Текст книги "Позорный столб (Белый август)
Роман"

Автор книги: Кальман Шандор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

Д-р Вейн жестом призвал к тишине, затем сообщил, что сегодня им, к сожалению, больше делать нечего, так так Тиви Фаркаш, который уехал в Алчут за его высочеством эрцгерцогом Иосифом, еще не возвратился.

– Ничего другого не остается, мальчики, как выпить на дорожку и разойтись по домам. Но завтра утром, часов примерно в десять, все, как один, должны быть здесь… Можно надеяться, тогда его высочество будет уже среди нас. А до этого мы должны быть немы как могила!

Все выпили. Тогда поручик Штерц подошел к д-ру Вейну и дернул его за рукав.

– А я? – спросил он.

– Ты тоже.

– Но фто будет ф моими вубами? Ты обеффал вафтра утром вфтавить.

Д-р Вейн положил руку на плечо Штерца; он, разумеется, не желал лишиться столь состоятельного пациента и испортить отношения с его семьей.

– Не сердись, дружище, – сказал он тихо, – ведь сейчас не до того.

– Но…

– Пойдешь с нами, и все тут.

– Бев вубов я…

– А Цезарь? – сказал д-р Вейн.

– Фто?!

– Ты думаешь, он беспокоился о зубах, когда собирался перейти Рубикон?

Штерц промычал что-то нечленораздельное.

– Завтра в десять утра здесь! – повелительным тоном сказал дантист, пристально глядя на Штерца.

Господа встали. Прошло уже минут тридцать, как комендантский час вступил в силу. В вестибюле сидели несколько человек из обитателей отеля. При их появлении поднялся какой-то носатый, в белом полотняном костюме мужчина и приблизился к д-ру Вейну.

– Господин главный врач, – щелкнув каблуками, обратился он к дантисту, – у вас есть что-нибудь для меня?

– Пока ничего, – ответил дантист, кивнул и пошел дальше.

– Кто это? – спросил Иловский.

– Один назойливый репортер, – ответил д-р Вейн. – Некий Каноц.

– Подозрительный тип! – сказал Иловский. – Эти повсюду суют свой нос. И ко мне приходили.

Дантист пожал плечами.

– Член Союза пробуждающихся мадьяр, – пояснил он. – Нельзя же просто взять… да отбрить. Они… действительно работают!

– Но этот… – проговорил Иловский.

– Бог его знает, – сказал д-р Вейн.

У выхода они простились.

Было уже слишком поздно, и Юрко не мог трамваем уехать в В.; он остался в «Бристоле», и на эту ночь его устроили в тесном, маленьком номере на четвертом этаже, Иловский и судья, желая насладиться прекрасным летним вечером, пошли к Йожефварошу пешком, а д-р Вейн и капитан Надь наняли извозчика и через мост Эржебет поехали в Буду. Молчаливый господин и поручик Штерц жили в нескольких шагах от отеля; они решили немного проветриться и спустились на нижнюю набережную Дуная. Большая Медведица мерцала почти над самой их головой. У ног их струились темные воды Дуная. Кто знает, какие еще звезды светили сейчас с далеких небес! Сколько бодрствовавших в Венгрии бедных людей смотрели на эти звезды! Два господина, попыхивая сигарами, не спеша шагали по набережной.

– Помогите! – вдруг донесся с Дуная чей-то голос.

Молчаливый господин остановился и прислушался.

– По-мо-ги-ите!

– Тонет! – сказал Штерц, и они по ступенькам спустились к самой воде. – Плывите фюда! – махая бамбуковой тростью, крикнул Штерц в темноту.

Из-за плота купальни вынырнул барахтающийся человек; сильное течение относило его вниз, он был уже совсем близко к берегу, но тяжело дышал и то и дело захлебывался; дважды он дотягивался до конца бамбуковой трости, протянутой Штерцем, но вдруг, словно камень, шел под воду и выныривал уже на несколько метров дальше; так повторялось несколько раз, но наконец несчастный достиг лестницы. Он пыхтел, задыхался, извергая фонтаны воды.

– Убийцы! – еле выговорил он, когда молчаливый господин и поручик Штерц подошли к нему.

– Что такое? – спросил молчаливый господин.

– Убийцы, убийцы!.. – все повышая голос, повторял человек. – Убийцы! – вдруг завопил он благим матом. – Убивают, а-я-яй! Помогите!

– Он фпятил! – испуганно воскликнул Штерц.

В этот момент раздались шаги. Отель «Хунгария» находился поблизости, там была расположена штаб-квартира румын, где постоянно курсировал патруль. И сейчас шел патруль, румынский патруль, вооруженный винтовками с примкнутыми штыками.

Неизвестный уже поднялся на ноги, было слышно, как в башмаках его хлюпает вода, но в темноте разглядеть его не удавалось.

– Спихнули в воду! – одурело завопил неизвестный, завидев румынский патруль, и воздел руки к небу.

Патруль повел всех троих в караульное помещение местного гарнизона, оборудованное в одном из домов на площади Петёфи. Не помогли никакие протесты – на темном берегу Дуная румынские солдаты не собирались заниматься проверкой документов; они предпочитали сделать это в караулке. Обстоятельства показались им достаточно подозрительными.

Шли в следующем порядке: впереди солдат, за ним трое задержанных – слева молчаливый господин, в середине неизвестный, справа поручик Штерц; шествие замыкали солдаты. Молчаливый господин бормотал ругательства, Штерц от ярости скрежетал уцелевшими зубами, неизвестный бросал испытующие взгляды то вправо, то влево, желая, должно быть, определить, который из двоих виновник его несчастья.

– Злодеи, – пробормотал он. – По-мо-ги-ите! – завопил он внезапно. – Католики, помогите!

Его слегка погладили прикладом, он сразу понизил голос и обратился к Штерцу:

– Сударь, у вас не найдется сигареты?

От него разило палинкой, и Штерц, сморщив нос, отвернулся.

В караульном помещении выяснилось, что человек, от которого разило палинкой, некий Т., был известный автор католических песен и бывший чемпион по плаванию; где-то у площади Вигадо он шагнул в Дунай, ибо, как он сам признался, был пьян и, находясь в состоянии острого патриотического отчаяния, решил покончить с собой. Его задержали. Молчаливый господин предъявил пропуск, выданный военным министерством Венгрии, в котором было указано, что ему, как должностному лицу, разрешается ходить по улицам после наступления комендантского часа, – и это погубило Штерца!

Его также попросили предъявить пропуск, но у Штерца такового не было, и сколько он ни твердил, что он поручик запаса, ему это мало помогло. Молчаливый господин был отпущен под аккомпанемент извинений, а Штерца весьма корректно обыскали – он был в штатском костюме – и обнаружили у него револьвер военного образца! Правда, строжайший приказ о сдаче оружия был опубликован лишь несколько часов назад и назначенные для этого двадцать четыре часа истекали на следующий день. Но Штерца немедленно заперли в отдельную комнату, записали его адрес и больше с ним не разговаривали.

Поручику почудился свист невидимых прутьев из орешника.

К счастью, молчаливый господин не покинул Штерца в беде. Прямо из караулки он поспешил в находившееся поблизости здание военного министерства Венгрии на улице Дороттья. Он переговорил с дежурным офицером, почитателем капитана Тивадара Фаркаша, секретаря Хаубриха. Незамедлительно на трех языках – венгерском, немецком и румынском – был оформлен мандат, согласно которому «господин поручик Виктор Штерц в качестве уполномоченного военного министерства Венгрии…» – и факсимиле, припечатанное каучуковым штемпелем, социал-демократического военного министра: «Йожеф Хаубрих собственноручно». Дежурный офицер оказался настолько любезен, что переслал сей документ румынам в отель «Хунгария». Здесь, разумеется, не обошлось без некоторой волокиты… пришлось выложить десять тысяч лей, а затем…

В доме восемь по улице Надор в полночь началась невообразимая суматоха. Эгето уже пересек границу дремоты и, утомленный перипетиями целого дня, погрузился в сон. Он проснулся, разбуженный громким стуком в дверь и неистовыми криками.

– Открывайте! – кричал грозный голос, – Aufmachen! – И затем это же приказание повторили несколько раз по-румынски.

В стекло кухонной двери колотили с такой яростью, что оно уцелело только чудом.

Эгето соскочил с постели и быстро натянул брюки; какое-то мгновение, еще не совсем стряхнув с себя сон, он прислушивался.

«Уже явились», – пронеслась в его мозгу мысль, и он ощутил скорее удивление, чем страх.

Он босиком пошел к двери, которая трещала под ударами.

«Ладно, ладно, – думал он с досадой, – погодите одну минуту, не опоздаете, ведь я здесь».

– Фери! – растерянным голосом проговорила тетушка Йолан. Она была уже на ногах и зажигала керосиновую лампу.

Йошка, освещенный бледным светом лампы, сел на кровати и сонно жмурился.

– Что это, мама? – спросил он.

Тетушка Йолан промолчала. Она взяла лампу в руки.

– Я сама, – сказала она и отстранила Эгето, – это моя квартира!

Эгето не нашелся, что возразить.

«Из-за меня они попадут в беду», – думал он, бледнея от этой мысли.

Кухонная дверь распахнулась.

– Стой! – раздался повелительный голос.

В то же мгновение люди с карманными фонариками в руках ворвались в комнату и направили свет на Эгето.

– Руки вверх! – скомандовал кто-то.

Эгето повиновался.

– Пройдите в кухню!

Эгето пошел с поднятыми руками.

Это были румынские солдаты, ими командовал младший лейтенант. Их сопровождал какой-то штатский, он-то и говорил по-венгерски.

Эгето облегченно вздохнул.

«Всего лишь румыны», – подумал он.

Немного погодя в кухню вышел и Йошка, как был, в ночной сорочке, которая не доходила ему до колен. Румынский солдат стал у двери, и больше ими никто не интересовался. Никому также не было дела, выполняется ли приказ держать руки вверх. Эгето сел; он был бос, и ноги его зябли на каменном полу; он сидел и зевал.

«Быстро я сдался», – подумал он и горько усмехнулся.

– Какого черта им тут надо? – спросил Йошка. – Все вещи вышвыривают из шкафа.

– Мы ищем у тебя пушки, парень! – сказал стоявший в дверях румынский солдат с закрученными усами. – Винтовка! Бомба! – И он подмигнул.

Солдат, без сомнения, был румын из Трансильвании, он сравнительно хорошо говорил по-венгерски. Он подошел к двери и прислушался к тому, что происходило в комнате.

– Ничего, обойдется, ты не бойся! – сказал он и потрепал Йошку по плечу. Потом пошарил у себя в карманах. Быть может, хотел угостить сигаретой. Затем уставился на мальчика.

– Парень, вымой лицо, – проговорил он, – больно уж ты конопатый! – И засмеялся.

Но тут в кухню вышли остальные, и старший сержант закричал на солдата. Тот замер по стойке «смирно». А когда командир отвернулся, направил на Йошку штык и страшно оскалил зубы.

– Все вы предстанете пред военным трибуналом! – объявил по-венгерски штатский, грозно глядя на Эгето. – Где оружие?

– Его нет, – сказал Эгето.

Они обшарили чулан, вытащили корыто, сбросили с полки коробки, уронили на пол банку со сливовым джемом, выбросили из кухонного шкафа кастрюли.

– Ничего, – сказал штатский. – Как зовут? – спросил он затем, обращаясь к Эгето.

– Ференц Ланг.

Штатский тем временем повернулся к тетушке Йолан.

– Нет здесь коммунистов?

Тетушка Йолан пожала плечами.

И румыны ушли. Солдат, стоявший в дверях, задержался еще на минуту.

– Паршивые венгры! – сказал он и погрозил пальцем Йошке. – Приятных сновидений!

Он сунул в руку Йошки нестерпимо вонючую, наполовину выкуренную румынскую сигарету, лягнул ногой кастрюлю и последовал за остальными.

В эту ночь румыны перерыли весь дом; шум и крики раздавались в течение нескольких часов. Они заходили во все квартиры, повсюду орали – почему-то на разных языках: по-румынски, по-немецки, по-французски и по-венгерски. Опрокидывали мебель, перерывали шкафы, в одной квартире разбили окно.

Они ничего не унесли, никого не тронули, тем не менее никто во всем доме не мог больше заснуть. Этой ночью румыны искали оружие. Начали они с дома Штерца. Из всех доходных домов в целом Будапеште они первым избрали именно этот дом, на фронтоне которого, на заколоченной витрине модного магазина Брахфельда, красовались три румынских обращения.

Первым было воззвание, подписанное главнокомандующим трансильванской армии генералом Мардареску и начальником генерального штаба Панаитеску, состоявшее из пяти параграфов, которое призывало население столицы сохранять спокойствие. В заключение было указано, что «те из жителей, кто нарушит порядок, устно, в письменной форме или жестом нанесет оскорбление румынской армии, подлежат суровому наказанию по законам военного времени».

Второе обращение на трех языках извещало прохожих, что каждый, кто укрывает у себя большевиков, будет расстрелян на месте.

Третье призывало к сдаче оружия и угрожало тем, что «по истечении двадцати четырех часов будут проведены обыски во всех домах и у кого будет найдено оружие, тот предстанет перед военным трибуналом».

В общем, румыны поторопились прийти в этот дом, отнюдь не руководствуясь угрозами, содержащимися в обращениях. Этих обращений они еще и не читали, да и вообще чихали на них. В сущности, Дубак и его мамаша, как и все прочие венгры, храпящие в доме номер восемь по улице Надор, – быть может за исключением Ференца Эгето – интересовали их ни на йоту больше, чем миллион прочих жителей Будапешта. Они получили приказ начать с этого дома исключительно из-за Виктора Штерца.

Виктор Штерц тем временем сидел взаперти у румын, в каморке на площади Петёфи. Сигары у него все вышли. Он не спал. Боясь заснуть, он всю ночь напролет просидел согнувшись на жесткой скамье, посылая на дно Дуная всех сочинителей католических песен. Он ждал своего освобождения и даже не предполагал, что в дом номер восемь по улице Надор в качестве представителя румынских военных властей, действующих с завидной оперативностью, уже отправился ретивый отряд, чтобы произвести обыск. Из постели был вытащен мирно похрапывающий шестидесятидвухлетний отец поручика, всеми уважаемый Янош Штерц. У седого как лунь колбасного фабриканта требовали оружие, грозили смертью; потом заявили ему, что всякое сопротивление и утаивание оружия бесцельны, ибо сын его, находящийся сейчас под арестом, по всей вероятности, будет расстрелян и так. Квартиру обыскивали самым тщательным образом, да это и не удивительно! Из шкафов вытащили белье, перерыли кровати, вспороли штыками два матраца; комплекты роскошно переплетенного «Иллюстрированного семейного журнала» и «Всемирную историю» Толнаи сбросили с полок, заглянули в дымоход камина, от избытка усердия детально исследовали даже эластичный грыжевый бандаж колбасного фабриканта, проверили оборотную сторону акварельных пейзажей Не-огради, в двух местах оторвали от стен обои; вделанные в стену потайные сейфы ими обнаружены не были. Почтенный Янош Штерц с подагрическими ногами, в ночной сорочке и домашних туфлях вынужден был лично проводить их в чулан.

– Ага! – с язвительной ухмылкой воскликнул один солдат и каминными щипцами хорошенько перемешал в огромном бидоне свиное сало. Офицерской саблей Виктора Штерца вскрыли два мешка с мукой высшего качества и перерубили пополам восемь колбас показавшейся им подозрительной салями.

– Папаша, у тебя здесь жратвы хоть отбавляй, а? – сказал по-венгерски румынский солдат с лихо закрученными усами и алчно оскалил зубы, уставившись на убеленного сединами колбасного фабриканта, одного из самых гнусных скопидомов во всем Будапеште, сделавшего огромные запасы продовольствия.

Унесли они с собой одну лишь побелевшую от муки высшего сорта офицерскую саблю изнывавшего в арестантской каморке Виктора Штерца. В гостиной и столовой, которые пока еще занимала вселенная по ордеру рабочая семья, обыск производили менее тщательно, один бог знает отчего.

Зато Лайош Дубак чуть опять не попал в историю. Так уж случилось, что именно в тот момент, когда раздался стук в дверь, он увидел во сне свою белотелую Маришку. Ему снилось, что она все-таки вернулась и робко стучится в кухонную дверь. Он внезапно проснулся, и сердце его отчаянно заколотилось. В дверь в самом деле стучали! Правда, не женской рукой, но в этот момент логика у еще не совсем проснувшегося Дубака дремала. Он сорвался с кровати и пулей бросился к двери. Проснулась и его мать.

– Маришка? – спросил Дубак и распахнул дверь.

В кухню ворвались румыны.

– Это же произвол! – крикнул ошеломленный Дубак.

Его оттолкнули.

– Что такое? – рявкнул один из вошедших по-венгерски.

– Прошу вас, господин подполковник еще днем меня отпустил! – сообщил им Дубак, решив, что румыны, должно быть, передумали и явились продолжать дневную экзекуцию.

Его толкнули лицом к стене, и он стукнулся о нее головой; пока производили обыск, он стоял с поднятыми руками, босой на каменном полу. Наконец румыны ушли. Тогда из комнаты вышел Лайошка, на лице которого было написано искреннее разочарование и сказал:

– Они не оставили хлебца.

Дубак старший громко чихнул и принялся укорять сына за его непомерную жадность.

Потом он натянул брюки, и трое Дубаков вышли на галерею, где собрались уже все жильцы дома; румыны орудовали в третьем этаже, оттуда доносились истошные вопли, а в воздухе кружились нежные пушинки из чьей-то распоротой пуховой перины.

– Смотрите, снег! – радостно воскликнул Лайошка. – Какой красивый снег!

– Пускай бы по этому снегу всегда катался на санках румынский король! – с горечью отозвался Дубак.

– Тс-с, – остановила его тетушка Йолан, также вышедшая на галерею.

– Его величество король Фердинанд Второй! – поправился Дубак.

…Поручик запаса Штерц на основании мандата за подписью военного министра Хаубриха и уплаченных десяти тысяч лей лишь под утро был освобожден из своего мучительного заточения. Без порки.

Глава десятая

В среду 6 августа 1919 года, в этот волшебный ясный день, ранним утром, еще не сбросившим ночную свежесть, некий небритый, поеживающийся господин с щербатым ртом, широко зевая, явно после бессонной ночи, завернул в ворота дома восемь по улице Надор. В то же самое время из тех же ворот вышел другой мужчина, свежевыбритый, в темном костюме и в серой мягкой шляпе; эти двое чуть не налетели друг на друга. Ференц Эгето – ибо мужчина в темном костюме был именно он – узнал по кадыку поручика запаса Виктора Штерца.

Только что выпущенный румынами из-под ареста, Штерц имел весьма унылый вид. Он стал подниматься по истертым рыжеватым гранитным, ступеням лестницы, а Эгето отправился в центр города.

Еще не было семи часов. Солнечный лик выглядывал из-за Зугло, его багряные лучи уже цеплялись за крыши домов на площади императора Вильгельма. На тимпане базилики потускневшей позолотой заблестело изречение: «Ego sum via, veritas et vita»[19]19
  Я есть путь, истина и жизнь (лат.).


[Закрыть]. Угол у Липотварошского казино пока пустовал; дядюшка Мориц, старый рассыльный, пил свою утреннюю порцию сливянки у какой-нибудь стойки на улице Ловаг, а тетушка Мари, газетчица с носом, украшенным бородавкой, шаркая ногами, плелась от экспедиции, расположенной на улице Конти, к своему обычному месту. Она держала под мышкой пачку свежей «Непсава» и, как обычно, именно на углу Бульварного кольца начала испытывать жгучую боль, причиняемую мозолями.

Тетушка Мари была погружена в глубокое раздумье. Эх, и много же всякой всячины в утренней газете! Интересно будет выкрикивать заголовки! Жалко, правда, что нет ни одного зверского истребления семьи. Зато есть постановление министра внутренних дел Пейера о выборах в Национальное собрание. В нынешние времена такое сообщение даже почище, чем женоубийство в Кёбане! Бог его знает, почему эти постановления так интересуют людей! А вот ведь интересуют! Да что постановления! В газете напечатаны и разные приказы румынских оккупационных войск. Один черт разберется в них. Предложение руководителя Американской администрации помощи с противной фамилией Гувер о снятии блокады с Венгрии! Избиение евреев в Политехническом институте и на проспекте Ракоци! Синие деньги опять объявлены законными!

«А у меня нет ни одной такой бумажки», – досадовала тетушка Мари.

Хаубрих снова выступает против панических слухов! И этот же Хаубрих призывает офицеров, жандармов и всех старых полицейских немедленно явиться на службу. Правительство ведет переговоры с Лайошем Беком, с какими-то главарями христианской партии и с депутатом парламента Надьатади в мужицких сапогах, – их всех выдвигают в министры. Что ни сообщение, то приманка. А что выкрикивать? Они хорошо сочиняют, эти репортеры! Откуда они все это знают? Говорят, им разные агентства передают. Ну а, к примеру, полицейское управление! Пускай бы послушали ее, тетушку Мари, и написали бы о полицейском управлении! Разве это не интересно? Какие крики с утра до ночи несутся из полицейских застенков! Сердце прямо разрывается, когда видишь, как волокут связанных людей, избитых, в крови. В газете об этом нет ни строчки, а ведь это интересно. Ох, как любят читать про всякие зверства! Надо обязательно обсудить этот вопрос с дядюшкой Морицем. Он понимает. Может быть, рассказать обо всем этом людям, которых в экспедиции «Непсава» называют «товарищ»? Наверняка они были бы благодарны. «Сообщает тетушка Мари с улицы Зрини!» Газетчица усмехается. Ну, конечно же, этого они не напишут. Чепуха какая!

…Ференц Эгето шел по улице Зрини, держа путь к Цепному мосту. В этот ранний утренний час перед полицейским управлением стоял на посту всего один полицейский, да и тот имел сонный вид; из запертых лабораторий и складских помещений расположенного на противоположной стороне улицы большого магазина аптекарских товаров Таллмайера и Сейтца просачивался на улицу едкий запах химикалиев, смешанный с приторными ароматами парфюмерии. В окнах Крепости и на воде Дуная отражался красноватый отблеск восходящего солнца. Идя по противоположному тротуару, Эгето вглядывался в открытые ворота полицейского управления, но ничего не мог разглядеть– двор совершенно заслонила стоявшая в подворотне черная машина.

Эгето в этот день предстояло выполнить срочное задание весьма деликатного свойства. От кого исходило это задание, он мог только предполагать. Вчера он получил от кладовщика подробную инструкцию и адреса; тот в свою очередь получил их от связного, к которому Эгето накануне заходил по указанию Богдана и которого раньше никогда не видел.

– Это очень важно! – сказал ему Богдан. – Сейчас нам нужна ваша помощь, товарищ Эгето.

Вчера кладовщик спросил у него:

– Вы сильно скомпрометированы?

Эгето пожал плечами.

– В Будапеште, пожалуй, нет! – ответил он. – Сейчас в полиции неразбериха… Там совсем потеряли голову. Кстати, я работал не в Будапеште.

– Усиленно разыскивают членов ревтрибуналов! – сказал кладовщик. Должно быть, он знал, кто перед ним.

– Какое это имеет значение? – заметил Эгето.

– Как видно, имеет, – сказал кладовщик, – но… – И он посвятил его в суть задания. – У вас найдется более приличный костюм? – спросил он напоследок, разглядывая военный китель Эгето.

Это было вчера. Эгето утвердительно кивнул, и тогда кладовщик сообщил, что те, кто его посылает, считают целесообразным, чтобы ходатай по этим делам был одет вполне респектабельно. Они крепко пожали друг другу руки.

Вот почему так рано поднялся сегодня Эгето. Значительная часть жильцов дома восемь по улице Надор, покой которых был нарушен обыском, произведенным ночью румынами, еще спала. Тетушка Йолан уже наводила порядок в кухне кофейни, и на лице ее сейчас нельзя было заметить и тени тревоги; она улыбалась собственным мыслям, обнажая свои прекрасные белые зубы, и не спускала глаз с драгоценного молока, кипятившегося в небольшой кастрюльке. Накануне вечером, когда Эгето без пятнадцати девять наконец-то явился к ней, она едва не расплакалась, по ее словам, «из-за невыносимой боли в ногах». А Йошка лишь ухмылялся, слушая ее объяснения. Еще бы! Ведь после того, как старик Штраус принес весть от Эгето, у тетушки Йолан с самого полудня «ныли колени», причем боль возрастала по мере того, как время шло, а Эгето все не приходил. И только без четверти девять он пришел.

Ни веснушчатый ученик коммерческого училища, ни его мать вовсе не думали о том, что из-за него, из-за Фери, им тоже грозит беда. Сейчас Йошка спал, как сурок; тетушка Йолан перед уходом Эгето напоила его горячим кофе.

Позднее, когда Эгето вызывал в памяти эти мрачные дни, он просто поражался силе духа тетушки Йолан и ее сына, поражался и тому, что «ходил в гости», подвергая их опасности; а то, что он это делал, приписывал собственному эгоизму; но, пожалуй, еще больше он удивлялся своей беспечности, тому, что он совершенно спокойно разгуливал по улицам Будапешта под защитой лишь клочка бумаги, на котором стояла фамилия Ланг. И это в те дни, когда в городе бесчинствовали черные силы реакции, когда буквально в двух шагах от столицы, в городе В., по инициативе Тивадара Рохачека уже начали составляться списки жертв, ложно обвиненных в грабежах и убийствах. В эти дни точно так же, как Эгето, бродили в поисках пристанища несколько тысяч затравленных людей.

У подножия Крепости, несмотря на ранний час, уже толклись чиновники и солдатня. Эгето перешел Цепной мост и вскочил в девятый трамвай, а от площади Фё в Обуде по извилистым узким улочкам пошел пешком. В кофейне производили уборку. Лавочник в сером халате, надетом поверх рубашки, стоял в дверях своей лавки и зевал. Несколько рабочих с хмурыми лицами шли на кирпичный завод, мальчик вел на поводке козу.

– Ме-е-е! – пошутил один из рабочих, подражая блеянию козы, и почесал животное за ушами. – Сколько она дает молока? – спросил он мальчика.

Эгето остановился перед домом двадцать четыре на вымощенной булыжником, извивающейся вверх улочке Ибойя. На окнах небольшого одноэтажного домика, глядящего на улицу, были спущены зеленые жалюзи; ворота были выкрашены тоже в зеленый цвет; Эгето потянул за кольцо в стене, и в подворотне хрипло зазвучал старомодный колокольчик. Его впустили не сразу; сперва старуха, а затем мужчина осмотрели его через глазок. Этот лысеющий мужчина в очках, служащий частного предприятия Геза Каллош, привел его в комнату.

– Я за постельным бельем, – сказал уже в комнате Эгето и выглянул в окно, выходившее на тесный дворик с палисадником. – «Фиалки», – подумал он.

– За каким постельным бельем? – спросил Каллош.

– Подержанным, – ответил Эгето.

Каллош улыбнулся, протянул ему руку и предложил сесть. А сам вышел в другую комнату.

На шкафах стояли рядами банки с айвой. Компот. На стенах висели семейные фотографии.

«Спокойное место», – подумал Эгето.

Хозяин дома быстро возвратился с небольшой корзиной.

– Вот, – сказал он.

Потом он подробнейшим образом объяснил, что надо делать. Заставил Эгето повторить. Эгето согласно инструкции подождал еще минут пять.

«О чем говорить?» – думал он.

– Тихий домик, – сказал он наконец.

Хозяин пробурчал что-то неопределенное.

– Хороши фиалки! – продолжал Эгето.

– С ними хлопот много, – пожав плечами, сказал Каллош.

Оба помолчали.

– Да, – опять заговорил Эгето, краешком глаза поглядывая на собеседника, – если б можно было тут… кого-нибудь спрятать… На время!

Каллош нахмурил лоб и в упор посмотрел на Эгето.

– Вам это поручили? – спросил он неторопливо.

Щеки Эгето окрасил слабый румянец.

– Как вам сказать… Нет, – сказал он.

– Так к чему этот разговор? – спросил Каллош, и взгляд его сделался холодным.

– Вы правы! – сказал Эгето.

Каллош улыбнулся, гость встал и взял корзинку; хотя корзинка была небольшая, но оказалась очень тяжелой.

– Благодарю, – сказал Эгето, – извините.

Они подали друг другу руки. Эгето направился к выходу.

– Вы знаете, что в этой корзине? – спросил Каллош.

– Постельное белье! – ответил, не задумываясь, Эгето.

Каллош улыбнулся.

– Не спускайте с нее глаз, – сказал он, – будьте осторожны… Передайте, что здесь соседи как будто стали подглядывать.

Подойдя к воротам, он посмотрел в глазок и лишь после этого выпустил Эгето.

Когда Эгето шагал по улочке Ибойя, при одном неосторожном движении в корзине звякнуло что-то металлическое. Навстречу ему, тяжело дыша, подымались в гору две женщины с сумками. На него они не обратили никакого внимания, так как были поглощены увлекательным разговором.

На площадке трамвая он некоторое время ехал в обществе двух полицейских. У одного из них он спросил, который час.

– Что, в путь собрались? – поинтересовался второй полицейский.

– Вроде бы гак! – уклончиво ответил Эгето. «Хорошо, что я надел шляпу», – подумал он.

В общем в трамвае все сошло гладко.

В восемь часов десять минут он был у церкви Кристины и, следуя инструкции, вошел в небольшую табачную лавочку на углу улиц Напхедь и Месарош, когда часы на башне показывали ровно восемь часов пятнадцать минут. Он знал, что табачная лавка принадлежит двум старым девам, которых звали Луйза и Лина. В лавке находилась одна из них – он так никогда и не узнал которая. Эгето подошел к прилавку и поставил корзину у левой ноги. В это время в лавку вошел какой-то человек.

– Прошу вас, три загородные почтовые открытки, – сказал Эгето. – Сколько с меня?

– А мне две, – сказал вошедший, подходя в это время к прилавку.

Корзина оказалась от него справа.

– Я не тороплюсь, – сказал Эгето. – Может быть, сперва вы обслужите этого господина.

Табачница подала открытки второму клиенту. Тот заплатил, взял корзину и, не взглянув на Эгето, вышел. Эгето еще несколько минут перебирал открытки с картинками, потом вышел и он.

Когда он вновь очутился на улице, часы на церкви Кристины показывали восемь часов двадцать три минуты. Он посмотрел по сторонам; человека с корзиной нигде не было видно, и на улице не чувствовалось ничего настораживающего. Его левая рука, в которой он перед тем нес корзину, в эту минуту показалась ему какой-то бесполезной. А правая, в том месте, где не было пальцев, нервно зудела.

Только-то и всего! Барышня-табачница ничего не заметила.

Еще не было половины девятого. «Когда передадите, примерно с час будьте в тех местах, не привлекая к себе внимания. Проверьте, нет ли. чего-нибудь подозрительного вокруг вас. Посидите в кафе „Филадельфия“. Почитайте газету». Так ему было сказано. Этими шестьюдесятью минутами надо создать изоляцию, не допустить чтобы связь отдельных звеньев была обнаружена. Если он заметит вокруг себя что-нибудь подозрительное, то не должен идти на улицу Крушпер.

Тихий утренний час, незнакомый будайский район, праздничный костюм, чужое имя – все это создавало условия для конспирации. В грохоте и сутолоке большого города, где царил хаос и на каждом шагу подстерегало предательство, Эгето оказался в полнейшем одиночестве, как всякий, кто находится на нелегальном положении. Одиночество ли это? Нет, это не одиночество; по всей вероятности, именно это и было самой прочной связью с будущим. Хорошо, что он надел свой праздничный костюм; человек в кепке и военном кителе в этом районе слишком бросался бы в глаза и не мог бы войти в фешенебельное кафе.

«Они предусмотрели каждую деталь», – с удовлетворением думал Эгето. Он наискось пересек улицу Месарош и вышел к церкви. Двое будайских господ сняли шляпы, какая-то дама осенила себя крестом. Из церкви в этот момент вышел высокий и толстый мужчина. Сперва Эгето заметил лишь его сутулую спину, но и по спине он сразу узнал его. Он несколько удивился и встал на углу, желая, чтобы тот, высокий, перешел улицу первым; он надеялся – ведь тот был близорук, – что мужчина не заметит его. Они находились на расстоянии примерно трех шагов друг от друга.