Текст книги "Собрание сочинений в семи томах. Том 3. Романы"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 42 страниц)

– Я сейчас тебе помогу, – говорит крепильщик.

– Отстань, – сопит Станда, дергая тележку.

– Здесь чем-то воняет, – ворчит крепильщик. – Станда, что это за вонь?

– Тебе кажется, – замечает Суханек. – Чему тут вонять?

Мартинек морщит нос.

– Не знаю, а что-то чувствую… Черт возьми, вот так шишку я себе посадил, – улыбается он, ощупывая темя.

– Стукнуло тебя, что ли?

– Да, балкой. Я хотел ее заменить…

– Тогда понятно, – успокоительно замечает дед Суханек. – От этого тебе и кажется. У тебя, брат, сотрясение мозга. Как-то раз Фалтысу, зятю моему, на голову кусок угля свалился, так ему тоже все казалось, будто воняет. Потом ему стало плохо, и он лежал несколько дней – сотрясение мозга, что ли. Погоди, и тебе скоро плохо станет.

– Мне? – удивился Мартинек. – Чего тебе в голову не взбредет, мне никогда еще плохо не было. Что ж, пойду-ка я опять работать.

А Пепек не перестает выбрасывать лопатой пустую породу из этой паршивой дыры; иной раз вылезет, сдернет маску и, тяжело дыша, безбожно ругается; он взмок от пота, от угольной пыли стал черным, как графит, и жадно, с бульканьем пьет содовую воду, которую приносит сюда бледный человек, сидящий у вентиляционных дверей. Через каждые десять минут из клубов пыли выныривают дед Суханек или Адам, руки у них трясутся после работы отбойным молотком, они с трудом стаскивают резиновые морды; а после того пьют, как загнанные, изнеможенно переводя дух, и им не до разговоров. Что же, подают ли еще сигналы те трое? А кто его знает; когда на башке у тебя маска, то ничего не слышно – разве только как воздух свистит да отбойный молоток грохочет

– А здесь уже нет газов? – неуверенно спрашивает Станда.

– Есть, как не быть, но они держатся внизу, у почвы, понимаешь? Ханс сам следит, насколько они подымаются. Наверно, теперь тут их будет по пояс, вот как.

У Станды мучительно болит голова, бьется сердце, и его душит тоска. Запальщику тоже не по себе – он точно чего-то ждет; ни на кого даже не покрикивает больше, ходит озабоченно, стиснув зубы, и прислушивается. Хансен то и дело поднимает свою контрольную лампочку; постоит минутку, наставит ухо, улавливая отдаленный лай отбойного молотка, кивнет и снова вышагивает; он идет, опустив голову, на переносице у него появилась морщина, он крепко сжал губы и все крутит лампочкой, точно играет с тенями. Только Мартинек и Матула спокойно стучат по бревнам и все переговариваются.

– Подтолкни ко мне! Можешь подать туда? Ну, ну, еще немножко!

Станда грузит уже четвертую вагонетку; ноги у него подкашиваются от слабости, голова кружится. Еще эту вагонетку – и я, кажется, свалюсь. Адам прислонился к стенке, тяжело дыша и вытирая ладонями пот; вдруг он нагибается за лопатой и начинает помогать Станде.

– Хватит с тебя, – гудит Адам и снова прислоняется к стене. – Вези.

Станда из последних сил толкает вагонетку на поворотный круг и старается повернуть его; но навстречу ему приближается, поблескивая, огонек – это Хансен бредет, опустив голову и раскачивая контрольную лампочку. Станда ждет, пока Ханс пройдет; и вдруг ему чудится, что за Хансом внезапно вздыбилась почва…

Тяжко, гулко загрохотало, содрогнулся весь штрек; и сразу затрещала крепь. Станду чуть не сбило с ног страшным толчком воздуха, но он еще видит, как в летучем вихре пыли крутится Хансен и как над ним лопается и валится на него перекладина.

– Берегись! – взревел Станда и бросился, чтобы подхватить балку голыми руками. И вдруг пронизывающая боль, Станда еще слышит свой собственный нечеловеческий вопль, – и конец, он куда-то валится; и Станда потерял сознание.

XXII

Первое, что он услышал, придя в себя, были чьи-то торопливые слова:

– Приподымите ему ноги, чтобы кровь прилила к голове.

Станда открыл глаза и увидел, как из мрака к нему наклоняется длинное лицо Адама с внимательно моргающими, ввалившимися глазами.

– Где… господин Хансен? – словно в бреду, еле выговорил Станда.

– Hier,[126]126
  Здесь (нем.)


[Закрыть] – Над Стандой из темноты возникает блестящий перепачканный нос, и жесткая рука похлопывает его по щеке. – Nicht ohnmachtig werden! Is schon gut?[127]127
  Не падать в обморок! Теперь лучше? (нем.)


[Закрыть]

Станда приподнимает голову, осматривается – где он? У ног его опустился на колени крепильщик, за ним Пепек, Андрес, дед Суханек, Матула – вся команда; вокруг него сбились в кучу голые, испачканные угольной пылью люди, и все так растерянно смотрят на него, что Станда пугается.

– Что… что это было? – изумленно выговорил он.

– Взрыв, – ответил кто-то.

– Вот видишь, осел, – глубоко вздыхает крепильщик и встает. – В следующий раз небось не станешь совать пальцы между стойкой и подлапкой?

Пальцы… ну да, это пальцы; только теперь Станда осознает невыносимую боль в левой руке; на лбу выступает холодный пот, и он тихо, жалобно стонет.

– Больно? – звучит рядом глухой голос Адама.

– Бо-больно чуточку…

– Я слетаю за носилками, – предложил Пепек и ринулся во весь дух нагишом, в чем мать родила, только опорки на ногах. Мартинек аккуратно свернул пиджак и рубашку и заботливо подсунул Станде под голову вместо подушки.

– Теперь лежи, ладно?

Адам поднимается, подтягивая штаны.

– Ничего, это ведь левая, – бормочет он с облегчением и надевает маску.

Станда пытается приподняться, опираясь на правый локоть.

– Ну… идите, ребята, работать, – заикается он. – Ок-коло м-меня не нужно з-задерживаться.

Кто-то погладил его по голове.

– Ты молодчина.

Кажется, это – Андрес или еще кто-то. Станда хочет взглянуть на свою левую руку, но она крепко обвязана белым носовым платком – наверное, это платок Хансена; из-под повязки течет струйка крови. Кровь – Станда не выносит вида крови, ему становится дурно; нет, лишь бы не упасть в обморок, любой ценой не упасть в обморок, упорно твердит он себе, стиснув зубы, чтобы ребята не додумали…

– Лучше посадите его, – советует Андрес. – У почвы скопились газы.

– Ты можешь сидеть, Станда? – встревоженно спрашивает Мартинек. – Я тебя подсажу, хочешь?

– Нет, я сам, – храбрится Станда. – Идите же, я… я потом сам дойду… только не беспокойтесь…

– Тогда я около тебя останусь, – услужливо лепечет дед Суханек. – Понимаешь, Адаму-то поглядеть нужно, не завалилось ли у нас там… вот как.

– Нам тоже надо поглядеть, – смущенно говорит Мартинек, обмениваясь беглым взглядом с Андресом. – За тобой придут… А пока будь здоров… Кофе не хочешь?

– Нет, мне ничего не надо.

Матула шевельнулся.

– Нет ли… Нет ли у кого водки? – прохрипел он. – Промыть… водкой. А то – помочиться на рану. Это лучше всего очищает. – Он еще потоптался, потирая ладонью затылок. – Ну-ну, – сочувственно откашлялся он и пошел вслед за крепильщиком.

Ханс нагнулся к Станде, чуть ли не касаясь его носом, уперся руками в колени и заглянул ему в глаза.

– Ну, как, – выговорил он по-чешски, – лучше? – и радостно засмеялся.

Станда улыбнулся, хотя от боли у него текли слезы.

– Лучше, господин Хансен. Совсем уже хорошо. Schon gut.[128]128
  Уже хорошо (нем.)


[Закрыть]

– Ну вот… видишь, – просиял Хансен. – Sie sind… ein… braver Kerl.[129]129
  Вы… славный парень (нем.)


[Закрыть] Да. Gut. – И он махнул рукой. – Muss gehen.[130]130
  Я должен идти (нем.)


[Закрыть]

Станда улыбается, плача от боли, и раскачивается всем телом, чтобы успокоить эту боль.

– Вы все так хорошо ко мне относитесь, дед Суханек!

– Пустое, – шамкает старик. – Ты не горюй, что же, с каждым может случиться. Только… в другой раз ничего не хватай руками, Станда. Так шахтеры не делают.

– Но ведь на Хансена падало, – шепчет Станда.

– Все равно. Шахтер должен ногами чуять. Как что валится – отскочить надо, запомни.

– А… как же… это случилось?

– Не сумею тебе сказать. Я только вылез и снимал маску, когда вдруг ухнуло… Адам прямо кинулся к тебе – ой-ой-ой, как летел! Вот это был прыжок! Ну, и оттащил тебя. А потом и остальные подбежали…

– Что же они говорили?

– Ну, понятное дело, ругались. Проклятый, куда он лапы сует! И вправду, Станда, так нельзя. На будущее ты должен одно запомнить: закрывай голову – и в сторону. Гляди, ведь ты Хансу прямо под ноги попал; ему пришлось, когда он прыгал, к стене прижаться, чтобы на тебя не налететь… Ай-ай-ай!

– Что?

– Да ничего. Адам-то уж должен бы быть на месте, понимаешь? Как бы от этого толчка опять все не завалилось.

– Это был бы конец?

– Пришлось бы сначала начинать. – Дед Суханек покачал лысой головой. – Однако не слышно его что-то…

Станда вытягивает шею, стараясь разглядеть то место, где произошел взрыв. Насколько видно в темноте, нагруженная вагонетка сброшена с рельс и прижата к стене, а немного подальше, среди накренившихся стоек, под продавленными балками мигают лампочки и колеблются черные тени; там мелькает кожаный шлем Хансена и шапка Андреса. Теперь с той стороны вынырнул крепильщик, за ним каменщик Матула. Мартинек кивает Станде и широко улыбается.

– Как дела, Станда? Полегчало?

– Да. Там опять обрушилось?

– Ну да. Все завалило.

– Что ж вы станете делать?

– Придется исправлять, – спокойно говорит крепильщик и идет за своими инструментами.

Станда раскачивается всем телом, баюкая у груди левую руку, будто ребенок – куклу; от боли у него все еще текут слезы.

– Пройдет, – утешает его дед Суханек. – Доктор наверху отрежет пальцы и потом вылечит.

Станда перестал раскачиваться.

– Дед, – прошептал он, выпучив глаза от ужаса, – я потеряю пальцы?

Дед Суханек закивал мудрой головой.

– Они у тебя раздроблены, сынок, смотреть страшно.

– Что же я делать стану? – заикается Станда.

– Они тебя на другую работу переведут, – успокаивает его дед. – Как того Кафку, Лойзика-то; он тоже без руки остался, ну и сделали его сторожем. Все лучше, чем получать несколько жалких крон по инвалидности.

Станда перестал плакать: он узнал нечто худшее, чем боль. Боже, что мне делать, что мне делать? Может быть, не только пальцы, а и вся рука пропала; и все из-за такого пустяка… теперь все станут говорить: ну и глупый малый, куда лапы-то совал! Станда почти потерял голову от своего несчастья; но всего ужаснее мысль, что у него отрежут пальцы; и вдруг ни с того ни с сего Станда неудержимо захлебывается сухими рыданиями.

– Да что с тобой, что ты? – перепугался дед Суханек. – Перестань, Станда! Эх, что мне с тобой делать, милок! Гляди-ка, Ханс идет…

Станда сразу стих. Хансен остановился над ним, заложив руки за спину.

– Лучше теперь? Да?

– Лучше, – вздохнул Станда.

– Вот и хорошо.

С противоположной стороны, из бездонной тьмы, быстро приближаются три огонька – впереди Пепек, за ним двое с красным крестом на рукаве.

– Они не могут носилки протащить через стойки, – сердится Пепек. – Придется им тебя, дружище, вести.

– Я сам дойду, – уверяет Станда и пробует подняться на ноги, по колени у него подгибаются и кружится голова.

– Ты обними меня за шею, – предлагает один из санитаров, – я тебя поведу.

– Н-да, – критически замечает Пепек, – пройдете вы там рядышком, как же; может, еще и кадриль станцуете? Ничего у тебя не выйдет.

– Как же быть?

– Пусти, – обрывает его Пепек. – Эх ты, еще санитар называешься. Гляди, как людей из трактира выбрасывают, если они упираются. Возьми его вещи, ясно? Приподыми-ка лапы, Станда! – И Пепек обхватывает Станду сзади обеими руками поперек туловища. – Ногами двигать можешь? Да? Тогда пошли!

Пепек наполовину несет, наполовину подталкивает бессильного, беспомощно оглядывающегося Станду; Хансен подносит пальцы к кожаному шлему, дед Суханек машет рукой, запальщик Андрес отдает честь по-военному, Мартинек останавливается с инструментами в руках – бог в помощь, Станда, будь здоров, Станда, не бойся, парень, ты вел себя молодцом; и Пепек через лес стоек и подпорок несет его как перышко.

– Так, – хрипло отдувается Пепек, – ложись теперь на носилки и валяй прямо в больницу.

– Спасибо тебе, Пепек, – с чувством говорит Станда.

– Брось, – обрывает Пепек, отхаркиваясь. – Ну, всего тебе, Станда.

Два санитара несут Станду на носилках бережно, словно святыню. Теперь, когда поблизости нет никого из команды, рука болит гораздо сильнее, и Станда всхлипывает от боли; в зыбком свете лампочек он видит над собой лишь оклады и затяжки, сколько их тут, люди добрые, сколько дерева, прямо деревянный туннель; а сколько свисает с балок мертвенно-белых грибов – одни с коровьи легкие, другие похожи на веревки, а некоторые – просто нежные хлопья, точно иней. Длинный бледный человек открывает перед носилками деревянные двери настежь.

– Бог в помощь, – здоровается он, отдавая честь.

– Бог в помощь, – бормочет Станда, теперь он чувствует себя необыкновенно важным. И снова потолок крепи, Станда стал считать переклады, но вскоре сбился и закрыл глаза. Когда он очнулся, его уже несли по бесконечному сводчатому коридору с цепочкой электрических лампочек. «Они горят только ради меня, – гордо думает Станда. – Только бы эта чертова рука не так болела!»

Вот и рудничный двор.

– Бог в помощь, – приветствует человек у подъемника.

Санитары наклоняются, чтобы поднять Станду с носилок; так, осторожно, возьми меня за шею, осторожнее, – и бережно, чуть ли не почтительно, его вводят в клеть. У Станды кружится голова, он повис у кого-то на шее, но испытывает, неведомо почему, безграничную гордость, почти забывая мучительную боль в руке. Станду охватывает приятная слабость…

– Выпей скорей, – говорит второй санитар и подносит к губам Станды фляжку. Отхлебнув, Станда поперхнулся, оказывается – коньяк; и тут же от блаженства и боли голова у него совсем пошла кругом.

– Это был… взрыв… понимаете? – возбужденно лепечет он. – Вдруг ка-ак треснет… и… и… кловля посыпалась, кловля.

Станда понимает, что произносит «кловля» вместо «кровля», и хочет поправиться.

– Кловля, понимаете? – повторяет он. – Кловля.

Ему самому становится смешно.

– Кловля, – еще раз вырывается у него. Он громко хохочет, и руку начинает болезненно дергать.

– Хорошо, хорошо, – ворчливо успокаивает его тот санитар, у которого Станда повис на шее, и крепко обхватывает его за талию.

– Дружище, я тебя тоже люблю, – торжественно произносит Станда.

Клеть останавливается, и два санитара выводят Станду.

– Бог в помощь, – говорит кто-то и отдает честь.

Да ведь еще день, изумляется Станда и по-совиному жмурит глаза; неужели еще день?

– Который час? – спрашивает он.

– Скоро шесть. Осторожно, садись.

– Что это за кровь? – спрашивает Станда, указывая на землю возле своих ног, и хмурит брови. – Ее должны были вытереть, что за безобразие!

– Так, теперь ложись!

– Куда?

– На носилки, мы тебя понесем.

Станду несут по двору; у решетчатых ворот «Кристины» стоит несколько зевак… «Как-то здесь кого-то уже несли, – смутно припоминает Станда, – боже, когда же это было?» Вот и машина «Скорой помощи», санитары поднимают носилки и медленно, очень медленно просовывают их в автомобиль. «Кого же тогда несли? – задумывается Станда. – И когда это было?»

Машина трогается, и Станда, откатчик первой спасательной команды, снова начинает по-детски хныкать от невыносимой боли.

XXIII

– Посмотрим, посмотрим, – суетится толстый главный врач… – Не бойтесь, юноша, больно не будет… Ну, поскорей, сестра, раздеть, выкупать – и в операционную.

Станде отчаянно стыдно, когда две чистенькие медсестры стаскивают с него штаны и носки и ведут в ванну.

– Я сам, – протестует он, но бесполезно; его уже намыливает и трет этакая веселая толстая мамаша с блестящими щеками.

– Сейчас, сейчас, – смеется она и утирает ему даже нос.

– Пальцы отрезать я не позволю, – угрюмо твердит

Станда, полный решимости защищать их не на живот, а на смерть, если этому толстяку доктору вздумается подойти к нему с ножницами или с чем-либо подобным. Но когда Станду привели в операционную, он совсем пал духом: сидит на краешке стула и тоскливо озирается. К нему подходит молодой врач в белом халате.

– Послушайте, у вас не было когда-нибудь дифтерита или тифа? – спрашивает он как бы между прочим.

– Не было, – испуганно бормочет Станда.

– В таком случае я сделаю вам противостолбнячную прививку, – удовлетворенно говорит молодой врач и не спеша начинает возиться с какими-то штучками. – Больно не будет.

Он натирает руку Станды повыше локтя чем-то холодным и затем подходит с тонкой иглой; Станду охватывает ужас.

– Теперь держитесь, – громко говорит врач, захватывая двумя пальцами кожу на руке Станды, и быстро, с силой вонзает иглу. Станда приглушенно вскрикивает.

– Ну, ну, – ворчит молодой врач. – Перенесли такую травму, а теперь хнычете от простой инъекции!

Станда в растерянности; как объяснить доктору, что там с ним была команда, а здесь он один; это, сударь, огромная разница! А в дверь уже вваливается шумливый толстяк, главный врач, в белом халате, за ним две белые медсестры, будто служки за священником. У Станды замирает сердце.

– Положить! – кричит толстый доктор и отворачивается, чтобы еще раз вымыть руки; не успевает Станда сообразить, что происходит, как уже лежит на столе и видит над собой белый потолок; ему только смутно припоминается, что к этому столу он покорно, как овечка, подошел сам и кто-то только помог ему лечь. А на носу у Станды лежит уже что-то мокрое, и чей-то голос говорит:

– Дышите глубже и считайте до двадцати.

Станда начал считать, но тут ему вспоминается «кловля», и он громко хохочет.

– Кловля падает, кловля. Пепек, это кловля! – Станда захлебывается от смеха. – Замухрышка, замухрышка Андрес, – сморчок и замухрышка! Мартинек, спой… «Зачем вам плакать, очи голубые, – затянул Станда, – вам все равно моими не бывать!..»

А тем временем звякали какие-то инструменты.

– Подержите, сестра, – быстро говорит кто-то, а Станда поет:

– «Вовек не бу-удете моими, зачем же ду-мать обо мне…» Пой, Мартинек, ты золотой парень!

– Ножницы! – слышится голос.

– «Ставили для каменщиков плотники леса… – во все горло распевает Станда. – А по ним гуляет девица-краса… Девица-краса, синие глаза…»

– Держите, – говорит голос, и Станда теряет сознание.

Когда он пришел в себя, над ним был уже другой белый потолок, и Станда лежал в белой постели. Рядом стояла белая толстая сестра со стаканом какой-то желтоватой жидкости в руке.

– Теперь выпейте это, – сказала она, – и спокойной ночи.

Станда жадно выпил горькую жидкость и откинулся на подушку. Здесь все время чем-то пахнет, йодоформом, что ли, ну да ладно уж. Где-то далеко болезненно подергивает – наверное, руку; Станда поднимает ее и обнаруживает, что вместо кисти у него нечто вроде большой куклы из бинтов.

– Больно?

– Нет, не больно. «Неужели там уже нет этих окровавленных пальцев», – в полусне думает Станда. – Который час?

– Половина восьмого.

Половина восьмого. Половина восьмого. Через полчаса, значит, кончится смена. Нас сменит вторая команда. Докладывает десятник Андрес, забойщик Адам, забойщик Суханек, крепильщик Мартинек, каменщик Матула, подручный забойщика Фалта и откатчик Пулпан Станислав. Gut. Gut. Сначала ты ничто, ты даже не шахтер и только со временем становишься откатчиком. Откатчик Пулпан Станислав. Ты молодчина, Станда; но запомни: укрыть голову – и в сторону. Нет, не так, не то… как они говорили? Ага, считать до двадцати и дышать глубже. Дышать поглубже. Раз, два, три…

И откатчик Пулпан Станислав засыпает, как дитя.

XXIV

Утром, проснувшись, Станда почувствовал себя младенчески безмятежно: «Сегодня не нужно идти в школу», – с наслаждением подумал он и снова закрыл глаза. Правда, рука болит, но где-то далеко, словно почти чужая, а в желудке ощущение пустоты, точно его выпотрошили, как голубя. И Станда открывает глаза и осматривается: белая комната, полная света, в окно видны верхушки деревьев; у противоположной стены – вторая белая постель, но пустая; у изголовья – ночной столик, на нем стакан с водой и белый носовой платок, есть даже звонок… ну, просто восхитительно. Станда снова лег, положил себе на грудь большую куклу из белых бинтов и сладко потянулся. «А что, если позвонить? – думает он. – Может, прибегут, рассердятся, – мол, что это вы вздумали звонить в заводской больнице!» – «Это не я», – отопрется Станда. Хоть бы кто-нибудь показал ему, где тут уборная!

Станда зевнул; ему так приятно, что он не знает, чем заняться. «А я все-таки позвоню, – говорит он себе, – поглядим, что будет». Робким, коротким движением он нажал кнопку звонка – и ничего, никакого переполоха! Стоит приятная светлая тишина, только где-то далеко слышны голоса и чьи-то шаги. Станда вздохнул с облегчением; и вдруг слышно – топ-топ-топ – постукивают каблучки, в дверь входит вторая медсестра, та, что поменьше, и осторожно вносит поднос.

– Доброе утро, – приветливо говорит она, – как мы спали?

Станда сел и торопливо поправил рубашку на груди.

– Да ничего, – бормочет он, насупившись от смущения; он вспомнил, что эта белая сестра вчера раздевала его догола; но сестричка и не заметила хмурого вида Станды и, моргая длинными ресницами, поставила поднос на ночной столик. «Она, наверно, ошиблась – это не мне!» – испугался Станда. Чайник с чаем, на тарелочке яйца всмятку, другая тарелочка с ломтиком ветчины и еще кусок хлеба с маслом… Белая сестричка как ни в чем не бывало скользнула взглядом по перевязанной руке Станды.

– Хотите, я вас покормлю?

– Нет, я сам, – протестует Станда, наморщив лоб.

– Тогда я подержу тарелку.

Она уже сидит на краю постели и подает Станде ложечку и тарелочку с яйцами.

Что поделаешь, приходится есть, раз сестричка держит тарелку под самым носом; Станда мрачно набивает рот яйцом всмятку, так низко склоняясь над тарелкой, что чуть не касается лбом плеча медсестры. Он видит белые гладкие пальцы, терпеливо держащие тарелку, видит, как мерно дышит невысокая молодая грудь под накрахмаленным фартуком. Станда бросает беглый взгляд на ее лицо; глаза сестры опущены и смотрят на тарелку, под тонкой прозрачной кожей вокруг глаз лежат голубоватые тени. Она приветливо улыбнулась Станде, не поднимая век.

– Проголодались, да?

– М-м…

У Станды полон рот, и он только мычит в ответ, еще ниже наклоняясь к тарелке. Какие у нее перламутровые ногти и тугие белые манжеты на запястьях… никогда еще Станда не видел такой красивой и нежной ладони; волосы падают ему на лоб и еле заметно шевелятся от слабого дыхания сестрички, отчего по телу его пробегает дрожь. Ох, если бы только яйца не исчезали так быстро! Станда старается есть как можно медленнее…

– Больше не хотите?

– М-м…

Как назло, у него опять полон рот!

Сестричка отставляет тарелку и наливает Станде золотистого чаю, сдвинув длинные брови и приоткрыв тонкие губы – осторожнее, не перелить бы!

– Сахару побольше?

– Еще, – бормочет Станда только потому, что ему хочется еще раз увидеть, как выскользнет из ее тонких пальцев белый кусочек сахару. Сестра ласково смотрит серыми глазами, как пьет Станда.

– В одиннадцать часов перевязка.

– М-м…

Станда обжег горло чаем, и на глазах у него выступили слезы. Сестра тем временем режет хлеб и ветчину красивыми кусочками.

– Так, откройте рот, – говорит она и между двумя глотками чая сует в рот Станде кусочек хлеба с маслом; она внимательно смотрит ясными глазами на его губы, по-видимому озабоченная лишь тем, чтобы он ел. Станда открывает рот, как в детстве, когда его кормила мать; мрачно хмурится и глотает так поспешно, что, того и гляди, подавится. Это чудесная игра: всякий раз, когда сестра готовится дать ему кусочек хлеба, она сама слегка приоткрывает губы; Станда уже ждет этого, послушно разевает рот и – хоп! – жует кусок, потом запивает чаем, а сестричка берет новый кусочек хлеба и терпеливо ждет; точно он маленький ребенок у мамочки, и вдобавок… словом, ему очень приятно. Вот и последний кусок; легкие кончики пальцев в последний раз касаются губ Станды; Станда проглотил кусок целиком, так что глаза у него полезли на лоб.

Сестричка ласково смотрит на Станду и улыбается.

– Я рада, что вам понравилось…

Она радуется, точно достигла невесть чего; а Станда готов проглотить еще три таких завтрака просто из благодарности к ней. Белая сестричка быстро и осторожно ставит посуду на поднос.

– Болит рука?

– Нет, не болит.

– Вы больше ничего не хотите?

– Нет, не хочу.

Сестра ушла. Станда с наслаждением вытягивается в постели и укладывает у себя на груди куклу из бинтов, которая немного побаливает. Не мог же он спросить у сестрички, где уборная; вот когда пойдет на перевязку… «И небрит я», – досадует Станда, ощупывая у себя под носом и на подбородке несколько волосков; жаль, тут нет зеркала!

Открывается дверь, и медленно входит молодой врач в белом халате; под мышкой у него сверток газет.

– Ну, как вы себя чувствуете?

– Спасибо, хорошо, – бормочет Станда. – Простите… где здесь уборная?

Доктор в это время сует ему термометр под мышку.

– Разве под кроватью нет?..

– Я не хочу тут, – протестует Станда.

– Тогда по коридору налево. Ваш халат там.

Молодой доктор отошел к окну, устремив взгляд на верхушки деревьев.

– Вы знакомы… с господином Хансеном?

Станда старательно зажимает термометр под мышкой.

– Нет, лишь так… по «Кристине». Я как-то раз держал ему вешку…

– Он о вас по телефону справлялся. – Доктор некоторое время молча глядит в окна. – Он… У его отца в Швеции угольные шахты. Господин Хансен работает над каким-то изобретением для шахт, как будто очень важным… – Доктор забарабанил пальцами по стеклу. – Я думал, вы с ним знакомы. Или… с его женой.

Станда молчит и что есть силы прижимает руку к телу.

– Ну-ка. – Доктор оборачивается и берет у Станды термометр. – Так, ничего. Все в порядке. А вот эти газеты прислал вам почитать господин Хансен. В одиннадцать… отправляйтесь на перевязку.

Станда барином лежит в белой постели и роется в груде газет. О чем только не позаботился Хансен, думает он, преисполненный благодарности; действительно, с его стороны это… Ну, разве можно было ожидать?! Станда не читает газет, а просто радуется, что их так много. Интересно, есть ли что-нибудь о катастрофе на шахте «Кристина» в этих больших пражских газетах?

Есть, конечно, и очень много! И короткие заметки, и более пространные статьи, а вот даже заголовок: «Шахта смерти»! «Кристина» потребовала новых кровавых жертв! Возмущение шахтеров, и настойчивые жалобы на недостаток мер по охране безопасности. Успокоительные объяснения управления бассейном. В парламент подан срочный запрос. Министерство посылает чрезвычайную комиссию для расследования… (Значит, было очень серьезное дело, – изумляется Станда, и от этого его гордость еще увеличивается.) «Спасательные работы на северном участке ведутся безостановочно днем и ночью, – читает Станда с взволнованно бьющимся сердцем. – Есть надежда, что шахтерам, работающим с беспримерной самоотверженностью, удастся спасти заживо погребенных товарищей. Это, как мы уже сообщали, десятник Иозеф Мадр – отец троих детей, крепильщик Ян Рамас, имеющий одного ребенка, и Антонин Кулда – отец семерых детей». «Героическая борьба под землей, – читает Станда в другом месте и одобрительно кивает головой. – Рискуя жизнью, спасательные команды бросаются в обвалившиеся шахты». (Это не шахты, – поправляет Станда, – а горизонтальная выработка; но остальное – истинная правда, то-то ребята рты разинут!) «В ходе спасательных работ на самом опасном участке особенно отличился юный герой…»

Станда сел, моргая, и сердце у него замерло. Постой, постой: сначала вздохни поглубже и тогда читай: «…на самом опасном участке особенно отличился юный герой…» Ну, спокойно же, спокойно! И Станда, наморщив лоб, медленно читает почти по слогам:«…особенно отличился юный герой, семнадцатилетний откатчик Станислав Пулпан, получивший тяжелое ранение; затем шахтеры Вацлав Брунер и Ант. Голый, помещенные в больницу после отравления рудничным газом…» Вот оно: «…юный герой Станислав Пулпан…» – написано черным по белому, и ничего другого отсюда не вычитаешь!

Значит, вот как, – и «юный герой» от слабости вынужден лечь. Черт побери, кто это им сообщил! И что скажет команда?.. Делаешь неслыханную глупость, хватаешься за обшивку руками… а в газетах пишут – герой! Теперь вся первая спасательная поднимет Станду на смех; хорош «герой», нечего сказать, пальцы прищемил, вместо того чтобы вагонетку катить, как положено! Деда Суханека засыпало, а он снова туда лезет; и он, видишь ли, вовсе не герой. Или Мартинек. Ему на голову балка свалилась, а Мартинек почесался только и говорит, вот, черт возьми, силища какая, и снова как ни в чем не бывало берется за работу; и никто его героем не называет. А Станда валяется тут как барон и яички жрет – «герой», ничего не скажешь! Станде до ужаса совестно перед бригадой, он готов разреветься от стыда. Что ребята-то подумают – любой из них сделал в сто раз больше, – и это животное Матула, и горлопан Пепек; надо же, чтоб как раз с ним, со Стандой, это случилось!

Станда лежит уничтоженный, уставясь в потолок, руку дергает, она болит, но все равно, так ему и надо. «Что, собственно, я сделал геройского? – думает он пристыженно. – Все время трусил! От страху чуть в штаны не наложил, с грехом пополам вывез несколько несчастных вагонеток; а потом по глупости, потому что до сих пор в шахте не пообтерся, взял и подставил лапы… и к тому же Хансену дорогу загородил – тот еле отскочить успел! Это они называют геройством; а вот пойти с отбойным молотком в обрушенный штрек и обливаться потом в маске, как Адам или болтливый дед Суханек, – это не геройство, а всего лишь „самоотверженная работа“». Станда подносит к глазам свою забинтованную левую руку. Вот оно – все твое геройство, на, подавись! И Станда почти с мстительным чувством колотит изуродованной рукой по груди. Вот тебе, пусть хоть больно будет! Господи Иисусе! Станда тихо взвыл от безумной боли и запихал в рот угол подушки, чтобы никто не услыхал; из глаз градом брызнули слезы.

– К вам гости, – предупредительно говорит кто-то в дверях.

«Юный герой» быстро сел и вытер слезы.

– Кто… кто?

В дверях стоит толстая сестра, и вид у нее почти торжественный. Только бы не из ребят кто-нибудь, – в ужасе думает Станда. Но уже издали доносится благоухание, и в комнату, склонив длинную шею, входит госпожа Хансен. В руках у нее большая охапка тяжелых роз, и она, остановившись посреди комнаты, ищет что-то взглядом.

– Стул! – спохватывается толстая сестра; вернувшись через минуту со стулом, она ставит его у постели Станды.

А Станда, открыв рот, таращит глаза на молодую шведку; он даже не замечает, что у него все еще текут слезы из глаз. Боже, как она прекрасна!

Госпожа Хансен порывисто села.

– Это вам, – сказала она по-немецки и торопливо положила розы Станде на одеяло. – За то, что вы сделали… что вы хотели сделать для Акселя. Благодарю вас.

Она говорила быстро, она все делает слишком быстро, и Станда еле успевает следить за ее речью. Только теперь она подняла голову и улыбнулась; Станда поспешно поправил рубашку, распахнувшуюся на груди, и что-то пробормотал, но госпожа Хансен бросила на него взгляд, полный пристального внимания.