Текст книги "Собрание сочинений в семи томах. Том 3. Романы"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 42 страниц)

– Вам больно! Ложитесь, сейчас же ложитесь!

– Nein, nein! – запротестовал Станда.

– Вы должны лечь! Аксель мне рассказал, что вы хотели удержать балку у него над головой… Это так мило с вашей стороны! Он мне и раньше о вас говорил – он часто о вас говорил. Аксель это… ну, вы ведь знаете и сами… – Она опустила глаза. – Я рада, что здешние рабочие его так любят. Он… ужасно славный, правда?

– Ja, – вздохнул счастливый Станда и натянул на себя одеяло до самого носа, чтобы не было видно, что он не брит.

– Он как маленький мальчик. Ведь вы его знаете. Аксель – настоящий ребенок. Когда вы с ним познакомитесь ближе… Вы, конечно, знаете, что он работает над каким-то изобретением для шахт?

– Ja.

– Ночи напролет, ночи напролет сидит и чертит, а днем торчит в шахте… Он ни за что не хотел показать мне, как там под землей. Не хочет взять меня с собой, говорит, шахтеры этого не любят, я имею в виду женщин в шахте… Это правда?

– Ja.

– Должно быть, там ужасно, в шахте. Я была учительницей; у меня было в школе двадцать человек детей, в горах над Вассияуре, совсем за Полярным кругом, знаете, где одни только олени и гномы; там я учила читать вот таких маленьких лапландцев. Они были удивительно милые и лукавые. Вы любите детей?

– Ja.

– Вы должны прийти к нам на чашку чая… потом, конечно, – улыбнулась она. – Я люблю вас за то, что вы любите Акселя. И вы хотели спасти ему жизнь, это просто чудесно с вашей стороны. Мы здесь так одиноки… Вы ведь знаете, почему мы уехали из Швеции, нет?

– Nein, – нерешительно сказал Станда.

– Отчасти… из-за некоторых взглядов Акселя, а главное из-за того, что он хотел на мне жениться. Он просто вбил это себе в голову, а семья хотела его отговорить. Тогда мы обвенчались и уехали… Все здесь к нам так замечательно относятся, но мне хотелось бы, чтобы Аксель больше общался с людьми, не так ли? Особенно теперь, когда… я не смогу уделять ему столько времени. Вы играете в теннис?

– Nein. К сожалению, нет.

– Жалко. Третьего дня вечером Аксель сказал, что он должен пойти в трактир к своей команде. Он ужасно радовался. Он рассказывал мне обо всех, какие вы славные и вообще. Господин Мартинек, господин Адам, потом Матула и остальные. Я очень, очень рада, что у него такие товарищи; как хорошо, что вы приняли его в свою компанию! Теперь он целыми днями напевает то, что слышал у вас… Ужасно фальшивит. Я когда-нибудь спою вам по-шведски или по-лапландски… после, понимаете?

– Ja, – восторженно пролепетал Станда, не отрывая глаз от подвижного девичьего лица; у нее чуточку раскосые глаза, но это необыкновенно ей идет.

– Меня зовут Хельга, – вдруг вырвалось у нее неожиданно, и она уставилась в окно своими русалочьими глазами. – Я так рада, что познакомилась с женами ваших товарищей – там, у ворот. Все так боятся за своих мужей… Скажите мне… по совести, как друг: там… очень опасно? Я имею в виду тот штрек Акселя… и вообще.

– Nein, – горячо заверил ее Станда. – Совсем не опасно.

Госпожа Хансен, похожая на девушку, выпрямившись, смотрит по-прежнему неподвижно.

– Благодарю вас. Дело в том, что… Вы ведь видите, правда?.. У нас будет ребенок, – сказала она, и ее сосредоточенное лицо прояснилось.

Станда не знает, как ответить на это; он невероятно смущен и растроган, что она сказала ему об этом просто и прямо – словно другу, словно взрослому человеку; и ни с того ни с сего его охватывает какая-то мужская радость. Вот видишь, у них будет ребенок! А ребята как удивятся! Но я никому не скажу, буду знать только я…

– Прошу вас, – торопливо сыплет словами госпожа Хансен, – передайте им, чтобы они берегли Акселя! Ведь вас теперь там не будет… – Она улыбнулась Станде, и на глазах ее блеснули слезы. – Я понимаю, вы считаете меня глупой. Всему виной мое положение. У-у, – вздрогнули ее плечи. – Аксель не должен знать, что я боюсь. А эти розовые кусты я выписала из Швеции, – неожиданно перевела она речь и вдруг умолкла и вскочила. – Ну и глупая! Хотела принести вам персиков и где-то их оставила! Я все теперь теряю, ни на что не гожусь…

И внезапно, без всякой причины, раскосые глаза выронили слезинку, которая скатилась по щеке.

Станда сел.

– Ради бога, не плачьте! – насупившись, воскликнул он.

Госпожа Хансен нервно рассмеялась.

– Не обращайте внимания! У меня это раз десять на день случается. Сама знаю, что это противно.

Она вдруг нагнулась и без всяких церемоний горячо поцеловала Станду в лоб.

– Благодарю вас, – вздохнула она, – вы проявили большое мужество!

Станда сидит на постели и смотрит вслед госпоже Хансен разинув рот.

Она оставила после себя какой-то неуловимый аромат и тяжелое благоухание красных роз. Ошеломленный Станда безгранично счастлив и становится необыкновенно серьезен; вся его постель покрыта газетами и усыпана розами.

Дверь открылась, и медленно вошел молодой ординатор в белом халате.

– У вас были гости, кажется? – прикидываясь равнодушным, спросил он, приближаясь к постели. – Это вам принесла… госпожа Хансен? – Он неловко берет в руки красную розу. – Нужно бы… поставить их в вазу! Я пришлю вам что-нибудь.

Станда не знает, что сказать; молодой доктор вертит в пальцах розу и тоже, вероятно, не знает, о чем говорить; только губы у него подергиваются.

– Скажите, пожалуйста… как зовут госпожу Хансен?

– Хельга.

– Хельга, – шепчет доктор, и губы его кривятся; у него такой вид, будто ему хочется поцеловать эту розу.

Удивленный Станда серьезно глядит на него; это красивый человек с замкнутым лицом и прямым ртом…

– У них будет ребенок, – произносит вдруг Станда.

– Да?

Молодой доктор медленно положил розу на место и отвернулся к окну. Теперь он стоит там и смотрит на улицу – кажется, и дышать перестал. Станда тоже затаил дыхание и тихонько перебирает розы, разбросанные на постели. «Вот какие дела, – думает он почти с грустью. – Вот какие дела!»

– Спасибо, – сухо сказал молодой врач и очень быстро вышел, так что в двери только мелькнул его развевающийся белый халат.

XXV

– Пожалуйте-ка сюда, герой, – шумно балагурит толстый главный врач, – посмотрим, что у вас там. Дайте-ка свою драгоценную ручку. Сестра, держите!

Толстяк пыхтит, быстро разматывая бинты; наверное, их тут накручено несколько сот метров. У Станды не хватает духу глядеть туда, он стоит, судорожно вцепившись в стул. «И пикнуть не смей, – приказывает он себе, – как бы больно ни было…» Теперь доктор срывает какие-то присохшие повязки, рука адски болит, «юный герой» сцепляет зубы, чувствуя, как у него дрожат веки от обморочной слабости. «Я должен, должен вытерпеть», – в отчаянии твердит он себе и все-таки издает протяжный вой.

– Ну, вот и все, – успокоительно бурчит доктор и легко, ловко снимает фанерную дощечку, на которой лежит раздробленная рука. Он сдвинул очки на лоб, мерно сопя, чуть ли не засунул нос прямо в то красное, чем оканчивается кисть Станды. Станда тоскливо уставился на его жирный затылок, поросший белыми волосками; но по затылку ничего нельзя понять, и Станда поднимает глаза на маленькую белую сестричку. Она держит его за локоть и, мигая, внимательно смотрит прозрачными серыми глазами на то ужасное, кровавое; точно так же приветливо смотрела она в рот Станде, когда кормила его.

– М-да, юноша, – говорит толстый доктор, – дела у вас не так плохи. Теперь вы должны на минутку взять себя в руки. Можно бы сделать инъекцию новокаина, но… но… вы ведь и так выдержите?

– Выдержу, – решительно бормочет Станда и как можно крепче зажмуривает глаза.

– Хорошо. Пинцет, сестра.

Станда порывисто дышит. «Выдержу, выдержу… ребята, команда моя, Пепек, Енда… только не кричать, только не это…»

– Ножницы!

У маленькой сестры от усердия полуоткрыты губы, она внимательно смотрит за действиями доктора. «Какие у нее длинные ресницы», – думает Станда, кривя рот от ужасной боли. Сестра бросила на него беглый взгляд и слегка улыбнулась.

– Вату!

Станда морщит лоб, на котором выступает холодный пот…

– Щипчики!

Что-то хрустнуло. Но Станда лишь зашипел сквозь стиснутые зубы – и покачнулся.

– Молодчина, – бурчит доктор, что-то быстро делая. – Сейчас кончу. Иглу!

Судорожно стиснутые зубы слегка разжимаются, Станда быстро переводит дух и чувствует, как кровь снова приливает к лицу. Доктор, оторвавшись от своей кропотливой работы, взглянул на Станду.

– Сестра, вытрите ему лоб!

Она взяла кусок ваты и бережно провела по лбу и под глазами. Станда глубоко вздохнул. Теперь ему лучше.

– Подождите минутку, – сказал доктор и пошел мыть руки. «Что еще будет? – замирает в ужасе „юный герой“. – Что он теперь со мной станет делать?»

Он судорожно глотает слюну, чтобы не расплакаться, и отворачивается к окну; но доктор бодро плещется у крана и сопит почти весело.

– Так, теперь мы вам все завяжем и на несколько деньков оставим вас в покое. Гипс, сестра! И вазелин!

Запахло йодоформом, толстый доктор ловко накручивает метры бинтов на левую руку Станды, но на душе уже все-таки легче.

– Зачем эта дощечка? – осмелился спросить Станда.

– Чтобы вы не могли шевелить рукой, – проворчал доктор. – А потом мы постараемся вернуть подвижность вашей конечности. Не так-то просто, юноша, быть героем; это обычно причиняет боль… а врачам – немало хлопот. Вот какие дела.

Толстый врач удовлетворенно смотрит на свою работу; вместо руки у Станды гигантская белая палица, которой можно, пожалуй, убить быка. Но Станда все-таки гордится ею, рассматривает ее, поднимает…

– Ну, как? – довольно спросил толстый доктор. – А теперь пойдемте со мной, да ничего не бойтесь.

У Станды подкашиваются ноги – они словно из студня, и он весьма неохотно следует за главным врачом, который поспешно идет в свой кабинет. Доктор поискал что-то в шкафу с блестящими хирургическими инструментами, и у «юного героя» душа снова ушла в пятки; но искомое – просто бутылка коньяка и две стопочки. Толстый доктор наполнил их с необыкновенным проворством.

– Выпейте, молодой человек, вы совсем зеленый. И садитесь!

Он ловко опрокинул в себя стопку, закашлялся и налил второй раз, после этого обеими руками придержал свой живот и сел, широко расставив ноги, на край вращающегося стула. Станда робко пробует коньяк, поглядывая на старого добряка.

– Ну вот, – начал главный врач и торжественно поправил свои очки. – Милый мой, вами очень интересуется господин Хансен и… здесь вы вообще как бы по первому разряду. Можете заказывать себе еду по вкусу и вообще. И не спешите выписаться, так и знайте. Из-за вашей ручки лежать вам не обязательно. Можно и прогуляться, но после шести вечера быть на месте, понятно? Порядка ради.

– Скажите, пожалуйста, господин главный врач, – пролепетал Станда, – а я… не останусь калекой? Смогу я еще что-нибудь делать?

– Что? Калека? – закричал толстый доктор. – Милый, да у вас на каждом пальце осталось самое меньшее по фаланге! Отняли только шесть суставов! Глядите, юноша! – взмахнул он толстыми ручками, как пингвин крылышками. – Их до сих пор продолжают называть «золотыми»!

Станда даже заморгал – он впервые набрался духу посмотреть на руки хирурга, вернее не руки, а пухлые бесформенные подушечки с короткими обрубками пальцев… «Как у медведки, – подумал Станда, – и такие короткие – бедняга, вероятно, не может даже сложить свои лапки на животе!»

Доктор помахал толстыми обрубками перед самым носом Станды.

– Это от рентгена, мой милый. Никакого геройства. И смотрите, люди по-прежнему идут к старому доктору, чтоб он резал. Сможете ли вы еще работать? Смешно! – Он извлек откуда-то большой носовой платок и громко высморкался. – Понятное дело – вагонеток вам больше не толкать. И в шахту спускаться, полагаю, тоже не придется. Мне звонили из дирекции… Экий горемыка, ведь, говорят, вы образованный человек!

– Я… у меня только пять классов реального, – еле выговорил Станда.

– Ну вот, видите, – рассердился толстяк. – Надо окончить, молодой человек. Непременно нужно доучиться… и получить аттестат зрелости. Мне сказали по телефону, что, когда вы вылечитесь, вас возьмут хотя бы в контору. Конторскую работу вы делать можете – понятно, золотом вас не осыплют, но все же вы, пожалуй, будете получать побольше откатчика, правда? А главное – вы сможете тогда заниматься самостоятельно, верно?

– Не знаю… – шепнул Станда.

– Ну, так вот что, – воскликнул старый доктор, – сам Старик просил передать вам это.

– Господин управляющий бассейном?

– Он самый. Он уже будто бы сказал младшим инженерам, чтобы они вам кое в чем помогли, объяснили бы… Принимайтесь, мой милый, это им ничего не стоит! А как получите аттестат зрелости… ну, там видно будет; говорят, у них там есть какая-то стипендия в горной академии или как там это называется. На вашем месте я бы не задумывался, – кончил толстый доктор и встал, приподняв живот руками. – А теперь марш отсюда, юноша. У меня много дела.

XXVI

Станда лежит в постели, хотя в этом нет надобности, – лежа лучше думается; к тому же он до того наелся, что ему лень пошевелиться. Здорово его в обед накормили, ничего не скажешь: цыпленок, слоеный яблочный пирог, и то и се; маленькая сестра все нарезала кусочками и держала тарелку у него под самым носом, а толстуха устроилась поудобнее на стуле, скрестив руки на пышной материнской груди, и пошла расспрашивать: она хотела знать решительно все – откуда он сам, да что покойная мамочка, что тетка, что госпожа Хансен… На ночном столике в большой фаянсовой мензурке стоит огромный букет алых роз, рядом – бутылка красного вина, – говорят, хорошо при большой потере крови. Ну и конечно, будто случайно, тот номер газеты, где напечатана заметка о юном герое. Может, маленькая сестричка спросит, что это за газета? «Ничего особенного, – сумрачно скажет „юный герой“, – так, что-то о „Кристине“, но я еще не читал; хотите посмотреть?» И она встанет и прочитает внимательно, хлопая длинными ресницами – хлоп, хлоп…

Но, увы, она не спросила, и Станда лежит, удобно растянувшись на спине, глядит в потолок и размышляет над своей судьбой. «Стало быть, калека, – говорит он себе покорно. – В откатчики я больше не гожусь. Что поделаешь, придется, значит, в контору. Там уж я насиделся, гнул спину над синьками, а потом целыми вечерами корпел дома над учебниками… Легко сказать – доучиваться самостоятельно! Пробовал я, сударь, и ничего у меня не вышло. Знаю, каково удовольствие. И еще года два-три маяться… Ну, ничего, справлюсь, – грустно и рассудительно думает Станда, – но такая жизнь далеко не мед. Придется порядком себя подтянуть, – рассуждает, – отбудешь гнуть спину день и ночь – не захочешь шляться где попало да подглядывать, как где-то цветут розы: дома со стула не подымешься, заткнешь уши кулаками и будешь глаза пялить в книги до обалдения. „Вы должны как-нибудь зайти к нам“, – сказала госпожа Хельга. Что же, если ты студент, то очень даже можно. Откатчик, собственно, большая величина, и все же, брат, есть тут какая-то разница. Скажем, Мартинек не мог бы прийти туда запросто; вот в трактире господин Хансен сколько угодно может хоть обниматься с ним, но если бы госпожа Хельга пригласила Мартинека к себе, то сидел бы крепильщик на краешке стула, сложив кулаки на коленях, и думал, как бы удрать поскорее. А какой силач! Студент – пустое место, а смотришь, он и в теннис может поиграть, и говорить „реди“ и „гейм“. Только вот смогу ли я со своей левой рукой – не знаю… Но, может быть, я по-шведски могу научиться?» – несколько менее уверенно думает Станда.

Станде грустно, потому что все уже, собственно, решено; сейчас он просто описывает круги возле этого решенного вопроса. Например, команда. С командой кончено, сознает он. Мне уже там не место. Пепек насмехаться бы начал, мол, ты студент, важный барин; да и Енда Мартинек, вероятно, теперь не скажет: «Видишь, осел ты этакий», или еще что-нибудь такое. И Суханек, Матула, Адам, все – нет, это будет уже не то. Что ж, ребята поймут; они же видят, что я теперь калека и не могу больше работать в забое. Что же мне делать? Видели бы они мою руку в гипсе, на дощечке! Они сказали бы: ну, Станда, берись за то, что можно, а на нас не смотри… Правда, жаль. И Станда с грустью чувствует, что теперь между ним и первой спасательной командой пролегла какая-то грань, какое-то отчуждение…

– Здорово, Станда, – послышался в дверях несмелый голос, и Станда очнулся от дремоты. Там стоит крепильщик Мартинек с шапкой в руке, серьезный и застенчивый, похожий на благовоспитанного мальчика. – Как ты себя чувствуешь?

– Мартинек! – обрадовался Станда. – Входи!

– А можно? – Молодой великан подходит на цыпочках поближе к постели. – Мне ребята наказали тебя проведать. Вернее, вроде как бы выбрали меня; Андрес хотел было пойти, а ребята и говорят – пусть, мол, Мартинек от нас сходит, узнает, как он там. – Крепильщик шумно вздохнул. – И привет тебе передают.

– Какие вы хорошие, – растроганно бормочет Станда. – Садись вот сюда!

– А можно? – Крепильщик осторожно опускается на стул. – Красиво тут у тебя!

– Гляди! – показывает ему Станда перевязанную руку.

– Ого! – почтительно произнес крепильщик. – Наш главный врач делал? Сразу видать – у него золотые руки. Тебе повезло, дружище.

– Хороший доктор?

– Еще бы! А при родах… У нас он мальчишку принимал. Такая, брат, у него сноровка, даром что ручки короткие и пошуметь любит…

Станда улыбнулся и понюхал бинты.

– «Тут чем-то воняет», – помнишь?

– Помню, – весело улыбнулся крепильщик. – Мне вонь слышалась, даже когда мы на-гора поднимались.

– А как вообще было в нашей смене? – живо интересуется Станда. – Что делали? Больше ничего не случилось?

– Ничего. Мы крепь поправляли… Да, Матулу чуть не убило. Камнем, ну просто на волосок. Матуле везет, он даже не испугался. Ты знаешь, тот ходок опять завалился.

– А доберутся туда?

– Не знаю. Адам считает, что да. Но уж если кто туда и пробьется, так это будет первая команда. Сам знаешь, Андрес так легко не отступится. А мы что ж, мы без всяких, если только можно будет…

– Как Пепек?

– Ну, Пепек! Пепек ругается, однако свое дело делает. Дед Суханек, понятно, столько не наработает, зато болтовни хоть отбавляй: обойдется, мол, он помнит истории похуже и всякое такое. Так и выходит – всякому свое.

– А Адам как?

– Да чуть ли не за ноги пришлось его тащить, славно рака из норы.

– …А стучат они еще… те трое?

– …Вчера их больше не слыхать было. Ясно, коли у них такие же газы, как на нашей стороне, тогда дело плохо, братец…

– И все-таки к ним будут пробиваться!

– Само собой. Хоть похоронить их, пока мясо на костях держится. Не могут их там оставить. – Крепильщик Мартинек спокойно смотрит в окно. – Сегодня, надо полагать, увидим…

Некоторое время стоит тишина.

– Да, – начал Станда, чтобы переменить разговор, – а что господин Хансен?

– Ничего. Ходил и все ждал, не взорвется ли где снова.

– Вы с него глаз не спускайте, ребята, – серьезно сказал Станда.

– Понятное дело. Да, – вдруг спохватился крепильщик, ощупывая карманы. – Было тут кое-что в газете – я тебе принес…

Станда так и вспыхнул.

– Я знаю, – пролепетал он с несчастным видом. – И кто им сообщил такие глупости! Сделай милость, не будем об этом… Скажи, Мария опять ждала Адама?

– Ждала. – При этих словах крепильщик помрачнел. – А он опять пришел к нам в трактир. Не по душе мне это, ей-богу! У нее такие заплаканные глаза были, – обвел крепильщик толстым пальцем вокруг глаз, – а этот баран безмозглый как будто и не видит. Не станем же мы говорить – иди, мол, спать к жене. Сказать по совести, я буду рад-радехонек, когда увижу Адама не в этом Хансовом штреке, а где-нибудь в другом месте.

– Почему?

– Так. Такой уж у Адама характер несчастный, понимаешь?

Мартинек помолчал; он сидел на стуле выпрямившись и даже не решался прислониться к спинке, он положил тяжелые кулаки на колени, и его голубые глаза блуждали по больничной палате.

– Красота-то какая в этой больнице, – восхищенно вздохнул он.

– Значит, вы опять в трактире собирались? – нетерпеливо спросил Станда. – Всей командой?

Крепильщик просиял.

– Ну, да… Андрес, мы, Адам, словом, все. Тебя только не хватало.

– А господин Хансен?

– И он был, как в тот раз.

– О чем же вы говорили?

– Да просто так. Пепек, конечно, насмехался… а Суханек, тот все больше про свои молодые годы болтал. Андрес о войне рассказывал. И видывал же он виды, голубчик! В Сербии побывал и в Галиции – даже не верится: этакий замухрышка, а чего только не перенес. Очень хорошо мы поговорили, и Ханс тоже.

– Что он говорил?

– Ничего, слушал только, иной раз – ну совсем будто все понимает, в глазах так и играло, и смеялся… Сам знаешь, когда Пепек заведется…

– И вы пели?

– Спрашиваешь!

– И Адам тоже?

– Тоже.

– И господин Хансен?

– Тоже. Он нам какие-то шведские песенки пел…

– Красивые?

– Красивые, только он, похоже, фальшивил малость, понимаешь. Пепек принес с собой гармонику, так мы и плясали…

– Все? И Адам? – как зачарованный, расспрашивал Станда.

– Тоже пробовал, – мягко сказал Мартинек, как бы извиняя Адама.

– И господин Хансен тоже?

– Нет, он только глядел и хлопал нам.

– А были там девушки?

– Выдумаешь тоже, – с целомудренным видом возразил крепильщик. – Какие-то две шлюхи заявились было с улицы, как гвалт услышали, но мы их выставили! Все было только для команды, дружище. Никто из посторонних в зал войти не посмел. Ты бы поглядел, когда Матула плясал! Знаешь, Пепек очень хорошо на гармонике играет… – Мартинек улыбался сонными глазами. – Ну и здорово было, жалко ты не видел. Но мы о тебе вспоминали…

Станда никак не мог насладиться этим рассказом.

– А когда вы разошлись по домам?

– Часа в два, – скромно признался крепильщик. – Понимаешь ли, этому Пепеку взбрело еще в голову помериться силами. Так что мы вроде как борьбу устроили…

– И кто же всех сильней?

– Матула, – честно признался Мартинек. – Однако и с Пепеком я изрядно попотел. Ты не поверишь, до чего увертлив этот парень. А Матула свалил стойку с оркестрионом впридачу. Сдается мне, – удрученно добавил он, – что за все это Хансу платить придется.

– Почему?

– Видишь ли, он вроде как за судью был. Ну, и когда случилось это побоище – там еще какой-то буфет у пал, – Ханс Малеку на себя показал, что он-де заплатит. Очень он забавный, этот Ханс, – признательно сообщил Мартинек. – А знаешь, и у Адама силы немало! Черт его подери, как схватит своими ручищами, – только берегись! Он как ремень обвивается. Со мной так вертелся…

– А Андрес что?

– Ну, он – легкий вес; а с Пепеком, помнится, по земле катался. Как раз в то время, когда патруль пришел.

– Какой патруль?

– Ну, полиция, – постепенно признавался Мартинек. – Все из-за галдежа, понятно? Они подумали, что у нас драка, что ли; один фараон был знаком с Андресом еще по армии; ну, кое-как уладили. А мне не хотелось впутываться, я взял да и ушел домой с Адамом. Понимаешь, не горазд я на такие дела, – добавил он сдержанно, с видом благовоспитанного мальчика. – Зато с Адамом мы очень хорошо поговорили.

– О чем?

– Да так, вообще. О жизни… и о смерти, – несколько неопределенно припоминал Мартинек. – У него, брат, все очень складно продумано. Умереть, говорит, это все равно что – я и сказать не сумею, как он говорил; но я подумал, что не мешало бы тебе его послушать. У тебя на то образование есть.

– Откуда ты знаешь, что у меня образование?

– Да это сразу видать.

– А как ты думаешь, Енда, – нерешительно заговорил Станда, – заканчивать мне образование?

Крепильщик улыбнулся, считая, очевидно, что вопрос и так ясен.

– Конечно.

– Почему?

– Ну, какой из тебя шахтер. Балку руками хватаешь. Сразу видать, не на своем ты месте. Как герой – может быть, но как шахтер – нет. Где уж тебе!.. Ну, а с рукой-то как?

– Останусь калекой, – произнес Станда со спокойным достоинством. – Плакали мои пальцы.

– А не суй куда не надо, – проворчал крепильщик, нахмурившись. – Ну, не бойся, тебя куда-нибудь пристроят. Пока одна рука есть, работать можно. Но в шахту ты уж не вернешься, дружок, с этим покончено. Все равно ты как откатчик немногого стоил.

Станда спокойно, ласково глядит на своего товарища Мартинека – жесток ты, друг мой, ох как жесток; но и жизнь жестока.

– Я поступлю в контору, Енда.

– Ну, само собой. А куда же еще!

– И буду учиться на инженера. Потом стану работать в шахте… хотя бы и с одной рукой.

– Распоряжаться – и одной руки хватит, – спокойно говорит крепильщик. – А вот уголь рубать одной рукой нельзя. Что ж, учись!

Станда спустил ноги с постели.

– Мартинек, за что ты на меня злишься?

– Я не злюсь. Но раз ты теперь учиться станешь, так какие разговоры, верно?.. А мы вчера говорили об этом, – сказал он неожиданно, – и тоже так рассудили. Что тебе доучиться надо. И от имени команды Андреса послали в дирекцию, а ему там ответили: знаем мы уже, это тот Пулпан, который самый первый вызвался. Не знаю только, кто им это сказал. Может, Ханс.

Станда был безгранично растроган.

– Ребята, вы и об этом подумали?

– Чего там, – улыбнулся крепильщик. – Сам понимаешь, теперь тебе не место среди нас. Да, а Верунка тебе передает привет.

Станда сидит на постели, опустив голову. Итак, с этим покончено… точно оторвалось у него что-то внутри, чувствует он с болью и облегчением. «Сам понимаешь, тебе не место среди нас». Сейчас это еще не так заметно; но когда я возьмусь за работу, когда засяду за книжки, мы станем еще дальше друг от друга; через книжки я уже не дотянусь до вас, друзья… Господи, а ведь мы были такие товарищи; но когда оканчивается смена, нас ждет какая– то отчужденность; мы толком не знаем даже, о чем говорить…

– Послушай, Енда, – неуверенно начал Станда. – Если теперь я буду работать в дирекции… далековато мне будет ходить от Адама. Как ты думаешь, не переехать ли мне поближе?

– Правильно. Так и сделай.

– Послушай, ты не объяснишь Адаму?.. Мне дед Суханек говорил, что есть хорошая комната у каких-то Покорных. Может, поглядишь?

– Ну, конечно, – живо согласился крепильщик. – Это, наверное, у помощника штейгера Покорного, у них сын ушел в армию… Я зайду к Адаму, и мы с ним сразу же и перенесем твои пожитки. Чтобы тебе не возиться с переездом, когда у тебя рука…

– Какой ты хороший!

– Да что там, – просиял Мартинек. – Я с удовольствием помогу.

Станда облегченно вздохнул. Вот и с этим покончено, можно начинать новую жизнь. Правда, где-то еще кровоточит сердце, но это почти приятно; так должно быть, дружище, должно было так случиться. Станда хмурит лоб, усиленно размышляя. Ну что же, с чем еще осталось порвать? Нет, кажется, больше ничего; как мало остается, когда покидаешь забой, где трудился со всеми!

Крепильщик Мартинек поднялся, комкая шапку в руках.

– Ну, Станда, я был очень рад… Приходи как-нибудь взглянуть на детей…

– Спасибо, спасибо за все, Енда. И передай привет всей первой спасательной…

– Ладно. Я им передам.

Молодой великан на цыпочках подходит к двери.

– И скажи им, Мартинек, скажи, что я их всех благодарю!

Мартинек на пороге кивает головой.

– Скажу. – И он протискивается в полуоткрытую дверь. – Бог в помощь, Станда!

Станда сидит на постели, кусая пальцы. Значит, мне уже нет места среди вас? И среди других – тоже… Что поделаешь, вероятно так и надо; но как страшно одинок человек…

XXVII

Действительно, Станде есть о чем поразмыслить: он держит левую руку на груди, как больного ребенка, и в глубокой задумчивости хмурит лоб. Но к пяти часам он отрывается от этих мыслей, поудобнее устраивается на постели, поджав колени к подбородку, и закрывает глаза. Сейчас первая команда готовится к спуску. Ребята, вероятно, переодеваются, стягивают рубашки, сбрасывают штаны; в раздевалке пахнет крепким мужским потом. Пепек, конечно, бранится, дед Суханек тараторит, Матула сопит, а Адам молча, букой глядит серьезными, глубоко запавшими глазами. Мартинек спокойно улыбается и говорит, наверное, – ох, ребята, и красота же в этой больнице, или что-нибудь в том же духе. Станда считает минуты. Вот теперь, верно, входит Андрес, на голове у него пропотевшая шапка, в руке лампа; он пересчитывает глазами команду. Один, два, три, четыре… где же пятый? «Здесь, – отзывается шепотом Станда, – я здесь!» – «Ну, пошевеливайтесь, пошли», – сердито подгоняет Андрес. «Ладно, мы сейчас…»

Теперь они идут гуськом к клети, позвякивая покачивающимися лампами; всем им не до разговоров. «Бог в помощь, ребята!» Клеть проваливается в черную шахту; у Андреса твердеет лицо, дед Суханек шевелит губами, словно молится, Матула сопит, Пепек судорожно зевает, а длинный Адам загораживает лампочку рукой и глядит в пустоту; лишь Мартинек сияет улыбкой, спокойной и несколько сонной. И без конца бежит и бежит вверх черная стена, словно команда проваливается в бездонный колодец… «Ребята, – хочется крикнуть Станде, – бог в помощь!» И ему чудится, будто он спускается вместе с ними и смотрит вверх, куда все бегут и бегут черные отпотевшие стены.

Трр, толчок – и клеть останавливается; команда шагает вразвалку под вереницей электрических лампочек по бесконечному сводчатому коридору; впереди Андрес, ему бы саблю в руки – ать-два, ать-два, правое плечо вперед – и первая команда цепочкой растягивается по черному откаточному штреку. Станда словно смотрит им вслед издалека; пять лампочек мерно раскачиваются и мерцают все дальше и дальше, теряясь в бездне тьмы; и еще поворот налево; бледный высокий человек открывает дощатую дверцу, – бог в помощь! Навалился душный тяжелый воздух восемнадцатого штрека, и Станда невольно начал дышать ртом. «Жарко, верно?» – с улыбкой спрашивает Мартинек, точно они идут полевой тропкой. Остается совсем немного – они, вероятно, добрались уже до того места, где Мартинек с Матулой исправляли деревянную крепь; сколько тут новых подпорок, и новые здоровенные раскосы… Вон уже видны лампочка и кожаный шлем Хансена. Андрес выпячивает грудь и по-военному щелкает каблуками: «Докладывает первая команда: десятник Андрес, забойщики Адам и Суханек, крепильщик Мартинек, каменщик Матула, подручный забойщика Фалта и откатчик Пулпан». – «Что, разве Станда тоже тут?»

– Конечно, я тоже, – шепчет Станда с закрытыми глазами. – Где же мне быть, как не с вами!

Сейчас ребята, наверное, снимают пиджаки и рубашки, прикидывает Станда; остается поплевать на ладони, и можно браться за дело. Ага, эти лодыри из других команд, по крайней мере, привели в порядок завалившийся штрек, но остальное осталось, как было при нас; надо кончать сбойку, ребята! Долговязый Адам натягивает на голову кислородную маску со слоновьим хоботом и стягивает ремни; вот он уже на коленях, и – рраз! – вползает под обвалившуюся кровлю; сейчас вдали застрекочет его отбойный молоток. Пепек, вероятно, бранится и тоже надевает маску; потом он нагнется, вильнет задом и исчезнет в завале. Через минуту загремит его лопата в вырубленной породе. Так, теперь ты, Станда! Грузи живой, чтобы ничего не валялось на дороге!