355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Кальман Шандор » Позорный столб (Белый август)
Роман
» Текст книги (страница 12)
Позорный столб (Белый август) Роман
  • Текст добавлен: 9 мая 2017, 07:00

Текст книги "Позорный столб (Белый август)
Роман
"


Автор книги: Кальман Шандор



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

Органы народного, просвещения диктатуры пролетариата действительно еще в апреле предписали учителям средних школ в порядке переподготовки сдать в августе экзамен по обществоведению, причем каждый учитель по собственному усмотрению должен был законспектировать какой-либо труд Маркса или Энгельса и, сверх того, в обязательном порядке проработать «Коммунистический манифест», а затем дать показательный урок, на котором теория исторического материализма должна была быть приложена к избранной самим учителем фазе истории.

– Я, как старый социалист, естественно, выбрал короля Матяша! – с гордостью говорил д-р Дери.

Присутствовавшие слушали его в мертвом оцепенении.

– Я показываю, как он с помощью практических мер и указов, а также путем создания постоянной армии, заменившей дворянское ополчение и феодальные наемные войска, стал на сторону эксплуатируемых крестьян, против олигархий. Вот здесь конспект «Коммунистического манифеста», а это, – он приблизился к столу, – прошу взглянуть: «Государственный переворот Наполеона III». Мне, как преподавателю истории и социалисту-коммунисту…

– Прекрасно! – ледяным тоном оборвал его директор. – Я продемонстрирую ваши труды главной инспекции.

Д-р Дери с сожалением покачал головой. Он не спускал глаз с директора.

«Он, безусловно, отстал от жизни, – думал старик сочувственно, – пока находился в отпуске».

– Весьма польщен, – пролепетал он едва слышно. – Однако же всем нам хорошо известно, что главные инспекции, муниципальные школьные комиссии и попечительства упразднены, а вместо них по распоряжению свыше существуют отделы культуры и просвещения местных советов.

Старик даже руки потер от удовольствия, что ему столь полно и безошибочно удалось перечислить все инстанции.

– Господин учитель Дери, не лучше ли вам уйти домой? – поджав губы, процедил директор.

– Помилуйте, я чувствую себя превосходно, – отозвался старик и сел. – Я вполне отдохнул за время каникул.

Ни один из присутствовавших не решался взглянуть на старика, даже учитель Юрко старался избегать его взгляда.

– Прошу садиться, господа! – пригласил директор.

– Товарищи! – качая головой, шепотом произнес учитель Дери. Затем, обратившись к сидевшему рядом коллеге, высказал опасение, что директор Лагоцкий просто спятил; да это и не удивительно, ведь его весьма продолжительное пребывание в отпуске, в деревне… с самого марта, не правда ли?

Д-р Дери в течение многих лет отважно боролся против своей принудительной отставки. Сорок пять лет он учил детей и всем существом своим ощущал, что уход на пенсию означает для него смерть. Он наблюдал, как старики, вышедшие на пенсию, томясь от скуки, в сезон созревания томатов и абрикосов с кошелками в руках сопровождают своих жен на рынок, в ясное утро посиживают на скамейках скверов, дымят трубками и глядят перед собой пустым, апатичным взглядом выцветших глаз. Он представил себе, как сам будет сидеть точно так же, лишенный привычного галдежа мальчишек, не будет перелистывать классный журнал в то время, когда мальчишки притихнут, так что будет слышно, как пролетит муха, не будет попыхивать трубкой за столом в учительской, обитым зеленым сукном. От одной лишь мысли, что все, чем он жил и живет, будет навеки утрачено, на лбу его выступал холодный пот. В течение нескольких лет в конце каждого учебного года он дожидался в приемных учебных ведомств, в окружном управлении учебных заведений, в отделе средних школ министерства культов и просвещения, чтобы вымолить себе еще хоть один годик сверх законного предельного возраста. Во время мировой войны, когда молодых учителей призвали в армию, а пополнение взять было неоткуда, ему удалось без особых затруднений, хотя и с использованием некоторых связей, продлить срок своей службы. Но наряду со все возрастающей опасностью перевода на пенсию его преследовал еще другой кошмар. Д-р Дери, посмотрев как-то в зеркало, с ужасом обнаружил у себя зловещие симптомы неумолимо надвигавшейся старости. Руки его пожелтели и сделались жилистыми, в ушах выросли волосы, на щеках выступили маленькие бородавки, на плечах появились всевозможные пятна, но даже не столько это встревожило старика. Он не на шутку испугался, когда однажды у него просто выпала из памяти дата восшествия на престол Шамуэля Абы и дата битвы при Менфёчанаке! Это было страшно! Вероломно, неумолимо стала изменять ему память – приходилось справляться в книге, о времени царствования Ласло IV. А однажды он не смог вспомнить имя Лайоша Кошута. Содрогаясь от ужаса, он убеждался, что память его убывает со дня на день. И тогда он наконец понял: наступает старческий маразм. Его некогда завидная память историка мало-помалу ослабевала, в конце концов она стала напоминать покинутое поле брани, по которому устало брели несколько выдающихся личностей, таких, как святой Иштван и Бела IV, да, как вехи в тумане, маячили несколько дат, усвоенных еще в начальной школе, – Махачской битвы и татарского нашествия.

– Мне кажется, Мари, у меня начинается старческое слабоумие! – как-то за обедом сказал он служанке, сопровождая свои слова растерянной стариковской улыбкой, и отложил ложку.

– Кушайте, господин учитель, бобовый суп, а то остынет, – отозвалась старая служанка.

Однажды он с болью ощутил, что мир, в сущности, потерял для него всякий интерес; когда он бывал в обществе, то нестерпимо скучал и с истинным удовольствием мог говорить уже только о своем детстве. Реминисценции его сводились к следующему:

– О, то были времена иные! В те времена за десять крейцеров давали дюжину яиц… Тогда проложили железнодорожную ветку между Кошицей и Одербергом, это было в году… после компромиссного соглашения… нет, нет, гораздо раньше… Нынче пятьдесят вторая годовщина смерти моего бедного дядюшки Йожефа… Мой отец преподавал тогда в Жолне, и ходили слухи, будто легионы Клапки готовятся к походу в глубь страны и что краснорубашечники Гарибальди им помогают. Аппетитные ржаные хлебцы продавали тогда на жолнайском рынке за четыре крейцера…

В конце концов он вдруг спохватывался.

– Вас, нынешнюю молодежь, это уже не интересует! – говорил он в заключение, сконфуженно улыбаясь.

Ему нравилось, когда ему возражали. Он не сдавался! Он решил, что без специального предупреждения первым из учителей выполнит возложенные на преподавателей (или, как их в то время называли, учителей средней школы) «верхами», то есть народным комиссариатом просвещения, задания по переподготовке. Целое лето он был совершенно поглощен этим захватывающим делом, игнорируя события, происходившие во внешнем мире; газеты на полке покрывались слоем пыли, а он сидел в своем кабинете и ломал голову над Марксом, труды которого были так сложны для понимания, что лучшим выходом из положения были цитаты… Его воображению рисовались радужные картины триумфа, как он заткнет за пояс молодых. «Вот видите, коллеги, – скажет директор школы, – коллеге Дери почти семьдесят лет, а он первый!» Вот это да!

Сейчас, когда узкоплечий д-р Лагоцкий поднялся и откашлялся, перед тем как произнести речь, лицо учителя Дери освещала легкая улыбка; но по мере того как директор говорил, улыбка постепенно сползала с лица старого учителя, он мрачнел и в конце концов нервно заерзал на стуле.

«Что-то снова произошло в мире, – пригорюнившись, думал он, – а я только сейчас…»

Директор заговорил о какой-то новой, «патриотической» системе и произнес следующие слова:

– Господа красные полагали…

Взгляд учителя Дери сделался от ужаса каким-то стеклянным.

«Он спятил!» – пронеслась в мозгу старика мысль, и он, оглянулся на сидевших кругом коллег.

Увидев на лицах полную серьезность, он чуть не обмочился от охватившего его страха.

– Разве вы не знаете, коллега Дери, что советская власть пала? – во время директорской речи шепнул ему на ухо сидевший рядом учитель Маршалко.

Старик помертвел. Губы его беззвучно зашевелились. Он вспомнил, как выставил из своего кабинета служанку, которая в последние дни то и дело являлась к нему с какой-либо новой бабьей сплетней: то да се, то да это – в общем разная чепуха, какую подобная особа может плести о мире. Он не желал ее слушать.

– Не мешайте же мне работать, – сказал он ей.

– Так ведь пишут в газете! – упрямилась та.

– Вздор! – оборвал он ее сердито. – В газете пишут, что борный спирт Бразаи помогает даже от мозолей.

Служанка вышла, а он, старый осел, занялся оценкой черного воинства короля Матяша с позиций исторического материализма. Все это время он спал спокойно. А сейчас ему грозило, быть может, дисциплинарное взыскание. Да разве угадаешь, какая тебя ожидает беда? Но, хорошо зная своих коллег, он мог определить по их укоризненным взглядам, что судьба его решена. Его стало мучить острое желание опорожнить мочевой пузырь.

Директор закончил свою краткую речь, затем дал учителям какое-то задание. Каждый получил свою долю работы, один только старый Дери сидел с окаменевшим лицом, словно прокаженный. Потом он встал и семенящей походкой подошел к директору.

– Господин директор! – сказал он почти шепотом.

Д-р Лагоцкий сделал вид, будто не слышит.

– Господин директор! – почти умоляюще повторил д-р Дери.

– Что вам угодно, коллега? – небрежно бросил директор.

– Что случилось? – беспомощно спросил старик.

Директор пристально смотрел на него и не отвечал.

– Будьте любезны, – сказал д-р Дери, – верните мне тетрадки… Это просто так…

– К сожалению, я не имею права, – ответил директор. – Теперь вышестоящее начальство… – И он отвернулся от старика.

Тот стоял и жевал губами; на лбу его блестели капельки пота. Еще немного, и из глаз его брызнули бы слезы.

Совещание учителей было окончено, на старика никто не обращал внимания. Но тут к нему подошел Карой Маршалко, взял под руку и повел.

– Я всегда был патриот! – растерянно лепетал д-р Дери, глядя с мольбой на Маршалко. – Что же будет?

Маршалко пожал плечами. Он вел едва сдерживавшего рыдания старика, от которого кое-кто из учителей уже отворачивался.

– Никаких неприятностей у вас не будет, – сказал за дверью Маршалко. – Не горюйте, дядюшка Дери!

Он проводил старика до лестницы.

– Я попрошу его вернуть тетрадки, – сказал он на прощанье и пошел к директору.

Д-р Лагоцкий сидел в своем директорском кабинете, развалясь на кожаном диване, скручивал сигарету и беседовал с законоучителем Слани, облаченным в черную сутану.

– Слушаю вас, коллега, – сказал директор, поглядев на учителя Маршалко поверх очков. Сесть он ему не предложил.

– Я не задержу вас, – сказал Маршалко, слегка, краснея.

– Что у вас стряслось? – спросил директор.

– Ничего. Я вернулся из-за этих тетрадей.

– Что вам угодно?

Законоучитель поднял на Маршалко глаза. Наступила короткая пауза. Маршалко проглотил слюну.

– Будьте добры, тетради, – сказал он, чуть-чуть заикаясь, как это случалось с ним всегда, когда он бывал раздражен. – Я пришел за тетрадями по просьбе коллеги Дери и полагаю, что в случае с ним было бы справедливым…

Директор выдвинул ящик письменного стола.

– Вот они, – сказал он и положил на стол три тетрадки в клетку.

Маршалко протянул руку, чтобы взять их.

– Нет, – сказал директор, перелистывая тетради одну за другой. – Интересно, – произнес он затем значительно, – очень интересно.

– Коллега Маршалко ошибочно толкует принципы товарищеской солидарности, – заметил в свою очередь законоучитель.

– Вам тоже исполнится семьдесят лет, – сказал Маршалко, и лоб его от волнения покрылся пятнами.

– Если будет на то соизволение божие, – смиренно отозвался законоучитель.

– Будем надеяться, что соизволение будет, – со скрытой иронией парировал Маршалко.

– Антипатриотизм я никогда… – начал законоучитель.

Он в упор смотрел на близоруко щурящегося Маршалко.

– Вы – нет, ваше преподобие, – не повышая голоса, возразил Маршалко. – Но есть слабые и старые.

Законоучитель пожал плечами.

– В данном случае дело пахнет политикой… – многозначительно проговорил он.

– Меня не интересует политика. Вам это известно.

Директор переводил взгляд с одного на другого.

– Так! – обронил законоучитель, – Своеобразная точка зрения, дорогой коллега.

– Вполне возможно, – ответил Маршалко. – Вполне возможно, что точка зрения своеобразная! – У него на висках вздулись вены.

– Извольте заметить, – сказал законоучитель и посмотрел на директора.

– Столь же своеобразная точка зрения, – продолжал Карой Маршалко, – была у меня и в недалеком прошлом, когда… – Он на мгновение остановился, и щеки его от напряжения сделались еще краснее, – когда я из чисто человеческих побуждений благожелательно отнесся к тому обстоятельству, что некто взамен катехизиса пытался заняться преподаванием «Liber Sexti». Я не считал это политикой.

– Как, как? – заинтересовался директор.

Законоучитель вспыхнул. Он помедлил с ответом.

– Смею вас уверить, – сказал он немного погодя и пожал плечами, – сие ко мне отношения не имеет. Господин директор…

Д-р Лагоцкий держал тетрадки в руках, он явно колебался.

– Старик… – тихо проговорил Маршалко. – Что вы от него хотите? – продолжал он, пытаясь поймать взгляд директора.

Тот протянул ему тетради.

– Я сделаю представление, – сказал он сухо, – с тем, чтобы главная инспекция приняла к сведению… прошение об отставке коллеги Дери.

С этими словами он кивнул и повернулся к законоучителю.

– Что ж… – сказал Маршалко; он постоял еще мгновение, но, поняв, что здесь ему делать больше нечего, сунул тетрадки под мышку и с легким поклоном удалился.

Директор и законоучитель остались одни.

– Непонятное ходатайство, – сказал законоучитель. – Можно подумать, что…

«Что может крыться за этим „Liber Sexti?“» – размышлял директор. Во время своего принудительного отпуска, длившегося несколько долгих месяцев, в который отправили его органы народного просвещения Советской республики, из всех сотрудников старой гимназии он поддерживал связь лишь с учителем геометрии Юрко, бывшим, как и он, членом правления Венгерского христианского роялистского клуба. Правда этот… этот Маршалко однажды нанес ему визит вежливости, это произошло, должно быть, в конце мая; но когда директор перевел разговор на политику и школьные дела, Маршалко почему-то замкнулся в себе. Директор, однако, не доверял и этому ухмыляющемуся святоше и решил, что нисколько не повредит, если за законоучителем установить надзор. Наконец директор очнулся от собственных мыслей.

– Да, – произнес он машинально, – коллега Маршалко… человек своеобразный.

– Не мешало бы присмотреться к нему, – посоветовал законоучитель и многозначительно улыбнулся, хотя внутри у него все клокотало от только что пережитого волнений.

Сперва его задел за живое намек на недавнее прошлое, а затем на гимназический учебник латинского языка, носивший название «Liber Sexti». Под недавним прошлым имелся в виду конец марта 1919 года, когда преподавание закона божия в школах было упразднено и полностью передано компетенции церкви; его преподобие Слани, материальному благополучию коего угрожала опасность – а он, надо сказать, был довольно-таки сносным латинистом, – его преподобие Слани решил, что, пожалуй, имеет прямой смысл перейти от преподавания катехизиса, которое церковным приходом оплачивалось мизерной суммой, к преподаванию латинского языка, вознаграждаемому государством более щедро. И вот он написал прошение, в котором предлагал венгерскому государству, сиречь Республике Советов, свои услуги «как человек, который всю жизнь в душе был социалистом». Он попросил Маршалко, который был известен в учительских кругах как один из крупнейших латинистов страны и, кроме того, временно выполнял обязанности заместителя директора школы вследствие болезни последнего, чтобы тот на его прошении написал официальное поручительство.

«Надо же как-то жить», – решил тогда Маршалко и, после того, как заявление, подкрепленное благоприятным заключением школьной дирекции, было направлено в народный комиссариат просвещения, не дожидаясь официального разрешения, самовольно распорядился, чтобы священнику выделили восемь уроков латинского языка в неделю с почасовой оплатой в первом и втором классах, где раньше вел занятия молодой учитель, призванный в ряды Красной армии. Однако комиссариат отклонил прошение, отдел среднеобразовательных школ сразу же лишил права преподавать латинский язык бывшего законоучителя Слани, а Маршалко намылили шею за нарушение действующих предписаний. Ему даже пригрозили дисциплинарным взысканием, указав, что он, являясь лицом официальным, обязан знать о существовании строжайшего распоряжения, согласно которому лицам духовного звания запрещено вести преподавательскую деятельность в школах Советской республики; учителя-монахи лишь в том случае могут заниматься преподаванием, если выйдут из своего ордена. В то время – в гимназиях особенно – появилось немало таких вот учителей, покинувших монашеский орден. Поведение Слани, однако, было весьма неопределенным. Однажды он дал понять, что вопрос об отказе от духовного звания он, возможно, еще обдумает. Учитель Маршалко пожал плечами. «Это вопрос совести», – сказал он.

В конце концов дело это заглохло – Слани, оказывается, не доложил еще ни о чем приходскому священнику Верцу, а тут наступили летние каникулы, и законоучитель укатил в монастырь ордена цистерцианцев в Зирце.

«Чтоб ему сдохнуть!» – думал он сейчас, развалясь на кожаном директорском диване и мысленно повторяя недавние слова Маршалко…

Вечером того же дня Карой Маршалко сидел со спущенными подтяжками за письменным столом, составляя сводку, которую затребовал д-р Лагоцкий. Одну графу в сводке он случайно прожег. Трубка у него засорилась. На башне муниципалитета глухо били часы. Учитель Маршалко насчитал почему-то четырнадцать ударов. В глубокой тишине прошло еще несколько секунд, и лишь тогда, пораженный своей ошибкой, он встрепенулся.

«К чертям часы!» – подумал он и вновь углубился в свое занятие, точно так же, как и его младший брат Ференц Эгето, который на втором этаже муниципалитета в сто семнадцатой комнате слушал тот же глухой бой часов, стоя на коленях перед изразцовой зеленой печью, в топке которой желтые языки пламени и густой бурый дым от сжигаемых бумаг сражались с сумраком, царившим в зале.

Колокола приходской церкви пробили полночь. Учитель положил сводку в ящик письменного стола, разделся и лег в постель. Брюки он бросил на стул. Подтяжки теперь свисали до пода, слабо покачиваясь из стороны в сторону.

На пустынном проспекте Арпада все еще сияли дуговые фонари.

Мария Маршалко еще не спала. Лежа в постели, она повторяла про себя названия костей, мышц и связок бедра и коленного сустава. Этим летом она закончила в университете восьмой семестр. Мария собиралась стать хирургом, и, хотя сильная близорукость могла помешать ее работе в этой области медицины, она рассчитывала на то, что ловкие руки, присутствие духа и исключительная профессиональная память, присущие ей, компенсируют недостаток зрения. Именно в эти дни она решила, что начнет посещать хирургическое отделение и прозектуру клиники Рокуша как вольнослушатель. Завтра утром ей надо пойти записаться. Правда, клиническая практика должна продолжаться год, и так называемую «расчетную книжку» она получит лишь в следующем году; в связи с тем, что дата начала университетского семестра была совершенно неопределенной, для нее, как будущего хирурга, было бы непростительным легкомыслием упустить представившуюся возможность приобрести некоторый предварительный навык в области патологической анатомии и хирургии. Во время занятий по этим предметам в университете всегда бывало большое скопление студентов. А ей случайно повезло. В субботу в трамвае они с отцом встретили д-ра Эмиля Андяла, главного хирурга клиники Рокуша. Маршалко и Андял некогда, еще будучи студентами университета, четыре месяца прожили вместе в Париже. Маршалко в то время слушал в Сорбонне два дополнительных курса по романистике, а друг его посещал в качестве практиканта одну из парижских клиник. Бывшие однокашники, не видевшиеся много лет, встретились в трамвае и обнялись, похлопывая друг друга по спине. Проблема Марии Маршалко решилась тут же, в трамвае: в течение двух месяцев она будет посещать на правах практикантки клинику Рокуша, в которой отчасти из-за каникул, а отчасти из-за политических событий не хватало бесплатных «прозекторов-подпасков».

Маршалко, Андял и один их товарищ обитали в Париже на улице Гюшетт в доме номер десять, занимая в шумном отеле небольшую комнату. Они отапливали ее с помощью «flamme bleu», то есть керосиновой печки, проводили бездну времени за игрой на бильярде и голодали. Третьего товарища звали Иштван Пирк, он ходил в Сорбонну слушать лекции по философии, и Маршалко утверждал, что в те времена Пирк собирался стать философом и писателем; все замыслы Пирка остались, однако, втуне, теперь он был просто недоучкой, изредка помещал какие-то статейки в газетах, но главным источником его существования была та помощь, которую оказывал ему его состоятельный друг.

Пирк дважды в месяц, примерно первого и пятнадцатого числа, наезжал к Маршалко из Будапешта, оставался ужинать, и по всему было видно, что он очень дорожил их давней дружбой. Для Марии не было тайной, что отец помогает ему деньгами и одеждой. В конце ужина в дом к ним обычно заявлялся один из товарищей Маршалко по работе, учитель Йохансен. Все трое удобно располагались в креслах, дымили – один трубкой, другой сигарой, третий сигаретой – и полемизировали. Йохансен с пристрастием говорил о географии, которую он преподавал, брал листок бумаги и старательно вычерчивал новые границы государств в соответствии с решениями Парижской мирной конференции.

– Орландо крепко боролся за Южный Тироль и Фиуме, – говорил он, – а Ллойд Джордж сказал: цыц! – И он принимался чертить новую карту Австрии и Германии. – Слишком мало отняли у них, – продолжал Йохансен.

Он придерживался радикальных взглядов эпохи революции 1848–1849 годов; когда время приближалось к полуночи, он, как правило, начинал порицать даже самого Лайоша Кошута за то, что тот, по его мнению, слишком мягко сформулировал решение Национального собрания в Дебрецене о низложении династии Габсбургов.

– Это следовало поручить только Шандору Петёфи или в крайнем случае обоим Мадарасам! – утверждал он.

Учитель географии, этот старец с душой ягненка, еще больше, чем немцев, ненавидел лишь одного человека: своего коллегу, учителя геометрии Эдена Юрко, ярого приверженца Габсбургов. В оценке немцев Йохансен полностью разделял позицию Миклоша Зрини, который якобы заявил, что в черепных коробках по меньшей мере сотни немецких профессоров философии заключено столько же ума, сколько его содержится в голове самого ничтожного писаришки самого, мизерного венгерского учреждения – скажем, сельской управы Ракошпалоты.

– Но не в голове министра финансов Ференца Миакича, который, как известно, является одним из самых глупых людей в Центральной Европе, – глухо добавлял Пирк.

Маршалко, по своему обыкновению, начинал вспоминать. латинских авторов и старых венгерских писателей, причем тех, которые жили до поэта Яноша Араня.

Пирк, худощавый мужчина с сильной проседью, бывший на два года моложе Маршалко, считал своим долгом высказывать суждение по любому вопросу. Он внимательно следил за прессой и оттого был поразительно осведомленным человеком. В былые времена он довольно безошибочно, по-учительски, излагал свое мнение даже о локализации раздражения нервов и коры головного мозга. Йохансен иронически называл его сентенции «сведения Пирка», а самого его не иначе, как «профан всех наук». Утверждения Маршалко, в особенности если речь заходила о немецкой нации, Йохансен в течение десяти лет упрямо квалифицировал как «соображения Маршалко». Но постепенно стойкое остроумие Йохансена друзья уже перестали замечать.

За ужином Пирка приходилось безостановочно потчевать, в противном случае он к еде не прикасался. Но Мария прекрасно видела, что каждый раз он был голоден как волк. Он жил в очень стесненных обстоятельствах, и все-таки костюм его был всегда тщательно отутюжен и вычищен уксусной водой – нужду выдавали лишь локти, подозрительно лоснившиеся, и позеленевшие в швах нитки. В Будапеште, как можно было предположить, ему просто нечего было есть. Когда на стол ставили блюдо с дымящейся едой, он то и дело глотал слюну и в то же время, не поддаваясь ни на какие уговоры, накладывал себе до смешного крохотные порции. Раз в году, на именины Марии, он привозил какой-либо скромный подарок, упакованный в красивую бумагу, и протягивал ей, сконфуженно улыбаясь. В последние именины, стоя в прихожей, он вдруг в каком-то самозабвении погладил Марию по волосам. Оба вспыхнули и целый вечер избегали глядеть друг на друга. Пирк был старый холостяк и, как рассказывал Маршалко дочери, не женился потому, что в юности его постигло какое-то любовное разочарование. Каждый его визит заканчивался тем, что он со смущенной улыбкой и с маленьким свертком, зажатым под мышкой, который вручал ему Маршалко, выскальзывал в ночь…

Мария наконец-то запомнила названия костей, связок и мышц бедра и коленного сустава. Она погасила лампу. Мысли ее были заняты сорокачетырехлетним Пирком. С одиннадцати лет – следовательно, целых десять лет! – она была влюблена в этого чудака – старинного друга ее отца.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю