Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Иван Вазов
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)
Права была хаджийка бабушка Рипсимия, не веря старому учителю Калисту, когда тот утверждал, будто священники – подлинные апостолы Христовы на земле. В церкви она каждый раз смотрела на фигуры двенадцати апостолов над алтарем, стоящие на облаках, и тщетно старалась обнаружить хоть какое-нибудь сходство между их благостными восковыми лицами, подстриженными бородами, златоткаными пурпурными кафтанами, с одной стороны, и жандармской физиономией, сизым носом, дремучей бородой и штопанной белыми нитками грязной рясой о. Ставри, с другой. Кроме того, разве может о. Ставри стать на облако, если он такой тяжелый, что осел под ним шатается, везя его на виноградник, и еле ползет, хотя батюшка яростно тыкает его садовыми ножницами? Когда о. Ставри приходит к ним в дом святить воду или служить молебен, он так сильно стегает ее кропилом по лбу, что заливает все лицо, и она некоторое время не в состоянии глаз открыть и не может даже поцеловать ему руку. А сядет пить кофе, – никогда словечка не вымолвит о божественном, а толкует либо о том, что попадья снова в ожидании, по милости господней, либо, что у него позапрошлогоднее вино прокисло, либо, что отец Парфений скрыл часть денег, вырученных от исповеди, которые должны были в общий котел пойти, либо, наконец, что Селямсыз третьего дня опять водку из виноградных выжимок гнал, да не положил довольно аниса, а потому – сколько ни лил воды, облаков не получалось {89}89
…облаков не получилось. – Анисовая водка (мастика), при разбавлении ее водой принимает молочно-белый цвет; этот процесс напоминает образование облаков.
[Закрыть].
Отец Ставри, прежде чем стать священнослужителем, был седельником, а потом оружейником. В описываемое время ему было уже под шестьдесят. Он обладал огромным количеством детей, гайдуцкими усами и прекрасным голосом, особенно по большим праздникам, когда случалось, что кто-нибудь из чорбаджий именинник; тогда о. Ставри читал в честь его евангелие до того сладостно-проникновенно, что сам забывался и выводил нечто похожее на мотив песни «Сон мне снился, матушка моя!», которую они с Селямсызом обычно распевали в саду. Вообще о. Ставри очень уважал чорбаджий, – провожая кого-нибудь из них в могилу, он облекался в самые лучшие свои священнические одежды и все погребальные молитвы читал нараспев. Видимо, это дало повод остроумному Хаджи Ахиллу заметить, что «когда умрет бедняк, священники что надо петь – читают, а умрет богатый, – они и то, что надо читать, поют».
Отец Ставри был очень строгий священнослужитель: он грубо прерывал Хаджи Атанасия, если тот слишком затягивал «Херувимскую», кадил во всех углах церкви, расталкивая народ, и как только увидит, что кто-нибудь не склоняет головы перед кадилом, ворчит:
– Кланяйся, дурак!
Он страшно ненавидел «вольтерьянцев», о которых Хаджи Атанасий рассказал ему много дурного. Ненавидел он и недавно появившихся протестантов, а также переведенное ими евангелие, которое считал произведением вольтерьянским. Как-то раз, после «Со страхом божиим», он, стоя у царских врат, воскликнул:
– Благоверные христиане! Вот что я скажу вам, а вы послушайте: анафема тому, кто ходит к идолопоклонникам и читает их евангелие! Православное евангелие читается по воскресным дням в сем храме божием по-церковнославянски. На этом языке и господь говорил. Аминь!
Сегодня о. Ставри уже побывал в гостях у деда Нистора; от этого нос его покраснел еще больше. Увидев помощника учителя, показавшегося со стороны кладбища, он пошел ему навстречу, громко крича:
– Зачем ходил на кладбище, учитель? Уж не хватил ли уксуса из кувшина, как Пищиков мальчишка? Пропади пропадом этот Пищик вместе с байстрюком своим! Будто уксус для голоса полезен… Я помню, учитель Атанас – тот все сырые яйца глотал перед тем, как в церковь идти. Хорош голос был у мерзавца! А хороший голос – дар божий. Да только умер он – в упыря обратился… Прости господи! Ха-ха-ха!.. А Селямсыз-то каков, антихрист его убей! Я на него в суд собираюсь подать. Знаешь, хлеб у меня отнимает: белую кошку Тарильома Арапкой окрестил… А видел ты портрет Тарильома? Подбросили ему в Карастаповой кофейне!.. Свиньи наши, но и Тарильом – настоящая свинья… Ну, идем – мне за вечерней поможешь… Огневая у деда Нистора водка, словно поцелуй цыганки, – вот и служи тут вечерню. Иди помоги мне! А где вольтерьянец твой? Да ты что побледнел? Лихорадка, что ль, у тебя? Так пей пелинаш – тот, что у Авраама. Нагрузись хорошенько с вечера… А не пройдет, приходи ко мне, к своему батюшке, чтобы молитвы почитал… Значит, сглазили тебя.
Но помощник учителя Мироновский не слыхал последних слов о. Ставри. Взгляд его был прикован к жандарму Юсуфу, который показался в воротах.
– Где главный учитель? – спросил Юсуф, тяжело дыша.
– Тут его нет, – ответил о. Ставри. – Это помощник учителя.
– Значит, тоже учитель? Идем в конак, челеби {90}90
Челеби (турец.) – господин; почтительное обращение.
[Закрыть], – потребовал жандарм и повел испуганного помощника учителя к воротам.
Почуяв, что пахнет виселицей, Юсуф решил на всякий случай не возвращаться без учителя.
– Опять работа вольтерьянцев, – пробормотал о. Ставри, надевая на шею епитрахиль, и скоро церковь наполнилась громкими раскатами его голоса.
XXI. Мичо БейзадеТолько двух человек на свете глубоко уважал чорбаджи Мичо Бейзаде: Мирончо, беседовавшего с ним о восточном вопросе, и почтенного учителя Климента, пламенно описывавшего ему величие России. Дело в том, что бай Мичо был горячим поклонником России и усматривал следы ее участия во всех мировых событиях – от мексиканской революции {91}91
Мексиканская революция – национально-освободительная революция в Мексике, положившая в 1867 г. конец, французской оккупации.
[Закрыть], входящей в некий гигантский план Горчакова относительно взятия Царьграда, до четы Хаджи Димитра, предводимой некими русскими генералами, присланными из Петербурга для изучения пути на Царьград. А пророческая книга «Предсказания славного Мартына Задеки», вышедшая на русском языке в прошлом столетии и каким-то таинственным путем попавшая в руки бая Мичо, укрепила в нем уверенность относительно скорого падения Турции. Бай Мичо знал ее всю наизусть и читал выдержки из нее в кофейне Джака в подкрепление своих слов о неизбежном изгнании турок, которое осуществит великая Россия. Как-то раз бей, увидев у него на стене портрет императора Николая, спросил, кто это такой.
– Это дед Иван {92}92
…дед Иван – иносказательное наименование русского народа.
[Закрыть]– «наследник», эфенди, – ответил бай Мичо.
Нечего и говорить о том, что бай Мичо считал Россию непобедимой, и все помнят, как в позапрошлом году на экзамене он резко оборвал одного ученика, которому достался билет о Крымской войне. Ученик стал рассказывать об этом событии в том духе, будто Россия была побеждена.
– Ошибаешься, сынок, ошибаешься! Пойди потребуй обратно деньги у того, кто тебя так научил. Никогда Россия не знала поражений!
Но потом, в учительской, обиженный учитель доказал ему с учебником истории в руках, что под Севастополем Россия потерпела поражение. С тех пор он пропал во мнении чорбаджи Мичо: чорбаджи Мичо добился своего избрания школьным попечителем, и с тех пор учитель перестал быть главным.
Когда преподавал еще учитель Климент (русский семинарист, ныне уволенный в результате чорбаджийских междоусобиц), чорбаджи Мичо часто, собрав несколько приятелей, шел с ними в школу. Там он подводил их к карте Европы и говорил:
– Вот, Минко, это желтое пятно – Франция, фиолетовое – Англия, а зеленое – Австрия.
– А где Россия? – спрашивал бай Минко.
– Это вот – Дания, – продолжал бай Мичо, притворяясь глухим.
– А Россия? – спрашивал кто-нибудь другой.
Бай Мичо с торжественным видом и чуть заметной усмешкой многозначительно восклицал, обращаясь к учителю Клименту, который появлялся, чтобы приветствовать гостей:
– Учитель, учитель, пойди сюда, покажи нам, где Россия!
Тот, еще с порога устремив орлиный взгляд на карту, поднимал руку и обводил на карте большой круг.
– Страшное дело! – восклицали присутствующие.
А бай Мичо подмигивал им.
– Скажи, учитель, сколько в России миллионов населения? – спрашивал он в сотый раз, когда вся компания шла к учителю пить кофе.
– В тысяча восемьсот пятьдесят втором году было семьдесят два миллиона! – отвечал тот.
– Теперь уж, наверно, до ста миллионов дошло, – замечал бай Мичо.
– А Петербург – большой город?
– Одна из первых европейских столиц.
– А в Царском селе… там царь живет?
– Да, летом.
– Какое же это село? Это, наверно, огромный дворец! – говорил бай Петр.
– А сколько у России войска? – с наслаждением продолжал свои расспросы бай Мичо.
– В военное время она может миллион храбрых солдат выставить.
– Великая сила, боже мой! – восклицал бай Минко.
– Ошибаешься: Россия может пять миллионов войска против Турции двинуть! – пылко возражал бай Мичо.
– Весь русский народ может подняться, как в тысяча восемьсот двенадцатом году против Наполеона и всей Европы! – с воодушевлением говорил учитель Климент. (Как только заходила речь о России, учитель, всегда флегматичный, сразу загорался и начинал читать оды Державина или Ломоносова.)
– Турция дня не продержится! – кричал бай Мичо.
– России провидение судило завоевать Царьград! – говорил, бледнея от волнения, учитель и начинал декламировать стихи Хомякова {93}93
Хомяков – А.С. Хомяков (1804–1860), один из основоположников и идеологов славянофильства, публицист, поэт и общественный деятель.
[Закрыть]:
Высоко ты гнездо поставил,
Славян полунощный орел.
Широко крылья ты расправил,
Высоко в небо ты ушел!
– Это и Мартын Задека предсказал: «Константинополь, столица султана турецкого, взят будет без малейшего кровопролития. Турецкое государство вконец разорят, глад и мор будет окончанием сих бедствий, они сами от себя погибнут жалостнейшим образом!» – торопливо, взволнованно читал бай Мичо, стуча пальцем по столу.
Учитель декламировал дальше, рубя воздух рукой:
И ждут окованные братья,
Когда же зов услышат твой,
Когда ты крылья, как объятья,
Прострешь над слабой их главой.
Бай Мичо продолжал, встав с места:
– «О Гданьск! Град достохвальный, почитающий бога и пребывающий верным своему государю! Ты взойдешь на высокую степень знатности, которой вся Европа удивляться будет. Но вы, несчастные турки! Греческий Вейсенбург {94}94
…греческий Вейсенбург – Белград, названный «греческим», иначе говоря христианским городом, находящимся под властью мусульман-турок.
[Закрыть]и всю Венгрию добровольно оставите. На несколько времени вы от взора всех скроетесь. Мечети ваши разорены, а идолы ваши и алкоран {95}95
Алкоран, или Коран – священная книга мусульман, запись речений и поучений Магомета.
[Закрыть]вовсе истреблены будут. Магомет! Ты восточный антихрист! Время твое миновало, гробница твоя сожжена, и кости твои в пепел обращены будут… Лилия, – я говорю о Франции…»
О вспомни их, орел полночи!
Пошли им звонкий твой привет! —
с трагическим видом продолжал учитель Климент…
И этот стихотворно-прозаический диалог двух разгоряченных патриотов, доводящий слушателей до величайшего исступления, продолжался до тех пор, пока звонок не возвещал начала занятий в классе.
Сегодня бай Мичо был немного мрачен, так как гость его, чорбаджи Николаки, большой туркофил, противоречил ему, восхваляя Англию. Напрасно бай Мичо горячился и запальчиво кричал: чорбаджи Николаки невозмутимо дымил чубуком, уверяя лукаво, что турецкая армия во всем превосходит русскую и что она обучена по прусской системе. На это бай Мичо раздраженно ответил, что на Турцию одних удальцов Хаджи Димитра хватит, чтобы ее со всеми прусскими системами в Мекку загнать. Но беспощадный Николаки презрительно заметил, что удальцы эти – бродяги, которые при виде двух ахиевских читаков {96}96
Читок – презрительное наименование турок.
[Закрыть]разбегутся. Тут бай Мичо завопил, что этими «бродягами» командуют русские генералы и что…
Вдруг дверь открылась. Вошел Миал-пандурин и пригласил бая Мичо в конак, сообщив, что бей вызвал туда и других чорбаджий для суда над Варлаамом за его комитетские дела. Когда пандурин ушел, чорбаджи Николаки злорадно заметил:
– И такие вот пентюхи, как Варлаам, собираются уничтожить пятивековое турецкое владычество! Совсем голову потеряли…
– Николаки! – заревел бай Мичо, позеленев от злости. – Иди к черту! Было время, господь, чтоб весь мир изменить, рыбаков да пастухов своим орудием избрал, а не таких, как ты, ослов-философов!
И быстро вышел, повергнув гостя в страшное смущение и растерянность.
XXII. Владелец «мексиканки»В конаке, под навесом у фонтана, сидели рядом на покрытой циновками лавке знатные горожане и чорбаджии, созванные агой {97}97
Ага (турец.) – господин.
[Закрыть](так звался главный представитель султана в этом городе) по весьма важному и тревожному поводу, а именно, по делу Варлаама Копринарки Тарильома, уличенного в распространении бунтовщических прокламаций.
Ага (это и был бей) с длинным янтарным мундштуком в зубах сидел в почетном углу на мягком тюфяке; возле него, как всегда, стоял ореховый ларец, в котором находились пузатая фарфоровая чернильница, тростниковые перья и бумага.
Он был уже старик, одряхлевший от долголетнего употребления водки и опиума, большеголовый, маленького роста, тощий и с совершенно белой бородой. Продолговатое сухое лицо его, цветом и видом своим сразу выдававшее азиата, было изборождено крупными морщинами и изъедено оспой. Глаза, мутные, серые, скрывались за опухшими веками. Широкие ноздри крупного, горбатого, нависшего надо ртом носа почернели от нюхательного табака; усы по той же причине были темно-желтого цвета. В трезвом состоянии или когда тоска брала за сердце, он выходил из конака в одной жилетке и бродил по площади, обращаясь с вопросами к каждому лавочнику (этот благородный обычай он заимствовал от одного визиря {98}98
Визир, или везир (арабско-турец.) – высший правительственный чиновник в турецкой империи, премьер-министр.
[Закрыть]), либо усаживался на плетеном стуле против цирюльни Хаджи Ахилла, который громко ругал по-болгарски и его самого и его пророка, а бей, ничего не понимая, громко смеялся остроумным шуткам брадобрея.
Как уже сказано, бей, несмотря на свое высокое звание, отличался простотой обращения; всякий раз, встретив на улице юродивого Досю, он его останавливал, добродушно расспрашивал о том о сем и подавал ему пятак. Называл он его обычно «сынок». Не менее человеколюбиво относился он к собакам, которые бегали за ним по два десятка зараз: он вел их к мясной лавке, отрезал, не спрашивая хозяина, лучший кусок от бараньей шеи и кидал им (предварительно разрубив его на части, чтобы они не ссорились) со словами:
– Кушайте, детки!
На этом основании покойный о. Никофор говорил с умилением:
– Бей, хоть и неверный, а гораздо милосердней к своим ближним, чем болгарин.
По этой же причине он приобрел большую популярность у населения, и дети смело подходили к нему поглядеть на янтарный мундштук у него во рту. А он отечески ободрял их:
– Молодцы, ребятки!
Он даже позволил однажды чорбаджиям в Иванов день окунуть его всего, как есть, одетого, в бассейн источника на городской площади и смеялся от холода и удовольствия, а они потом устроили в честь его богатый пир. Когда же онбаши осмелился почтительно заметить бею, что его поведение может повредить ему в глазах окружающих, тот сердито оборвал его:
– Молчи, собака: это полезно для здоровья!
А однажды он забил насмерть богатого турка Эмексиз-агу за то, что тот прошел вооруженный по болгарскому кварталу.
Он любил чистоту, но на особый лад: то, что площади были полны навозных куч, а канавы – помоев, не вызывало с его стороны никаких возражений. Зато летом он приходил в бешенство при виде арбузной корки, и кто ему тогда ни попадался – чорбаджия, священник, учитель или турок, кто бы ни был, – он приказывал ему поднять ее и отнести на край города, к тутовым деревьям Базайта. Как-то раз он заставил это сделать ученомудрого деда Иоси, и тот стал с тех пор заклятым врагом султана! Такого рода приказания всеми исполнялись, так как в противном случае палка из дерева финиковой пальмы, привезенная беем из Мекки (почему Хаджи Смион называл ее «мексиканкой»), лихо отплясывала на спине непокорного.
Бей ненавидел шатающихся по ночам пьяниц и беспощадно избивал их «мексиканкой»; поэтому и подчиненные его были на этот счет очень строги. Как-то раз жандармы, делая ночной обход, нашли в одном темном тупике валяющегося пьяного. Они растолкали его и заставили встать. И вдруг с ужасом узнали своего собственного начальника, бея! С тех пор Бойчо Знайников стал называть его «новым Гарун-аль-Рашидом».
Но этот Гарун-аль-Рашид был свиреп, когда приходил в себя после трехдневного пьянства. Он сгонял во двор конака мелких недоимщиков и приказывал дать каждому двадцать пять ударов кизиловой палкой по пяткам, так как от криков несчастных у него быстрей проходило похмелье. А захваченные во время какого-нибудь непристойного ночного похождения должны были в двадцать четыре часа жениться; в противном случае их ждал пучок розог, всегда погруженный в бассейн фонтана! Но вот что однажды произошло: какой-то проезжий иностранец оказался вынужденным, по рекомендации самого бея, жениться на одной старой деве; однако вскоре выяснилось, что у него благополучно здравствуют жена и четверо детей. Это недоразумение очень насмешило бея, и он поспешно развел молодых, подарив «новобрачной» двадцать локтей ситцу.
Бей был весьма справедливым судьей, и если дело попадалось запутанное, беспощадно выгонял при помощи «мексиканки» обоих тяжущихся. Особенно выводило его из себя, когда тот или другой из них напоминал ему какую-нибудь статью кодекса, который постоянно находился при нем в ореховом ларце; в таких случаях он вставал со своего места и приглашал тяжущегося сесть на это место самому.
– Прошу, челеби! Коли ты знаешь лучше меня, – прошу!
И когда тот отказывался от этой высокой чести, бей кричал ему:
– Пошел вон, скотина!
Но ни разу до сих пор, – ни когда он был офицером полиции в Мосуле, ни когда служил в Кирк-Клисие или в Требинье, – не случалось ему разбирать дела политические. Он совсем растерялся, когда в тот день, после обеда, к нему прибежал запыхавшийся Селямсыз и показал прокламацию Варлаама Копринарки, объяснив, что сорвал ее с ворот последнего, куда ее приклеил сам Варлаам, чтобы взбунтовать народ. А когда онбаши в связи с этим сообщил, что он проведал о присутствии и в этом городке «комит» {99}99
Комиты – турецкое наименование членов тайных революционных комитетов в Болгарии; в широком смысле – бунтовщики, революционеры.
[Закрыть]из Бухареста, бей страшно рассердился; он приказал сейчас же вызвать в конак всех знатных людей города и привести под стражей распространителя прокламаций, а доносчика запереть на замок. Онбаши, рассмотрев прокламацию, стал всюду рассказывать, что на ней между прочим изображен Тотю-воевода.
Под навесом, где собрались знатные граждане города, царило глубокое молчание. Рядом с беем сидел толстый, брюхастый чорбаджи Карагьозоолу, производивший при ходьбе впечатление сдвинувшейся с места горы.
Рядом с Карагьозоолу торчал длинный, сухопарый дед Матей – «лукавый раб», как его называли, – распевавший во время прогулок церковные песнопения и дважды объявивший себя банкротом.
Возле чорбаджи Матея поместился тучный чорбаджи Койчо, которого давно прогнали с должности кьой-векила {100}100
Кьой-векил (турец.) – сельский уполномоченный для сношения с турецкими властями.
[Закрыть], что не помешало ему сохранить положение чорбаджии и целые дни торчать в конаке. «Мне еда не в еду, пока не понюхаю, чем в конаке пахнет», – говорил он. Койчо был толстобрюх, все время потел и превосходно плясал «кючек-уюну» {101}101
Кючек-уюну (турец.) – турецкий танец.
[Закрыть].
Возле него – чорбаджи Бейзаде в широких шароварах и с очками на носу.
Дальше сидел чорбаджи Гердан в брюках европейского покроя, худой, длинноусый, мастер верховой езды, от которого всегда пахло лошадью. Разговаривая, он зверски таращил глаза на собеседника, словно хотел сказать ему: «Ложись, я тебя зарежу!»
Рядом с ним расположились безбрежные шаровары. Маленький, худенький человек, которому они принадлежали, звался дед Димо Лисица; он печально глядел на небо, задумчиво посасывая свою трубочку. В церкви он всегда стоял в стороне от других. Ходили скверные слухи, будто в свое время он был большим кровопийцей, жирел потом бедняков; но по лицу его это не было так заметно, как у чорбаджи Койча.
С краю сидел Димитр Текерлек, или попросту «Мите». Он стал чорбаджией недавно и все потирал руки, улыбаясь, а когда на него падал взгляд бея, кивал и говорил:
– Да, эфенди!
Против перечисленных сидел другой ряд. Тут можно было видеть рыхлую и опухшую физиономию Цачо Курте. Он ходил в жеваном грязном фесе, собирал в родительскую субботу хлебцы и кутью, чтобы накормить своих детей, брал для них в мясной лавке требуху – и все думали, что он берет ее для кошки. У него был всего-навсего один миллион.
Был тут чорбаджи Фратю (не смешивать с господином Фратю), которого шестнадцать лет тому назад проездом через город посетил филибейский паша. Чорбаджи Фратю до сих пор живет воспоминаниями об этом славном событии и ведет от него свое собственное летосчисление:
– Эту гнедую кобылу я купил за год до приезда Джемал-паши.
– Николчо родился у меня через два месяца и три дня после посещения Джемал-паши.
– На эти сапоги я поставил подошвы, еще когда мы готовились к встрече Джемал-паши. Прочные оказались.
Затем – Павлаки, ожидающий, когда бей отвернется в другую сторону и можно будет пробормотать два-три слова, чтобы потом опять спрятаться за спину чорбаджи Фратю. У него раскормленная, упитанная физиономия, янтарный мундштук и очень смутное понятие о совести.
– Как жаль, что учитель Калист – такой ученый и честный человек, а совести не имеет, – говорил он о прежнем учителе, подразумевая под словом «совесть» денежные средства, состояние.
Затем – Хаджи Иван Карабурун, первый чорбаджия, чья порыжевшая зеленая куртка побывала два раза у гроба господня и пятьсот раз – в суде. По этой причине позапрошлогодний кадия при виде человека в зеленой куртке начинал трястись, как в лихорадке. Но справедливость требует отметить, что Хаджи Иван никогда не приносил в суде ложной присяги, кроме как однажды – из-за мешка с овсом.
Далее – Хаджи Енчо, бессменный школьный попечитель, имевший голос Полифема, но не знавший риторики. Это не мешало ему быть ревнителем славы школы. Однажды, присутствуя на уроке риторики, он слышал, что сын его Нечко, которому учитель велел привести образец противопоставления, произнес:
– Эта школа либо будет еще более процветать, либо погибнет.
– Врешь, сукин сын! – заорал взбешенный родитель, оглядывая стены. – Пока я жив – не погибнет! Каждый год две тысячи грошей на ремонт тратим!
Далее – Хаджи Цолю Пискун, церковный староста, великий чревоугодник, весь день торчащий возле мясной лавки. Он крал церковные деньги и с виду был похож на большую винную бочку, так что о. Ставри не без основания отказывался верить, чтобы Хаджи Цолю мог пройти сквозь тесные райские врата.
Посреди собрания стоял Варлаам в толстых чулках и без пояса: он был схвачен внезапно, во время послеобеденного сна.
За ним, ближе к входу, стоял Селямсыз.
Позади толпились многочисленные зрители: жандармы и народ.
Бей с торжественным видом положил свой янтарный мундштук на блестящий ореховый ларчик, надел очки и развернул большую исписанную бумагу.
Наступило мертвое молчание.
Бей подал бумагу соседу:
– Читай, чорбаджи!
Карагьозоолу, до тех пор стоявший на одном колене, встал на оба, покорно поклонился и, сложив руки на груди, сказал:
– Простите, бей-эфенди, не могу. Увольте!
Бей протянул бумагу следующему… Но дед Матей поправил полу кожуха, смиренно опустил глаза и промолвил:
– Простите, бей-эфенди, глаза мои да не увидят этого. Увольте.
– Чорбаджи Гердан! – обернулся бей к тощему чорбаджии с умным взглядом. – Взгляни, что тут такое!
Чорбаджи Гердан с самым покорным видом преклонил колени и, сделав глубокий поклон, ответил:
– Такие вещи руки жгут, бей-эфенди. Избавьте меня.
И поклонился еще раз.
Бей обратился к Бейзаде, но тот отговорился тем, что забыл дома очки для чтения.
– Так кто же прочтет мне эту пакость? – воскликнул бей.
Тут взгляд его упал на сидевшего против него чорбаджи Фратю, который в эту минуту как раз надевал очки.
– Прошу, чорбаджи! – промолвил бей.
Чорбаджи Фратю поспешно снял очки, спрятал их в футляр и ответил с обычным поклоном:
– У меня двое маленьких детей, бей-эфенди. Если б меня спросили: «Что же ты неграмотными их оставил?» – я бы ответил: «Чтоб они такой лжи читать не могли». Увольте меня!
– Ну, так ты, – обратился бей к чорбаджи Павлаки, заметив, что тот прячется за плечо чорбаджи Цачко. Но Павлаки тоже отказался.
Бей сердито нахмурился.
Карагьозоолу снова принял почтительную позу.
– Пусть читает тот, кому она понадобилась, бей-эфенди, – предложил он.
Бей встретился взглядом с Варлаамом.
Но тот стоял как каменный, уставившись на нос бею.
Чорбаджи Цачко шепнул что-то чорбаджи Павлаки, а тот – чорбаджи Фратю. Чорбаджи Фратю одобрительно кивнул.
– Не позвать ли учителя, бей-эфенди? – сказал он. – Ведь это его обязанность.
– Позвать, позвать, учителя Гатю! – воскликнули все единогласно.
Получив согласие бея, Карагьозоолу распорядился:
– Гасан-ага! Пойди приведи сюда учителя Гатю.
Бей аккуратно сложил прокламацию, положил на нее табакерку и с удивлением поглядел на Варлаама.
– Как твое имя, чорбаджи?
– Фарлам.
– Копринарка, – прибавил Карагьозоолу.
– Тарильом! Полное имя говори, – проворчал Селямсыз.
– Откуда ты взял эту бумагу, сынок?
Варлаам не ответил.
Карагьозоолу, сделав глубокий поклон, прошептал:
– Вы позволите?
Бей кивнул в знак согласия.
– Его милость плохо понимает по-турецки, бей-эфенди… Разреши слуге своему предложить ему несколько вопросов.
Бей кинул на Варлаама свирепый взгляд.
– Не знает турецкого? Значит, эта скотина из Румынии?
– Нет, бей-эфенди, он всегда жил в царстве султана.
– В царстве султана? – переспросил бей с изумлением; потом уже спокойно прибавил: – Ну да, понятно. Кто враг султану – тот враг и его языка. Негодяй!
– Да, да, – прошептал чорбаджи Цачко, машинально снова надевая очки.
Карагьозоолу вздохнул, наклонил голову, подумал и торжественным тоном начал:
– Варлаам, бей спрашивает: от какого комитета получил ты прокламацию?
Видя, что к нему обращается болгарин, Варлаам немного приободрился, подтянул выпачканными в краске руками штаны и смущенно ответил:
– Что я скажу тебе, чорбаджи? Старые люди говорят: лучше пусть змея заползет за пазуху, только бы зло не входило в дом. А мне теперь что сказать? Придет к тебе кто-нибудь, а кто – неизвестно! В глаза его никогда не видал, а он, ни слова не говоря, ни доброго, ни худого, и тебя не спросись… Как ты узнаешь – что у него на душе? Понятное дело, человек. Да люди разные бывают. Один плохой, другой хороший. Только пословица-то говорит: добра днем с огнем поищи, а зло в каждом доме живет. Так вот и с Фарламом вышло.
И он отер рукавом пот со лба. Бей вопросительно поглядел на Карагьозоолу. Карагьозоолу взглянул на Варлаама с недоумением, потом спросил:
– Тебя не об этом спрашивают, а от кого ты прокламацию получил?
– Говори откровенно, Варлаам, – вставил Мичо Бейзаде.
Варлаам окинул их бесстрастным взглядом.
– Кто мне дал ее? Хороший вопрос! Кто подарок прислал, мне не назвался. Спросили черта: «Как тебя звать?» – «Черт», – говорит. «А как окрестили?» – «И окрестили чертом». – «А кто крестил?» – «Сатана».
Дед Матей нахмурился, громко высморкался и строго заметил:
– Тебя, сударь, о другом спрашивают: кто дал тебе эту бумагу? Пойми!
– А я откуда знаю? Ежели кто тебе с дороги в сад просто початок кукурузный либо, скажем, какой предмет заколдованный кинет, а потом тебя спросят: как его звать, – что ты скажешь?.. Не знаю.
– Знаешь, знаешь прекрасно! – проворчал Селямсыз.
Бей поглядел на Карагьозоолу. Тот пожал плечами.
– Ты хочешь сказать, – снова начал он, – что тебе подкинули бумагу во двор или сунули в карман так, что ты даже не заметил?
– Ну да, ну да, во двор подкинули. Кто? Не знаю. Когда? Нынче после полудня.
Карагьозоолу передал объяснение Варлаама бею.
– Знаешь, знаешь, прекрасно знаешь, – опять злобно проворчал Селямсыз.
– Ты, Селямсыз, не перебивай! – строго сказал Карагьозоолу.
– Молчи, пока не спрашивают. Когда спросят, тогда и отвечай, – прибавил Мите.
Карагьозоолу снова обратился к обвиняемому:
– Ладно. А, найдя ее у себя во дворе, ты прочел ее? Понял, о чем там говорится?
– То есть развернул ее? – прибавил дед Матей.
– Спросите у глиняного кувшина моего: понял Фарлам что-нибудь? Он вам расскажет…
– Как это не понял? Ты не понял? Подлый! А зачем ее к воротам приклеил? – заревел Селямсыз, которому не терпелось поскорей увидеть, как Тарильома повесят в винограднике.
– Молчать, Селямсыз! – свирепо одернул его Текерлек.
Карагьозоолу продолжал допрос:
– Ну хорошо, не понял. Пускай. А почему же, не поняв, на ворота приклеил?
Варлаам поглядел на него удивленно.
– И на этот вопрос Фарлам даст ответ, – сказал он.
Потом, повернувшись к Селямсызу и окинув его презрительным взглядом, прибавил:
– Откуда мне было знать, что это – прокламация. Я портрет узнал, ради портрета и приклеил. Коли погрешил, скажите и докажите.
– Портрет Тотю, – шепнул чорбаджи Фратю своему соседу Павлаки.
– Да, да, Тотю-воеводы, – подтвердил тот.
– А ты знаешь, чей это портрет? – продолжал Карагьозоолу, скривив лицо и почесывая левую щеку.
Варлаам поглядел с удивлением сперва на него, потом на Селямсыза.
– Спросили монаха: знаешь черта в лицо? Ну, как не знать. Понятно, знаю…
– Совсем запутался, бедняга! – шепнул чорбаджи Фратю.
– Плохо его дело, – подтвердил Павлаки.
Карагьозоолу наклонился к бею и сказал ему что-то на ухо.
– Несчастный гяур {102}102
Гяур (арабско-турец.) – неверный, христианин, европеец.
[Закрыть], – промолвил бей, глядя на Варлаама с иронически-сострадательной улыбкой.
Увидев эту улыбку, чорбаджи и почли своей обязанностью тоже улыбнуться.
– Ты говоришь, Варлаам, что хорошо знаешь, чей это портрет… Так мы тебя поняли? – спросил Карагьозоолу, не веря такой неслыханной наивности.
Варлаам снова устремил взгляд на Селямсыза.
– Чего на меня уставился? Им отвечай! – буркнул тот.
– Селямсыз, не суйся! И давно знаком ты с этим человеком, Варлаам?
– С детства, чтоб ему пусто было!
– С детства?
– Ну, конечно. Среди тысячи бродяг вслепую найду его, мерзавца!
При слове «мерзавец» все прикусили губы.
– Пропал, горемычный. Жену жалко, – сказал чорбаджи Фратю.
Павлаки кивнул в знак согласия.
Карагьозоолу довольно долго совещался с беем.
– Ночевал он у вас когда-нибудь?
– Он-то? – спросил Варлаам, кидая кровожадный взгляд на Селямсыза.
– Да кто тебя спрашивает про Селямсыза? – воскликнул дед Матей.
– Дайте я с ним поговорю. Слушай, Тарильом! – закричал Селямсыз, рванувшись к нему. Но жандармы его удержали.
Слово взял чорбаджи Фратю:
– Что это такое, Варлаам? Ты все путаешь: тебя про одно спрашивают, а ты про другое отвечаешь.
– Уставился на меня кошачьими глазами своими, – промолвил Селямсыз.
– Слушай теперь внимательно, о чем мы тебя спрашивать будем, – вмешался чорбаджи Цачко. – И что услышишь, на то и отвечай! Дурака валять нечего: с тобой люди, а не бараны разговаривают. Мы тебя спрашиваем: коли ты знаешь, кто на этом портрете… как видно…
Чорбаджи Цачко смешался и замолчал, не желая произносить имя Тотю-воеводы.
– Да как же мне его не знать? – воскликнул в отчаянии Варлаам. – И вы все его знаете! И вы и я! Кто же не знает этого смертоубийцу?
Тут он показал на Селямсыза.
Того взорвало: он стал на чем свет стоит ругать Варлаама, страшно раскричался, упомянул, какую подать платит султану и сколько ртов кормит. В заключение он предложил, чтобы Тарильома тотчас же повесили, и выразил готовность уплатить за веревку.
