Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Иван Вазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

VI. Что сказал ночной колпак!

Мирончо слегка приподнялся, пожал гостю руку и, когда тот ушел, любезно спросил приятеля:

– Какие известия, друг мой?

Это было сказано уже по-болгарски.

– Важные известия, большие новости, – ответил Хаджи Смион тоже по-болгарски. – Филип так и рубит «капустные кочаны» {61}61
  Филипп так и рубит «капустные кочаны»… – Филипп – известный гайдуцкий воевода Филипп Тотю; «капустные кочаны» – имеются в виду турки.


[Закрыть]на Балканах. Сдается мне, освободимся мы. Только сила-то турецкая, а?.. Черт! А тут еще этот, как ты говоришь дьявольский церковный вопрос все не решается… Поди разберись…

Мирончо выразительно нахмурился и, взмахнув флейтой, воскликнул:

– Ты, Хаджи, помешался на своем церковном вопросе! Я о нем слышать больше не хочу. Филибейским чорбаджиям архиереи понадобились… Свободу, свободу – ты вот что мне подай. И русская сабля это совершит… Прочти «Лесной путник!» {62}62
  «Лесной путник» – поэма Г. Раковского (1857), повествующая о тяжелом положении болгарского народа под турецким игом и прославляющая подвиги болгарских повстанцев – гайдуков.


[Закрыть]Ты читал его?

Хаджи Смион немного смутился, но ответил решительным тоном:

– Ну да, ну да, когда-нибудь русские возьмут Царьград. Бай Минчо прав; и Мартын Задека {63}63
  Мартын Задека – мнимый автор книги прорицаний, изданной в конце XVIII в. на немецком языке и пользовавшейся большой популярностью в Болгарии, поскольку в ней «предсказывалось» падение турецкой империи. По всей вероятности, эта книга проникла в Болгарию во время одного из походов русских войск.


[Закрыть]тоже верно говорит: в десятом индикте это будет. Теперь у нас тысяча восемьсот шестьдесят восьмой год. Сбудется непременно. Русские генералы непобедимы… Только Дунай перейдут, а там… Я ведь все тропы через Балканы знаю – двадцать раз Карнарские горы переходил. Огромное царство – Россия, ужас какое… Куда только не простирается! Расспрашивал я как-то Гечко о Сибири, – ну просто страх берет: не то царство это, не то целая вселенная… Ты верно говоришь… мне теперь ясно. Ну да, политика, – в ней-то все и дело… Пруссия и Австрия дрались при Садовой {64}64
  Садова – село на территории северной Чехии, в сражении при котором в 1866 г, прусские войска разбили австрийскую армию.


[Закрыть]. Дрались так, что друг друга чуть не истребили! А из-за чего? Из-за земли… Ведь всякий царь, коли настоящим царем хочет быть, должен землю иметь, над которой ему царствовать. Все равно как, попросту сказать, и мужчина, чтобы настоящим мужчиной быть, должен, понимаешь? – жену себе взять… Это я, Мирончо, к тому речь веду, что пора бы и тебе – это самое; по-приятельски говорю, пора…

Мирончо посмотрел на него с удивлением. Хаджи Смион дружески кивнул ему.

– Жениться? – промолвил Мирончо. – Брр… Что ж, это неплохо…

– Неплохо, ей-богу неплохо, – подтвердил Хаджи Смион.

Мирончо снова задумался.

– То есть ты, сердечный друг мой, – заговорил он наконец, насупившись и положив флейту себе на колени, – советуешь мне всунуть голову в бабье ярмо?

– Сохрани боже!

– Чтоб было кому меня за нос водить?

– Погоди!

– Чтоб я с этого самого дня стал рабом какой-нибудь пестрой юбки?

– Нет, нет, нет! – крикнул Хаджи Смион, уже сожалея, что разговор о политике незаметно вовлек его в спор по этому дьявольскому вопросу.

– Неужели ты считаешь Мирончо таким простаком?

– Никто не считает…

– Мирончо не нуждается в жене, приятель мой дорогой. Чего мне не хватает? Вот моя женушка сладкогласая, которая и меня и людей веселит. У вас ведь тоже ее слышно?

– Каждый вечер слушаем с женой… Она очень любит ту, румынскую… Но не дай бог…

– Чего «не дай бог»?

– О старости, о старости надо подумать, друг сердечный, – промолвил Хаджи Смион отеческим тоном.

– Так что же?

– Надо человеку деток иметь.

– Вот ты о чем? Браво, любезный друг мой, браво! Теперь я одного себя, Миронча, кормлю, а тогда буду целый рой сопливых мирончовят кормить? Я не Селямсыз! В каком законе это написано?

– Как в каком законе? В нашем православном законе, – храбро отрезал Хаджи Смион.

– Ветер – этот закон! А мой закон на ночном колпаке у меня написан: свет лжив и суета сует! Все есть дым!

– Дело известное: все – ветер и дым, – горячо подтвердил Хаджи Смион.

– Женись не женись – все равно помрешь, верно?

– И я то же хотел сказать.

– Послушай, дорогой и любезный друг мой, какова моя, философия… Ты ведь знаешь, что я – философ?

– Да, ты философ.

– И у меня тут есть кое-что?

При этом он указал на свою голову.

– Есть, знаю.

– В этом мире ни жена, ни золото, ни серебро не могут сделать человека счастливым, а знаешь – что?

– Знаю.

– Свобода.

– По-американски.

– И больше ничего не надо.

Мирончо внимательно склонился над флейтой, стараясь прицепить на место какой-то клапан.

– Да, больше ничего не надо.

Хаджи Смион увидел, что под давлением неодолимых доводов философа вынужден мало-помалу уступать ему поле сражения. Он собрался с духом и решил сделать последнюю доблестную попытку удержать свои позиции, – чтоб, если уж придется отступить, то по крайней мере совесть была чиста.

– Только видишь ли, халоолу… – бодро начал он. – Ежели человек имеет покой у себя в доме… А кто создает покой в доме? Опять жена. Вот я, например; спроси меня. Восемь лет живу с Гинкой и ни о чем не беспокоюсь… То есть – понимаешь? – ни на столечко тревоги не знаю. А коли покоя нет, какую же можно чувствовать благодарность?

Мирончо сидел, по-прежнему склонившись над флейтой. Он ничего не ответил.

Хаджи Смион осмелел.

– Не женат – ладно… Но ведь с людьми живем… Им язык не привяжешь… Вот ты, например, к монашкам ходишь, – без всякой дурной мысли, скажем. Но – понимаешь?.. народ видит: человек бессемейный. Нет, нет, некрасиво получается. Просто неприлично. Ну, что скажут люди?

Мирончо насупился и сильно тряхнул головой, так что кисточка колпака свесилась наперед.

– Ты видишь, что она говорит? – промолвил он. – «Мне ни до кого дела нет!»

Хаджи Смион стал в тупик перед этим неопровержимым аргументом. Против своей воли он произнес:

– Колпак прав; он тоже философ.

– Знаешь, что такое жена? – продолжал Мирончо. – Я тебе скажу: это змея за пазухой, с которой ты спать ложишься.

– Верно. И я иной раз, когда меня жинка разозлит, кричу: «Эх, черт возьми, почему я не Мирончо!»

– Ну вот. Значит, понимаешь?

– Как не понимать!

– А приходишь и говоришь: «Женись, друг милый!» Ведь сам все знаешь прекрасно…

– Да я не к тому, а просто так, по-приятельски… Ты правильно поступаешь, ты – философ.

VII. Две батареи

Хаджи Смион простился с Мирончо и, улыбаясь, пошел домой. Повернув на улицу, где жил Селямсыз, он увидел, что у ворот Копринарки и Селямсыза толпятся любопытные, с наслаждением слушая ругань, которой осыпают друг друга соседки, разделенные дощатым забором.

Охваченный любопытством, Хаджи Смион скоро понял, в чем дело: вечером, после ужина, Варлаам, услыхав злорадный смех Селямсыза и всего его «могучего» потомства, задрожал от бешенства, выбежал из дому и в то самое время, как Селямсыз окунал его кошку в чан с краской, повесил у ворот злодея обглоданный рыбий хребет. Утром же, когда Селямсыз увидал у своих ворот кучу ребят, глазеющих, раскрыв рот, на кем-то повешенный рыбий хребет, а Варлаам с женой обнаружили, что кошка перепачкала подушки и одеяло у них на постели, а также шелковую юбку, лежавшую с вечера на сундуке, все сразу выяснилось, и между обозленными соседями поднялась самая ужасная свара, какую только можно себе представить.

С каждым мгновеньем шум и крики становились все сильней.

– Ах ты, сало тухлое! Чтоб ты провоняла! – вопила Варлаамица из-под груши.

– Ах ты, клопиха-кровопийца! Чтоб тебе лопнуть! – отвечала Селямсызка из-под навеса у печи.

– Разрази тебя гром!

– Задуши тебя чума!

– Чтоб тебя разорвало!

– Чтоб тебе в упыря оборотиться!

– Чтоб огонь пожег тебя и с детьми твоими!

– Чтоб короста изъела вас обоих!

– Свинья двенадцатипоросая!

– Кукушка бездетная!

– Чтоб тебе мужа на виселице увидеть и самой за ноги его качать!

– А твоего-то чтоб на кол посадили, и нечистая сила вокруг хороводы вела!

– Пусть руки, что мою кошку выкрасили, отсохнут и почернеют, как твоя черная душа, желтомордая цыганка!

– Пусть рыбья кость, что на наших воротах висит, поперек горла вам встанет и обоих удавит, клопиха проклятая!

Селямсыз сидел на шестой ступеньке лестницы, без шапки, вспотевший, злой, багровый, с усами, свирепо ощетинившимися. Он не кричал, а только одобрительно кивал при каждом удачном ругательстве жены да время от времени похрюкивал.

Он был похож на генерала, установившего свою батарею на соседнем холме и наблюдающего действие ее огня. По-видимому, такой же тактики держался и генерал неприятельского войска, чья батарея изрыгала огонь и смерть со своего стратегического пункта. Залпы учащались и становились все смертоносней. На трескучие гранаты-оскорбления, посылаемые батареей генерала Варлаама, батарея генерала Селямсыза отвечала грохочущими бомбами-проклятиями, от которых раскалывались небеса и черепицы! Под конец батарея генерала Варлаама начала заметно хрипнуть. Обнаружив это, неукротимый Селямсыз, после минутного совещания со своей свитой, решил немедленно послать несколько анатолийских ядер-ругательств, чтобы перекрестным огнем нанести неприятелю последний удар. Затем поступил как французский полководец при Аустерлице: вынул табакерку и взял понюшку табаку.

Святой Трифон Первофевральский, какое совпадение!

Вдруг в толпе показался Йота. Протискавшись сквозь нее, он предстал перед Селямсызом.

VIII. Иванчо Йота

Второй раз встречаются читатели с Иванчо Йотой.

Но что такое представляет собой Иванчо Йота?

Иванчо Йота вовсе не «что такое», а маленький сероглазый человечек с щетинистой шевелюрой и такими же усами, исполинским носом и большим честолюбием.

Молодые годы он посвятил литературным занятиям, а после смерти деда занялся бакалейной торговлей. Засаленные рукава его зеленого сетре из грубого сукна и обтрепанные штанины грязных будничных брюк говорят о его неутомимом трудолюбии.

Иванчо Йота – человек, как мы сказали, весьма честолюбивый, никому не дает себя в обиду, боится только турок и водится с людьми учеными. Он принимает участие во всех серьезных дискуссиях, происходящих в кофейне Джака, и может успешно спорить с учителем Гатю по вопросам филологическим, с Хаджи Атанасием, еще признающим греческого патриарха, – по церковному вопросу, а с Хаджи Смионом и даже с более учеными людьми – о внешней политике.

Итак, Иванчо отличался ученым образом мыслей и не считал себя простым человеком. Например, недавно в кофейне он сказал господину Фратя по поводу болгарского правописания:

– Надо нам, сиречь ученым, собраться и договориться… Пора исправить язык – и прочее…

Он выражался по-книжному и говорил своим покупателям:

– Вчера мне прислали маслины отменного достоинства и по весьма способной цене.

В прежние годы Иванчо читал дамаскины {65}65
  Дамаскин. – Дамаскины – сборники поучительных, исторических и легендарных повествований, распространенные в болгарской письменности XVII–XVIII вв.; составлялись по образцу сборников проповедей греческого писателя Дамаскина Студита (XVI в.) и получили название от его имени,


[Закрыть]и жития святых с амвона. Как-то раз прочел «Житие Алексея – человека божьего» {66}66
  Алексей, божий человек. – Житие Алексея, божьего человека – древнеболгарское повествование на легендарный религиозный сюжет – было весьма популярно в годы турецкого ига; известно во множестве списков.


[Закрыть]так, что все старухи плакали. Он даже сам сочинил три «Слова»: о вербном воскресении, о мученических подвигах святого Георгия Нового {67}67
  …мученических подвигов святого Георгия Нового. – Святой Георгий Новый – софийский золотых дел мастер, по преданию, казненный турками в XVI в, за обличительные выступления против магометанства.


[Закрыть]и о грехопадении Адамовом. Он собственноручно переписал их, как жития, церковнославянскими буквами – черными и красными, снабдив рукопись картинками и заставками. Получилось до того похоже на печатную книжку, что покойный о. Станчо напрасно обе пары своих очков надевал: так и не мог отличить. К сожалению, все эти сокровища, не знаю каким образом, сгорели, и с тех пор литературные занятия Иванчо прекратились; рассказывая теперь в кофейне об этой славной своей деятельности, он с сердечным сокрушением кончал свое повествование словами:

– Лучше бы я сгорел, только не сочинения мои… Это большая потеря для народа.

Поэтому он часто заставлял свою дочь Андроникию, или Мужепобедительницу, как называл ее в болгарском переводе музыкословеснейший Хаджи Атанасий, петь известную патриотическую песню:

Где же наши славные сочинения

И наши славные сочинители?

И печально повторял:

– Большая потеря для народа.

Но и теперь Иванчо Йота никому не уступит в учености и является ярым сторонником буквы i (йоты), злодейски изгнанной учителем Гатю из всех классов училища. И теперь он записывает в свою счетную книгу красивыми церковнославянскими буквами:

«Нiкiта Пiщiк: сорок драм {68}68
  Драм – 2,5 грамма.


[Закрыть]корiцi – 3 гроша.

Дiмiтр Пiнтiй: пiл напiткi – 1/2 гроша».

Помимо того, Иванчо Йота – болтун, сплетник, нахал и в рождественский пост тайком от жены ест скоромное. Но это не мешает ему страшно ненавидеть греческого патриарха и допекать невежду вроде Варлаама.

IX. Миролюбие одного миротворца

– Скажи на милость, из-за чего все это приключение, то есть по какому поводу, в силу каких причин и все прочее? – спросил Иванчо генерала Селямсыза, когда тот посредством множества всяких сигналов и окриков заставил свою батарею замолчать.

Как ни странно, одновременно умолкла и неприятельская батарея.

– Какое приключение? – сердито засопел Селямсыз. – Никакого нет ни приключения, ни отключения! Отродясь не видывал, – а я живу на свете не то семьдесят, не то восемьдесят лет, – чтобы такая вот паршивая собака издевалась над моим честным домом. Ну, как тебе это нравится, Иванчо? Что сделали мои ворота венгру этому, ослу монастырскому? Меня, человека женатого, семейного, отца четырнадцати детей, который султану девятьсот девяносто один грош налога наличными платит, на старости лет обесчестил – и за что? Пойди спроси его: за что?.. Нет, я этого так не оставлю! Будь проклят Селямсыз, коли он это так оставит!..

Иванчо терпеливо выслушал его, потом произнес:

– И прочее… А теперь, бай Иван, расскажи, в чем вся история.

– История, история… История вот в чем: он повесил мне рыбий хребет на ворота, хорват проклятый, чтобы каждый прохожий видел и смеялся над моим честным домом.

И Селямсыз плюнул.

– И тогда ты… выкупал его кошку и прочее?

– Какую кошку? Кто выкупал?.. Говорю тебе: я отродясь не видал, – а восемьдесят пять лет на свете живу, – чтобы христианин над христианином такой грех и срам учинил. Да он, пес этот, Тарильом, – и не христианин вовсе, а настоящий цынцарин {69}69
  Цынцарин – македонский валах.


[Закрыть]: дед его с Арнаутчины {70}70
  Арнаутчина – страна арнаутов, Албания.


[Закрыть], из Воскополья, с мешком на спине пришел и жареной кукурузой да халвой торговал.

– Отчего же Варлаам оказал тебе такое неуважение?

– Кто? Тарильом-то? Говорю тебе, Иванчо, – такой пакости и сам я никогда не видал и от других слышать не приходилось. Ты видишь: я – старый человек. Но как говорится: «Сохрани, боже, от зла…» Милый мой! Разве первый раз люди ругаются? Живые ведь мы. Человек – не дерево. Взять хоть ребят моих – слышишь, шумят? И они только и знают, что бранятся да дерутся, а ты каждый вечер становись над ними судьей, разбирай ссоры ихние… Третьего дня вечером я сам чуть Маноля насмерть не убил… А ведь я – не какой-нибудь несмышленыш. Помню время, когда Хаджи Петко с Хаджи Папуркой тоже вот так поругались из-за водосточной трубы, – по кадиям да муфтиям {71}71
  Муфтин (арабско-турец.) – мусульманский богослов-правовед.


[Закрыть]таскаться стали, копны друг у друга жгли… А ведь сватами друг другу доводятся: Хаджи Петко на Рипсимии, двоюродной сестре Хаджи Папурки, женат. Хаджи Папурко – старший сын деда Бенча из Сюлюменова рода, и дом у него был – не дом, а целый дворец… Да помню – сцепились на заговенье, так хочешь верь, хочешь нет, – сабли выхватили…

– И прочее… Теперь слушай, – прервал его Иванчо. – Поговорим с тобой по душам… Ты ведь отец – и прочее. Скажи, тогда… ведь это ты окунул кошку в чан с краской от разъярения душевного? А кошка-то, как Варлаам с женой спать легли и все прочее… взяла и устроила всеобщее злоупотребление… Понятное дело – животное…

Селямсыз кинул на Иванчо свирепый взгляд и сердито промолвил:

– Ну, ладно. Это я кошку окунул, окрестил ее! И выпустил, чтоб она пошла, на штанах у них понежилась… Что ж из этого?

И Селямсыз вытаращил еще страшней глаза на Иванчо.

Иванчо только кивнул головой.

Селямсыз отер шапкой пот со лба и продолжал:

– Что сделается какой-то кошке и какому-то Тарильому? Ничего. Кошку вымоют, белье выстирают. А то пятно, которым он осквернил ворота мои и лицо мое, смоется только кровью! Понимаешь? Кровью, Иванчо!

– Нет, нет, вы должны помириться. Видишь? Сто человек стоят у ваших ворот, – глядят и хохочут. Так не годится. Обнимитесь – и прочее.

– Это с Тарильомом-то? Да он не стоит того, чтоб «доброго утра» ему пожелать!

– Оба хороши. Ну да, ты, конечно, прав: Варлаам – богохульник и разбойник анатолийский! Не может имени своего написать, а попечитель! Позор для болгарского, народа!

Тут Иванчо топнул ногой.

– Значит, я прав?

– Прав. Но простите друг друга.

– А если б тебе повесили на ворота рыбий хребет в целый локоть длиной, ты что бы сделал?

– Кто мне повесит?

– Кто бы ни был?

– Рыбий?

– Да хоть бы буйволовый.

Иванчо разозлился.

– Ну, скажи: что? – азартно настаивал Селямсыз.

– Кто посмеет?

– Неважно – кто. Ну, скажем, – Тарильом.

Иванчо поглядел на собеседника страшным взглядом, поднял руку и глухим голосом торжественно произнес:

– Не быть тому живым! Смерть!

Гордый человек был этот Иванчо.

X. Убедительность одного витии

Хаджи Смион, со своей стороны, успокаивал Варлаама Копринарку.

Батарея, находясь еще в беспорядочном состоянии от бешеного движения, вызванного силой огня, снялась со своей возвышенной позиции и, погрузившись в задумчивость, но еще дымясь, сидела на корточках возле ручья, устремив безумный взгляд в ту сторону, где, подвешенная за фижмы, меланхолически покачиваясь, сохла на солнце только что выстиранная юбка.

Генерал Варлаам, бледный, позеленевший, весь в поту, с ощетинившимися подстриженными усами, с выставленной на солнце и ослепительно блестевшей под полуденными лучами Сахарой, быстро шагал взад и вперед по двору. За ним по пятам следовал Хаджи Смион, ожидая, когда гнев его немного утихнет, чтобы не быть втянутым в какое-нибудь бесполезное пререкание.

– Ну, скажи: чего он заслуживает, этот бес окаянный? – вдруг спросил Варлаам, неожиданно обернувшись.

– Кто? Селямсыз-то?

Но Варлаам, никогда не называвший своего соседа по имени, раздраженно промолвил:

– Понятно, он… Ну, скажи!

– Послушай, Варлаам, помирись с ним, – говорю тебе как друг.

– Фарламу мириться с ним?

– Хорошее дело – помириться, ей-богу, хорошее. Помиритесь по-братски, по-христиански, – повторил смиренно Хаджи Смион, искренне желавший, чтобы это примирение состоялось.

Варлаам поглядел на него, насупившись.

– Не ожидал я таких советов от вашей милости.

– Я – как друг, – робко протянул Хаджи Смион, опасавшийся какой-нибудь неприятности.

– Как? С ним? По-братски? По-христиански?

– Честное слово, Варлаам, прости его… Он просит прощения, – солгал Хаджи.

– Кто? Он?

– Ну да. Я сейчас от них… убедил его, и он готов с тобой расцеловаться. Сам сказал, что согласен.

– Целоваться с Иудой? Сохрани боже… Никогда! Пока жив!

– Но послушай, Варлаам!

– Фарлам не слушает.

– Погоди. Что я тебе скажу…

– Не желаю!

И он снова принялся ходить взад и вперед, склонив голову и заложив руки за спину.

– Варлаам! – снова воскликнул Хаджи Смион.

– Ну, слушаю.

– Я ведь и раньше тебе так говорил. Ну, скажи, разве я не прав? – обратился он к Варлаамице.

Та ничего не ответила. Она не сводила глаз с юбки, еще носившей на себе следы двух больших облаков, которые кошка нарисовала на ней прекраснейшим индиго.

Варлаам тоже взглянул на юбку, потом выпрямился как свеча перед Хаджи Смионом и гневно произнес:

– Ищешь поддержки у моей жены? А ты спроси, что у нее на сердце?

– Знаю, знаю, – она добрая.

– И спроси Фарлама, как у него на душе кошки скребут?

– Знаю, знаю. Будь я на твоем месте, – ей-богу…

– Мог ли бы ты стерпеть, видя такое кораблекрушение всего дома?

– Не мог бы.

– Помирился ли бы с таким мерзавцем, предателем и смертоубийцей?

– Я?

– Да, ты.

– Лучше умереть.

– И Фарлам скорей умрет. Но только ему одному известно, как болит душа его. Сторонние люди смотрят в кошару, а только коза знает, как нож остер. Чего он смеется? Чего плачет? – спрашивают. Эх, лучше смеяться, чем плакать. Таков свет: никому нет дела до Фарлама.

– Да, никому нет дела до Фарлама, – машинально повторил Хаджи Смион, глядя на злополучную юбку и кошку, сушившихся на солнце.

– Ежели кто окатит твоего Англичанина – да не синей краской, а просто помоями, и скажет ему: «Пойди поваляйся на желтой тафтяной юбке Хаджийки», – ты потерпишь?

– Не потерплю.

– А как же Фарламу с этим мириться?

– Ты прав: не прощай, будь мужчиной, держись!

– Это ли не поруха чести моей фалимилии? Ведь смертоубийца обесчестил ложе мое.

– Верно. Человек одной честью жив! – согласился Хаджи Смион.

Варлаам немного подумал, потом прошептал:

– Знаешь что?

– Ну да. А что?

– Не говори никому.

– Никому не скажу.

– Дай мне свое…

Хаджи Смион вперился в глаза собеседника:

– Мое?

– Дай мне его! Смертоносное…

– Ружье?

– Ну да.

– Зачем оно тебе?

– Дай.

– Оно заряжено.

– Заряжено…

Хаджи Смион испуганно оглянулся по сторонам.

– Молчи. Как бы кто не услыхал.

– Слушай.

– Ну ее к дьяволу, эту затею.

– Дай его Фарламу, не бойся.

– Нет!

– Слушай, я в него не стану стрелять. Убийства не будет.

– А на что ж оно тебе?

– Сейчас Фарлам тебе скажет.

Хаджи Смион еще раз отрицательно покачал головой.

– Ты понимаешь, Хаджи: этот Селямсыз – страшный негодяй.

– Знаю. Ну?

– Он ночью залез ко мне во двор, ты подумай…

– Так, так.

– Он может как-нибудь ночью опять стену перелезть и напасть на мою фалимилию.

– Понимаю. Разве прошлый год Геревица, что гряды с розами ему перекапывала, не жаловалась на него в общину?.. Береги свою честь, Варлаам.

– Так дай же мне свое смертоносное!

– Сохрани боже!

– Я не стану до смерти убивать, а только постращаю. Ведь ты же мне друг?

– Нет, нет, ружье – это не игрушка. Береги свою честь, Варлаам!

И Хаджи Смион поспешно скрылся в воротах.

Удаляясь, он опять услыхал возносящиеся до самых облаков громкие крики.

Перемирие кончилось. Между двумя генералами и их батареями начался решительный бой.