Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Иван Вазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)

ПРИДЕТ ЛИ?

Какая мгла, какие густые туманы стлались в ту осень над Ветреном! Мокро, сыро; моросит мелкий дождь, небо растворилось в холодный пар и придавило низкие домишки села. А на слякотной улице – гомон, шум, кутерьма. Пролетки; нагруженные военными припасами, запряженные клячами телеги; воловьи упряжки, возницы, деревенский люд сплошь запрудили улицу между постоялыми дворами. В этой сутолоке с трудом прокладывают себе дорогу новобранцы, одни в солдатских шинелях, другие – в нагольных полушубках, у многих вместо ямурлуков {106}106
  …вместо ямурлуков… – Ямурлук – род накидки из грубой шерстяной ткани.


[Закрыть]наброшены на плечи старые домотканые одеяла, на ногах – размокшие царвули, все опоясаны патронными лентами, через плечо ружья, украшенные веточками самшита, а со стволов ружей свисают битком набитые сумы… Холод, мокрядь, грязища по колено, погибель да и только, а они – поют… И впрямь «веселые печенеги», – так называли тогда румелийское войско.

В дверях корчмы теснятся офицеры, проезжие, крестьяне – с любопытством глазеют на мокрых юнаков…

Перед одним из постоялых дворов стоят, сбившись в кучки, бабы, девки, дрожащие, посиневшие от холода оборванные дети. Они встречают и провожают в дальнюю дорогу ветренских солдат, – их полк держит путь из Харманли, куда был послан биться с турками, в Софию, а оттуда – на поле боя, воевать против сербов.

– Вот он, Георгиев Цвятко! В добрый час, Цвятко!

– О, гляди-ка, Рангел прошел мимо.

– А вот и Неделкин парень! Эй, Иван, вон стоит твоя мать!

Торопливо суют солдатам цветы и роняют слезы, не успев выговорить напутствий… Войско удаляется, уходит все дальше.

– Мама, мама! Вот он, наш бачо {107}107
  …Бачо или батко (болг.) – почтительное обращение к старшему брату.


[Закрыть]! – восклицает краснощекая светловолосая девочка-подросток.

– Бачо Стоян! – кричит восьмилетний мальчонка, простирая к солдатам руки.

– Сынок! – плачущим голосом зовет мать.

Черноокий, статный, плечистый парень, выбежав из строя, припадает к материнской руке, поспешно целует в лоб сестренку и братишку, его девушка протягивает цветы, он прикалывает цветок на грудь, другой втыкает за ухо и бежит догонять отряд и песню.

– В добрый час, сынок! – причитает мать.

– Стоян! – кричит девушка, чуть живая.

Голоса их глохнут в общем шуме. Стоян растворяется в толпе солдат, а солдаты пропадают в тумане.

Мать глядит им вослед, ничего не видя.

Девушка закрывает лицо пестрой полой передника.

Придя домой, мать Стояна с плачем открывает старый рассохшийся сундук, приподняв ворох рубах и сукманов, достает со дна восковую свечу, ставит ее перед образами и начинает класть земные поклоны.

А в это время под Драгоманом уже гремели пушки. Был день 4-го ноября 1885 года.

* * *

Той ночью старой Цене приснился сон.

Привиделась ей огромная туча, а солдаты идут прямехонько в тучу, и Стоян с ними. Пресвятая богородица! Страх-то какой! Туча гремит, небо раскалывается, земля так и ходит ходуном – вот она какая, эта война. Стоян сгинул в туче, и нет его больше, – что тут делать, как быть!.. Цена вздрогнула, пробудилась. В доме темень. За окном ветер воет. Вот она – битва. Господи боже, Иисус Христос, защити его!.. Пресвятая богородица, помилуй моего Стоянчо!

Старая не сомкнула глаз до света.

– Дядя Петр, что предвещает туча? – спросила она утром.

– Тучи, Цена, бывают разные: из одних проливается дождь, а другие расходятся. Тебе какая туча приснилась?

Она рассказала ему свой сон. Дядя Петр задумался. Он не помнил, чтобы в соннике говорилось про такие тучи. Но, взглянув на испуганное лицо Цены, старик сжалился и сказал:

– Не тревожься, Цена, сон твой к добру. Туча означает весть: письмо придет от Стоянчо.

Лицо старой женщины прояснилось, Через шесть дней один доброволец, приятель Стоянчо, конвоировавший пленных сербских солдат, дал ей письмо. Письмо было от Стоянчо, и Цена тут же подалась к батюшке, чтобы прочел.

Вот о чем говорилось в письме:

«Мама, пишу тебе это письмо, что я жив-здоров и что мы победили сербов. Слава! Да здравствует Болгария! Я здоров, и Рангел Стойнов здоров, и дядя Димитр тоже и шлет поклон своей матери. Сербы стреляют плутонгами {108}108
  Сербы стреляют плутонгами – то есть повзводно.


[Закрыть], малыми залпами, но больно страшатся нашего «ура». Возьми у Цветана мой новый ремень, который я забыл у него, чтоб дети не попортили. Завтра одолеем Драгоманские перевалы, а как вернусь, привезу Кине гостинец из Ниша; тебе ж посылаю лев на расходы, а Радулчо покажу, как свистят гранаты. Кланяюсь тебе

Твой покорный сын

Стоян Добров.

Кланяйся деду Петру. Послал бы я ему сербское ружье, да нынче не с руки. Ружья у них дальнобойные, только не шибко меткие. И еще кланяйся Стоянке».

Отлегло у Цены от сердца, побежала старая к Стоянке – письмо показать. Радость-то какая! А больше всех доволен Радулчо – тем, что бачо научит его свистеть на новой дудке.

Выйдя на улицу, Цена увидела новую партию пленных. Позади шел болгарский солдат. Ей показалось, что это ее Стоянчо. Уж очень похож на него, Нет, не он. Цена было раскрыла рот, чтобы спросить, не несет ли он ей поклон от сына, да засмотрелась на пленных, которых видела впервые.

– Боже милостивый, – прошептала она, – неужто это и есть сербы? Добрые, видать, люди… Горемычные их матери… небось, изболелись душой. Ну-ка, ребята, погодите!

Она сбегала в дом и, вынеся склянку ракии, крикнула вдогонку сербским солдатам, чтоб подождали, хочет, мол, их угостить. Конвоир добродушно улыбнулся и остановил колонну.

– Фалим, фалим! – благодарили усталые пленные, согретые благодатным глотком ракии.

– И мне оставь, бабушка! Ну, за твое здоровье! – весело сказал болгарский солдат и опрокинул остаток ракии себе в рот.

– Тоже ведь божьи христиане… И чего воюют? – дивилась Цена, глядя пленным вслед.

* * *

Наступило перемирие.

К рождеству начали возвращаться по домам солдаты. Из ветренских тоже пришло несколько. А Стояна все нет и нет – ни сам не приходит, ни весточки не шлет. Цена места себе не находит, дурные мысли в голову лезут… Дни идут за днями, а она все ждет, глаз не сводит с калитки – не стукнет ли… Вот уже и Рангел Стойнов пришел, и Петр, Динков сын, и братья Стаматовы вернулись домой. Сходила она к ним, поспрашивала – ничего они не знают. До поры до времени встречались со Стояном, потом потеряли из вида. У матери сердце кровью обливается; слоняется по дому сама не своя – все про Стояна думает.

– Мама! Дядин Димитр пришел! – кричит запыхавшаяся Кина, прибежав с улицы.

Цена тут же идет к Димитру.

– С прибытием тебя, Димитр. А где Стоян?

Но Димитр ничего не знает…

– Может, его под Видим послали, – сжалившись, добавляет солдат. – Может, идет другой дорогой, – смущенно бормочет он.

– Господи, боже мой! Где же он затерялся, мой сынок? – сокрушается Цена и плетется к Стоянке. Подходит к калитке, а сердце в груди трепыхается – вот-вот выскочит. Ну, думает, Стоянка сейчас скажет, что Стоянчо прислал поклон, отписал, чтоб ждали на рождество. Но Стоянка – ни слова. Молчит. А у самой глаза покраснели от слез.

* * *

Все село готовилось встречать первый полк. Посреди улицы, напротив Цениного двора, вбили в землю два столба, верхние края соединили согнутой в дугу жердью. Принесли с гор пахучих сосновых веток, увенчали столбы и перекладину, прикрепили к ней привезенную из Пазарджика широкую ленту с надписью: «Добро пожаловать, храбрые воины!» Потом укрепили трехцветные национальные флаги. Вышла триумфальная арка.

Прошло через село победоносное войско,

«Может, он следом идет, хочет попасть домой вечером под самый праздник; мало радости – справлять рождество на чужом месте. Вон все еще идут по дороге солдаты – один по одному, не видно конца. До вечера еще далеко. И он придет. Он знает, что у них сердца изболелись, его дожидаючись».

Так думала горемычная мать…

* * *

Рано утром Цена пошла в церковь. Купила на присланный Стояном лев свечей, зажгла по свечке перед каждой иконой алтаря. Домой вернулась с просветленным лицом.

– Как-никак, а нынче он будет здесь, – завтра рождество… есть время, – шептала она. – Пресвятая богородица, приведи моего ангела… Иисус Христос, порадуй меня, старую…

Прибежала Кина, сказала, что воротились еще односельчане.

Цена помрачнела.

– Чем ублажать меня новостями, лучше бы шла встречать брата, как люди! – сердито прикрикнула она на дочь.

– Мама, и я хочу, и я пойду с Киной! – закричал Радулчо.

Дети припустили вверх по заснеженной улице и очутились в поле, возле шоссейной дороги.

А мать осталась ждать у ворот.

С гор дул ледяной ветер. Вершины, ущелья, равнина – все забелело снегом. Небо нахмурилось. Черные стаи ворон кружились над дорогой и садились на голые верхушки деревьев. На шоссе, что бежало к Ихтиманскому ущелью, темнели кучки людей – девушек, старух, детворы… Солдаты продолжали идти – то в одиночку, то гурьбой. Кина и Радулчо обошли первую кучку встречающих, другую, третью. Побежали дальше, им хотелось первыми увидеть, первыми встретить Стоянчо. Они узнают его сразу, ничего что поднявшаяся метель туманит глаза.

Дорога шла вверх и терялась за холмом. Из-за метели не видно было ни зги. Кина и Радулчо поднялись на самую вершину, там ветер дул сильнее, пронизывая до костей. Вот из-за поворота показалось двое солдат, с головы до ног запорошенных снегом. Нет, не он.

– Эй, идет ли еще войско? – спросила Кина у солдат.

– Не знаем, девонька, а вы кого ждете?

– Бачо! – ответил Радулчо.

Усталые путники удалились.

Кина опять всматривается вдаль. Холодно. Девочка вся дрожит, и у Радулчо зуб на зуб не попадает, но Стоянчо идет, и они дождутся его. А то мать заругается или начнет плакать, если они придут без него.

Показалась пролетка с двумя седоками в башлыках и теплых полушубках. Когда лошади поравнялись с детьми, Кина выбежала на дорогу.

– Господин, идет ли войско? – спросила она.

– Не знаем, голубушка, – ответил один из путников, приподняв край башлыка и удивленно глядя на посиневшую от холода девочку.

Пролетка покатила дальше под гору.

Двое детей, казалось, приросли к месту. Шел час за часом. Ветер все крепчал. Он жалил лицо, врывался под одежду. Метель разгулялась не на шутку, но они не двигались с места. Все стояли, не сводя глаз с поворота, не покажется ли припозднившийся путник. Вдруг у Кины екнуло сердце. Из-за поворота выехал конный отряд, стуча копытами, стал приближаться. Как много всадников! Наверное, и бачо с ними. Она ждала, затаив дыхание. Отряд поравнялся с ними и с топотом пронесся мимо. Кина махнула рукой двум офицерам, ехавшим чуть поодаль.

– Господин капитан, а бачо едет? – спросила она сквозь слезы.

Офицеры придержали коней и удивленно переглянулись.

– Кто он – твой бачо? – спросил один.

– Бачо Стоян! Наш бачо Стоян! – нетерпеливо выкрикнул Радулчо, не понимая, как может этот офицер в красивом мундире не знать, что их бачо – Стоян.

– Какой Стоян? – удивился офицер.

– Стоянчо из Ветрена! – без запинки ответила Кина.

Офицер о чем-то потолковал с товарищем и участливо осведомился;

– Ваш бачо – кавалерист?

– Он, он, – ответила бедняжка, ничего не поняв.

– Нет у нас такого, девочка.

А его товарищ сказал:

– Лучше возвращайтесь в село, замерзнете.

Офицеры пришпорили коней и поскакали догонять эскадрон.

Кина уже не сдерживала слез, Радулчо тоже заплакал. Руки и ноги у них совсем окоченели, щеки посинели. Дорога до самого села была пустынна. Народ разошелся по домам, близились сумерки, становилось все холоднее. Один только конный отряд чернел, удаляясь. Ветер донес издалека бойкую солдатскую песню. Кина и Радулчо поплелись в село.

На землю опустилась ночь. Они брели, засунув руки за пазуху, и тихонько плакали, думая о матери, ждавшей их у ворот.

Еще одна пролетка, запряженная тройкой лошадей, протарахтела мимо под гору.

– Господин, идет ли еще войско?

Пролетка пронеслась мимо и сгинула, растаяла во мраке.

А вьюга разбушевалась вовсю, словно хотела дать ответ детям. Она неслась с запада, с поля боя, оттуда, где в виноградниках под Пиротом снег заметал могилу Стояна.

Перевод В. Поляновой

ХАДЖИ АХИЛЛ

Портрет

Кто не слышал о знаменитом цирюльнике из города Сопот?

Каждый, там побывавший или хотя бы беседовавший на досуге, в хорошем настроении, с кем-нибудь из жителей Сопота, не мог не слышать о Хаджи Ахилле (так я буду называть его) [19]19
  Настоящее имя героя – Хаджи Лилко – изменено, так как рассказ был напечатан при его жизни. (Прим. автора)


[Закрыть].

Всюду, где ни проходил слепой певец и артист Колчо {110}110
  …певец и артист Колчо… – слепой народный певец, трогательный образ которого запечатлен Вазовым в романе «Под игом».


[Закрыть], он оставил какой-нибудь рассказ или анекдот о моем герое.

А где только не проходил Колчо?

Сколько веселых компаний занимала личность Хаджи Ахилла с ее странностями!

Сколько остроумных изречений Хаджи Ахилла передаются из уст в уста! Передаются и исчезают бесследно. Потому что Хаджи Ахилл – бедный цирюльник, своего рода полуграмотный Фигаро, ничего не читавший, кроме снотолкователя Мартына Задеки да библии, не записывающий творений своего мозга и не испытывающий особой жажды бессмертия, при всей уверенности в собственной значительности.

Нет. Он живет беспечно.

Все его честолюбие состоит в том, чтобы иметь побольше бород, требующих бритвы, да варить побольше кофе – пять пар {111}111
  Пара – монета достоинством в 1/40 гроша.


[Закрыть]порция. Да, он страстно любит еще свою почтенную супругу – «бабушку Еву». Но булгарию {112}112
  Булгария – народный музыкальный инструмент.


[Закрыть]свою он любит больше, чем ее. А вино – больше, чем булгарию.

Как видите, маленькие слабости…

Но у кого нет слабостей?

Наполеон неумеренно любил нюхательный табак.

Александр Великий – крепкие напитки.

Суворов имел склонность кукарекать петухом.

Даже праотец Ной платил дань тому же увлечению, что Александр Великий и Хаджи Ахилл.

А Хаджи Ахилл, как я уже сказал и покажу в дальнейшем, – личность замечательная, необыкновенная.

Правда, среди знающих его лично в этом вопросе нет единства взглядов. Одни считают его сумасшедшим. Другие – пьяницей. Третьи – философом.

Читатели смогут составить себе собственное мнение, прочтя это повествование.

* * *

Итак, вот портрет героя.

В настоящее время Хаджи Ахиллу 66 лет. Ростом он довольно высок – выше среднего. Глаза у него темно-серые, проницательные, все время в движении и нередко глядят иронически. Лицо – широкое, почти квадратное – по той причине, что обе щеки, повыше линий бороды, обрюзгли, придавая приятную симметрию всей физиономии, которая без украшающих ее подстриженных усов по форме своей очень напоминала бы физиономию Горчакова. Широкий лоб над большими черными бровями изборожден глубокими морщинами и складками, какие можно видеть на лбу статуи, изображающей Сократа.

До войны Хаджи Ахилл носил черный фес – того фасона, который был в моде при покойном султане Махмуде {113}113
  …при покойном султане Махмуде… – Имеется в виду султан Махмуд II (1808–1839).


[Закрыть]; фес этот, наверно, был сперва совершенно алый, но затем, в результате перенесенных им бесконечных перекрашиваний, преобразился, постепенно переменив свою масть: из алого стал багряным, потом пунцовым, потом светло-фиолетовым, потом темно-фиолетовым, потом черноватым, потом почти черным и, наконец, совсем черным. В будни Хаджи Ахилл разгуливал в необъятных штанах-карванах с бесчисленными стереотипными и неустранимыми складками, а по большим праздникам надевал кофейного цвета суконные шаровары, расшитые спереди, сзади, под поясом, над штанинами тонкой черной шелковой тесьмой, изображающей разные затейливые разводы, зигзаги, арабески довольно сомнительного художественного достоинства.

Но шаровары эти, хотя выглядят до сих пор совершенно новыми, – на самом деле очень давнего происхождения и сыграли важную роль в жизни нашего героя.

В них он щеголял еще юношей, покоряя представительниц прекрасного пола всюду, где ни появлялся; в них сумел завоевать сердце первой своей супруги и обвенчаться с почтенной «бабушкой Евой». В них он бродил по свету. Они совершали путешествия по Море, по Боснии, в Царьград, в Бухарест, по святым местам; восходили на гору Фавор {114}114
  …на гору Фавор… – гора в Палестине, на которой, согласно евангельской легенде, произошло «преображение» Иисуса Христа после его воскресения от физической смерти.


[Закрыть], видели нур {115}115
  …видели нур… (по-арабски нур – «свет») – свет, якобы являющийся глазам благочестивых паломников на горе Фавор.


[Закрыть], побывали в дальних странах, были свидетелями дивных событий. В них таится столько милых старинных воспоминаний! Они связаны с далекой молодостью и путешествиями Хаджи Ахилла. Оттого-то и нынче, надев их и опоясавшись камчатным тарабулузом {116}116
  Тарабулуз – турецкое название Триполитанской области; речь идет о камчатом шарфе, тканном в Триполи.


[Закрыть], он принимает необычайно торжественный вид; взгляд его становится важным, многозначительным, поступь – тяжелой, церемониальной. Даже у чубука его блестящее прошлое: он был подарен Хаджи Ахиллу тридцать пять лет тому назад, во время его паломничества, иерусалимским игуменом Никитой. Булгария – тоже солидного возраста. Купленная давным-давно на одной ярмарке в Македонии, она обошлась ему не дороже какого-нибудь ножика, но он всегда уверял, что это – большая редкость.

– Она не звенит, а человеческим голосом разговаривает, – с гордостью говорит он.

Чтобы завершить портрет Хаджи Ахилла, прибавлю, что он всегда запинался, произнося букву а. Однако недостаток этот только способствовал его красноречию.

Но удивительней всего был дом Хаджи Ахилла. Говорят, Хаджи Ахилл перестраивал верхний этаж двадцать раз и успокоился, лишь увидав его таким, как ему рисовала фантазия.

В самом деле, сооружение получилось фантастическое, не подчиняющееся никаким архитектурным канонам, никакому заранее принятому плану. Горожане стали называть его башней. Лестница наверх, винтообразно и капризно извиваясь, приводила в узкий коридорчик, из которого налево был выход на полукруглый балкон с деревянной балюстрадой в виде конических заостренных столбиков, открытый и висящий над двором; а направо находилась полузастекленная-полудощатая дверь столярной работы, ведущая в единственную горницу этого этажа. Горница эта была убрана и обставлена в причудливом и странном вкусе. Возле двери находился стенной шкаф с деревянной решеткой. Сквозь нее была видна гипсовая статуя ребенка в натуральную величину, стоящего на левом колене и пишущего письмо. Это была первая и единственная гипсовая статуя во всем городе. Где только Хаджи Ахилл ее взял? Как бы то ни было, этот гипсовый ребенок представлял собой в высшей степени привлекательное зрелище. Мужчины, женщины и дети – все приходили посмотреть, полюбоваться. А Хаджи Ахилл одергивал их, не позволяя разговаривать и мешать пишущему. Посреди потолка, изукрашенного, покрытого разнообразной резьбой, расписанного синей и красной краской, блестело неизвестно зачем там прибитое большое круглое зеркало. Направо, у окошка с разноцветными стеклами, на маленьком столике стоял заколоченный ящик с панорамой, которую каждый посетитель был обязан посмотреть, как только войдет. Хаджи Ахилл важно, торжественно начинал крутить ручку, время от времени восклицая наставительным тоном:

– Севастополь!.. Бой московца с англичанином… Посмотри на московцев как следует: шапки у них вроде купола Святой Софии… Был я и там… А вот Горчаков, Менчиков! Это русские генералы… Капитан их знает… Я их видел у гроба господня… Когда? Давно дело было… Смотри хорошенько! Венеция. Она на море стоит… Видишь – лодки?.. Стамбул! Это Стамбул… Там – девяносто девять вер… Французы, англичане, московцы, итальянцы, персы, турки, арапы, греки, армяне, яхудии, то есть евреи, болгары и прочее и прочее… Видел я Дикили-таш, Святую Софию, Сарай-бурну, Ат-мег-дан, где султан Махмуд янычар перебил. Ходил и в Юскюдар и в Индию… Видал Эгейское и Черное море… Ой, мама!.. Где только не был… Старый человек… много знаю… Учитесь, дети!.. А вот Москва горит! Там московцы Бонапарта живьем сожгли… Тут церковь видишь? Это в Роме. Там Рим-папа живет. Знаешь, кто такой Рим-папа? Не знаешь?.. Не читал писания?.. А я там был… Знаю Румынию и Бухарест… Это Омер-паша {117}117
  Омер-паша – видный турецкий военачальник (1806–1871), венгр по происхождению, генерал-майор турецкой службы, один из реформаторов турецкой армии; в войне 1853–1856 гг. главнокомандующий турецкими войсками на Дунае. Жестоко подавил восстания в Боснии, Герцеговине, Черногории и на Крите.


[Закрыть]. Плюнь на него, погляди другое… Везувий!.. Видишь, видишь пламя? Видеть-то видишь, да не понимаешь, в чем дело, верно? Везувий – это гора такая на берегу Мертвого моря, возле Вифлеема, вроде нашей… Но ты представь себе: вдруг из Остро-берда огонь с дымом прямо в небо стал бы валить… а? Я эти дела знаю как свои пять пальцев… меня спроси… мне все известно. Я – человек ученый!

Все стены и простенки между окнами были покрыты изображениями разных местностей и городов, выдержанными в светлых тонах. На левой стене было намалевано нечто похожее на город с целой грудой домов, тополей, арок, минаретов, крестов, с мачтами и парусами кораблей, с мостами, перекинутыми через ярко-синюю поляну, очевидно изображавшую море. Внизу было написано косыми буквами: «Царьград, или Константинополь (Жемчужина Европы)».

На противоположной стене был изображен, примерно в том же вкусе, другой город, а под ним стояла надпись: «О город! Город! Великий Вавилон!» Между окнами чернели тополи по зеленому фону. Окна, выходившие на дорогу, сверху имели форму полукруга, в мавританском стиле. А нижняя часть их была забрана снимающейся решеткой. Снаружи под окнами, выходящими на дорогу, было нарисовано большое ветвистое дерево, а по обе стороны его стояли, высунув язык и подняв хвост, два желтых льва на цепи. Эта картина, видимо, особенно льстила честолюбию Хаджи Ахилла, и он с невыразимо приятной улыбкой на лице наблюдал, как направляющиеся на базар крестьяне останавливаются среди дороги и, раскрыв рот от удивления, рассматривают желтых чудовищ на стене.

Тут он, вынув чубук изо рта и выпустив вверх целый столб дыма, произносил покровительственно:

– Не бойтесь! Глядите на них сколько хотите. Они на привязи.

И опять принимался сосать янтарь чубука.

Или же объяснял просто:

– Я их из Индии привез.

И лицо его принимало такое серьезное выражение, что простодушный крестьянин никак не мог решить, шутит Хаджи Ахилл или старается его обмануть.

Видя, что толпа любопытных растет, Хаджи Ахилл не мог отказать себе в особом удовольствии преподать им урок зоологии, описав свойства и повадки привезенных из Индии чудовищ; при этом он давал полную свободу своей богатой фантазии; с увлечением рассказывал, когда и за сколько их купил, как звали продавца, в каком индийском городе это происходило: скажем, в Джендем-таше.

Крестьяне глядели ему в рот.

А Хаджи Ахилл сохранял невозмутимую серьезность.

Но заметив, что его слушают, остановившись поодаль, какие-нибудь горожане, он, смущенный их нескромным смехом, прерывал свою лекцию, покидал слушателей, отходил к двери собственной лавки и, лукаво подмигнув насмешникам, стучал пальцем по своему красноватому носу, медленно и протяжно бормоча словно молитву:

– Оно хоть и не так, да для темных людей говорится. Не смейтесь, дети… Темный народ любит, чтоб его обманывали, а я – человек ученый.

* * *

Кое-что из прошлого Хаджи Ахилла.

Единственный оставшийся в живых представитель многочисленной семьи, он прежде, во времена своих дальних странствий и построения вавилонской башни, вел довольно крупную торговлю ножами и саблями, развозя свой товар по всем ярмаркам Турции. Но когда спрос на эти изделия его родного города стал падать, он пришел в отчаяние и, собрав все свои инструменты и орудия смерти, свалил их в углу подвала, заколотил дверь наглухо и обрек свои возлюбленные клинки вечному плену и ржавлению. С того дня он перестал торговать саблями. Если кто спрашивал его, почему он закрыл свое предприятие, он философски отвечал:

– Торговля смертью не принесет счастья.

Потом на Хаджи Ахилла свалились новые беды. Как на грех он выдал единственную свою приемную дочь за одного нечестного человека, черного лицом и душой; этот человек занимался адвокатурой, выступая в турецких судилищах. Всякими правдами и неправдами зять сумел продать дом тестя, и Хаджи Ахилл оказался на улице. Новый владелец из жалости пристроил к стене дома узкое продолговатое помещение под кофейню, с одной дверью и одним окошком, с обмазанными глиной стенами, купил несколько кофейников, чашек, бритв и других мелочей и пустил туда бедного Хаджи Ахилла с женой, дав ему таким образом приют и пропитание. А самый дом, вместе с вавилонской башней, снес, чтоб построить новый.

Хаджи Ахилл плакал, как Иеремия {118}118
  …плакал, как Иеремия… – Иеремия в библейском предании – один из ветхозаветных пророков, горестно оплакивавший разрушение Иерусалима вавилонянами.


[Закрыть]на развалинах вавилонских.

С той поры он начал пить.

Другого утешения у него не было.

Но Хаджи Ахилл был философ. Он сказал себе: «воля божья!» – и скоро примирился со своим новым положением и с той клеткой, которая стала его обиталищем.

В несчастии он не предался отчаянию и не размозжил себе голову, как Тамерлан, о железные прутья и не оборвал свою жизнь при помощи яда, как Фемистокл. У него не было ни зверства первого, ни чувствительности второго, чтобы покончить с мучительным существованием. Если бы Тамерлан умел играть на булгарии, а Фемистокл – брить головы, они, наверное, обнаружили бы, что существует еще modus vivendi [20]20
  Буквально – образ жизни (лат.)


[Закрыть]на этом свете, что человек не умирает ни от печали, имея булгарию, ни от голода, имея бритву.

Наоборот. Если бы Хаджи Ахилла выгнали из его тесной клетки-кофейни, он нашел бы другой уголок на земле, где можно было бы дожидаться естественной смерти, или хоть какую-нибудь пустую бочку, чтобы жить в ней, как Диоген, радуясь солнцу.

Так или иначе, он остался жив, но в душе его возникла и утвердилась неумолимая ненависть к адвокатам. По его мнению, адвокаты – это позор мироздания.

– Одну господь ошибку сделал – адвокатов создал, – говорил он со вздохом. И покорно пил свою чашу.

* * *

Хаджи Ахилл устроил кофейню на свой лад. Как он сам, как его приказавшая долго жить башня, так и кофейня его поражала взгляд своим оригинальным убранством. Так как она не была побелена, а обмазана глиной, и черные стены раздражали его своим видом, вызывая у него разлитие желчи, он решил немножко их приукрасить и приступил к делу со всей решительностью и искусством знатока… Через год посетитель, войдя в кофейню, останавливался, пораженный необычайным, ослепительным зрелищем. Все стены были заклеены разноцветной бумагой, всякими рисунками, картинками, фигурками, библейскими, историческими и комическими сценами, всевозможными чертежами, изображениями неведомых и невиданных животных. Если б не кофейники, изящно развешанные на стене, возле дымохода, да бритвы, симметрично всунутые тупой стороной в узенькую дощечку, иностранный турист, впервые сюда вошедший, подумал бы, что это – большая картинная галерея, всемирная выставка произведений живописи в восточном вкусе!

И в самом деле, это было удивительное, любопытное собрание разнообразных, странных невообразимых рисунков и картин, которые только оригинальный и художественный вкус Хаджи Ахилла сумел выискать, сгруппировать, расположить и привести к согласию. Тут не было никакой искусственной системы, никакого насильственного принципа, никакого заранее составленного плана. Все наклеивалось с какой-то философской небрежностью. Высокое и низкое, изящное и грубое, набожное и нечестивое, благородное и смешное – все противоположности и контрасты находились тут рядом, запросто, откинув предрассудки, как равные… Возле истории восседала ботаника, возле богословия смеялась карикатура. Все друг с другом соприкасалось: возле фотографии Максимильяна находилась фигура яванского тигра; возле головы Александра Македонского в фригийском шлеме простодушно красовался портрет Хаджи Ахилла с заветным султан-махмудовым фесом на голове и иерусалимским чубуком в руках; возле небольшой карты полушарий, выдранной из какого-нибудь Данова атласа {119}119
  …Данова атласа… – Христо Данов (1828–1911) – крупнейший болгарский книгоиздатель; начал свою деятельность еще до освобождения Болгарии, издал большое количество учебников и учебных пособий.


[Закрыть], была приклеена обложка от пачки папиросной бумаги, фирмы Жоб; в непосредственном соседстве с гравюрой, изображающей святого Пантелеймона в тот момент, когда он, изменяя закон природы, насаживает лошадиную голову ослу, находилась вырванная из иллюстрированного журнала картинка с какой-то актрисой, пляшущей канкан. Возле портрета Франца Иосифа и его августейшей супруги висел рисунок от руки, на котором Марко Королевич заносил над Мусой-Кеседжией свой шестопер; наконец, возле гравюры нового святого Георгия в моралийском фесе и арнаутской рубахе – изображение бомбардировки Севастополя.

Контрасты содержания еще более подчеркивались разнообразием художественных приемов, демонстрируемых этим бесконечным парадом всевозможных форм и красок!

Но изумление зрителя не кончалось на этом. Полки были полны новых сокровищ человеческого ума! Новые чудеса манили взгляд. Там были навалены, прибиты, наставлены, сложены – все в том же гармоническом беспорядке – тысячи изделий и предметов из металла, дерева, гипса, камня, картона, кости – целый музей, где были представлены во всевозможных образцах, в естественном и искусственном виде, три царства природы. Там перемешались столярные, слесарные, гончарные ремесла, литейное дело, ваяние; блистали в разных видах и формах, на разных этапах своего развития, техника, искусство, наука, изобретательство; там красовались цинковые подсвечники, старые коробочки, сломанные табакерки, разные колесики, жестяные самопрялки, точильные камни, гипсовые статуэтки, карловские горшочки, сопотские и габровские ножи в красных ножнах, троянские иглы для сшивания ковров, деревянные части женевских часов, черные и металлические пуговицы, пловдивские позолоченные курительные трубки, обломки рогов средногорского оленя, куски слоновой кости, человеческий зубы, лошадиные подковы, фляжки из тыквы для воды, якорь, габровская деревянная солонка, Венера без руки, липованские иконы, разбитые зеркала, мундштуки, чубуки, чубучки, чубучоночки, наргиле с разорванной трубкой, пузатые скляночки с бальзамом (сопотское изделие) и пустые флакончики с этикетками парижских и лионских фабрик, чашки, блюдечки, доски для игры в нарды, фарфоровые тарелочки, патронташи, весы, клетка, копье, несколько сабель, пистолет с испорченным спуском, игральные карты, гвоздики, гирьки, старые календари, снотолкователь Найдена Иовановича, библия, утиные перья для письма, павлиньи перья из калоферского женского монастыря. Бесчисленное множество подобных мелочей, пустяков, разных разностей глядело с этих пыльных полок, свидетельствуя о великом терпении и настойчивости Хаджи Ахилла.

При всем том Хаджи Ахилл понимал, какую ценность имеют его коллекции, и с невыразимым наслаждением глядел на посетителей, имевших снисходительность интересоваться его сокровищами и внимательно их рассматривать.

Тут все лицо его озаряла самодовольная улыбка и он, выпустив целое облако дыма изо рта, принимался, как прежде крестьянам, рассказывать любопытным истории всех этих изделий: это он купил в Бухаресте, то привез из Иерусалима, то разбила кошка, опрометчиво кинувшись за мышью, это испорчено по глупости бабушки Евы и так далее, без конца… И все эти бесконечные рассказы, объяснения всегда кончались словами:

– Ума палата, язык – бритва, хитрый змей!

Тут он подразумевал самого себя.

Но заметив, что кто-нибудь язвительно улыбается или смеется над ним, не веря надлежащим образом в достоинство его сокровищ, он угрожающе хмурился и тотчас находил какую-нибудь едкую эпиграмму, какой-нибудь удачный острый ответ.

Как-то раз учившийся в России молодой студент, желая посмеяться над ним в многолюдном обществе, имел неделикатность спросить:

– Удивляюсь я, дедушка Хаджи: с какой стати ты собрал весь этот хлам?

– На удивленье дурачкам, – спокойно ответил Хаджи Ахилл.