Текст книги "Позорный столб (Белый август)
Роман"

Автор книги: Кальман Шандор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

Высокий человек мгновение размышлял – он, должно быть, глубоко задумался, и Эгето казалось, что он слышит, как тот что-то бормочет себе под нос, – затем решительно сошел с панели и стал переходить улицу. Но тут ему засигналила мчавшаяся машина; он вздрогнул и попятился. Тогда на него чуть не наехал навьюченный трехколесный велосипед. Котелок свалился с его головы и зигзагами покатился к водосточной трубе. Близорукий человек растерянно оглянулся, лицо его было пунцовым, в руке он держал палку. Какой-то уличный мальчишка, наблюдая за ним, надрывался от смеха.

«Я отвернусь», – подумал Эгето; но вместо того, чтобы отвернуться, безотчетно шагнул за шляпой.

В этот момент толстяк сделал два прыжка и мелко засеменил, пытаясь схватить вероломную шляпу, и чуть не налетел на Эгето, который уже успел ее поднять.

– Черт побери! – пробормотал Эгето, сердясь на себя за свою непоследовательность.

– Ференц! – проговорил толстяк, с испугом глядя на свою шляпу, которую Эгето молча протягивал ему. – Боже мой! – добавил он тихо.

Эгето стоял, засунув руки в карманы. Маршалко держал в руках котелок.

– Здесь, на улице? – сказал Маршалко, и рот его так и остался открытым.

– Может задавить машина, да? – спросил шутливо Эгето.

Маршалко схватил его за руку.

– Не валяйте дурака, – произнес он едва слышно. – Вас… уже ищут.

Эгето молчал.

– Все-таки мне хотелось бы с вами поговорить, – печально сказал Маршалко.

Эгето даже стало жаль его.

Спустя несколько минут они уже сидели в одном из укромных уголков кафе «Филадельфия». Эгето были видны часть улицы и сад Хорвата, его же с улицы заметить было трудно. Официант принес заказанные две чашки суррогатного кофе. Эгето с удовольствием пил кофе, его томила жажда; Маршалко к своей чашке не притронулся. У одного из окон сидела компания офицеров, под часами вязала дама преклонного возраста, в самом дальнем углу завтракали молодой человек и девушка. Белки глаз учителя Маршалко походили на лунные диски, когда на таком близком расстоянии он смотрел в лицо Эгето через стекла в восемь диоптрий.

– Вы напрасно меня избегаете, – сказал он тихо.

Эгето поставил чашку.

– Вы похожи на своего отца, – продолжал Маршалко. – Тут уж ничего не попишешь. – И он смущенно улыбнулся.

– Благодарю вас за заботу, – сказал Эгето.

Маршалко пожал плечами. Оба некоторое время сидели молча. Эгето поглядывал на улицу. Вдруг он коснулся руки своего старшего брата.

– Я ничего не сделал для вашего сына, – сказал он. – Поэтому…

– Одно к другому не имеет ни малейшего отношения, – поспешно перебил его Маршалко. Он не смотрел в лицо Эгето.

– Это не частное дело, – медленно проговорил Эгето. – Если не верите, подойдите к полицейскому управлению.

– Я знаю, – сказал Маршалко, – они… они озверели!

– Озверели? – воскликнул Эгето. В глазах его горела ненависть. – Вы только сейчас узнали? – язвительно спросил он.

Маршалко растерялся.

«В сущности, я ведь совсем его не знаю!» – подумал он и сказал:

– Вы полагаете, я не составил мнения о собственном сыне?

– Зачем вы ходили в церковь? – спросил Эгето.

– Просто шел мимо и заглянул, – сказал Маршалко смущенно. – У меня здесь дела в гимназии на улице Аттилы, и я располагаю временем до половины десятого.

– Что нового… дома? – спросил Эгето.

– Там нестерпимо, – вздохнув, сказал Маршалко. – Поэтому я здесь; я хотел бы перейти в будапештскую гимназию. Счастье, что вы не переехали ко мне. Простите.

Он принялся за свой кофе.

– Какая мерзость, – проговорил он задумчиво, – меня хотят впутать в грязную историю. За мной следят. – Он истерически рассмеялся. – Знаете, в чем состоит моя основная заслуга? – спросил он.

«Несчастный, – думал Эгето, – несчастный человек!» Но промолчал.

– Мой сын! – продолжал учитель. – Мой сыночек! Оттого, что в июне он хотел… всех вас перевешать, а сейчас он в Сегеде! Но у меня-то, учителя латыни Кароя Маршалко, что общего со всем этим? Мне наплевать на все! – сказал он.

– Я сожалею… – начал Эгето.

Маршалко не дал ему договорить.

– Вы тоже хотели впутать меня в историю! – сказал он сурово, глядя в упор на сводного брата. – А сейчас некто Лагоцкий, мерзавец директор, требует, чтобы я творил суд над другими… вместе с ним и прочими субъектами. Над всеми вами. А мне наплевать на это тоже, понимаете? Но вы хоть давали возможность преподавать. А эти просто отстраняют меня от работы!

– Хоть вы ни в чем не виноваты, не так ли? – сказал Эгето и положил свою изувеченную правую руку на огромную лопатообразную кисть учителя.

Маршалко удивленно посмотрел на него и с горечью покачал головой.

– Я не иронизирую, – сказал Эгето. – Вы старше меня на одиннадцать лет. Кое-что вы знаете лучше меня, но это я знаю лучше.

– Что это? – спросил учитель.

– Вы все хотите быть глухими, не хотите слышать, как кричат в застенках полицейского управления или же… – Он приставил руку к горлу и сделал недвусмысленный жест.

– Так что? – спросил после некоторого молчания Маршалко.

– Одним словом, я так понимаю, – продолжал Эгето: – или… с нами, со всеми обездоленными, или…

– Или? – повторил Маршалко.

– Или вас заставят окунуться в грязь. В будапештской гимназии тоже.

Маршалко нахмурился.

– Разрази их гром! – сказал он со страстью. – Знаете, что говорит Манилиус, поэт, современник Августа? Nascentes morimur finisque ab oriqine pendet! Это значит: все мы смертны, и начало предопределяет конец.

Высказывание учителя было столь неожиданно, что Эгето чуть было не рассмеялся, хоть и понимал, что все это совсем не смешно, а скорее трагично.

– Мне это непонятно! – сказал он сухо.

– Давайте поговорим лучше о том, – сказал вдруг Маршалко, – как обстоят ваши дела. Ведь мы попусту тратим время! Что я могу сделать для вас? – Он искоса поглядел на сводного брата. – Я был бы рад, если бы…

Какой-то офицерик пересек зал и вперил в них пристальный взгляд. Маршалко, разумеется, ничего не заметил, но Эгето краешком глаза непрерывно наблюдал за офицером. Тот шел прямо к ним и остановился у их столика. В этот момент Маршалко поднял глаза.

– Пожалуйста, – сказал он ворчливо.

– Дядюшка Карой, – заговорил подпоручик и щелкнул каблуками, – имею честь! Не соблаговолите припомнить?

– Что вам угодно?

– Янош Робичек, – по лицу подпоручика скользнула улыбка, – был вашим учеником.

– Разумеется, – сказал Маршалко и безотчетным жестом предложил подпоручику сесть.

Но в это же мгновение он спохватился и проклял себя за легкомыслие. Он покраснел и, запинаясь, что-то забормотал; первой его мыслью было подняться и увести подпоручика, потом он сообразил, что это могло бы слишком броситься в глаза. Виновато моргая, он смотрел на сводного брата. Подпоручик внимательным взглядом окинул Эгето, потом представился.

«Праздничный костюм», – мелькнула догадка у Эгето.

– Я был однокашником Эгона, – сказал подпоручик. – Я слышал, что он в Сегеде.

Эгето почти наслаждался создавшейся ситуацией; Маршалко был в страшном смятении, он поглядывал то на подпоручика, то на Эгето.

– Теперь он скоро вернется домой, – продолжал подпоручик. – Сейчас вновь настало время для истинных мадьяр!

– Виноват, – произнес Маршалко. Лоб его покрылся испариной.

Подпоручик продолжал разглагольствовать, уснащая речь сияющей улыбкой и широкими жестами. Он интересовался здоровьем учителя, директором Лагоцким, стариком Дери, делами гимназии города В.; он сообщил, что уже несет службу. Хитро подмигнув, добавил, что, к сожалению, не может сказать, где именно.

– Сейчас-то мы наведем порядок! – пообещал он.

А помнит ли господин учитель, как он и Трупп отвечали по памяти из «Quattuor aetates» и с кафедры упала бутылка с водой? Он принялся рассказывать какую-то нудную школьную историю и при этом громко хохотал. Маршалко нервно барабанил пальцами по столу.

В это время у входа в кафе возник какой-то шум. В зал вошли поручик, полицейский в синей форме и двое штатских. Эгето посмотрел на часы.

«Четверть десятого, с корзиной уже ничего не может случиться».

– Всем оставаться на своих местах! – приказал поручик.

Маршалко был белый как полотно и не смел взглянуть на Эгето. Полицейский остался у дверей, поручик и двое штатских прошли вперед.

– Проверка документов, – объявил поручик.

Сперва они направились к пожилой даме с вязаньем, на ходу поздоровавшись с сидевшей у окна компанией офицеров. Пожилая дама с большим трудом поняла, чего от нее хотят, и начала громко возмущаться. Один из штатских строго прикрикнул на нее, женщина несколько оторопела и достала какой-то документ. Поручик, должно быть, нашел его в полном порядке, ибо они пошли дальше, а старая дама что-то недовольно проворчала им вслед, употребив нелестное определение «грубияны». Проверка документов молодой четы сошла довольно гладко – парочка беспечно посмеивалась. Наконец поручик и штатский подошли к их столику.

– Привет, господин поручик, – сказал подпоручик Робичек и, не вставая, отвесил поклон.

– Привет, – отозвался поручик, устремив вопросительный взгляд на Маршалко и Эгето.

– Все в порядке, – сказал подпоручик. – С этими господами я знаком лично.

Поручик размышлял одно мгновение.

– Раз так – будьте здоровы, – сказал он не очень приветливо и отправился дальше.

Он за что-то разбранил метрдотеля. Длинный и тощий метрдотель слушал его и кланялся. Потом поручик со свитой удалился.

Маршалко шумно сопел и упорно не отрывал глаз от стола.

– Эти парни, – с восхищением воскликнул подпоручик Робичек, – они что надо!

За столиком царило молчание.

«Болван», – с презрением отметил про себя Эгето.

Подпоручик продолжал болтать еще некоторое время, затем встал, щелкнул каблуками, пожал им обоим руки и, приосанившись, направился к столику, за которым сидела компания офицеров.

Маршалко и Эгето некоторое время хранили молчание.

– Вот мы и наплевали на него, – сказал Эгето, горько улыбнувшись.

Маршалко тоже горько усмехнулся.

– Простите, – через силу выдавил он из себя и взял Эгето за руку. – Когда-нибудь меня хватит удар, – проговорил он с трудом и махнул рукой. – Ничего, ничего, мне уже лучше! – немного погодя сказал он и выпил залпом стакан воды.

– Мне очень жаль, – сказал Эгето, – но я должен идти. – Он взглянул на часы, висевшие на стене. – Теперь уже действительно мне пора.

Он положил на стол монету, не обратив внимания на протестующий жест Маршалко.

– Мы уйдем порознь, – сказал Эгето, увидев, что учитель тоже собирается встать.

– Но ведь мы так ни до чего и не договорились! Если вы в чем-либо нуждаетесь… – заговорил Маршалко сбивчиво. – Ведь у вас… ведь у тебя нет… Я в самом деле… Может быть, деньги? – спросил он, с надеждой глядя на сводного брата. – Или другая помощь?

Эгето мгновение размышлял.

– Благодарю, – сказал он, помедлив. – Благодарю, не надо. У меня есть, есть друзья! Быть может… мы еще встретимся.

Они молча пожали друг другу руки. Затем Эгето решительным шагом пошел к выходу; у самой двери он обернулся и сделал прощальный жест рукой. Маршалко с растерянной улыбкой кивнул ему в ответ.

Эгето отправился прямо на улицу Крушпер, свернул в один из узеньких переулков на проспекте Фехервари и остановился перед одноэтажным домиком, где помещалась студия скульптора.

«Одному очень ответственному лицу надо обеспечить нелегальную квартиру», – сказал ему вчера кладовщик. По всей вероятности, он и сам не знал, о ком идет речь.

Это было второе поручение, данное Эгето на сегодня.

Известный скульптор, которого он посетил на улице Крушпер, имел рядом со студией две небольшие комнатки с отдельными выходами; но от страха он чуть не лишился дара речи, когда узнал, с какой целью пришел Эгето. А ведь он от Советской республики получал крупные заказы и значительные денежные вознаграждения.

– Мне в самом деле очень жаль, – проговорил скульптор сначала любезным тоном. Но когда Эгето сделал попытку убедить его, заговорил уже без всяких околичностей – Здесь нельзя! Прошу понять, я, собственно, никогда не занимался политикой, и мой творческий труд… В общем об этом не может быть и речи, сударь!

Он с ненавистью смотрел на Эгето, и тому не оставалось ничего иного, как уйти. А великолепным местом была эта маленькая студия!

Эгето не знал, смеяться ему или досадовать, но все же его опечалила неудача. Он сел в трамвай и поехал назад, на площадь Святого Яноша, и по ступенькам поднялся на гору Напхедь. На тихой маленькой площади стояли почти игрушечные домики; он постучал в дверь виллы, принадлежавшей одному врачу. Врач и его жена, черноволосая, с живыми глазами женщина, которая тоже была врачом, с готовностью согласились приютить человека, не преминув, однако, заявить, что они лишь сочувствующие и не во всем разделяют взгляды коммунистов – по вопросам, например, психоанализа, эмпириокритицизма Маха, регулирования деторождения.

– В настоящий момент это не столь уж важно, – улыбаясь, сказал Эгето.

Они договорились, что сегодня же после захода солнца «знакомый» Эгето займет одну из их изолированных комнат.

– Собственно говоря, кто же он? – осведомился напоследок врач.

Тогда Эгето откровенно признался, что и сам еще этого не знает; одно лишь не подлежит сомнению, что это ответственное лицо.

– Хоть бы он умел играть в преферанс, – смеясь, заметил врач.

Но по этому вопросу Эгето не мог дать каких-либо твердых гарантий.

Они расстались. По узкой улочке Эгето пошел вниз. Из открытого окна одного из домиков доносились звуки граммофона.

Глава одиннадцатая

Этот роковой день, ослепительный день 6 августа, утопавший в солнечном свете, острые языки вспоминали позднее не иначе, как «среду дантистов». Трагикомическую среду из истории социал-демократии, с начала мировой войны все глубже опускавшейся в болото оппортунизма, блистательный этап бурной деятельности министра внутренних дел Кароя Пейера с его пресловутой «твердой рукой». В этот день одна-единственная пощечина свалила государственную власть с ее комбинациями, смятением, предательством и продажной внешней политикой. В старинном замке графа Шандора кровь не лилась, там прозвучала лишь эта пощечина… Не будем, однако, предвосхищать события.

– Восемь колбас эти злодеи разрубили пополам! – с возмущением рассказывал возвратившемуся домой сыну Янош Штерц. – Твоей саблей они все переворошили в кладовой! И говорили, что тебя сегодня повесят.

Колбасный фабрикант в домашних туфлях совершал по залу свой утренний гигиенический моцион; под его носом красовались подусники. Он остановился перед сыном и вперил в него испытующий взгляд.

– Что же ты натворил?

– У меня ефть друзья! – надменно ответил Виктор Штерц.

– Это я знаю, – сказал старик. – Они стоят мне немалых денежек. – Он сел и, массируя колени, заговорил нудным голосом – Когда я был в твоем возрасте, я с твоей бедной матерью на колбасной фабрике, на улице Пратер…

– Отец! – остановил его Виктор Штерц.

– Что еще? – спросил старик без воодушевления.

– Готовяффа великие дела! – сообщил Виктор Штерц.

– Вчера тебя едва не укокошили, – насмешливо заметил старик. – Святые небеса! В каком виде ты явился домой! Тебе не сносить головы! Tu liba kott! – Янош Штерц от сильного волнения перешел, как обычно, на свой родной швабский диалект. – Я знаю, ты джентльмен…

– Профу ваф… – начал Виктор Штерц и вдруг круто повернулся. – Вы профтудитесь, ефли будете так фидеть.

Старик вздохнул.

– Сколько надо? – спросил он.

…В это утро у Виктора Штерца была пропасть дел, он даже не имел возможности хоть на минуту прилечь. Днем ему предстояло стать участником великих событий, а в десять часов утра он уже должен был находиться в отеле «Бристоль». Однако прежде всего следовало раздобыть мундир – накануне на литейном заводе его парадный мундир был вконец испорчен, превратился в тряпку и не годился уже ни на что. Итак, мундир. Любой ценой!

В былые времена это было совсем просто. Ты заходил в какой-нибудь респектабельный магазин форменной одежды и спустя полчаса выходил оттуда в новеньком с иголочки, пригнанном по фигуре офицерском мундире. А сейчас? Кто торгует готовыми мундирами в городе? Нет такого «форменного» идиота.

Он отправил горничную к двум своим приятелям, вызвал портье из Липотварошского казино – быть может, тот что-нибудь придумает?

– Среди наших клиентов, – признался портье, – в общем… едва ли найдется поручик!

– Довольно пофорно! – заметил Виктор Штерц.

Портье развел руками.

– Наши клиенты – директора да дельцы, – сказал он. – Но есть один человек, ваше высокоблагородие…

– Кто? – спросил Виктор Штерц.

– Старый рассыльный, дядюшка Мориц! – сказал портье. – Он все знает. Если уж он не добудет, значит, в городе поручиков больше нет.

Виктор Штерц пожал плечами. Ему ничего другого не оставалось, и, несмотря на предупреждение, полученное накануне, он велел позвать старого еврея-рассыльного.

Вскоре дядюшка Мориц стоял перед Виктором Штерцем, в правой руке держа свою красную шапку, а левой вытирая большой потный лоб; невинными голубыми глазами он поглядывал на узор, вытканный на красном ковре.

– И это все? – наконец спросил рассыльный и махнул рукой. Потом внимательно осмотрел Виктора Штерца.

– Деньги – дело второфтепенное! – сказал Виктор Штерц. – Фто вы уфтавились?

– Я прикидываю на глаз ваш рост. Будет сделано. Хотя бы даже пришлось снять мундир с самого господина его превосходительства военного министра.

С этими словами старик удалился.

– Если будут меня искать, – сказал он внизу газетчице, – я ушел по важным военным делам. – Потом наклонился к уху тетушки Мари – Надвигаются великие события! – И уже на ходу бросив – Путч! – затрусил по направлению к казармам Марии-Терезии на углу Бульварного кольца и шоссе на Юллё. В казарме после непродолжительных переговоров ему показали узлы со всякой всячиной, которой хватило бы не менее чем на десять шкафов. Здесь были и турецкие шинели, и кирасирские мундиры, и короткие уланки, и даже полевая пелерина сестры милосердия. Пехотных офицерских мундиров было около тридцати; всю эту немыслимую ветошь, все эти страшные останки одной мировой войны, двух революций, боевых действий революционной армии, оккупации – словом, почти всемирного потопа, которые сейчас пригодились бы лишь для портянок, дядюшка Мориц с большим трудом, не скупясь на обещания, заставил достать двух казарменных фельдфебелей.

– М-да-а… Разве это одежда? – сказал дядюшка Мориц с издевкой.

– А что же? – спросил один из фельдфебелей.

– Это рвань! – констатировал рассыльный. – Я ухожу.

Но они не хотели его отпускать. Он с трудом вырвался от них. Время уже близилось к восьми.

На Бульварном кольце старик вдруг хлопнул себя по лбу. Вскочив в трамвай, он доехал до проспекта Андраши, а оттуда бегом припустился на улицу Петёфи; лавки, торгующие подержанным платьем, разумеется, были заперты, но у дядюшки Морица был приятель старьевщик, к нему-то он и направился и, к счастью, застал того дома. Вместе со старьевщиком они в головокружительном темпе обежали весь ветошный промысел, побывали в различных квартирах на улицах Петёфи, Серечен и Лаудон, заглянули в подвалы и наконец, окруженные едким запахом нафталина, затрусили обратно на улицу Надор, неся для примерки четыре офицерских мундира. Старик рассыльный, агент покупателя, прихватил на всякий случай кобуру и поясной ремень, а его друг, доверенное лицо от промысла обносков, семенил рядом, бряцая огромной саблей. В девять часов пятнадцать минут они ворвались в апартаменты Штерцев.

Виктор Штерц, совершенно потерявший надежду, жевал сигару и ругался на чем свет стоит, а его папаша время от времени наведывался в комнату и отпускал в адрес сына какое-либо насмешливое замечание. Поручик уже примерил три мундира – ведь был мобилизован весь район! После восьми часов возвратилась горничная и принесла такой крохотный мундирчик, что не могло быть и речи о том, чтобы влезть в него. Это был мундир с петлицами медицинской службы. Второй экземпляр раздобыл домашний парикмахер. Этот оказался изъеденным молью и вдобавок был гусарским. Третий мундир принес портье Липотварошского казино; на вид этот мундир был в порядке, когда-то его носил поручик, по словам портье, – известный биржевой игрок. Виктор Штерц примерил мундир перед зеркалом. В нем с успехом уместился бы еще один такой же поручик!

– Он был толстый, – проговорил портье. – Я думаю…

Колбасный фабрикант от восторга похлопывал себя по животу.

– Поищи себе в него товарища! – посоветовал он сыну.

И вот, когда почти не оставалось надежды, появился дядюшка Мориц. Первый же примеренный мундир пришелся впору. Китель, правда, был чуть-чуть свободен, но если затянуться ремнем, все будет в порядке.

– Рукава бы на сантиметр длиннее! – сказал Виктор Штерц.

– Что б я так жил, – возразил доверенное лицо ветошного промысла, – лучше вы нигде не найдете!

Брюки сидели как влитые, их надо было отгладить, на мундире зашить распоровшийся в одном месте шов и нашить звездочки поручика. Со всем этим горничная управилась к десяти часам.

В десять часов пятнадцать минут, тяжело дыша от быстрой ходьбы и распространяя легкий запах еще не выветрившегося нафталина, поручик запаса Виктор Штерц вошел в вестибюль отеля «Бристоль». На боку его громыхала сабля, кобура, как обычно, была набита газетной бумагой.

– Я думал, ты не придешь! – встретил его торговец посудой Янош Иловский. – Здесь уже происходят великие дела, дружище!

Эрцгерцог Иосиф, глава венгерской ветви династии Габсбургов, примерно полчаса назад прибыл из Алчута в будайскую квартиру дантиста д-ра Дежё Вейна.

Войдя в просторную приемную, он сказал:

– Доброе утро, господа!

По внешнему виду нельзя было сказать, что эрцгерцог страдает старческим склерозом. Его сопровождал капитан Тивадар Фаркаш, секретарь военного министра Йожефа Хаубриха. Капитан привез эрцгерцога в Будапешт в большой черной машине военного министерства, на которой были установлены пулеметы.

С эрцгерцога сняли дорожный плащ, шапку и очки. Он уселся в кресло. Господа стояли. Эрцгерцог, которому было около пятидесяти, имел цветущий вид. Первое, что сделал эрцгерцог, это выпил рюмку абсента.

– Где Якаб Блейер? – спросил он затем.

– Он ждет в отеле «Бристоль», ваше высочество, – ответил генерал Шнецер.

Эрцгерцог кивнул с приветливой улыбкой.

– Прекрасно, – сказал он.

Собственно говоря, ему следовало прибыть сюда еще накануне вечером, но он не мог на это решиться.

– А вдруг арестуют? – неуверенно спросил он вечером капитана Фаркаша.

Капитан заверил его, что на это у профсоюзного правительства едва ли будет время.

– Я отвечаю за вас головой, ваше высочество, – сказал он.

Всю свою жизнь эрцгерцог боялся риска. Так по крайней мере истолковывали его относительную непопулярность как полководца. Если считать и утонувших, то в течение ряда лет нерешительный эрцгерцог, будучи командующим армейской группой на итальянском фронте, скажем у Добердо, без всякой надобности послал на верную смерть всего лишь пятьдесят тысяч солдат. Другие же командующие армиями, причем гораздо более скромного происхождения, как, скажем, генерал-полковник Данкл, Светозар Бороевич или генерал артиллерии Потиорек, загубили в несколько раз больше солдат. Однако это отнюдь не удручало Иосифа, который по природе своей был сибарит. И поскольку он не мог по указанным выше причинам похвастаться полководческими успехами, пресса австро-венгерской монархии в виде компенсации наделила его прозвищем «любимец солдат».

По единодушному утверждению прессы, – за достоверность этого можно так же поручиться, как за оперативные сводки австрийского генерального штаба! – благодарные солдаты никогда не называли его иначе, как «отец наш Йожеф», и только со слезами на глазах. Облаченные в форму ополченцев более пожилые, чем он, будапештские официанты и те не называли его по-иному! Даже какой-то солдат, получивший ранение в живот, так назвал его однажды в полевом лазарете…

В соседней комнате, в зубоврачебном кабинете, пропитанном запахом эфира, зазвонил телефон. Д-р Вейн поднял трубку.

– Шнецера! – раздался чей-то голос.

– Кто просит? – начальственным тоном спросил д-р Вейн.

Впрочем, он прекрасно знал, что на другом конце провода находится пожелтевший от зависти д-р Андраш Чиллери, тоже будайский дантист. Один из вожаков гражданской группы контрреволюционного путча, Чиллери, настойчиво добивался, чтобы по прибытии в Будапешт, до того, как из «Бристоля» поступит сообщение: «Апартаменты приготовлены, воздух чист!», эрцгерцог остановился именно у него; ведь это у него в Буде была просторная квартира с тремя выходами и двумя личными телефонами, а не у его конкурента Вейна.

Генералу Шнецеру он сказал всего несколько слов. Он звонил из «Бристоля». Воздух чист! То же самое повторили в трубку владелец машиностроительного завода в Матяшфёльде Иштван Фридрих и профессор д-р Якаб Блейер.

– Все в порядке, – доложил генерал Шнецер эрцгерцогу Иосифу. – Они ждут. Нам пора, ваше высочество.

Эрцгерцогу хотелось выпить еще рюмку абсента, но он постеснялся. Сейчас он был немного бледен. Ему помогли надеть плащ, шапку и очки. В передней супруга дантиста сделала ему реверанс. Они спустились по лестнице, уселись в большой автомобиль; слева сел генерал Шнецер, эрцгерцог откинулся на спинку сиденья.

«Я дома», – думал эрцгерцог. Правда, ему было не по себе, он ощущал какую-то тяжесть в желудке, пока автомобиль катил над серебристыми водами Дуная по красивейшему мосту Эржебет, единственный пролет которого перекинулся с берега на берег.

Итак, эрцгерцог прибыл домой. Вот он, Дунай, во всей красе раскинувшийся перед его глазами! Одно усилие – и он вновь в своих владениях, в будайском дворце, в замках – алчутском, тиханьском, киштаполчаньском, и на Холме Роз, и в своих поместьях; впрочем, он был отнюдь не самым богатым эрцгерцогом в Венгрии, не то что его родственник Фридрих, угодья которого составляли не менее ста тысяч хольдов.

Правда, 28 октября 1918 года, в тот зловещий осенний вечер, он тоже оказался дома, к тому же в качестве «homo regius» – доверенного лица короля, которому было поручено наметить кандидатуру на пост премьер-министра Венгрии. В тот вечер он неожиданно заболел, по мнению его врача, кишечным заболеванием. Какая-то толпа двигалась в то время из Пешта в Буду, и почему-то часть людей во главе с владельцем машиностроительного завода в Матяшфёльде Иштваном Фридрихом под сенью трехцветных национальных знамен устремилась к нему. Жаль, что из-за болезни он не смог принять соответствующие меры. Жандармерия, заградившая Цепной мост, дала по толпе несколько залпов. На другой день, почувствовав себя лучше, он уже мог заниматься делами и назначил графа Яноша Хадика премьер-министром. К сожалению, новоявленный премьер не предотвратил крушения монархии. Спустя несколько дней он, эрцгерцог, уже настолько поправился – какой отвратительный был у него понос! – что поспешил в муниципалитет Будапешта, присягнул национальному совету, возглавившему октябрьскую революцию в Венгрии, и, проявив известное проворство, присвоил себе – по названию своего поместья – демократично звучащее имя Йожеф Алчут. А 15 ноября в шесть часов пополудни – в это время он находился уже в абсолютном здравии! – в резиденции премьер-министра вместе со своим сыном принес присягу Венгерской республике. Больше с тех пор – что отнюдь не зависело от состояния его здоровья! – он присяг не приносил!

– Ваше высочество, мы прибыли! – воскликнул генерал Шнецер, когда машина остановилась перед отелем «Бристоль».

И вот он дома, в Будапеште, после того как напористый капитан Фаркаш полночи уговаривал его приехать сюда. Дома – всего лишь с одной рюмкой абсента в желудке и во главе контрреволюционного путча.

Почва, как видно, была подготовлена.

Майор Геза Папп и торговец посудой Янош Иловский еще 1 августа в одиннадцать часов ночи посетили итальянского подполковника Романелли, представлявшего державы Антанты. Они спросили его напрямик, что бы он сказал, если бы в Венгрии произошел контрреволюционный путч. Романелли любезно ответил, что он не примет к сведению подобное заявление. Они беседовали еще несколько минут; двое господ намекнули, что в любом случае рассчитывают на скромность подполковника. Романелли и на это ничего не ответил. Два смущенных визитера не спеша шли пешком домой по безлюдным улицам города. Навстречу им попался патруль. Майор Папп показал удостоверение командира Красной милиции, а Иловский предъявил пропуск, выданный ему Хаубрихом на право беспрепятственного хождения ночью по улице как сотруднику аппарата военного министерства.

Планы контрреволюционного путча впервые возникли отнюдь не в эти августовские дни. Один из руководителей гражданской организации заговорщиков, будайский дантист д-р Чиллери, в течение нескольких месяцев в своей квартире с тремя выходами держал настоящее контрреволюционное бюро разведывательной службы. Его деятельность надежно прикрывали весьма Влиятельные лица. Это были тщательно выбритые ренегаты – некоторые члены рабочего совета, проповедующие «внутренний мир», и старые штабные офицеры, пробравшиеся в народный комиссариат по военным делам. Это были те же самые люди, которые по каким-то негласным причинам всякий раз препятствовали расправе с контрреволюционерами, саботажниками и прочими врагами. Это были скрытые предатели, среди которых встречалось множество социал-демократов, ахающих из-за террора, провозглашающих «гуманизм», ратующих за служение делу прогресса с помощью реформ и, учитывая перевес сил на стороне западноевропейских держав, требующих исходить из соображений политической целесообразности. Эти скрытые предатели стремились оттеснить на задний план и оклеветать Тибора Самуэли, являвшегося сторонником решительной расправы с затаившимся врагом.

Рентгеновский аппарат д-ра Чиллери во времена Советской республики действовал безотказно; рентген же стоматологической клиники, наоборот, отказал, и больных посылали к Чиллери. Контрреволюция не пропускала ни одного дуплистого коренного зуба. Квартира дантиста была оснащена двумя телефонами; один из них, служебный, работал бесперебойно. По распоряжению ближайшего окружения Хаубриха заговорщикам доставлялись иностранные газеты и фронтовые сводки так же оперативно, как и самому военному министру.

В. И. Ленин сказал: «Ни один коммунист не должен забывать уроков Венгерской Советской республики». И тем не менее до прихода к власти так называемого профсоюзного правительства, до всеобщего смятения, до прибытия иноземных войск, брошенных империалистическими кругами Антанты против Венгерской Советской республики, ни будайские дантисты, ни венские графы, ни сегедские офицеры не осмеливались выступить открыто. Слова Ленина имели глубокий смысл: 24 июня 1919 года венгерский рабочий класс, ставший под ружье, показал свою истинную силу.