Текст книги "Позорный столб (Белый август)
Роман"

Автор книги: Кальман Шандор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

В гардеробной, громыхая, повернулось обитое железом колесо судьбы Лайоша Дубака.

Перед дверью один-одинешенек стоял Лайошка с опущенной головой и горестным лицом и, ковыряя в носу, потихонечку всхлипывал. В гардеробной что-то грохнуло. Стоявший у двери солдат положил руку на плечо мальчугана, и в этот миг из груди Лайошки вырвался скорбный, скулящий звук. Седовласый «эсперантист» ухватился за скамью, на которой сидел, и закусил губу; кровь отхлынула от его щек, и весь вид его говорил о том, как он старается пересилить себя, так же, впрочем, как и многие другие из находящихся в зале людей. Мальчуган снова издал тот же скулящий звук и под рукой у солдата прошмыгнул в гардеробную. Надь захрипел, какая-то женщина вскрикнула; кровь ударила в голову Эгето, он позабыл обо всем.

– В таком случае я! – крикнул он Надю, крепко выругался и с пылающим лицом направился к полуотворенной двери.

Солдат, стоявший у двери, уже бросился вслед за мальчиком. Эгето сам не знал, чего он хочет… но дверь перед его носом захлопнулась и отскочила дверная ручка. Он нагнулся, чтобы поднять ее.

– Папочка! – крикнул в гардеробной мальчик и с громким плачем бросился к топчану.

– Что это? – взревел старший лейтенант и соскочил с письменного стола, на котором сидел, свесив ноги.

Лайош Дубак старший дожидался своей участи, склонившись туловищем на топчан, исполненный незыблемой веры в авторитет начальства. Шум, столь внезапно возникший, просачивался к нему откуда-то издалека – согласно приказу, румынский солдат схватил его за голову и крепко зажал оба уха с таким знанием дела и с такой скучающей физиономией, какая присуща святейшему архиепископу, пустившемуся в турне для совершения миропомазания, который уже в двадцатой деревне служит мессу и успел привыкнуть и к горьким рыданиям матерей-восприемниц, и к кряхтенью крестьян, и к фальшивому пению старух, и к прочим ритуальным шумам; ему нет дела ни до чего, кроме сохранения порядка обряда, и уже ничто на свете не может вывести его из равновесия. Он только сжимает в руках дароносицу и не уронит ее даже в случае землетрясения.

Брюки Лайоша Дубака были спущены, его тощий зад в зеленых солдатских подштанниках стоял торчком, устремившись вверх, к удивленным выпуклым гипсовым ангелам, резвившимся на лепном потолке женской гимназии. Рядом стоял другой румынский солдат с розгой из орешника.

– Папочка! – хныкал мальчик и положил ручонку на зеленые солдатские подштанники.

Все это вместе взятое, в том числе и упомянутые выше гипсовые ангелы, составляло великолепную композицию для патриотической скульптурной группы, фрески или живой картины под названием: «Чувствительная встреча торгового служащего, героя, возвратившегося домой с театра военных действий мировой империалистической войны», центром которой натурально должна явиться тощая задняя часть Лайоша Дубака старшего, выполненная в блекло-зеленом военно-полевом цвете.

– Убийцы, тыква потерялась! – вдруг визгливым фальцетом завопила кухарка во внезапном приступе истерии.

Кричали уже и другие… Эгето только что насадил оторванную ручку на дверь и попытался отворить ее; но дверь не поддавалась – мешала чья-то нога. Образовалась только узкая щель. В это же время вторая, входная дверь гимнастического зала с шумом распахнулась и в нее ворвались румынский подполковник полевой жандармерии с вооруженными жандармами, начальник районной комендатуры, еще два офицера и переводчик – младший лейтенант Василеану.

– Что здесь происходит? – спросил подполковник по-румынски.

Он обвел удивленным взглядом зал и тут же быстрым шагом направился к дверям гардеробной. Офицеры и жандармы проследовали за ним. Эгето оттолкнули от двери, угостив его ударом приклада по спине.

Первое, что увидел в гардеробной подполковник, была живая картина из семейной жизни Лайоша Дубака старшего.

– А-а! – протянул он. Потом откашлялся и как гаркнет один раз, потом другой. При вторичном окрике всякое движение замерло. Старший лейтенант перед столом вытянулся по стойке «смирно». К нему подошел подполковник.

– Где вы находитесь, господин старший лейтенант? – спросил он мягко.

Старший лейтенант молчал, ломая голову в поисках какого-либо ответа.

«Где я нахожусь?» – размышлял он.

– Вам кажется, что вы в Моноре? – любезно осведомился подполковник, едва заметно повысив голос.

Старший лейтенант продолжал мучительно подыскивать ответ. В конце концов он мысленно махнул на все рукой и промолчал.

– Нет, господин старший лейтенант, вы не в Моноре! – ответил за него подполковник, и оконные стекла задрожали от его голоса. – Вы в метрополии. В мет-ро-по-лии! – произнес он по слогам, и лицо его приобрело синеватый оттенок.

Руководствуясь мотивами военного престижа, один из офицеров плотно прикрыл дверь гардеробной.

– Ха-ха-ха! – с совершенно серьезным лицом рассмеялся подполковник; лицо его от безудержного веселья совсем посинело, а командирский хохот был слышен в зале даже сквозь закрытую дверь.

– Солдафон от пехоты в столице! – сказал он с леденящей иронией.

И махнул рукой. Этот пренебрежительный жест, однако, отнюдь не означал недооценку пехоты как рода войск. Причиной этого жеста не явилось и откровенное возмущение, которое охватило чинов румынской королевской жандармерии при столкновении с любой профанацией порядка. Не был он также и следствием какого-либо военного ведомственного конфликта отвлеченного характера. Отнюдь. Насмешливый хохот подполковника, его пренебрежительный жест, посиневшее лицо и, наконец, грозный окрик были вызваны экстренным сообщением шпика. Полчаса назад из сего достоверного источника он узнал, что вся профсоюзная организация, являющаяся посредником между работодателями и рабочей силой, гуляющие по улице граждане, случайные прохожие, социал-демократы, кухарки, однозубые собаки и худенькие мальчики – все они были бессмысленно задержаны с соответствующим капральским радикализмом. О Михае Вёрёшмарти и о ягодицах Клемансо подполковник понятия не имел.

Такими идиотскими действиями вызвать скопление народа на улице средь бела дня, на самом широком проспекте! На второй день оккупации, когда еще весьма смутны представления о том, как будет действовать механизм военной администрации!

В столице, где именем его величества короля Румынии Фердинанда господа офицеры только-только приступили к демонтажу вагоностроительного завода Ганца, лишь начали опоражнивать городские склады, сделали всего только первые шаги в направлении изъятия ценностей в центральном ломбарде, не успели угнать даже четвертую часть паровозов.

В географическом пункте, где еще оставалась не изъятой значительная часть серебряных ложек, где именем его высочества престолонаследника Румынии Кароя уже начали производить топографические исследования женских выпуклостей у хорошеньких актрис. Где есть ушедшие в подполье большевики, которые, вполне возможно, еще начнут агитацию среди румынских крестьян, упакованных в солдатскую форму, издевательски тыча пальцем: «Вон они ваши господа! Они так страшатся нас, что берут под арест собак, детей и кухарок!»

Вполне вероятно, что в таком пункте с миллионным населением, не в каком-то там Моноре или подобном ему Альберти-Ирсе, среди задержанных могут быть и невиновные.

В метрополии, где открыты музеи, где работают блестящее салоны с аппаратами для массажа, где функционируют зеркальные рестораны, где множество дивных xpaмов в романском и готическом стиле и в стиле барокко, где бездна публичных домов, имеющих старинные традиции и удовлетворяющих самым высоким требованиям. Где в лихорадочном темпе уже собираются праведные епископы со всех концов света, где больных люэсом лечат специалисты с европейским именем; где правят кроткие, словно агнцы, прямо-таки ручные министры социал-демократы, где бьют ключом богатейшие минеральные источники; где поют умопомрачительные опереточные дивы, где живут директора банков, имеющие связи и в Бухаресте.

В Будапеште, куда, вызвав сенсацию в целой Европе, вступила королевская румынская армия, прекрасно помнящая, как немцы воровали в Бухаресте дверные медные ручки и рояли, вступила на глазах у косо поглядывающих миссий Антанты, которые с полным правом опасались хищнического захвата вновь открывшихся для западноевропейского финансового капитала венгерских охотничьих угодий: будапештских заводов, представлявших немалый интерес для лондонских и парижских промышленных магнатов.

Ко всему этому следует добавить, что в придунайских отелях засели уже пронырливые английские, французские и итальянские корреспонденты, в креслах холлов дожидались говорящие на всех языках мира, предупредительные, старой закалки венгерские торговцы живым товаром и расположились готовые к переговорам, корректные и элегантные адвокаты еврейского происхождения. Шотландский виски, французский абсент, швейцарская водка извлекались из всевозможных тайников: из липотварошских салонов и из дворцовых будуаров графинь с вековым дворянским титулом на улице Музеум уже начали выветривать пролетарский дух, стоявший там четыре с половиной месяца.

Следовательно, имея в виду перечисленные обстоятельства, при наведении порядка в городе надо действовать осмотрительно… но твердой рукой! И вот является этот сопливый армейский офицеришка!

Нет никаких сомнений в том, что в профсоюзах полным-полно красных! Но этим займется непосредственно городская комендатура…

Вон их сколько, всяких и разных аспектов! И после всего этого как прикажете горько не хохотать подполковнику жандармерии! Однако его необузданную ярость подогрели еще и другие обстоятельства. В гимнастическом зале, вторя его хохоту, залаяла собака и визжала какая-то баба, будто ее резали.

– Имею честь доложить, визжит из-за тыквы! – сообщил переводчик.

Но настроение подполковника отнюдь не сделалось благодушнее оттого, что маленький мальчик Лайошка ревел в гардеробной и что у венгра, именуемого Лайошем Дубаком старшим, все еще стоявшего скрючившись над топчаном в бессмысленном повиновении, были точно такие же зеленые солдатские подштанники, какие носил он сам!

Задохнувшись от злобы, он рявкнул на Дубака:

– Встаньте, не то я пристрелю вас!

Солдат с перепугу выпустил уши Дубака и стоял теперь, словно епископ, под ногами которого заходила ходуном земля. Но Дубак не пошевелился до тех пор, пока переводчик не перевел ему слово в слово приказ и дважды не прокричал его в ухо. Тогда он с трудом выпрямился и продолжал стоять со свалившимися на башмаки штанами; потом стал натягивать их с помощью сына. Мальчик к тому времени перестал плакать, но лицо его было грязным от размазанных слез.

– Папа, перестань дрожать коленями! – сказал Лайошка, помогая отцу натягивать штаны.

После того как Лайош Дубак старший благополучно натянул штаны, подполковник поспешил разделаться со всей компанией. Он обошел гимнастический зал и у нескольких человек справился, говорят ли они по-румынски.

– Выгнать их всех! – приказал он затем. – Всем немедленно убираться к чертям! От этой бабы можно оглохнуть!

– Hajde! – ободряюще крикнул старший сержант.

Румынские солдаты, моргая, уставились на подполковника, потом винтовками легонько принялись подгонять людей к выходу. Через несколько минут гимнастический зал опустел. В хвосте плелась кухарка, сейчас она угрюмо молчала. Последним покидал зал Дубак; он вел за руку сына, и никто их не подталкивал прикладом винтовки.

– Эй, мальчуган! – окликнул мальчика капрал, стоявший с наружной стороны дверей, и поспешно сунул в руки ребенка ржаной хлебец.

Хлебец был еще совсем горячим и таким большим, что приходилось держать его обеими руками. Лайошка выпустил руку отца и обнял румынский хлеб. Капрал повернулся и пошел в глубь темного двора.

На улице у ворот их ждал Зингер с псом Доди, спокойно дремлющим на руках у хозяина.

– Второй румынский хлебец за сегодняшний день! – гордо объявил Лайошка.

– Очень уж он тяжелый. Наверняка килограмма два будет, – медленно проговорил Зингер.

Молча они дошли до площади Ференца Листа; тут Дубак заговорил:

– Этим паршивым румынам никогда не выпечь такого хлеба, какой пекли наши полевые пекари! Мое почтение, господин Ланг!

Приветствие относилось к человеку, одетому в военный китель и кепку, который вместе с товарищем как раз перед ними повернул в сторону улицы Кертес и на которого Лайошка, зазевавшись, едва не налетел со своей ношей.

Человек в кепке обернулся и кивнул.

– Добрый вечер, – сказал он и пошел дальше с товарищем по скудно освещенной площади, где грустно покачивались всего только три газовых фонаря.

– У этого человека из Задунайского края больная печень, – пояснил Дубак, глядя вслед двум мужчинам, затерявшимся в вечернем мраке.

– Какой у него низкий голос, – сказал Зингер и, вздохнув полной грудью, добавил: – Чудесный летний вечер!

Эгето и Надь приближались к консерватории. Оба хранили молчание.

– Ну и вечер!.. – первым заговорил Надь.

И тут между ними начался лаконичный разговор. Они говорили вполголоса.

– Да… Где будете ночевать? – спросил Эгето. – Уже без четверти восемь.

Надь махнул рукой.

– Вы видели маму? – Он вздохнул. – Она очень плакала? – спросил он, избегая взгляда Эгето. – Как… она?

– Она не плакала, – сказал Эгето.

– Правда? – усомнился Надь, искоса поглядев на своего спутника.

– Правда.

Оба немного помолчали.

– Она больна, – сказал Надь.

– Сильная женщина, – произнес Эгето. – Она решительно отказалась от меня и даже глазом не моргнула.

– Да, – задумчиво отозвался Надь, – она сильная! Но как эти шпики разочаровались! Мотаются без толку по городу, все делают наугад. Эти, например, были из девятого района, я узнал. Что взбрело им в голову? Кто-нибудь донес? Наверняка они уж не придут больше. Но все же… некоторое время мне не следует показываться дома. – Он смотрел на Эгето. – Белая анархия, – продолжал он. – Когда она кончится?

Эгето не ответил.

– Через несколько дней… может быть, я смогу опять спать дома. – В голосе Надя звучала надежда.

Эгето отрицательно мотнул головой.

– Нет? – хрипло спросил Надь.

– Не думаю, – отозвался Эгето. – Этого я не думаю. Да и Богдан говорит – возможно, долго…

– Вы утратили мужество? – спросил Надь.

Эгето промолчал.

– Почему вы не отвечаете?

– Что же отвечать? Я не утратил.

– Так что же?

– Ничего, – ответил Эгето. – Не утратил и не утрачу. Вы видите, эти собаки устраиваются прочно! Быть может, нам придется уйти в подполье! Понятно? Вот как я думаю! И Богдан тоже. Русские столько времени… Поразмыслите над этим!

– Правда, – сказал Надь. – Русские! Значит, эти здесь… сейчас так сильны? И румыны тоже…

– Нет, – тихо произнес Эгето, – неправда…

– Не-пра-вда? А кто же нас задержал?

Эгето кусал губы.

– У них на шее, – помедлив, сказал он, – сидят их хозяева… Когда-нибудь настанет время, и тогда они и мы… быть может, вместе…

– А социал-демократы? – перебил Надь и вдруг нахмурился.

– Вот видите! – улыбнувшись, проговорил Эгето. – Без сомнения, вы вспомнили о том мастере, которому в воскресенье набили морду. Он из какой партии?

– Бросьте! – сказал Надь. – Он социал-демократ.

Они помолчали.

– Значит, у вас есть где переночевать? – спросил Эгето уже на углу улицы Кертес.

Надь кивнул. Они пожали друг другу руки.

– В пятницу, – сказал Эгето, – если до тех пор не…

– Как вы полагаете, – спросил Надь, – эта группа… в союзе…

– Начало, – ответил Эгето и пожал плечами. – Самое начало!.. Но там есть настоящие…

– Да, – сказал Надь, – во всяком случае, мы начали. Где может находиться Ландлер?

– Не знаю, – сказал Эгето. – Ну, я пойду, А вы будьте осторожны!

Надь потянул его за пуговицу кителя.

– Послушайте! – сказал он, усмехаясь. – Уж вы-то мне не проповедуйте осторожность! А как вы сами недавно бросились к двери из-за ребенка! Да еще ругались. Что вы на это скажете?

– Да-а, – смущенно произнес Эгето.

– То-то же, – с удовлетворением заключил Надь;– Ну, доброй ночи.

Но Эгето не уходил. Он смерил взглядом собеседника.

– Вы очень несдержанны, – проговорил он.

– Это правда, – согласился Надь.

– Выпустите-ка мою пуговицу! – попросил Эгето.

Надь помолчал немного.

– Если я… – начал он и умолк.

Мужчина, а за ним женщина показались на углу улицы Кертес и пошли к остановке десятого трамвая.

– У мамы рак, – сказал Надь. – Если я… Пускай она не ходит стирать. Вы как-нибудь… навестите Анну.

Он круто повернулся и пошел по узкой улице Кертес, словно по темному длинному туннелю. На церкви Терезы, расположенной поблизости, колокола пробили восемь, звенел трамвай. Наступал комендантский час; на улицах уже появились румынские патрули. Нагретые солнцем камни серых будапештских доходных домов излучали тепло, за отворенными окнами сидели жители Будапешта без пиджаков, не зажигая света, в томительном ожидании ночной прохлады. Кончился еще один день.

Эгето шел в комнату с альковом, которую занимало семейство тетушки Йолан.

Глава девятая

В отдельном зеленом кабинете на первом этаже отеля «Бристоль» за столом, с которого официанты бесшумно убирали остатки ужина, сидели несколько господ. Насытившись бараньими котлетами с жареным картофелем и смочив надлежащим образом горло, господа закурили толстые сигары. Перед ними в граненых бокалах искрилось прозрачно-зеленое чопакское вино, в воздухе вились кольца серо-голубого ароматного дымка сигар. Самые изящные кольца пускал к потолку господин со щербатым ртом. Господа с разгоряченными лицами дымили сигарами «Трабукко». Среди них были известный всей столице торговец посудой Янош Иловский и немногословный поручик запаса Эден Юрко.

Когда приятная тишина, наступившая после обильного ужина, стала навевать скуку и два официанта оставили их наконец одних, господа оживились и заговорили о раскрытых в самые последние дни немыслимых злодеяниях красных.

– На животе его превосходительства они вырезали две дыры, – сообщил Иловский. – В форме карманов! По слухам, сапожным ножом. Действительно, не знаешь…

Наступила тишина.

– Быть может, это… – начал председатель судейской коллегии, некий С., но тут же умолк, надавливая руками на свой живот.

– Если это правда, – заметил кто-то, – это ужасно!

– До самых внутренностей, – уточнил Иловский и содрогнулся. – Президенту Венгерской Академии наук! Попросту с двух сторон вырезали по карману и, чтобы кишки не вывалились, запихнули в эти карманы его руки. «Покрепче держи свою частную собственность», – гогоча, приговаривали они.

– Невероятно! – воскликнул д-р Дежё Вейн, будайский дантист. – Они нас…

– Гнуфные фадифты! – после непродолжительного раздумья прошепелявил поручик запаса Виктор Штерц, у которого отсутствовали передние зубы. Он был сейчас в штатском костюме, ибо его парадный офицерский мундир во время катастрофы, происшедшей утром на чугунолитейном заводе, был прожжен и намок до такой степени, что превратился в тряпку. На его слегка припухшем носу красовался здоровенный синяк; в эту компанию господ контрреволюционеров его привел дантист, к которому он явился днем чинить разбитую верхнюю челюсть. Кстати, на этом случайно устроенном ужине все господа, даже богатейший торговец посудой, были его гостями.

– Значит, Альберта Берзевици нет в живых? – спросил капитан Лайош Надь, адъютант генерала Шнецера. – Как мне известно…

– В живых? – с презрением отозвался Иловский, человек весьма импульсивный. – Сегодня днем был обнаружен труп его превосходительства. И обнаружили его высокопоставленные румынские офицеры в гимнастическом зале женской гимназии на проспекте Андраши. Обе руки его находились внутри живота!

– От этих злодеев можно ожидать самую невероятную жестокость, – сказал д-р Вейн.

– Сперва я сомневался, – хмуря брови, сказал Иловский, – но… я разговаривал с очевидцем – видным профессором университета, известным лингвистом; сегодня днем он сам был на проспекте Андраши. Может, вы думаете, что он лжет? Нет, он собственными глазами видел задержанного убийцу. Какой-то капрал, совсем хлипкий тип!

Судья сидел с видом мученика и смотрел в одну точку; он несколько раз порывался заговорить, но вдруг клал руку на живот, так как испытывал спазматические боли в желудке.

«От жареной баранины!» – размышлял он и окаменевшим взглядом смотрел на свои колени; он решил, что, если не будет шевелиться, боль утихнет сама собой.

Вслед за первым последовали рассказы о еще больших злодеяниях красных, которые до сих пор не понесли должного наказания. Д-р Вейн рассказал, как казнили его доброго знакомого, немештёрдемицкого помещика, некоего Эдена Мицки; после учиненной расправы его, еще живого, намеренно закопали таким образом, что пальцы его правой руки, искривленные наподобие когтей, торчали из земли для устрашения жителей деревни. Затем поручик Штерц сообщил о случае с чомадским приходским священником, которому до тех пор ставили клистир, пока он не скончался; он же рассказал о пресловутом еврее-пека-ре из Обуды, сжегшем монашек.

– Не валяйте дурака, господа! – вдруг с раздражением сказал судья. – Неужели вы верите этим басням?

Из-за болезни желудка он выпил всего бокал чопакского вина с сельтерской, после того как проглотил изрядную дозу питьевой соды. Сейчас он почувствовал некоторое облегчение, хотя лицо у него, пожалуй, еще больше пожелтело.

– Извини, как? – спросил галантный д-р Вейн и, насупившись, посмотрел на судью.

– В конце концов, мы же среди своих, – неуверенно произнес тот.

– И что же? – спросил Юрко.

– Пожалуй, вы сгущаете краски.

– Ты сомневаешься в наших словах? – тихо спросил д-р Вейн.

Господа смотрели на судью.

И тут у последнего мелькнула мысль: «Еще наплетут на меня, будто я защищаю красных. Насильник, пьяная скотина». Эта характеристика относилась к д-ру Вейну. Судье было известно, что еще Будапештский Королевский апелляционный суд 16 марта 1917 года вынес д-ру Вейну под номером Р/4993 не подлежащий обжалованию приговор за изнасилование своей пациентки, шестнадцатилетней девушки, ослабевшей после инъекции кокаина.

– О-о-о, разумеется… нет, – наконец выдавил из себя судья.

Все молчали.

– Фправедливо, – сказал наконец Штерц, – вдефь мы фреди гофпод и хрифтиан…

– Разумеется, – обронил судья и почесал затылок. – Но дело в том, что я только что из квартиры его превосходительства Берзевици; он пригласил меня днем к себе по служебному делу.

– Kinder! – воскликнул капитан Надь, ударил по столу так, что зазвенели бокалы, и залился безудержным смехом.

– И на животе его не было никаких карманов? – спросил он наконец, овладев собой. – Ну а у чомадского священника ты не был? – И он скосил глаза в сторону Штерца.

Штерц вспыхнул, и дело, по всей вероятности, могло дойти до дуэли, если бы в это время не вошел официант. Все замолчали.

– Прошу прощения, – сказал официант, оказавшись под перекрестным огнем яростных взглядов. – Рассыльный спрашивает господина Виктора Штерца.

– Пуфть войдет, – сказал Штерц.

Официант сделал седоусому рассыльному знак войти. В дверях показался дядюшка Мориц, с красной шапкой в руках. Переступив порог комнаты, он сначала втянул в себя крепкий и ароматный дым сигар, затем с поклоном приблизился к Штерцу.

Молодому господину от вашего батюшки, – сказал он с легкой фамильярной улыбкой и протянул Штерцу конверт; тем временем, скосив глаза, он смотрел на искрящееся в бокалах чопакское вино.

Дядюшка Мориц, этот старый обитатель ночлежки на улице Эде Хорна, без малого двадцать пять лет простоял в красной шапке рассыльного на углу у Липотварошского казино; Виктора Штерца он знал еще ребенком и не один раз в течение длинной вереницы лет оказывал ему услуги в качестве рассыльного.

Старик рассыльный был ходячим финансовым справочником и восторженным почитателем богачей. Он был в курсе важнейших сплетен банковского квартала, постоянно читал биржевые ведомости, знал на зубок курс акций колбасных предприятий и дивиденды металлургической промышленности, был осведомлен о слиянии предприятий, о заключавшихся сделках между текстильными компаниями на улице Шаш и об увеличении основного капитала разных акционерных обществ. Мысленно он частенько играл на бирже, и когда его ноги нестерпимо ныли от долгого стояния на углу, значит, «акции падали». Присматривался он и к Виктору Штерцу. Разумеется, не забывая о том, что он сын крупного домовладельца и фабриканта салями.

– Малость придурковатый господин, – таково было его личное мнение об отпрыске домовладельца, которое он добрый десяток лет высказывал стоявшей на углу газетчице. – Важный, как мул, брюхо которого распирает от овса. В общем прав тот, кто владеет миром! А скупердяй какой! Но это все от богатства! – И он сплевывал.

Газетчицу же интересовало лишь одно: что делают господа, чтобы у них на ногах не было мозолей.

В конверте, принесенном дядюшкой Морицем, лежали четыре тысячи крон, которые требовались для покрытия расходов на непредвиденный ужин. Виктор Штерц, еще сидя у дантиста, отправил за этой суммой к отцу одного из двух полицейских в синей форме, которые находились почему-то в распоряжении д-ра Вейна. В те времена личные телефоны были редкостью; поручик Штерц написал отцу, что под вечер примет участие в важном политическом совещании в отеле «Бристоль» и там будет ждать пакета. Колбасный фабрикант, человек преклонных лет, недостаточно ориентировавшийся в политической обстановке, счел более целесообразным отослать сыну деньги не с полицейским посредником профсоюзного правительства, а с рассыльным в красной шапке.

Итак, ужин в узком кругу – на нем и правда присутствовало всего семь человек, причем седьмым был один молчаливый господин, который за весь вечер не произнес ни слова, – действительно носил политический характер; д-р Вейн, руководитель одной из контрреволюционных группировок, дожидался здесь важных сообщений и поэтому собрал нескольких друзей, которые считались вполне благонадежными, и, быстро сориентировавшись, пригласил и своего пациента – поручика Штерца. Этим приглашением, по его мнению, он укреплял полезные связи, которые следует поддерживать в будущем с магнатами тяжелой промышленности. Виктор Штерц приходился шурином надменному аристократу Хуго Майру, члену правления концерна «Венгерские металлургические комбинаты и машиностроительные заводы»; он был сын «дьявольски богатого» колбасного фабриканта Яноша Штерца и дальний родственник Эдена Юрко, абсолютно надежного христианина и роялиста, обладавшего огромной физической силой. Важное сообщение, ожидавшееся этим вечером готовой к активным действиям контрреволюцией, касалось капитана Тивадара Фаркаша, секретаря военного министра Йожефа Хаубриха, который утром в автомобиле отправился за эрцгерцогом Иосифом и возвращения коего ждали с минуты на минуту. Об этом, однако, в компании, состоявшей из семи господ, знали только двое: д-р Вейн и Иловский.

Старик рассыльный передал деньги, получил причитающиеся ему шесть крон и двинулся было к выходу, когда судья, страдавший болезнью желудка, заметив жаждущий взгляд старика, брошенный на вино, сунул ему в руки свой бокал.

– Премного благодарен, – сказал дядюшка Мориц, – да ниспошлет всемогущий бог доброго здоровья господам!

Он выпил вино и вытер усы.

– Вы какого вероисповедания? – поинтересовался д-р Вейн.

– Иудейского, если позволите, – ответил рассыльный.

– Почему?

– Так уж привелось! – сказал старик. – Для большей потехи! – Он низко поклонился и, неуклюже переваливаясь, вышел вон.

– Все они такие наглецы! – констатировал д-р Вейн и испытующе уставился на судью. У последнего, однако, не дрогнул на лице ни один мускул.

После ухода дядюшки Морица господа пили кофе, настоящий, черный, свежесмолотый, – в те времена в венгерской столице это было необычайной редкостью; суровая блокада Антанты еще не была снята. Поручик Штерц на правах радушного хозяина вновь наполнил бокалы.

– Только не в еврейский! – с нескрываемым отвращением сказал судья и протянул Штерцу чистый бокал.

– За завтрашний день! – таинственно провозгласил д-р Вейн.

Присутствующие опорожнили бокалы до дна – они знали, что на следующий день произойдут великие события. Между будайским дантистом д-ром Вейном, капитаном Надем и судьей состоялся конфиденциальный разговор о предстоящих завтра делах.

– Надо пользоваться услугами рассыльного-христианина! – вдруг объявил молчаливый господин.

– Ты фоверфенно прав! – с признательностью поддержал его поручик Штерц.

Иловский беседовал с Юрко; он главным образом интересовался положением в городе В.

– День ото дня мы становимся там сильнее! – сообщил Юрко.

Тогда Иловский изложил ему свои опасения: в этом городе слишком много рабочих, поэтому среднему сословию и патриотически настроенным коммерсантам следует взять бразды правления в свои руки.

– Вы, учителя, в особенности…

Юрко пожал плечами.

– Черт его знает! – сказал он.

– Почему? – спросил Иловский.

– Красная зараза у нас отнюдь не исчезла.

– Вот как! – сказал Иловский.

– Множество неустойчивых, – продолжал Юрко. – У меня, например, есть коллега, который сегодня готов заступиться за красных.

– Понимаю, – сказал Иловский, – какой-нибудь еврей!

– Представьте себе, – сказал Юрко, – как раз наоборот. Он из старой дворянской венгерской семьи. Сын его к тому же в Сегеде… я слыхал, он офицер ставки верховного главнокомандующего. Был приговорен за контрреволюцию. Лихой паренек! А отец… – Он махнул рукой.

– Как его имя? – спросил Иловский.

– Уйфалушский Маршалко, – сообщил Юрко.

– Его следует образумить! – сказал Иловский.

Юрко лишь пожал плечами.

– Это всего лишь пример! – сказал он.

В этот момент распахнулась дверь и в кабинет вошел статный господин почти в два метра ростом, с горящим взглядом и по-английски подстриженными усиками. На нем был безукоризненного покроя темный костюм из английской шерсти, а темные напомаженные волосы были разделены безупречным пробором.

Все тут же узнали его и повскакали с мест.

– Не беспокойтесь, господа, – учтиво проговорил вновь прибывший, глядя на стол, уставленный бокалами.

– Да здравствует Фридрих! – воскликнул молчаливый господин.

Пришелец, Иштван Фридрих, владелец машиностроительного завода в Матяшфёльде, бывший статс-секретарь военного министерства, на которого возлагала большие надежды христианская контрреволюция, приложил к губам указательный палец. Он отошел в угол с д-ром Вейном и в течение нескольких минут совещался с ним.

– Приятных развлечений, господа, – сказал он затем, – я, к сожалению… – И он махнул рукой. – Я рассчитываю на всех вас, – проговорил он, обводя присутствующих очень строгим взглядом. – Завтра! – добавил он, всем по очереди кивнул и вышел.

Минуту длилось молчание. Господа с некоторой завистью смотрели на д-ра Вейна.

– Сколько энергии! – с воодушевлением воскликнул Иловский. – Вот это человек!