Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Иван Вазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

– Война! Война!

– Вот вам телеграмма, читайте все подробно… Я ее у Гробова отобрал… Проклятый толстяк, – проговорил Македонский, красный и запыхавшийся. А когда увидел русских, снял свою мадьярскую шапку, почтительно улыбнулся и стал пожимать им руки.

– Юнаки! Здравствуйте! Да здравствует Россия!

– Здравствуй, брат болгарин, – отвечали русские добровольцы, с чувством пожимая ему руку.

Общий восторг достиг своей высшей точки. Телеграмма перелетела из рук в руки; каждому хотелось собственными глазами увидеть буквы латинского шрифта, принесшие радостную весть о победе. Географическое название «Бабина-глава» сразу же показалось всем необыкновенно красивым и выразительным. Первое выступление маленькой сербской армии увенчалось успехом, победой! А ведь никто на это не надеялся. Черногорцы тут же решили выехать с завтрашним поездом в Турну-Северин, а оттуда тронуться по Дунаю в Кладово. Йоваиович (содержатель ресторана) был сам не свой от восторга. Он поставил на стол новые бутылки шампанского, чтобы угостить дорогих гостей на свой счет. Русские видели эту общую искреннюю радость, на глазах у них выступили слезы.

– Братья! – воскликнул Брычков, сверкая глазами и с буйно бьющимся сердцем, – война началась, и наша пламенная надежда осуществилась. Теперь мы можем сражаться и геройски умереть за нашу столь дорогую нам свободу.

– Не будем лежать падалью в этой чужой земле! – подхватил Хаджия.

– Из Сербии – прямо в Болгарию, а там поднимем восстание среди наших молодцов шопов {35}35
  Шопы – областная группа болгарского народа, проживающая у западных границ страны, близ Софии.


[Закрыть]и заставим попотеть Абдул Керима-эфенди, – добавил Бебровский.

– А кто будет там воеводствовать?

– Тотю!

– Панайот!

– Да здравствуют добровольцы! Да здравствуют все славянские юнаки! – закричал Македонский, жадно глотая шампанское, и, панибратски ухмыльнувшись русским добровольцам, вытер свои длинные усы.

Радость и воодушевление возрастали. У хэшей словно выросли крылья; люди горели нетерпеливым желанием поскорее выехать в Кладово, опасаясь, как бы все победы не были одержаны до их прибытия. Пришел Говедаров и объявил хэшам, что спустя два дня бухарестский молодой комитет [7]7
  Этот комитет был организован и действовал как революционный комитет, но носил название: «Болгарский благотворительный комитет в Бухаресте». (Прим. автора) Бухарестский молодой комитет – Речь идет об организованном в 1868 г. в Бухаресте «Болгарском обществе», вокруг которого группировались накапливающиеся силы «молодого» крыла болгарской эмиграции, стоявшие на позициях мелкобуржуазного радикализма.


[Закрыть]снабдит их железнодорожными билетами и деньгами на расходы.

Наутро народу прибавилось. Повстанцы и беженцы – люди, бежавшие из Болгарии после жестокого подавления Панагюрского восстания, старые хэши – ветераны 1862 года {36}36
  …ветераны 1862 г. – бойцы организованной Г. Раковским в Белграде болгарской добровольческой легии.


[Закрыть]и участники чет, действовавших в 1867–1868 годах, огородники, кирпичники, лавочники, работники, разбросанные по всей Румынии, теперь стекались в Бухарест, чтобы оттуда двинуться в Сербию. Они сразу же оставляли все свои дела и бросались в опасную борьбу, которая или открывала перед ними могилу, или навсегда закрывала двери в Болгарию, с которой их связывало столько семейных радостей и привязанностей. Сейчас они кинулись в бездну злоключений и неизвестности. Зачем? Чтобы послужить делу освобождения своей родины. Что гнало их, что принуждало жертвовать собой? Корысть? Честолюбие? Нет, сейчас они были выше подобных низких чувств. Другое влияло на их сердца – дух времени, тот дух, который в короткий срок поднял из недр измученной Болгарии так много сильных ее сынов и подарил истории столько славных страниц, повествующих о героизме и самопожертвовании. То был, выражаясь простодушно-красноречивыми словами г. Симидова, «патриотизм, эта неизлечимая короста! [8]8
  «Покрита храброст», современные записки о болгарских четах в Сербии в 1876 г., Ф. Симидова, Гюргево, 1877. (Прим. автора)


[Закрыть]». То было время, полное самопожертвований, ибо из великих страданий возникает великий героизм; а наше время – эпоха мелких характеров.

Патриотическая струна в израненных болгарских сердцах была так нежна, так чувствительна, так натянута, что малейшее дуновение было способно поколебать ее и вызвать чудесные звуки. Стоило этим бедным скитальцам, этим сынам Болгарии, забытым ею и брошенным на произвол судьбы, услышать стон своей родины, услышать зов к борьбе с тиранами, как они оживлялись, молодели, загорались и спешили принести на алтарь отечества и деньги, и покой, и могли отдать свою жизнь – и этого было достаточно. Услышав о том, что началась война, люди словно обезумели. Они распродали, побросали, раздарили, развеяли все свое имущество, чтобы дорожить только Болгарией, уподобившись в этом, – да будет нам позволено привести такое сравнение, – македонцам Александра Великого, которые сожгли свои корабли у берегов Азии, чтобы уже не думать об отступлении.

Теперь трудно поверить, что все так и было.

Спустя три дня Говедаров провожал на бухарестском вокзале многолюдную дружину хэшей и добровольцев, желая им победить и благополучно вернуться.

Поезд тронулся, и звуки повстанческой песни смешались с лязгом и грохотом вагонных колес.

Радостное тогда было время,

XVI

Вот уже четыре месяца, как шла война.

Пока еще не произошло ни одного значительного столкновения между воюющими сторонами. Медлительный Абдул-Керим-паша еще не находил удобным испытать свои силы и попытаться нанести решительный удар противнику, а энергичный Черняев не желал подвергаться риску возможного поражения с непривыкшим к грому битвы, неопытным сербским ополчением. Зато башибузуки свирепствовали, жгли, резали, брали в плен. Восточные окраины Сербии были уже опустошены. Глухое недовольство, напряженное волнение уже наблюдалось в недрах сербской армии, состоявшей из сербов, русских, болгар и черногорцев. Взаимное непонимание мешало точному выполнению приказов; национальный эгоизм пробудился совсем не ко времени и приводил к путанице и непоследовательности в военных действиях.

Крупное столкновение произошло восьмого сентября при Алексинаце, и сербы одержали верх; они дали отпор атакующим турецким войскам.

А между тем роковой Джунийский день еще не наступил.

Шестнадцатого сентября второй батальон русско-болгарской бригады, в котором было восемьсот пятьдесят болгар, одетых в военную форму, стоял против Гредетинской планины.

Гредетинская планина – это горный узел из невысоких хребтов, окаймляющих восточную сербскую границу. Большая часть их поросла невысоким лесом и кустарником.

На одной из наиболее высоких вершин находилась турецкая позиция, укрепленная четырьмя большими пушками. На западном пологом склоне хребта три линии окопов, вырытых поперек склона, преграждали доступ к батарее. Вдоль окопов торчали шалаши из хвороста и листвы, в которых ютились защитники батареи.

Между верхней линией окопов и батареей была устроена засека, иначе говоря, росшие там деревья были срублены – иные на уровне половины ствола, иные на уровне земли, – а все пространство между ними завалено ветками и хворостом так, чтобы остановить противника, даже если бы ему удалось занять окопы.

Четыре или пять турецких батальонов, вооруженных новейшими скорострельными винтовками, обороняли окопы и батарею. На некотором расстоянии от этой укрепленной вершины был расположен турецкий резерв, готовый выступить в случае нужды. На противоположной стороне долины господствующую высоту заняла другая турецкая батарея с одной крупповской пушкой. Ее называли «белой батареей».

Неподалеку, в желтеющей долине Моравы, виднелись столбы белого дыма, поднимавшиеся над горящими сербскими деревнями, которые были захвачены и подожжены башибузуками.

Итак, второй батальон русско-болгарской бригады должен был в этот день броситься на все эти вражеские войска. В соответствии с планом общего наступления по всей турецкой линии ему было приказано занять гредетинскую позицию.

Батальон был вооружен бельгийскими капсюльными ружьями, которые заряжались с дула.

Поодаль от русско-болгарского батальона стояла как вспомогательная сила дружина храбрых черногорцев численностью около трехсот человек. Позади них в чаще леса скрывались три батальона болгар, одна батарея с четырьмя четырехфунтовыми пушками и три-четыре батальона сербов – они считались резервом и стояли на второй боевой линии.

Второй батальон, как и остальные три батальона русско-болгарской бригады, находился в составе моравской армии и был под командой энергичного русского полковника Медведовского, который подчинялся Хорватовичу.

Ближайшим и любимым начальником болгарских добровольцев этого батальона был назначенный генералом Черняевым храбрый капитан Райчо Николаев {37}37
  Райчо Николаев – Николов Райчо (1840–1885), майор, окончил военное училище в России, участник болгарского ополчения; в 13-летнем возрасте совершил подвиг – переплыл Дунай во время Крымской войны и передал ценные сведения русскому командованию.


[Закрыть], тоже болгарин, некогда служивший в русской армии и прославившийся своей храбростью, когда он в 1854 году переплыл Дунай.

Второй батальон, теперь уже обученная и дисциплинированная воинская часть, был той самой четой всего из девяноста шести человек, которую Райчо Николаев еще в июле собрал в Бухаресте и привез в Кладово после того, как она была обезоружена сербскими властями в Крайове, и этот батальон уже имел несколько столкновений с турецкими войсками: шестого августа при Копривнице, где он разгромил две воинские части, турецкую и черкесскую; потом у башни Градской крепости, защищаемой четырьмя пушками, где батальон разбил значительный отряд и заставил его отступить и укрыться в крепости. Итак, батальон уже побывал в огне, и теперь горел нетерпеливым желанием одержать победу еще более блестящую; потому, когда прочли приказ взять приступом гредетинскую укрепленную позицию, всю дружину охватило огромное воодушевление. Болгары жаждали как можно скорее оправдать добрые слова генерала Черняева, который сказал им в Шилинговеце, что он «возлагает на болгар немалые надежды и не сомневается, что они будут геройски сражаться с врагом христиан».

Было еще одно важное обстоятельство. Отношение сербских офицеров и даже самого населения к болгарам оставляло желать лучшего. Возникла вражда, сначала тайная, потом явная. Опустошительные военные действия, давно уже перенесенные на сербскую почву; следовавшие одна за другой неудачи сербской армии, которая была вынуждена отступить и оставить цветущие долины Моравы и Тимока в жертву огню и грабителям; раздражение, вызванное затянувшейся злополучной войной – все это, естественно, побудило сербов искать какую-то причину, какого-то виновника неудач смелого начинания, которое сербы рыцарски предприняли в благородном порыве великодушия. Перед глазами у них маячили болгары. И вот на болгар посыпались обвинения в неискренности, в вероломстве, в трусости и прочее. За обвинениями последовали тяжкие оскорбления; за оскорблениями – нескрываемое недоверие и преследования. Болгары сразу увидели, что с ними обращаются не как с бескорыстными союзниками, а как с наемными войсками искателей приключений, которые явились сюда лишь с целью грабежа; а печать со своей стороны подливала масла в огонь. Болгары начали терпеть недостаток в продовольствии, во всякого рода снаряжении, в боеприпасах; были попытки заставить их называть себя старосербами; у Неготина попытались заменить болгарское знамя сербским. Так день от дня положение болгар становилось все более незавидным, задача – все более трудной. Но все лишения, все физические страдания меркли перед всеобщими обвинениями болгар в трусости.

В качестве красноречивейшего доказательства душевных мук, испытанных болгарами, приведем конец речи, с которой в то утро капитан Райчо обратился к батальону: «Сегодня тот день, – сказал он, – когда мы докажем, что знаем, как надо расплатиться с палачом всех христиан, и заставим умолкнуть бессовестную газету «Изток»… [9]9
  Сербская официозная газета, издававшаяся в Белграде. (Прим. автора)


[Закрыть]Сегодня в бою мы должны геройски пролить кровь и омыть ею и лицо свое и имя, дабы восстановить свою попранную честь» [10]10
  Эти сведения я почерпнул как из упомянутой выше книги «Покрита храброст», так и от частных лиц, которые участвовали в добровольческих четах в Сербии и в самом этом бою. (Прим. автора)


[Закрыть].

Как только батальон занял исходную позицию, справа послышалось несколько выстрелов.

Черногорцы бросились в атаку на турок.

Их встретили ураганным огнем. Окопы заволокло длинными пеленами дыма.

Стрелки батальона сейчас же кинулись вперед, а за ними и весь батальон яростно устремился к первой линии окопов. Дождь пуль осыпал добровольцев, и ряды их, окутанные синими клубами дыма, редели. И гредетинская и «белая» батареи открыли огонь. Но добровольцы шли на приступ и стреляли, оставляя позади себя умирающих и раненых. Как только они присоединились к черногорцам, которые с руганью и криками бежали к окопам, начался жестокий бой. Турки выскочили из окопов. Два войска сошлись грудь с грудью. Сабля скрещивалась со штыком, удар кулака отвечал на удар приклада, ругательство – на брань. Шум и пальба, смешанные с криками «вперед», раздирали воздух. Черногорцы дрались, как львы. Болгары рубили, кололи, разили, ударяли, как бешеные. Неприятель отступил; батальон подбежал к шалашам, поджег их, занял первую линию окопов и бросился ко второй. С победными криками «ура» мчался он вперед под градом пуль и гранат, и противник, увидев, что добровольцы приближаются ко второму ряду окопов, отступил, но продолжал стрелять беспрерывно. Новый натиск со стороны болгар и черногорцев – они атаковали третью линию окопов. Ничто не могло их остановить. Тогда турки решили напасть на левый фланг батальона. Но добровольцы по команде повернулись лицом к неприятелю, и его маневр не удался. На турок внезапно обрушили ураганный огонь, и они быстро отступили за холм. Неописуемы были храбрость и бесстрашие славян. Многие из них пали, но те, что остались в живых, шли вперед с криками: «Ура! Ура! Победа!» Под сильнейшим огнем противника они ворвались в окопы третьей линии. Вдруг Брычков с лицом, почерневшим от пороха, и кровью на правой щеке, взбираясь на насыпь с ножом в руке, услышал где-то вблизи знакомый голос:

– Брат, Брычков, умираю!

Брычков взглянул в ту сторону. Владиков с пулей в груди упал в окоп.

И сразу же Хаджия, окровавленный, с непокрытой головой, спустился в ров, стиснув в руке нож, и с помощью другого ратника вынес оттуда Владикова, обливавшегося горячей кровью. Раненого понесли в тыл. Но вдруг граната просвистела над ухом Брычкова и разорвалась в конце окопа, куда несли Владикова; густое облако дыма и пыли заволокло товарищей Брычкова. Он зашатался и чуть было не упал. Но чья-то сильная рука схватила его под мышки и чей-то голос крикнул: «Держись, брат, вперед!» Брычков увидел перед собой Македонского, который хоть и получил несколько ран, но, увлеченный общим натиском и криками, тоже бежал в гору. Пули свистели и жужжали у него над головой. Воины приблизились к засеке, которая затруднила их продвижение. Брычков изнемог и ослабел; его томила лютая жажда. Он чувствовал, что умирает. Неугасимый огонь жег его пересохшее горло и язык. Он был ранен, но не знал куда, и чувствовал только мучительную жажду. Тут Македонский заметил на горном склоне ложбинку, на дне которой желтела мутная вода, почти превратившаяся в ил под ногами людей. Раненые наклонились и стали пить. Вода благотворно подействовала на них и вернула Брычкову гаснущие силы. Товарищи снова бросились вперед и принялись пробираться сквозь засеку из поваленных деревьев и хвороста. Среди грохота боя слышались отрывистые крики капитана Райчо: «Братья! Вперед!..» Знамя то мелькало перед глазами товарищей, то исчезало. Но вот добровольцы преодолели и эту преграду и, задыхаясь, ринулись к насыпи, за которой торчали все четыре пушки батареи и сотни ружей с длинными штыками. Сейчас все турецкие силы сосредоточились около батареи. Начался новый бой, убийственный и беспощадный. Но ничто не могло остановить отчаянной храбрости славян. Они как львы бросались в атаку; их опьяняло чувство страшной ненависти, злобы, безумного ожесточения… Смерть и ужас, царившие здесь, придавали им нечеловеческую силу; а усталость и трехчасовой подъем по этому обрыву, голод и жажда лишили их мышцы чувствительности, превратили их в железо… Перед этой страшной атакой героев, которых не брали ни пули, ни смерть, турки отступили. Болгары и черногорцы хлынули к редуту с яростными криками «ура!»… Тут – новая бойня. Противник обратился в бегство. Но командир-араб снова отдал приказ идти в атаку, и турки, приободрившись, повернули назад и схватились с занявшими редут добровольцами. Оглушительная пальба раздирала воздух. Все четыре пушки перестали стрелять и стояли как немые свидетели боя. Все вокруг было усеяно мертвыми и ранеными. Турки не устояли перед натиском и снова бежали. Добровольцы бросились к пушкам, и один из них быстро вскочил на орудийный ствол и оседлал его, как коня.

– Победа! – крикнул он.

То был Брычков.

И вот смуглый азиат устремился к нему со штыком наперевес и заревел, как зверь:

– Назад, собака!

Но Брычков с быстротой молнии поднял ружье, которое было у него под рукой, и со страшной силой ударил врага прикладом по голове со словами:

– Вот тебе «назад»!

Штык прошел под мышкой у Брычкова.

Смуглый азиат пал мертвым на землю.

Между тем к туркам подоспело подкрепление – подошли три колонны. Турки приостановили свое отступление и снова бросились отбивать редут.

«Белая батарея» осыпала все вокруг гранатами и вселяла ужас в сердца.

Македонский с глазами, налитыми кровью, первый бросился навстречу приближающемуся противнику с занесенным над головой ножом, весь обагренный чужой и своей кровью, капавшей с его тела.

Близ него упала граната, разорвалась на тысячи кусков, и Македонский исчез в облаке дыма…

– Македонский! – крикнул невольно Брычков и свалился с пушки.

Вражеская пуля пробила ему голову. Он был мертв.

XVII

Черногорцы и второй батальон русско-болгарской бригады не удержали редута. Сербские батареи умолкли, и сербский резерв не пришел, чтобы оказать поддержку геройскому подвигу этой горстки юнаков; сербы невозмутимо смотрели на гибель храбрецов. Почему?

Несколько тысяч турок, получив подкрепление свежими частями, поддержанное непрестанно стрелявшей «белой батареей», снова хлынули к редуту, оставленному добровольцами после отчаянного и бесплодного сопротивления.

В этом злосчастном и героическом бою полегло несколько сот молодых болгар и большинство черногорцев; их победило численное превосходство, и они умерли, как спартанцы.

Погибло много русских офицеров; во время отступления одна граната раздробила ногу капитану Сикорскому и убила шестерых болгар. Другая разорвалась перед капитаном Райчо, и он потерял сознание. Три дня его считали убитым.

Но болгары «омыли свое лицо». Героизм их прогремел повсюду и заткнул рот клевете. Генерал Черняев, тронутый их подвигом, осыпал их похвалами и наградами.

А наши приятели?.. Почти все они оставили свои кости на негостеприимной Гредетинской высоте. Владиков погиб от пули и осколков снаряда, которые убили и Хаджию, когда тот выносил товарища из боя. Бебровский был пронзен двумя штыками на редуте в тот миг, когда он одним взмахом сабли повалил трех врагов. И другие пали на поле брани или скончались в окрестных лазаретах.

Попик и Мравка, возвращаясь после войны в Бухарест – пешком, в жалких лохмотьях – однажды ночью замерзли где-то близ Крайова.

Остался в живых только Македонский – одиннадцать ран его зажили, но правая рука отсохла.

Теперь он служит рассыльным и левой рукой подметает канцелярию.

…И этот лев Стара-планины, этот герой Гредетина малодушно трепещет перед грубым окриком писаря…

Длительная агония!..

Бедный, бедный Македонский! Лучше бы ему пасть на Гредетинской высоте!..

Пловдив, 1883

Перевод М. Клягиной-Кондратьевой

НАША РОДНЯ
(Галерея типов и бытовых сцен из жизни Болгарии под властью турок)

I. Общество

Утреннее летнее солнце поднялось высоко над Стара-планиной. Лучи зари потоками хлынули в круглые решетчатые окна церкви, преломляясь в висящих под сводом хрустальных паникадилах и рисуя на противоположной стене чудные разноцветные узоры. Храм был полон молящимися, над которыми витали облака дыма от кадила о. Ставри и мелодические звуки сладкоголосого Хаджи Атанасия, уже допевавшего новое «Достойно», глас пятый. Звонкие голоса учеников, стоящих у аналоя, под руководством главного учителя Гатю тянули привычный распев. На другой стороне помощник учителя Мироновский, псаломщик, подтягивая густым басом, притопывал в такт ногой и кидал исподтишка взгляды на решетку, за которой стояли женщины. Возле шумного пангара, на тронах {39}39
  …возле шумного пангара на тронах. – Пангар – место в церкви, где продаются свечи, троны – стоящие вдоль стен церкви кресла, на которых во время богослужения отдыхали богатые прихожане.


[Закрыть]сидели в богатых длинных шубах представители местной знати, умиленно внимая сладкозвучному пению Хаджи Атанасия и тихонько ему подтягивая. Часто внимание их отвлекалось появлением новых богомольцев и набеленных богомолок, ставивших свечу архангелу Гавриилу или шедших приложиться к алтарным иконам.

Хаджи Димо, прервав пение и наклонившись к чорбаджии {40}40
  Чорбаджия – в данном случае (как и в ряде последующих) – член руководства городской общины – органа местного самоуправления, подчиненного турецкому правителю города.


[Закрыть]Петраки, шепнул ему:

– Погляди на этого старого скупердяя: свечу грошовую поставил, а поклоны земные кладет, поклоны-то ничего не стоят…

И стал снова подтягивать.

– Да, уж скряга так скряга, – шепнул ему в ответ чорбаджия Петраки и опять запел.

Известный ростовщик Котю Джамбаз, обернувшись к трону, на котором восседал Хаджи Христо Молдав, тоже зашушукал сердито:

– Погляди, Гика Махмудка, жена негодяя этого, свечу ставит… Ее в тафту да в египетский шелк одел, а мне вот уж три с половиной года семьсот шестьдесят один грош, что за ним еще числится, заплатить не может. Скотина!..

– Форменная скотина! – отвечал Хаджи Христо Молдав.

А богобоязненный Хаджи Аргир Измирли кидал свирепые взгляды на аккуратно причесанную, напомаженную молодежь, которая входила с большим опозданием и только крестилась, но не ставила свечей и не прикладывалась к иконам.

– Рачов-то сын как вырядился – видишь? Будь я султан, всех бы протестантов прикончил… господи помилуй.

И перекрестился.

– Господи помилуй, – отвечал собеседник, тоже крестясь. «Достойно» окончилось, и помощник учителя Мироновский начал уже вступление к причастному стиху, глас осьмый.

Но скоро отошла и обедня, и последний жалобный аминь о. Ставри потонул в шуме благочестивой толпы, теснящейся у входных дверей, чтобы поскорей выйти на паперть. С паперти она потекла между двумя длинными рядами нищих во двор, а оттуда на дорогу. Затем часть ее повернула к женскому монастырю – делать визиты. В монастырской церкви службу нарочно кончали раньше, и старая мать Нимфодора уже ждала у себя в келье гостей, чтобы попотчевать их новым апельсиновым вареньем; мать Евдокия – чтобы узнать, действительно ли у Павлаковых на этой неделе помолвка; мать Соломония – чтобы попросить помощника учителя Мироновского дать ей после обеда урок французского языка; мать Секла – повидать Николакицу с дочерью, причем тут же к ней как бы случайно зайдет и господин С. – поглядеть на Еленочку; мать Евгения Полидора – чтобы рассказать своей многочисленной родне о вчерашней ссоре Ивана Поляка е женой из-за того, что он не купил ей такой же бухарестской шляпки, как у Теофаны, и о том, какие она ему говорила обидные слова и как свекровь гонялась за ней по саду с веретеном в руках.

Стоявшие возле пангара первые люди города вместо того, чтобы последовать за остальными, пошли в другую сторону: они поднялись по лестнице, ведущей в женское училище (которое находится на церковном дворе), в просторную комнату – обычное место собраний общины.

Совещание длилось долго. Наконец оно кончилось, и именитые горожане стали шумно спускаться по лестнице.

Скоро весь город узнал, что состоялись выборы попечителей учебных заведений и что в числе избранных оказались Варлаам Копринка, по прозванию Тарильом {41}41
  Тарильом – название греческого танца, распространенного в болгарских городах в описываемую эпоху.


[Закрыть], и Иван Селямсыз. Новость эта вызвала большое удивление, так как всему свету было известно, что оба они видеть друг друга не могут по причине старинной вражды из-за водосточной трубы – вражды, перешедшей к ним по наследству от их отцов. На этом основании дед Нистор, старый цирюльник и человек строгий, затянувшись хорошенько трубочкой и наполнив дымом всю кофейню, весьма рассудительно промолвил:

– Плохо дело… И Тарильом и Селямсыз – оба люди ученые и почтенные, но между ними нет согласия; а коли нет согласия – проку не будет.

– А я вам говорю, что они сегодня договорятся, обязательно договорятся, – возразил Хаджи Смион, сидевший напротив.

– Почему ты так думаешь? – спросил дед Нистор.

Все устремили свои взгляды на Хаджи Смиона.

– Потому что, – начал Хаджи Смион, сняв левый башмак и быстро перебирая четки, – потому что, когда два человека, – будь они попечители, торговцы или кто другой, – делают одно дело – понимаешь?.. так им ничего не остается, как договориться… Это само собой ясно.

И Хаджи Смион снова надел башмак.

– То есть как это – ясно? Вот ты, Хаджи, попробуй – заставь свою Катанку с Англичанином договориться. Хоть они с одного стола едят и хозяин у них один и тот же, а кошка все: ффф! а собака все: ррр!

– Это правда. Третьего дня Англичанин чуть не задушил Катанку, – сказал Хаджи Смион, усаживаясь по-турецки.

– Тарильом готов ждать до второго пришествия, лишь бы не мириться с Селямсызом. Я знаю, какая эта собака!.. – заметил приятель Варлаама Иван Чушков.

– А Селямсыз разве не скотина?.. – возразил приятель Селямсыза Иван Капзамалин, пошевеливая чашкой, чтобы допить остатки кофе на дне. – Будь он неладен. Выстроил против Тарильомова двора дощатый забор да дегтем его вымазал, – назло Варлааму и жене его.

Хаджи Смион опять свесил одну ногу в знак того, что хочет что-то сказать. Но Иван Бухал не дал ему говорить, воскликнув:

– Хороши попечители! Ослы! Оба! Зачем их выбрали? Сегодня утром по дороге в церковь захожу в рыбную лавку к Максиму купить чего-нибудь на обед… Вижу – и они оба там; Селямсыз карпа покупает, да как увидел, что и Тарильом карпа берет, кинул своего, купил сома: «Анафема, говорит, тому, кто в такой день карпов жрет!» И плюнул на рыбу Тарильома. Ну, разве это по-людски?

– Экое свинство! – промолвил дед Нистор, кидая победоносный взгляд на Хаджи Смиона.

– Известное дело: коли согласия нет, толку не будет, – убежденно произнес Хаджи Смион и вздохнул.

– Дело не в согласии, Хаджи, – отозвался Стамболия. – Важно не то, любят они друг друга или ненавидят, а то, дельные ли они.

– Вот и я говорю, – добродушно ответил Хаджи, снова поджимая обе ноги.

– Дельные ли они, довольно ли у них смекалки, – продолжал Стамболия. – Селямсыза выбрали как человека старого, опытного. Разве народ не его посылал в Стамбул хлопотать по делу с Трояном?.. Тарильом – тоже человек с головой и всегда в дальнюю церковь ходит… Вот и будет школу и учителей навещать. А другие попечители – хоть режь, по два месяца в село не заглянут. Тут согласия не требуется. Ганчо-заяц и Фачко-попик – закадычные друзья, водой не разольешь, а сена между двумя ослами разделить не могут. Ума у них не хватает.

– Верно, пусто в голове, – согласился Хаджи Смион.

Доводы Стамболии, энергично поддержанные приободрившимся Хаджи Смионом, привели противников в смущение. Дед Нистор нахмурился и стал чистить свою трубочку, не зная, что ответить. Иван Бухал несколько раз кашлянул и принялся что-то искать у себя в карманах. Иван Головрат начал усиленно сосать кальян, а Иван Капзамалин сидел неподвижно. Наступило молчание. Его нарушил Хаджи Смион.

– Да, да, дедушка Нистор, люди знают, что делают и кого выбирают. Согласие – согласием, да в башке-то что, вот вопрос.

Так как дед Нистор ничего не ответил, Хаджи Смион, расхрабрившись, спустил обе ноги и дерзко заявил:

– Я тоже за них голос подал и еще подам, потому что это люди достойные!

Иванчо Йота, до тех пор молча прихлебывавший кофе и только кидавший враждебные взгляды на Хаджи Смиона, вдруг вскипел:

– Достойные! Имени своего грамотно написать не умеют и прочее… Тарильом подписывается не «Варлаам», а «Фарлам»; вместо «веди» – «ферт» {42}42
  …вместо «веди» – «ферт» – название букв церковнославянского алфавита: «веди» – «в», «ферт» – «ф». Буква йота (i) была исключена из болгарского алфавита в 50—60-х гг. передовыми деятелями педагогики и литературы. Приверженцем церковнославянской графики выступает в повести Иванчо Йота.


[Закрыть]ставит да одно «а» выбрасывает и прочее!..

– Э, что Варлаам, что Фарлам – все едино. Ну какая от этого беда? – возразил Хаджи Смион, который был не из тех, что позволяют сбить себя с толку.

– Как «все едино»? – спросил Иванчо Йота. – По-твоему, можно сказать «пророк Фарлам» и прочее? Никакой беды, а? Выходит, все равно, что в руках: валек или перо? Назад, назад пятимся, ни на что не годимся.

– Известное дело, не годимся, – подтвердил Хаджи Смион.

Иванчо Йота злился на то, что, вопреки своему ожиданию, не был выбран в попечители. Он считал, что эту пакость устроил ему учитель Гатю, с которым они как-то раз поспорили насчет правописания.

– Вон идет! – крикнул один из присутствующих.

– Кто?

– Тарильом.

– И несет рыбу.

– Остановился, здоровается с Коной Крылатым.

– Но куда это он вдруг так заторопился, словно его гонит кто, и прочее?

– Просто летит…

– Разве не видишь? Селямсыз сзади показался.

Все столпились у окон.

В самом деле, в верхнем конце улицы показался Селямсыз с рыбой в руке; но, встретив Нечо Райчинчина, остановился, чтобы что-то ему сказать, – наверно, почем купил рыбу, которую он при этом поднял кверху. Потом он встретил Марина Хаджи Цакова и, видимо, пожелал ему доброго утра, так как поглядел на солнце. А завидев впереди дедушку Постола, догнал его и начал ему что-то рассказывать – должно быть, что-нибудь очень важное, так как не заметил прошедшего рядом приятеля своего Ивана Распопа и не поздоровался с ним, так же как и потихоньку уходившего Варлаама Копринарку – и не изругал его.