотни. Он даже сердечно пожал нам руки и пригласил зайти через месяц – сыграть что-нибудь новое. Мы шли домой вне себя от восторга: у нас был свой меценат, а денег, по нашим понятиям, просто куры не клевали, и вообще все небо пело тысячами скрипок, только Ладичек все возвращался горестной мыслью к своей горничной. Мальчики, вспоминал он, вы заметили, какие на ней были туфельки? А наколка? Интересно, что, когда мы пришли туда во второй и в третий раз, она показалась нам далеко не такой красоткой, а еще удивительней было то, что с двумя сотнями в кармане нам жилось ничуть не лучше, чем без них. Как это получается, понять не могу.

Спустя месяц мы нагрянули снова, неся под мышкой несколько нотных листов: сочинения, посвященные маэстро Бэде Фольтэну. Ладичек написал фанданго для скрипки в сопровождении фортепьяно, я сочинил музыку к одному стихотворению, a Fatty принес маленькое романтическое «Рондо» для фортепьяно. Пан Фольтэн искренне обрадовался; он сам сел за рояль и проиграл мою поэму, мурлыча при этом мотив; он сыграл и Микешево «Рондо», одобрительно кивая головой. Играл он непрофессионально, но бегло и с музыкальным чувством. Потом мы с Ладей исполнили фанданго; Ладичек неожиданно добавил чертовски удачную импровизацию pizzicato a la guitarra, и пан Фольтэн просто сиял.

– Хорошо, юноши, – сказал он, – вы меня радуете.

Потом он заговорил о сочинении музыки.

– Я думаю, юноши, неправильно писать только то, что приходит тебе в голову; я бы дал молодому композитору задание: теперь, дескать, покажи, на что ты способен. Для творческих порывов у тебя еще будет время, когда ты найдешь свой стиль.

Он задумался, а потом сказал:

– Вот если бы вы все трое разработали одну тему, это было бы очень интересно. Я бы лучше вас узнал и мог бы посоветовать, в каком направлении работать.

Он провел рукой по лбу.

– Ну, например… например, маленькая увертюра: ночь в воинском стане. Как перед битвой. Сильный музыкальный образ, не правда ли?

Толстяк выпучил глаза.

– А… звезды светят?

Пан Фольтэн прикрыл глаза рукой:

– Нет. Скорее, как перед грозой. Я вижу огненные молнии на горизонте. В стане гремят барабаны и трубят стражи…

– А какое это войско? – сдержанно спросил Ладичек.

– А что?

– Ну, как же – какие инструменты выбрать?

– Правильно, – согласился пан Фольтэн и одобрительно кивнул. – Ну, скажем, войско царя Навуходоносора, а? Это было бы чрезвычайно экзотично.

– Но ведь это ж были язычники!.. – сокрушенно пробормотал Fatty.

Пан Фольтэн взглянул на него с удивлением:

– И вам это мешает?

Fatty покраснел, и вид у него стал совсем несчастный.

– Да нет, просто я про них ничего не знаю, – проговорил он, заикаясь. – Если б там хоть звезды были!.. Звезды еще можно выразить!

– Творчески мыслящий художник может представить себе все, – заметил наш меценат. – Но я вас не принуждаю. Просто мне пришла в голову такая идея.

На этот раз в конвертах оказалось уже по три сотни, но, к нашему изумлению, их хватило ровно на столько же, на сколько и двух предыдущих. На деньгах, видно, лежит какое-то проклятие: сколько ни получай, все мало.

Разумеется, мы принялись за стан Навуходоносора, чтобы доставить пану Фольтэну удовольствие. Ладичек, не долго думая, решил, что нужно сделать «нечто сарацинское», и начинил партитуру турецким барабаном и литаврами; протяжный отдаленный вой должен был символизировать «пение муэдзина» (Ладичек упорно говорил «музеин»). У меня получилось что-то вроде лирического ноктюрна с робким намеком на вечерний зов трубы; зато Fatty до глубокой ночи потел над навуходоносорским станом и в отчаянии рвал на себе волосы, потому что у него не выходили «огненные молнии на горизонте». «Все у меня там звезды получаются, – твердил он безнадежно, – без звезд какая ночь, – это не ночь, а пустая черная дыра!» В конце концов родилось короткое героическое «Largo» для фортепьяно, – пожалуй, лучшая вещь из всего написанного Микешем до той поры. Но с военным лагерем это «Largo» имело мало общего.

Наш любезный меценат был очень доволен. С очками на носу он изучал наши творения, беззвучно шевеля губами.

– Недурно, – бормотал он одобрительно, склонившись над партитурой Лади, – вот этот шакалий мотивчик – хорошая идея.

Ладичек пнул нас ногой под столом, чтобы мы не заикались о «музеине». У меня пан Фольтэн похвалил вечернюю зорю, но, пробежав глазами «Largo», нахмурился и стал ковырять в ухе зубочисткой.

– Холодновато, – произнес он. – И нет масштабности.

– Да, – прошептал уничтоженный Fatty.

– Послушайте, – вдруг решил пан Фольтэн, – вам, наверно, больше по душе всякие там пасторальки. Представьте себе стадо овец… юный пастух играет на свирели песнь любви…

– Да-да, – еле слышно прошептал Fatty, преданно моргая, но на его пухлых щеках был написан ужас, и пот у него выступил на лбу при одной мысли о стаде овец и пастушеской песне любви. Ладе задали торжественный марш языческого военачальника. Это будет примерно так, с готовностью отозвался Ладичек и забарабанил по столу варварский марш. Мне пан Фольтэн выдал какие-то стихи, чтобы я положил их на музыку. Кажется, хор женщин, оплакивающих ужасы войны. Стихи мне показались чудовищными. На каждом шагу: «О, горе, горе!» – и тому подобное. Но рука пана Фольтэна на сей раз была еще щедрее, и мы постарались угодить ему, как только могли.

– Знаешь что, Fatty, – говорю я, – давай я тебе сделаю стадо овец со свирелью и песнь любви; всякие «бе» да «ме» и мечта любви – это как раз по моей части. А ты за это положи на музыку «О, горе, горе!» Ты ведь прямо создан для «О, горе!» и хора жен и матерей, а пан Фольтэн не догадается, кто что писал.

Песнь любви получилась у меня такая, что добродетельный Fatty только краской заливался – такое это было воркование и страстные стоны.

– Послушай, – защищался он, – я не могу ему это отдать, он меня засмеет. Разве похоже, чтоб я мог такое сочинить?

Зато с каким совершенством сконтрапунктировал он «О, горе!» в виде cantus firmus; многоголосие оттенялось легким эхом, и все завершалось протяжной монотонностью звучащих в унисон альтов – прямо мороз подирал по коже.

Когда мы сдали пану Фольтэну работу, он не скрыл своего удовлетворения; только на Fatty глянул поверх моей пасторали почти с укором.

– Холодная музыка, – произнес он с сожалением. – Разработка отличная, но нет страсти.

– Да, – промямлил несчастный Fatty.

Видно, наш меценат решил к нему придираться!

– Вы еще не любили, не так ли?

– Нет, – прошептал Fatty покаянно.

– Это плохо, – заявил пан Фольтэн. – Артист должен, должен любить – страстно, безудержно, дионисийски…

– Да, – снова выдохнул Fatty и в ужасе заморгал глазками; он, видимо, боялся, что к следующему разу наш меценат потребует от него доказательств безудержной страсти. Вместо этого ему всего-навсего была поручена тема «девы, идущей с амфорой к колодцу». У Fatty отлегло от сердца – тема была как раз для него. Мне достался речитатив герольда, возвещающего о войне, а Ладе – любовный дуэт пастуха Эзрона с какой-то Юдифью. Дуэт сочинил я, Ладичек обработал герольда, потому что любил фанфары; он ввел туда шесть трубачей – шесть труб, голубчик, наслаждался он, это уже кое-что!

Пан Фольтэн чуть ли не обнял нас, когда мы принесли ему свои партитуры. Он был прямо по-отечески счастлив.

– Эти листы, юноши, я спрячу до тех дней, когда вы станете великими музыкантами. Я вижу, вы делаете успехи.

Мы его и правда любили. Он был великодушен и обожал музыку – чего еще требовать от человека? Он стал расспрашивать нас, как мы живем, с кем встречаемся, и тому подобное.

– Так нельзя, юноши, – решительно объявил он, – придется мне ввести вас в свет. Большой художник должен уметь держаться и в самом высшем обществе. Он должен быть как князь. Настанет время, когда вы будете сидеть за одним столом с королями и любить благороднейших принцесс…

Fatty глаза вытаращил от ужаса, зато Ладичек только подмигнул, будто хотел сказать: что до принцесс, так я хоть сейчас.

– Так вот, – продолжал пан Фольтэн, – у меня почти каждую неделю собирается музыкальное общество. Выдающиеся артисты, интеллектуалы, критики… Совершенно интимное общество, но вам эти люди могли бы быть полезны, а? Вы приобретете ряд знакомств – артисту это не помешает. По крайней мере, вам откроется путь к успеху. Какие у вас костюмы, юноши?

Оказалось, что все лучшее было на нас.

Пан Фольтэн критически осмотрел нас и сморщил нос.

– Нет, это не годится, – сказал он. – Знаете что, я закажу для вас отличные смокинги. А вы придете ко мне на вечер и сыграете что-нибудь из своих сочинений. Решено? Это для вас – лучший старт в жизнь.

Он был явно рад, что может оказать нам и такую услугу. Он направил нас к первоклассному портному и велел прийти показаться ему, когда все будет готово.

Ну, что ж, мы пришли. Был знойный летний день, и нам чудилось, что все оборачиваются на трех молодых людей, шествующих по улице среди бела дня в вечерних костюмах. Высокий Ладик шел небрежно, словно прекрасный благородный принц, я чувствовал себя как в день конфирмации, а несчастный Fatty потел и надувал щеки, будто его ведут на казнь, а смокинг нестерпимо жмет под мышками. Пан Фольтэн всплеснул руками при виде наших сорочек и ботинок.

– Юноши, это не годится, – заявил он. – Вы должны купить себе приличные галстуки-бабочки, сорочки и лакированные туфли; в следующий четверг приходите сюда в восемь часов вечера, соберется общество. Я буду рад, если вы исполните композиции, которые посвятили мне.

Ладно, мы явились в полной сбруе, как только часы пробили восемь: Ладичек, небрежный, как князь, я, торжественно взволнованный, и Fatty Микеш – весь одеревеневший от страха. Мы позвонили, и нам открыл двери лакей в шелковых чулках и напудренном белом парике.

– О господи, – только и выдохнул Микеш, но Ладик прошел в двери величественно, будто у него самого дома был десяток лакеев, и откуда только у скрипачей такие повадки?

В передней было пусто.

– Господа – музыканты? – опросил лакей. – Пожалуйте сюда, я о вас доложу.

Он завел нас в маленькую комнатку и оставил одних любоваться друг другом. Через некоторое время появился пан Фольтэн в коричневом бархатном сюртучке и с развевающимся галстуком.

– Привет, привет, юноши, – произнес он рассеянно и скороговоркой, – я сейчас распоряжусь, чтоб вам дали поесть.

И исчез.

Вскоре в комнату вплыла горничная с подносом.

– Вам надо поесть, – объявила она.

Ладик с бутербродом в зубах начал приставать к служанке. Она принимала это как нечто вполне естественное и лишь попискивала: «Ах вы, такой-сякой» или «ах, оставьте, что это вы, право», – и тому подобное. У Микеша, видно, горло перехватило – он не мог есть, а я, младший член нашего трио, был смущен непонятно отчего. Когда горничная удалилась, показав Ладику язык, Ладичек, высоко подняв брови, заметил:

– Братцы, похоже на то…

– На что? – спросил F atty сдавленным голосом.

Ладичек пожал плечами:

– Я бы лучше пошел домой.

Тут в дверях возник лакей:

– Маэстро Фольтэн вас ожидает.

Мы гуськом поплелись за ним. В большом салоне стоял пан Фольтэн в своем коричневом сюртучке, а рядом с ним – не очень красивая, будничная, неуверенно улыбающаяся пани.

– Дорогая моя, – обратился к ней пан Фольтэн совсем по-рыцарски, – позвольте мне представить вам моих юных друзей.

Мы промямлили что-то насчет особой чести и по очереди приложились к ее короткой, мягкой руке. А пан Фольтэн уже радостно приветствовал первого гостя.

– Проходите, проходите, – восторженно восклицал он, – будьте как дома!

Потом появился второй, третий гость; пан Фольтэн уже не обращал на нас никакого внимания. Ладик толкнул меня локтем:

– Смотри, никаких смокингов!

Мы трое стояли в углу черным островком, в то время как радушный пан Фольтэн у дверей издавал приветственные клики, а его пани, неуверенно и мило улыбаясь, подавала входящим руку. Гости входили один за другим и, бросив на нашу черную группку вопрошающий отчужденный взгляд, упругой походкой направлялись в соседний салон, где, по-видимому, находился буфет. Чем дальше, тем пуще обливало нас жаром: в смокингах не было никого. И никто с нами не разговаривал.

– Что нам делать? – прошептал я.

– Подожди, – зашипел Ладичка и ткнул в ребро Fatty, который стоял в оцепенении, будто коротенький толстый идол. – Слушай, да пошевелись ты хоть немножко.

Fatty и впрямь моргнул и начал дрожать.

– Нам бы надо рассредоточиться, – зашептал Ладик в ярости, – чтобы мы не так бросались в глаза.

– А как? – выдохнул совсем потерявшийся Fatty.

Страдания его, по-видимому, достигли предела, и он готов был расплакаться – от унижения или еще от чего; его детские губы кривились и дрожали. Ладичек побледнел и нахмурил брови. В ту минуту он выглядел великолепно. Как раз в этот момент пан Фольтэн провожал в буфет какую-то знаменитость, если судить по восторгу, какой источал хозяин, Ладичек сделал два шага вперед и слегка поклонился.

– Позвольте, сударь, – сказал он громко, – представить вам композитора Микеша.

Знаменитость растерянно взглянула на нас, а бедняжка Fatty в испуге отвесил поклон, будто мешок муки наклонился. Пан Фольтэн покраснел и глотнул слюну.

– Да-да, – промолвил он поспешно и нервозно, – очень способный композитор. А это… пан… пан… пан Прохазка.

Ладичек протянул знаменитости руку с бесстыдством урожденного принца.

– Очень приятно, сударь…

– Кто это был? – прошептал вновь остолбеневший F atty.

– Почем я знаю, – отвечал Ладик равнодушно я хмуро.

Пан Фольтэн, выйдя из буфета, сразу направился к нам.

– Господа, – сказал он с тихой яростью, – не забывайте, что вы здесь не гости, а… а…

– …нанятые музыканты, – спокойно подсказал Ладик. – Извольте.

Пан Фольтэн повернулся на каблуках и поспешил к дверям. Большая гостиная постепенно заполнялась группками гостей, возвращавшихся из буфета.

– Пошли, братцы, – шепнул Ладичек, – в музыкальный салон!

Рояль фирмы Стейнвей был уже выдвинут на середину комнаты, и на нем лежала темно-коричневая миттенвальдская скрипка. И наши сочинения с любовно выведенным посвящением маэстро Бэде Фольтэну. Понятно, это был бунт челяди, но мы ничего не могли с собой поделать. Мы грянули внезапно тра-ля-ля, тру-лю-лю, фу-ты ну-ты, – мы с Fatty в четыре руки за роялем, Ладичек со скрипочкой под подбородком – короче, первоклассная пошлятина из ночного кабаре; Fatty радостно скалился, а Ладик кружился и приплясывал, ни дать ни взять – заправский цыган-премьер, даже прядь волос на лоб скинул, шельма. В дверях показались изумленные лица. Мы забренчали еще пуще, а Ладичек надувался прямо на глазах и кланялся, будто собираясь играть гостям «на ушко». Но тут в салон ворвался пан Фольтэн и захлопнул за собой двери. Он был бледен и трясся от бешенства.

– Вы рехнулись, вы… вы…

– Простите, сударь, – промолвил Ладичек, удивленно поднимая брови, – разве мы не ваш домашний оркестр?

Не прошло и минуты, как мы очутились на улице; но нам полегчало. Утром мы отправили пану Фольтэну наши новые наряды; только мстительный Ладик предварительно раздобыл свечку, чтобы закапать смокинг воском.

* * *

Тогда у нас было такое чувство, что мы обманулись в своем меценате. Но с тех пор нам как музыкантам пришлось кое-чего хлебнуть, и все это было не намного лучше. Впрочем, пан Фольтэн тоже в нас обманулся: никто из нас не стал композитором. Наш бедный Fatty, наш гениальный Микеш, вскоре умер от болезни Паркинсона – осложнение после гриппа, Ладичек Прохазка исчез где-то в России, а я стал, как пишут на афишах, «партия фортепьяно – В. Амброж».