Текст книги "Позорный столб (Белый август)
Роман"

Автор книги: Кальман Шандор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

Прапорщик Маршалко уже более трех недель проживал в Сегеде и ходил словно хмельной среди многих сотен контрреволюционных офицеров, ищущих приключений и ведущих в настоящий момент бедственный образ жизни: снедаемые честолюбием, в горячечном возбуждении, они готовы были совершить любой безрассудный поступок. После того как Маршалко в начале июня покинул красный Будапешт, то есть когда его самого и его товарищей определенные круги – Йожеф Хаубрих, один высокопоставленный офицер генерального штаба, итальянский подполковник Романелли и некий лидер социал-демократов – совершенно непостижимым образом вырвали из рук революционного трибунала, он и его приятели по приказу свыше отправились в Секешфехервар и явились в штаб II корпуса венгерской Красной армии. Там за подписью начальника генерального штаба Краененброека им были выданы удостоверения, с которыми они отбыли в Боньхад в качестве государственных контролеров конской ярмарки. Оттуда в экипаже весьма гостеприимного замка Перцел он и еще трое офицеров спокойно перекочевали в селение Надашд, расположенное близ демаркационной линии, где известный старый контрабандист по имени Таржо за синие деньги, по сотне крон с брата, пешочком переправил их через границу. Так они оказались в Пече, а затем с помощью сербских штабных офицеров прибыли поездом в Рёске. Там они предстали перед французами и, как проверенные контрреволюционеры, о чем свидетельствовали обнаруженные в их карманах несколько более или менее важных шпионских донесений, относящихся к венгерской Красной армии, прямиком проехали в Сегед. Это была в те времена хорошо налаженная, надежная трасса из Задунайского края на Сегед, по которой переправлялся озлобленный венгерский контрреволюционный сброд. Путь лежал через Боньхад, сентегатский замок барона Бидермана и гёрёшгальское поместье Надоши, где господам офицерам была предоставлена возможность даже вписать строки в семейный альбом. По прибытии в Сегед они услышали новость, что некоторые политические деятели в Будапеште, поверив ноте французского премьера Клемансо, по доброй воле приостановили победоносное наступление Красной армии в Верхней Венгрии против чешских наемников, выступавших под итальянским командованием; и здесь же говорили с надеждой о том, что в стоявших у Тисы вооруженных до зубов румынских частях наблюдается определенное оживление.

Четверо молодых офицеров едва лишь успели с дороги умыться, как тотчас помчались в отель «Кашш», служивший местом сбора политиков и офицеров. Они заняли столик в саду и сидели там в несколько унылом настроении – ими не интересовалась ни одна живая тварь, кругом расположились большеголовые политики, помещики и известные военные, а их не знал никто. Они заказали кофе со сливками. За длинным штабным столом, стоявшим рядом с их столиком, приятный пожилой господин, говорящий скороговоркой, – как выяснилось, это был Мориц Перцел, руководитель пресс-бюро при правительстве Абрахама, – выступал с пространной политической речью; он говорил достаточно громко и не скрывал своего мнения даже о будапештских социал-демократах.

– Но, Мориц, помилуй! – заметил кто-то.

– Никаких но! – отрезал оратор. – Знайте, что и среди них встречается сколько угодно руководителей, обладающих чувством порядочности, не одобряющих чудовищную жестокость красных! В интересах нации с ними действительно следовало бы установить постоянный контакт!

– Тьфу! – вырвалось у какого-то артиллерийского капитана.

Этого Перцел, к счастью, не слышал; он сообщил свежую информацию о последней важной речи лидера социал-демократов Якаба Велтнера, которую тот произнес на заседании Будапештского рабочего совета и которая была посвящена необходимости смягчения беспощадного красного террора; лидер ратовал за то, чтобы насилие, направленное против буржуазных слоев населения в связи с их противодействием, было заменено убеждением и разумными доводами, и назвал это первоочередной обязанностью социалиста. – Сердобольный Якаб! – насмешливо уронил артиллерийский капитан.

В это время один правый журналист рассказал несколько весьма любопытных историй о Велтнере, который прежде был тоже журналистом, а позднее, сделавшись торговцем марками и рекламным агентом, сумел хорошо постоять за себя. Журналист вспомнил, что Велтнер был заядлым картежником; но во времена пролетарской диктатуры, да и уже после революции Каройи карточная игра стала затруднительной. По реляции гусарского капитана Кальмана Ратца, приятеля Миклоша Козмы, этот руководящий деятель социал-демократов во время революции Каройи должен был принять депутацию офицеров для переговоров относительно присоединения к социал-демократическому профсоюзу. Они явились в клуб писателей и журналистов, где сей муж, не прерывая карточной игры, заявил, что сейчас он занят, пускай придут в другое время.

– Мягкотелый коллега! – язвил циничный правый журналист (впоследствии он много лет редактировал отдел кроссвордов в «Непсава»). – Сей пресловутый господин еврей считает актом величайшей бесчеловечности запрещение людоедства, ведь бедные каннибалы тогда погибнут от голода!

О, прапорщик Маршалко никогда, никогда не забудет день своего прибытия в Сегед! Это произошло как раз 14 июля, в день французского национального праздника, в ослепительный летний день. На бульваре французы устроили концерт военного оркестра. Маршалко и его приятелями при виде блестящих женщин, господ, облаченных в белые полотняные костюмы, офицеров в лаковых ботинках овладело какое-то исступление. Маршалко искрящимися глазами пожирал красавицу графиню Шалм, элегантную госпожу Экхардт, высокомерную дочь графа Н. с лошадиной физиономией. Оркестр, состоящий из сенегальцев, быстрым французским походным маршем, граничащим с бегом, обошел весь город. Впереди музыкантов, наряженных в красные фески, шел огромного роста, черный как сажа, с курчавой бородой капельмейстер и взмахивал в воздухе короткой и тяжелой, украшенной металлической чеканкой, дирижерской палкой. За ним шли барабанщики, потом дудочники с короткими дудками, издающими непривычный пронзительный звук, и кларнетисты. Замыкали шествие трубачи и тарелочники. Сперва раздалась быстрая барабанная дробь, потом пронзительно заголосили дудки; но тут трубачи вскинули вверх свои инструменты, с ловкостью жонглеров перехватили их и принялись дуть. За трубами загремели тарелки. Играли экзотический марш сенегальцев; музыканты в красных фесках вышагивали по проспекту Болдогассонь, за ними по асфальту неслась босоногая веселая детвора. На конях, вычищенных до блеска, кое-где в белых тюрбанах и шальварах, подпоясанных красными кушаками, двигался в город отряд спаги. Под памятником на площади Сечени низкорослые тонкинские матросы танцевали с визжащими девушками; на террасе кафе «Тиса» сидели венгерские офицеры в головных уборах с журавлиным пером и местные актеры; несколько легковых машин марки «Рено» катили с французскими штабными офицерами. Нигде не было видно красных флагов, повсюду реяли стяги с изображением девы Марии и трехцветные французские флаги; вечером ветерок принес звуки горна, игравшего сбор в казарме на площади Марса; в синагоге раввин Шаму Биедл призвал молящихся прочесть короткую молитву за президента Французской республики Раймона Пуанкаре; избитые до полусмерти коммунисты, заключенные в тюрьму «Чиллаг», через оконце своей камеры могли внимать праздничным звукам города: колокольному звону католической церкви, позывным Всевенгерского союза вооруженных сил и сенегальским маршам. Прапорщик Маршалко и два его приятеля были расквартированы в какой-то школе. Маршалко в первую ночь не мог сомкнуть глаз, снедаемый нетерпением и безудержной энергией; он был взвинчен до предела богатыми красками города, и его приводило в отчаяние сознание своей безвестности; сжав кулаки, он в конце концов заснул, словно какой-нибудь сегедский Растиньяк, и увидел во сне горделивую дочь графа Н. с лошадиной физиономией.

На следующий день он навестил своего однокашника, подпоручика Гашпара Рохачека, квартировавшего в пансионате «Геллерт». Рохачек тогда уже состоял в офицерской роте Пронаи. Они обстоятельно обо всем переговорили; Рохачек во время беседы то и дело поглядывал на поношенный штатский костюм Маршалко. В конце концов Рохачек решил приодеть своего друга. Он отправился в соседний номер к приятелю-поручику, попавшему в затруднительное финансовое положение, и приобрел для Маршалко за восемьсот крон хотя и подержанную, однако неплохо сохранившуюся, подходившую по размеру форму. Знаки прапорщицкого различия были пришиты тут же, в сабле необходимости не было, так как офицеры в Сегеде тогда ее не носили, и она была заменена иным военным украшением – портупеей Антанты, надеваемой поверх френча; кобуру прапорщик Маршалко взял напрокат и, за неимением револьвера, набил бумагой.

В этот же вечер они отправились в кабак вдовы Онозо, где Рохачек представил друга кое-кому из старших офицеров, в таком виде преподнося его контрреволюционные подвиги, что даже заставил слегка покраснеть самого прапорщика. После покупки обмундирования у них осталось пятьсот крон, и они пропили их в тот вечер, а потом вместе с поиздержавшимся поручиком пропили деньги, уплаченные ему за обмундирование. За другим столом сидела компания блестящих офицеров. Подпоручик Рохачек шепотом называл их имена:

– Вон там капитан Дюла Гёмбёш из генерального штаба, статс-секретарь и президент Всевенгерского союза вооруженных сил, с друзьями; тот, с колючим взглядом, – капитан Миклош Козма, начальник разведывательной службы белой армии, а там граф Круи из дома Арпадов; вон те двое – Гёргеи, родственник Артура Гёргеи, отличившегося при Вилагоше, и Бела Мартон.

Эта представительная компания в довольно язвительном тоне говорила об обращении отца Задравеца, которое тот на днях отправил папе римскому. Мартон прочитал первые строки обращения:

– «Мы, сто двадцать тысяч католиков самого крупного города венгерского Алфёльда и сбежавшиеся со всех концов родины христиане, с покорностью и упованием припадаем к стопам твоим, ибо мы переживаем пору „religio depopulata“»[15]15
  «Религия во имя народа» (лат.).


[Закрыть]. Что вы на это скажете? – спросил Мартон. – Все население Сегеда составляет сто девятнадцать тысяч девятнадцать человек, и из них сто двадцать тысяч католиков? А с нами, протестантами…

Гёмбёш махнул рукой.

– Не имеет значения, – сказал он, – очередная брехня его преосвященства.

– Прошу тебя, Дюла! – с обидой в голосе заметил католик граф Круи.

Гёмбёш положил на плечо графа руку и улыбнулся, и вдруг оба рассмеялись.

В кабаке сидела еще одна компания: два сотрудника «Сегеди напло» в обществе двух незнакомых штатских и какого-то чахоточного французского офицера запаса; они ужинали и пили вино с сельтерской. Подпоручик Рохачек время от времени бросал на эту компанию косые взгляды и пребывал в дурном расположении духа. При виде одного из журналистов прапорщик Маршалко чуть задумался.

– Как похож! – сказал он Рохачеку.

– Похож? – ядовито заметил Рохачек. – Да ведь это Н.! Он здесь в качестве корреспондента.

Маршалко нахмурился: он и Рохачек учились с Н. в одной гимназии и были смертельными врагами.

– Мерзавцы! – бросил поиздержавшийся поручик, после того как журналисты ушли. – Предатели родины!

Рохачек кивнул.

– Тот, постарше, – пояснил он, – его редактор. Он совершенно открыто писал против нас пасквили в своей грязной газетенке.

– Вот как? – удивился Маршалко. – Что же именно?

– Жулик, – сказал Рохачек. – Он писал, что мы опасные пришельцы, что мы в обстановке острой нехватки продовольствия обрекаем их на величайшие бедствия и что Сегед не приют для беженцев со всей Венгрии, где, прикрываясь дворянским происхождением, домогаются чинов и высоких постов любители удить рыбу в мутной водице…

Он умолк. Все трое вскочили и отдали честь – капитан Дюла Гёмбёш и его компания направились к выходу.

– Вот как! – После того как они вновь уселись, воскликнул прапорщик Маршалко. – И не нашлось никого, кто бы их проучил?

Он, не мигая, смотрел на своих собутыльников.

– Здесь французы… – медленно проговорил поиздержавшийся поручик и пожал плечами.

Маршалко как-то загадочно посмотрел на Рохачека.

Спустя три дня пожилой редактор и молодой сотрудник «Сегеди напло» исчезли; ни в своих квартирах, ни в редакции они больше не появились.

То были на редкость тревожные времена, каждый день приносил какие-нибудь перемены. Двадцать второго июля прапорщик Маршалко был зачислен в офицерскую роту Пронаи. Подпоручик Рохачек разделил с ним номер в пансионате «Геллерт». Старшие офицеры в роте быстро оценили своего нового товарища за его неутомимую услужливость; сам капитан Ранценбергер, помощник командира, обратил на него внимание, и получилось так, что из младших офицеров в офицерский разведывательный отряд, выступивший 2 августа в Кишкунфеледьхазу в штатском платье, назначили именно его…

И вот сейчас, наконец-то, он стоял на террасе дебаркадера перед верховным главнокомандующим с дурными вестями, которые злой рок предназначил принести именно ему. Хорти, Шоош и Бернатский, озабоченные, тихо совещались; Пронаи, который был выше Маршалко на добрых полторы головы, положил на плечо юного прапорщика руку.

– Прошляпили Будапешт! – повторил он. – Ты устал, сынок?

Прапорщик стоял по стойке «смирно».

– Имею честь доложить – нет! – ответил он.

– Правильно, – сказал Пронаи и медленно сжал пальцы в кулак, словно душил кого-то. – На рассвете мы выступаем. Завтра начнется… – Глаза его сверкнули.

Наверху, на террасе дебаркадера, играли цыгане; проникновенным голосом пел Йожи Хан.

Что-то ударилось об угол плота и там застряло; первым обратил на это внимание адъютант, но тут подошли Хорти и генералы, быть может они желали задать еще какой-либо вопрос курьеру.

– Что это? – спросил Хорти.

Он показал рукой на угол плота, до которого достигал световой белый круг ацетиленовой лампы.

– Должно быть, труп, – спокойно отозвался генерал Бернатский.

Это действительно был труп. Зацепившись за угол плота, покачивался на воде этот незваный пришелец с почерневшим лицом и скрюченными руками. Прапорщик Маршалко прислонился к барьеру, его тошнило. Он собрал все силы, чтобы удержать рвоту, и вытянулся перед командующим в струнку. Адъютант наклонился к воде.

– Да это редактор! – сказал он тихо.

Бернатский пожал плечами и указал на весло, лежавшее рядом с перевернутой лодкой. Хорти вполголоса разговаривал с Шоошем. Наконец адъютант сообразил, что надо делать, поднял весло и ткнул им в труп, зацепившийся за угол плота. Труп вновь заколыхался на воде и, подхваченный течением, не спеша выскользнул из светового круга ацетиленовой лампы.

В этот момент сверху спустился Бак; он бросил на воду мимолетный взгляд и склонился в глубоком поклоне перед Хорти и его генералами; на лице его не дрогнул ни один мускул, ибо увидел он только весло, которое держал в руках адъютант; затем его высокий силуэт в элегантном смокинге исчез из светового круга лампы и растворился в глубоком мраке сегедской ночи.

Цыгане на верхней террасе играли вошедшую в Сегеде в моду песню: «Если Миклош Хорти сядет на коня…»

Глава восьмая

– Тпру! – крикнул возчик Андриш.

Он дернул вожжи, и лошади стали. На грузовой подводе, которая в девять часов утра 5 августа 1919 года вынуждена была остановиться на площади Барошш, среди ящиков, наряженный в фартук грузчика и испачканную мукой наполеоновскую шляпу, сидел ехавший из В. Ференц Эгето.

– Черт! – выругался возчик.

С площади на проспект Тёкёль свернула большая процессия, и в это же время с улицы Вершень вышла другая процессия: обе процессии едва не столкнулись. Одна, в которой руки людей не были связаны, шла под конвоем румынских солдат, державших винтовки с примкнутыми штыками наперевес; другую, где руки мужчин и женщин были стянуты ремнями, а лица пестрели от кровоподтеков, вооруженные винтовками венгерские полицейские профсоюзного правительства в синих мундирах вели в полицейский участок на улице Мошоньи.

Обе процессии остановились. Полицейские и румыны смотрели друг на друга. Одна из арестованных женщин тихо всхлипывала. Румынский фельдфебель поднял камышовую трость. Тогда полицейские со свойственной венграм предупредительностью уступили дорогу процессии, конвоируемой румынами, и она прошла в непосредственной близости от грузовой подводы. Один из арестованных, худенький человечек с подбитым, окровавленным глазом, посмотрел на пристроившегося среди ящиков Эгето, затем его взгляд равнодушно скользнул дальше – возможно, он не узнал его. Эгето, сжав губы, не проронил ни звука, но его смущенный взгляд был прикован к худенькому человечку. Потом худого маленького метранпажа из типографии Легради – ведь это был он! – который еще в воскресенье в Доме профсоюза печатников на площади Гутенберга ратовал за сплочение центристских сил, румыны погнали дальше. Полицейские тоже повели своих арестованных со связанными руками, среди которых горько рыдала женщина с седеющими волосами. Подвода могла теперь продолжать путь.

То был предпоследний день господства профсоюзного правительства. Напряжение неуклонно росло. Антинародные силы готовились к решительному выступлению.

Историческая обстановка этого дня сводилась к следующему. На стенах будапештских домов, напечатанный на трех языках – румынском, немецком и венгерском, – коробился приказ главнокомандующего румынской армии Мардареску. Он гласил: румынская армия не потерпит даже духа большевизма. В то же время посланник в Вене Вилмош Бём по указанию профсоюзного правительства заверил английского представителя Каннингэма, итальянского представителя герцога Боргезе и французского представителя Аллизе в том, что «правительство прекратило политические преследования, освободило политических заключенных, встало на платформу демократии и демократических свобод, запретило большевистскую пропаганду и… прекратило все официальные контакты с нынешним русским правительством».

Министр внутренних дел Карой Пейер вел переговоры с экспертами по избирательному праву. Сотни и сотни людей бросали в тюрьмы. Для этого восстановленной венгерской государственной полиции пришли на помощь съехавшиеся из провинций и пока что находившиеся не у дел полицейские агенты, повсеместно создающиеся офицерские банды и крайне реакционные группы террористов. Обособленно действовали румынские комендатуры.

Все это было лишь началом разнузданного террора. Следует, однако, признать, что профсоюзное правительство не всякое лишение свободы, не всякий обыск в доме и не всякое физическое насилие одобряло в равной мере.

Скажем, осмотрительный министр по делам национальных меньшинств Дёзё Кналлер, без всякого сомнения, не был осведомлен о том, что, приняв дружеское приглашение полицейского офицера, в эти дни уже начал наносить ночные визиты в городское управление полиции – просто ради забавы – небезызвестный Лаци Ронаи, будапештский франт, обладавший недюжинной силой, в программу которого входил уникальный трюк, заключавшийся в том, что он одним махом отрывал любое человеческое ухо, какой бы толщины оно не было! Совершенно естественно, что вполне сведущий в истории рабочего движения министр внутренних дел из социал-демократов не мог бы одобрить приказ, состряпанный невежественным начальником полицейского участка второго района о поимке преступника по имени Карл Маркс! Далее, ни в архивах, ни в прессе тех времен не найдено никаких следов, будто бы правительство высказалось или выдало письменное распоряжение о немедленном аресте и жестоком избиении по политическим мотивам служителей синагог, людей в лилово-красных галстуках, прохаживающихся по улицам, миролюбивых профсоюзных инкассаторов, перечащих своим хозяевам приказчиков и прижимистых посетителей публичных домов. Факт, не требующий доказательств: профсоюзное правительство не выдавало подобного распоряжения ни полиции, ни кому иному!

Подняли мышиную возню и сочинители анонимных эпистол; наряду со стихами ирредентистского содержания излюбленным литературным жанром целой эпохи стали анонимные письма. При некотором стимулировании властей всякий сброд из числа обывателей и люмпен-пролетариев особенно пристрастился к тому, чтобы в случае любовной тоски, неуплаты долга, кабацкой ссоры, проигрыша в карты и т. д. и т. п. тотчас же схватиться за перо и излить свои личные антипатии в неподписанных письмах в полицию, принявших форму политических обвинений, предложений о заключении в тюрьму неугодного сочинителю лица, названного по имени и с указанием его точного адреса, или даже скромного намека на то, что оное лицо заслуживает смертной казни. На венгерской почте началась эпоха «Отправитель – патриот X. Y.».

Опомнившиеся домовладельцы тут же приняли меры и выгнали вон неугодных им дворников; удержавшиеся старшие дворники и богомольные дворничихи, с часу на час проникавшиеся все большим и большим контрреволюционным остервенением, превратились в будапештских доходных домах во всемогущих вершителей человеческих судеб. Служанки из многих квартир трепетали от страха и, выколачивая ковры, то и дело бросали испуганные взгляды на логова властительных дворников.

Не имеется никаких веских исторических фактов, свидетельствующих о том, что профсоюзное правительство или, скажем, изысканный министр иностранных дел Петер Агоштон прямо одобрили бы подобную деятельность! Но разве это главное!

Крайняя разнузданность задыхающихся от жажды мести контрреволюционных элементов, «гуманизм» одной части профсоюзных лидеров, не желавших принимать никаких мер против террора, откровенное предательство со стороны других профсоюзных лидеров – все это привело к тому, что в скором времени охота на людей приняла чудовищные размеры и характер абсолютной анархии. Бывших активных деятелей периода Венгерской Советской республики, и в особенности коммунистов, уже в самые первые дни, избитых до полусмерти, брали под стражу. Кроме этих жертв белого террора, также толпами уводили в тюрьмы бедняков поденщиков, прачек с красными руками, безграмотных грузчиков угольных складов, кротких, тщедушных кладовщиков и рассыльных, торговцев галантереей, приверженцев национально-демократической партии.

Это реакционное движение подогревалось упорной, злобной, рядящейся в тогу патриотизма мстительностью возвратившейся буржуазии. А также жаждой к реставрации прежних порядков, обуявшей крупные банки, огромные полуфеодальные вотчины, венгерский промышленный капитал, словно в какой-либо колонии, нещадно эксплуатирующий массы наемных рабов. Все эти реакционные силы нетерпеливо рвались к восстановлению своего политического, нравственного, идеологического и экономического господства. В их рядах в качестве союзника выступал взявший на вооружение все темные силы клерикальной реакции крупнейший венгерский землевладелец – римская католическая церковь.

Все эти устремления переплелись с интересами финансового капитала Антанты. Ведь речь шла о бассейне Дуная, а значит, открывалось много возможностей. В это же время разгорелась острая закулисная борьба за участие Антанты в венгерской контрреволюционной верховной власти; проанглийски настроенные Йожеф Хаубрих и Петер Агоштон пробрались в профсоюзное правительство; Енё Полнаи, открыто представлявший итальянские интересы, один день занимал пост министра в следующем кабинете; Альберт Берзевици был не только президентом Венгерской Академии наук и специалистом по искусству чинквеченто, но и членом правления шестидесяти двух акционерных обществ, среди которых было и итальянское «Generali». Тибор Сцитовский, будущий министр иностранных дел, долгие годы был простым служащим Кредитного банка, представлявшего интересы Ротшильдов; Антал Эбер, президент Торговой палаты, помимо того, что он был публицистом, являлся еще и председателем крупного банка, представляющего интересы итальянского капитала. Изворотливый Густав Грац, также занявший впоследствии пост министра иностранных дел, был связан крепкими нитями со всевозможными влиятельными деловыми кругами, однако самыми прочными оказались нити, связывающие его с Объединением сберегательных касс и банков. Разумеется, связи эти далеко не всегда были явными – движущие силы, то есть алчущий добычи английский, французский и итальянский капитал, предпочитал оставаться в тени. Венгерская легкая промышленность и торговля и французское отделение банка Ротшильда, заинтересованные в государственных финансовых операциях, вкупе с «Credit Lyonnais» и его венгерским филиалом и Кредитным банком впоследствии не раз предрешали, на кого должен пасть выбор при назначении в Венгрии министра финансов. Финансовый центр тяжелой промышленности «Banque de Paris et des Pays Bas» через высокопоставленных офицеров французского генерального штаба протягивал свои щупальца даже к Металлургическому комбинату Манфреда Вейса – следует, правда, оговориться, что с весьма незначительным успехом. Английский «Midland, Barclay and Lloyd's Bank» в 1919 году под дипломатическим прикрытием соблюдения международных коммуникационных интересов поручил английскому адмиралу Т. принять меры к участию англичан в дунайском пароходстве. Этот адмирал, хотя он и был пресвитерианец, страстно любил респектабельные музыкальные мессы в Коронационном соборе, паприкаш из цыпленка и охоту в угодьях графа Зичи. Коммивояжеры манчестерской текстильной компании быстро высмотрели целую сеть венгерских текстильных фабрик и выехали даже в Уйпешт на хлопкопрядильный комбинат. Итальянская мореходная компания «Lloid Trestino» нашла поддержку у дипломатов из ближайшего окружения герцога Боргезе. Когда Венгерская Советская республика пала, «Вапса Commerciale Italiana» после искусных маневров сумел приобрести все акции Венгерского аграрного и рентного банка и, между прочим, на некоторое время сделался хозяином всех венгерских рыбных промыслов, пока Кредитный банк не создал ему в прудовом хозяйстве конкурента. У крупных иностранных страховых компаний – итальянской «Generali», английской «Lloyd’s» и французской «Fonciere» – также имелись свои креатуры в политической, экономической и даже культурной сферах венгерской жизни. Американцы до поры до времени оставались в тени – это, без всякого сомнения, было связано с тем, что президент Вильсон покинул Парижскую мирную конференцию. Соединенные Штаты, считавшие всякие деловые операции в Европе слишком рискованными, склонялись к тому, чтобы на какое-то переходное время занять изоляционистскую позицию; в этом сказалось влияние представителей деловых кругов, заинтересованных в вывозе капитала в страны Азии и Латинской Америки, что можно было осуществлять без особых помех.

Во времена, последовавшие за падением Венгерской Советской республики, иностранные монополии, имевшие интересы в Венгрии, плели сложную паутину интриг и заговоров, в своих происках они постоянно прибегали к самым изощренным приемам, и планы десятка разных политических путчей неизменно висели в воздухе; коммерческие комбинации, предварительный зондаж, вынашиваемые в директорских кабинетах планы насильственного захвата государственной, власти, в основе которых лежали методы осуществления государственных переговоров в странах Центральной Америки, экономическое влияние, турецкий бакшиш, венская взятка, моральный террор, изощренные пытки, архипастырские молитвы для предотвращения стихийных бедствий – все это сплелось в неразрывный клубок. Этому способствовали влиятельные особы, высокие моральные идеалы, институты, осуществляющие реальную власть, оргии в фешенебельных публичных домах, обильные возлияния шампанского в отеле «Риц», торжественные мессы в базилике, постели опереточных див, хорошо оплаченные и инспирированные газетные статьи, рассматривавшиеся как пробные шары.

Только-то и всего. Шел пятый день августа.

Все это, разумеется, лишь несколько наиболее ярких, хотя, может быть, и далеко не самых типичных примеров из истории, по самой природе своей не всегда основанных на абсолютно надежных источниках! Однако мы вправе дать на дегустацию небольшую историческую порцию из той стряпни, которая готовилась тогда в венгерской дьявольской кухне.

И было еще кое-что.

В сферу влияния иностранного капитала внезапно с солдафонской грубостью вторглась жадная до добычи румынская армия, которая, ничтоже сумняшеся, приступила к демонтажу венгерских фабрик и заводов, захватила и вывезла все материальные ресурсы, молниеносно реквизировала и перебросила в Румынию весь подвижный состав железных дорог и прочие транспортные средства. В придачу к этим захватническим акциям румынский генерал Мардареску пытался навязать Венгрии не имевшее прецедента грабительское соглашение о перемирии; среди прочего он потребовал ни много, ни мало, как передать Румынии половину всех предприятий, изготовляющих железнодорожное оборудование, половину речного флота, треть поголовья скота и сельскохозяйственных машин, три с половиной миллиона центнеров зерна, а кроме того, полную экипировку трехсоттысячной армии и многое другое; охотнее всего он просто перетащил бы на буксире по Дунаю до Браилы целиком остров Чепель. Но, разумеется, угнетенный, прозябающий в нищете и мраке, бесправный румынский народ имел ко всем этим планам по захвату трофеев такое же отношение, как безземельные венгерские батраки к картежной игре, которой развлекался контр-адмирал Хорти в Сегеде. Полной реализации грабительского замысла, задуманного конкурентом в лице румынской военщины, действующей более откровенными средствами, воспрепятствовали капиталистические круги Антанты, материальные интересы которых подвергались серьезной угрозе; угроза была предотвращена энергичным вмешательством американского генерала Бандхольца и итальянского подполковника Романелли.

То были дни, когда венгерскую землю стали захлестывать мутные волны белого террора.

Какие же действовали в то время силы?

Кроме основных классовых противоречий, проявляли себя противоречия, им сопутствующие, которые в той исторической обстановке имели громадное влияние на ход событий. Это было и отражение действительности в сознании людей, и правовая и политическая структура страны, и психологические особенности тех или иных социальных слоев населения, и многое другое.

Эти факторы нельзя не учитывать для полного понимания исторических особенностей тех дней.

Приведем некоторые из них.

Гнусное приспособленчество и бесчувственный бюрократизм чиновничьего «среднего сословия», которые после компромиссного соглашения Венгрии с Австрией постепенно, но неуклонно укоренялись все глубже и глубже.