Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Иван Вазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)

НЕГОСТЕПРИИМНОЕ СЕЛО

Русский – назовем его господином Матвеевым, – давно живущий в Софии, где он состоял на службе, страстный велосипедист, катил на своей двухколесной машине по прямому и гладкому шоссе, что, как натянутая струна, пересекало Софийскую равнину.

Желтоватое облако пыли, поднимавшееся из-под колес, окутывало путника с головой и двигалось вместе с ним словно поземка.

Матвеев проехал километров пятнадцать на большой скорости. Стояла нестерпимая жара. Весь в поту, запыхавшийся, красный, он очутился в обеденный час среди равнины. Голод и мучительная жажда усугубляли усталость. Матвеев сгорал от нетерпения добраться до первого попавшегося села и пообедать.

Солнце палило нещадно, на летнем небе не видно было ни облачка, над желтой стерней, выгоревшими луговинами и сухими пашнями, придававшими пейзажу печальный вид, дрожало марево. Ни один звук – ни стрекот цикад на земле, ни птичье пенье в воздухе – не оживлял глухой тишины безлесной равнины. Разбуженные ящерицы испуганно шмыгали из-под колес велосипеда.

На горизонте сквозь дымку марева в бесцветном небе вырисовывались ломаные линии гор, безжизненных под жгучими лучами солнца; они, казалось, убегали прочь. Убегало и угадывавшееся за деревьями село, к которому были прикованы жадные взоры Матвеева. Как это обычно бывает в минуты нетерпения на равнине, дорога казалась бесконечной и цель отдалялась, точно обманчивый мираж.

Матвеев уже раскаивался, что увлекся ездой в самый зной. Пересохшее горло горело, ему казалось, будто мозг в голове воспламенился, голод напоминал о себе острыми спазмами в желудке.

Не помни себя от радости, Матвеев подъехал к первой попавшейся корчме на сельской площади. Он прислонил велосипед к облупившейся стене и повернулся к стоявшему на пороге шопу, намереваясь попросить у него воды.

В эту минуту на дороге показался всадник в кепи и гетрах, во весь опор скакавший в Софию.

Узнав в нем своего приятеля, чиновника одного иностранного учреждения в Софии, Матвеев поздоровался с ним по-немецки.

– Жара африканская, – сказал всадник, на минуту остановив коня и отирая пот со лба.

Потом оглядел пустынную площадь, окруженную плетнями и жалкими домишками, и добавил:

– И село африканское!

Закурив сигарету, он игриво продолжал:

– Да, африканская страна… Я даю этому симпатичному народцу срок в тысячу лет на цивилизацию… Верно я говорю? Встречи со здешними крестьянами доставляют мне удовольствие, и знаете, почему? По какой-то ассоциации идей я вспоминаю волков и вепрей, на которых мы охотились в лесах внутренней Бразилии… О! Там великолепная охота, любезнейший. Здесь убогость, одни перепела… Вы только взгляните на этого усача, что стоит в дверях! Барнум {179}179
  Барум (немец.) – содержатель цирка.


[Закрыть]дорого бы дал за него. Ну и народец… Я же вам говорю: даю тысячу лет сроку. Вы, мой дорогой, допустили величайшую глупость, какую только знает история. Прощайте!

Всадник с улыбкой откланялся и ускакал.

Матвеев обратился к корчмарю:

– Эй, давай мене хладна вода!

Он, хоть и жил в Болгарии довольно долго, не умел мало-мальски сносно изъясняться по-болгарски. В столице русскую речь понимали все, и у него не было нужды – да и желания – выучить местный язык. Из-за этой легкости общения с болгарами русские с большим трудом, хуже всех славянских народов усваивают болгарский язык.

Корчмарь, крепкий, дородный, краснощекий шоп с хитрыми глазами, длинными, до ушей, пышными усами, какие часто можно увидеть у местных крестьян, не шевельнулся, будто не слышал его слов. Видно, на него произвели неблагоприятное впечатление лицо путника, обрамленное русой бородой, которое выдавало в нем иностранца, его грубый тон и чужой акцент. К тому же его, наверное, рассердил наглый взгляд всадника.

Матвеев прясел на треногую табуретку в тени дома и, отирая пот со лба, стал ждать, пока принесут ему воды.

Увидев, что корчмарь стоит как ни в чем не бывало, небрежно прислонившись к косяку двери и почесывая волосатую грудь, Матвеев удивился.

– Дай воды! – крикнул он нетерпеливо.

Этим окриком он окончательно погубил себя в глазах шопа. Тот откашлялся и заявил:

– У нас нет воды.

– Как – нет воды? – удивленно переспросил русский.

– Нету, господин.

– А в селе?

– И в селе нету.

– Как так?

Матвеев рассердился.

– Ты врешь! – сказал он.

– А?

– Фонтан нет?

Шоп ничего не понял.

– Кто тебя разберет, чего ты лопочешь! – пробормотал он пренебрежительно и скрылся в корчме.

Матвеев вскипел, но решил добром сломить упрямство негостеприимного хозяина корчмы.

– Просим, платим… – начал он, встав в дверях.

– Просишь, да поздно… Нету воды… – прервал его шоп и начал прибирать на полках, где стояли стаканы и другая посуда.

Подошли и еще крестьяне, привлеченные велосипедом, который в те времена был новинкой. Несмотря на жару, они были в овчинных тулупах. Корчмарь вышел и стал шептаться с ними. Вероятно, он объяснял, с каким человеком они имеют дело. Те одобрительно кивали головами, полностью согласные с тем, что он им говорил.

Возмущенный русский спросил у крестьян, где они берут воду, и кивнул в сторону находившегося неподалеку колодца.

– Из этого колодца мы только скотину поим, для людей вода не годится, господин. Нехорошая вода, – ответили они.

– А люди откуда пьют?

– Мы-то? Мы берем воду во-о-он там – из источника, что под курганом… – и крестьяне указали на одинокий голый холм, до которого было не меньше пяти километров, а затем, с ухмылками кивая на велосипед, добавили: – Ты, ваша милость, на этих чертовых колесиках одним духом слетаешь туда.

Русский посмотрел на них с ужасом. Его мучает жажда, а они посылают его за пять километров в такую жару! Да как может существовать село, если поблизости нет воды? Он достал из бумажника деньги, сказал, что заплатит тому, кто принесет ему попить из дому. Но ему ответили, что воды ни у кого нет. Как так? Он уже было хотел пойти напиться мутной воды из колодца, но почувствовал отвращение и попросил вина, чтоб хоть немного утолить жажду.

– Вино кончилось, господин, – ответил корчмарь. – Нету…

Матвеев сказал, что хотел бы поесть.

– Яйцо есть?

– Нету.

– Брынза есть?

– Нету.

– А цыпленок?

– И цыплят нету.

– А это что? – спросил он, указывая на кур, копошившихся на площади.

Корчмарь ответил:

– Они хворые, их нельзя есть

Матвеев вытаращил глаза.

– Дайте хоть хлеба!

– Бог даст…

– Что?

– И хлеб кончился, не взыщи, господин.

Остальные крестьяне подтвердили, что весь хлеб съели дети.

Ну и дела!

Матвеев чувствовал себя, словно путник, затерявшийся в пустыне, – беспомощный, умирающий от жажды и голода. И горькое чувство обиды всколыхнулось в его душе.

«А мы-то проливали кровь за этот народ! – подумал он с ожесточением. – Пожалуй, прав фон Шпигель… И он повторил в уме его последнюю фразу по-немецки: Sie haben die grösste Dumheit in der Geschihte gemacht. Да, да! Величайшую глупость! Прав фон Шпигель…»

Нужно было принять какое-то решение; или ехать дальше к обетованному кургану, или вернуться назад и напиться из ручья, который он видел по дороге.

Пока он размышлял, как ему быть, крестьяне шептались, поглядывая на чужеземца с насмешкой, в которой, как ему казалось, сквозило злорадство.

При виде такого бессердечия – ведь не могло же в селе не быть воды, хлеба и всего прочего, – Матвеев вскипел от ярости и в сердцах выкрикнул русское ругательство, которое было известно нашим крестьянам еще с русской войны. Это был единственный способ облегчить грудь, чтобы не задохнуться от распиравшего ее гнева, а там – будь что будет, пусть даже его поколотят за это.

Но странное дело! Вместо того чтобы рассвирепеть, крестьяне радостно загалдели и подошли к нему поближе.

Корчмарь, который был к тому же и кметом, заговорил первым:

– Извиняй, наша милость, ты какого же народу будешь?

Матвеев желчно ответил:

– Русский я!

Хозяин корчмы схватил его за руку и затряс ее.

– Что ж ты, мил человек, сразу не сказал, а морочил нас, ввел в грех?

И крестьяне наперебой стали пожимать ему руку. Корчмарь со смехом объяснил, что принял его за «шваба» – так шопы из софийских сел называют неславянских подданных Франца-Иосифа – по виду и по тому, что он говорил с проезжим по-немецки.

– Да и разговор твой был… не для людских ушей.

Подошли и другие крестьяне и тоже стали здороваться с Матвеевым за руку.

Корчмарь оттеснил их:

– Оставьте человека в покое!.. Пойдем-ка, господин, всего нам дал бог: и холодной водицы, и вина, и хлеба, и цыпленка для христианина вроде нашей милости. Фу ты, какая жалость! И чего ты не обругал нас пораньше, мы бы догадались, что ты свой человек. Мы люди темные, без понятия…

Знатный гость был с триумфом введен в прохладную корчму.

* * *

А тем временем Стамболов {180}180
  Стамболов – Стамболов Стефан Николов (1854–1895). С 1887 г. – премьер-министр Болгарии. Руководимое им правительство выражало интересы болгарской, англо-австрийской торгово-промышленной буржуазии, проводило антинародную внутреннюю и антирусскую внешнюю политику, Стамболов установил в стране жестокую диктатуру. Под угрозой всенародного возмущения князь Фердинанд был вынужден потребовать его отставку (18 мая 1894 г.). Убит агентами царского двора.


[Закрыть], в ту перу всемогущий властитель, говорил корреспонденту «Кельнише Цейтунг»:

– Я ослабил русское обаяние в Болгарии на пятьдесят лет.

Если Стамболов говорил искренне, то это показывает, что сей государственный муж был плохой психолог.

София, июнь 1901.

Перевод Л. Христовой

МОИ УЧИТЕЛЯ

Воспоминания о школьный годах

Мысль уносит меня в далекое, далекое прошлое: она кружит по туманной, призрачной области забытых, потонувших в океане вечности времен. Мое воображение, подобно археологу на раскопках, ищет, роется в воспоминаниях детства и юношества, вгрызается в них. Все больше и больше увлекаясь этим занятием, оно находит в этой далекой эпохе милые предметы и странные образы, покрытые бурьяном забвенья, с наслаждением останавливается на них и не хочет с ними расстаться.

Боже мой! Стоило моей мотыге копнуть прошлое, как целый рой призраков встал с кладбища давно похороненных дел и событий.

Откуда-то из глубины памяти возникают бледные тени: все они милы и дороги моему сердцу. И душа в сладком томленье стремится побыть подольше в ясном сиянии детских лет, освежиться в этом мире невинности, радости и простодушной веры в добро – веры, ныне разрушенной разочарованиями и жизненными бурями, изъеденной горькими сомнениями, низвергнутой житейским опытом.

Нельзя сказать, чтоб это были безмятежные годы: отведал я и страданий и горечи; ведь это – спутники человека с самой колыбели. Но они изгладились из памяти, теперь в ней остались лишь светлые стороны предметов, и благодаря расстоянию, с которого мы глядим на ту эпоху, все в ней кажется мне светлым и радостным. Она встает передо мной волшебная, лазурная, словно дальняя гора на горизонте: пропастей, рвов, утесов не видно; на небе вырисовываются только ее восхитительно прелестные, гармоничные линии…

Погружаясь сегодня в тихое море воспоминаний, я хочу задержаться только на отдельных фигурах, глядящих на меня из глубины моего прошлого, то улыбающихся, то суровых, но одинаково милых душе моей: на фигурах моих учителей.

Первый, кто вспоминается мне более отчетливо, – это учитель Атанас из Карлова.

Помню высокого, черноглазого человека с бледным, кротким лицом, в черном костюме европейского покроя из грубого крестьянского сукна, в фесе и с палкой в руке.

Больше я ничего о нем не знаю. Его нрав, характер, весь его духовный облик исчезли из моей памяти. Перед моими глазами стоит только высокий человек с бледным, кротким лицом, – кажется, красивым. Вот и все.

Он был учителем начальной школы («взаимного обучения» – по-тогдашнему), куда меня, по седьмому году (это было в 1857 году), торжественно привел отец, обутого в новые красные башмаки и короткие штаны.

В то время первоначальное обучение велось по аллелодидактическому или мак-ланкастерскому методу {182}182
  Аллелодидактический или мак-ланкастерский метод – возникший в начале XIX века в Англии метод так называемого взаимного обучения, при котором старшие учащиеся начальных школ под наблюдением учителя обучают младших чтению, письму и счету. Распространение этого метода в Болгарии связано с реформой болгарских школ в середине XIX века.


[Закрыть]. Помню, как учитель водил моим пальцем по рассыпанному на парте песку, заставляя выводить крупные буквы; как сильно пахло табаком от его пиджака; как стучала по парте его палка, чтобы дети перестали галдеть, или била их по ладони за непослушание.

Эта фигура воскрешает в моей памяти сложную и странную обстановку школы начального обучения, целый арсенал мудрого ланкастерского метода: железные «полукружия» у стен, висящие на стенах «таблицы», по которым мы должны были читать вслух по складам напечатанные крупными буквами слова под руководством старшего ученика с заостренной палочкой-«указкой» в руке, вращающиеся квадратные дощечки, укрепленные на первых партах и регулировавшие занятия классов.

Там был целый сонм учеников, наделенных высокими полномочиями квесторов и начальников: «старших надзирателей», «общих надзирателей», следивших за соблюдением тишины с высоты «седалища» (чего-то вроде кафедры) и оглашавших помещение протяжными возгласами: «Аврам Петков невнимателен!», «Чоно Иванов не слушается!», «Васил Димов безобразничает!» Имелись также «привратники». Вокруг этих церберов у дверей училища постоянно толпились ученики, выразительные движения которых показывали, что у них – настоятельная нужда выйти.

На стенах были развешаны большие куски картона с мудрыми, назидательными изречениями: «Бога бойся, царя почитай!», «Каждой вещи – свое место, каждому делу – свое время!», «Леность – мать порока!», «Сделал добро – забудь об этом!» и другими афоризмами в том же роде. Возле кафедры на черных шнурах висели черные дощечки с надписями: «неприлежный», «бесчинный», «ленивый», «непослушный», «испорченный» и т. п. Эти таблички имели страшное назначение. Они были орудиями морального наказания для тех, кто провинился в вышеуказанных смертных грехах. После троекратного предупредительного вызова к «общему» надзирателю неисправимого ученика ставили перед кафедрой и вешали ему на шею одну из этих табличек, а иногда сразу несколько, в зависимости от характера и количества преступлений. Так, с этими позорными эмблемами на груди, он стоял перед учениками несколько часов либо прямо, либо на коленях.

Этим запас наказаний не исчерпывался. Более серьезных грешников запирали в «темницу», находившуюся под кафедрой. Это был темный, тесный, низкий закуток, куда приходилось входить ползком; внутри пахло плесенью, мышами и кишели стаи крыс и мышей, наводя ужас на заключенных.

Помимо битья по рукам, применялось еще битье по задней части тела, причем наказываемого взгромождали к кому-нибудь на спину. Самым жестоким наказанием считалась «фалага» {183}183
  Фалага – деревянное приспособление, которым стягивали ноги наказываемых.


[Закрыть]: два здоровяка валили провинившегося, поднимали кверху его босые ноги (все ходили тогда босиком по методу Кнейппа {184}184
  Метод Кнейппа (здесь – иронически) – метод лечения холодной водой.


[Закрыть]), соединили их вместе и, под раздирающие вопли наказываемого, подставляли его пятки под учительскую палку.

Но самым страшным наказанием, страшней черных досок, темницы и побоев, было еще одно, скорей нравственное, чем физическое, считавшееся и самым позорным: ученику мазали лицо чернилами и в таком виде выставляли его под безжалостные, злорадные насмешки ребят, потому что дети, в своей ангельской простоте, жестоки, как звери…

За этим наказанием следовало исключение.

Пресловутый ланкастерский метод предусматривал также награды за добродетель. В противовес черным доскам имелись и красные, меньшего размера и на красных шнурах, с надписями: «достойный похвалы», «прилежный», «благонравный», «трудолюбивый», «примерный». Счастливцам, отличавшимся этими доблестными качествами, вешали на грудь красные таблицы, и они так и занимались с ними – на зависть их товарищам.

Хорошие ученики награждались ярлычками – «фулями». Фули представляли собой бумажку размером в четвертушку с печатью училища, на которой был изображен петух – эмблема пробуждения! Их печатали красной, желтой и черной краской. Главной, высшей, наградой были красные. Эти «фули» представляли собой большую ценность, так как ими можно было откупаться от наказания. Прегрешивший мог избегнуть черных досок, битья по рукам, «темницы» и даже «фалаги», уплатив столько-то «фулей»; учитель определял потребное их количество в соответствии с размерами вины.

Были такие хитрецы, которые приобретали эти спасительные бумажки незаконным путем: подкупали школьного служителя мешочком орехов или табака, и тот вытаскивал из учительской целую пачку фулей. Некоторые добывали их при помощи своих родственников, имевших честь быть в близких, приятельских отношениях с учителем Атанасом. А многие прибегали к более изысканному способу: носили учителю вкусный обед из дома, и тот щедро расплачивался красными петушками.

Помню, однако, что мы приберегали наше богатство для важных случаев, героически подставляя руки под палку, чтоб сохранить ярлычки про черный день. Мы были страшные пройдохи!

Учитель Атанас, это непостижимо высокое для нас существо, этот Юпитер, раздающий наказания и награды, вдруг исчез из наших глаз, покинул школу.

Я кончил начальное училище уже при других преподавателях. Но по тому ли, что они преподавали недолго, или из-за своей незначительности они не оставили в душе моей никаких следов.

Глубокий след оставила в ней яркая, своеобразная личность учителя прогимназии (тогда называвшейся «главным училищем»), в которую я перешел из «взаимного».

* * *

Это был учитель Юрдан (Ненов) из Пазарджика.

Лет сорока, живой, подвижный, нетерпеливый, полный энергии, он обладал даром слова: речь его была ясная, увлекательная, голос – сильный, становившийся страшным в минуты гнева.

Высшего образования он вовсе не имел, познания у него были отрывочные, бессистемные, но добрая воля и трудолюбие восполняли у него недостаток педагогической подготовки. При нем сопотское училище, резко вырвавшись на первое место в отношении организованности и реформ, достигло процветания. Сюда устремлялись ученики из разных районов Болгарии, и оно выпустило из своих стен целый рой учителей.

Курьезный случай, неудивительный для нравов учителей того времени и их соперничества между собой, дал возможность учителю Юрдану прослыть человеком ученым и вместе с тем прославить училище.

По приглашению карловского старшего учителя Димитра, получившего воспитание в России, Юрдан вместе со своими учениками из старших классов отправился в Карлово, чтобы присутствовать на экзаменах. Там, не знаю уж каким образом, к немалому изумлению множества присутствующих ученых людей, он затеял с учителем Димитром спор о том, есть ли у животных разум? Учитель Димитр доказывал, что есть, так как «когда пробуешь поймать муху, она улетает», а учитель Юрдан утверждал, что у них – только инстинкт. Этот диспут, напоминавший публичные дискуссии древних афинских мудрецов, увлек оба города и, разделив их на два враждебных стана, перекинулся на столбцы царьградских газет {185}185
  Царьградские газеты. – В Царьграде (Константинополе) в период болгарского национального Возрождения (вторая половина XVIII–XIX вв.) жило много болгар; там издавалось значительное количество болгарских газет и журналов: «България» под редакцией Драгана Цанкова, «Гайда» и «Македония» – П. Р. Славейкова, «Напредък» – Ив. Найденова, «Век» – М. Балабанова и др. Большинство из них выражало взгляды болгарской крупной либеральной буржуазии.


[Закрыть]. Царьградские ученые стали на сторону учителя Юрдана. После такого приговора, нанесшего жестокий удар честолюбию учителя Димитра, карловское училище оказалось посрамленным, ученики лучших семейств покинули его и перешли в Сопот, чтобы внимать мудрым речам сопотского Аристотеля.

(Я учился тогда в первом классе и был еще слишком мал, чтобы понимать как следует эти дела, – передаю их поэтому, как и остальные, за ними последовавшие, в том виде, в каком слышал о них спустя некоторое время.)

Но, восторжествовав, учитель Юрдан не почил на лаврах. Чтобы еще сильнее поразить умы своей всесторонней ученостью, он придал больше пышности учебной программе. Помимо десятка общеобразовательных предметов да греческого и турецкого языков впридачу, он ввел в старших классах русский и французский языки, тайком изучая их одновременно с учениками; ввел изучение «Истории турецкого царства» на сербском языке; ввел пиитику, астрономию, этику, метафизику! Это была какая-то оргия наук, программа, ослепляющая взор, хаос обрывков знаний, вколачиваемых в ученические мозги шомполом!

Геометрию он преподавал на Трапе – возвышающемся над Сопотом голом холме, куда ученики приносили колья (вехи) и компас на треножнике, производя там геометрические измерения и «межевание» на глазах у ошеломленных этой таинственной, глубокомысленной наукой сопотцов.

В один прекрасный день учитель Юрдан возомнил себя поэтом. Помню, как он, сидя по-турецки на школьном дворе, в своем зеленом тулупчике, с чубуком в левой руке, сдвинув фес на затылок, важно, сосредоточенно отсчитывал слоги на пальцах. Над поэтическим произведением своим он работал очень долго, а закончив, придумал к нему мелодию и научил нас ей. До сих пор помню первое четверостишие:

На известном пригорке

у отрогов Балкана

Вот уж четверть века

Стоит храм Минервы!

Эти путаные стихи с темным смыслом и чуждыми болгарскому языку славянскими падежами представляли собой славословие сопотскому училищу, а косвенно и жрецу, священнодействующему в этом храме Минервы.

У него была реформаторская жилка. Весь школьный двор занимало кладбище. Он настоял на том, чтобы половина двора была освобождена и ученикам было где играть. Могилы оградили деревянным забором, разбили сад, привезли большие деревья, посадили их там. Во дворе построили еще одно школьное здание; купили глобусы – земной и небесный, разные физические приборы, геометрические приспособления и другие учебные пособия. Была создана и скромная школьная библиотека – с русскими книгами и сербским журналом «Гласник» [35]35
  «Вестник» (серб.)


[Закрыть]. Попечители прислушивались к просьбам учителя, а город, в то время богатый благодаря расцвету производства галунов и ситца, не скупился на расходы.

Человек сообразительный, с практическим умом и ухваткой, Юрдан знал слабые стороны граждан, угождал и их вкусам, уважал воззрения своего времени, не пренебрегая и хитростями, чтобы возвысить себя в глазах сопотцов. Он требовал строгой дисциплины и вне школы: возвращаясь домой, ученики его шли по улицам добрые полкилометра чинными рядами, цепочкой. Он следил за исправным посещением ими церкви, был там певчим и произносил проповеди с амвона. В дни больших праздников он водил нас по домам именитых граждан города и чорбаджиев, чтобы мы славили их подходящими к случаю песнями, сочиненными Якимом Груевым {186}186
  Яким Груев (1828–1912) – известный болгарский учитель (в Копривштице и Пловдиве) периода до Освобождения Болгарии от турецкого ига; вел активную борьбу против эллинизации; переводчик, поэт, автор ряда учебников по грамматике, истории, арифметике, логике, физике и др.


[Закрыть].

И слава новых Афин росла!

Но у учителя Юрдана был один маленький недостаток: он жестоко дрался и впадал в необузданный гнев при малейшей провинности своих воспитанников.

Особенно вспыльчивым он стал в последний год, когда понял, что беспокойные гьопсенские {187}187
  Гьопсенские – от Гьопси (турецкое название Карловской околии).


[Закрыть]афиняне пресытились им и положение его пошатнулось. Впрочем, он разнообразил наказания. Помню, как однажды, за плохое знание урока, он обрек человек десять учеников, в том числе и меня, на голод. Мало того, что нас не пустили обедать: он еще вдобавок позабыл отпустить нас ужинать. На дворе совсем стемнело, и нам пришлось остаться на ночь голодными в школе. Мы особенно страдали потому, что в тот вечер в городе была «донанма» (иллюминация) по случаю какого-то праздника султана. Мы с завистью глядели из окна на зажженные внизу на площади бурдюки со смолой, при свете которых происходило народное ликование в честь Абдула Меджида. Не смея уйти из-под ареста, мы решили рассеять грусть заточения, выполнив в то же время свой верноподданнический долг по отношению к султану. Собрав штук пятьдесят кладбищенских лампад, мы зажгли их и расставили по партам и окнам школы взаимного обучения; и в то время как наши товарищи пели внизу на площади гимн султану «Нешири нур Абдул джихан» [36]36
  «Абдул, дающий свет всему миру» (турец.)


[Закрыть], сочиненный Якимом Груевым, мы грянули «Захотел гордый Никифор…» – сочинения того же автора. Эта песня была тогда своего рода болгарской марсельезой, и ее даже пели на мотив французской: бунтарские песни Чинтулова еще не появились. Участвовавший в торжестве учитель Юрдан, увидав снизу ярко освещенную школу, решил, что там пожар, кинулся туда со всех ног и застал нас в самом разгаре нашего буйства – как раз когда мы, геройски и кровожадно размахивая руками, пели слова царя Крума, обращенные к войску:

Руби, коли,

Отечество освободи!

Увидав зажженные в честь султана надгробные лампадки, он устремил на нас свирепый, угрожающий взгляд. Но, то ли почувствовав свою вину, что не отпустил нас вовремя или хотя бы не предупредил наших обеспокоенных родственников, то ли побоявшись нашей многочисленности, – он сдержал свой гнев, ограничившись строгим криком:

– Вы школу спалите! Марш отсюда!

И бросился тушить загоревшееся окошко.

Мы и на улице продолжали победоносно петь марсельезу.

Учитель Юрдан преподавал семь лет – срок для того времени долгий. Преподавание его составило эпоху в истории сопотской школы.

Теперь он – глубокий старик и доживает дни свои в нищете, на скромной пенсии, в своем родном городе.

* * *

При нем преподавателем турецкого языка был турок Иланоолу из Карлова.

Иланоолу принадлежал к той разновидности турок, которые наполовину оевропеились, но скрывают под сюртуком неприкрашенного азиата. Это был рослый человек с бородой, как у эфенди, с вытаращенными сонными глазами, с тупым, опухшим лицом, выдававшим склонность к ракии. Он носил с философской небрежностью грязный фес на бритой голове, грубого крестьянского сукна поношенный черный костюм европейского покроя с широченными обтрепанными панталонами и стоптанные туфли на босу ногу.

За ничтожное вознаграждение от общины он каждое утро приходил из Карлова учить нас своим крикливым голосом по учебнику с картинками. В осеннюю непогоду штаны и длиннополый кафтан его были покрыты грязью, разбрызгиваемой его шлепанцами.

Этот симпатичный проводник турецкой премудрости в сопотской школе обладал изумительной способностью лгать. Он лгал без нужды, без цели, просто из любви к искусству! По этой причине имя его переделали из Иланоолу (сын змеи) в Яланоолу (сын лжи).

Растерзанный, небрежный наряд его и в особенности нелюбовь к пуговицам увековечили память о нем в городе. Отец, браня сына за неряшливый вид, говорил:

– Посмешище! Ходишь с расстегнутыми штанами, как Иланоолу!

Или:

– У тебя штаны грязью заляпаны, как у Иланоолу!

Как-то раз с ним произошло невероятно комическое приключение, пробудившее, однако, сладкий трепет в душе его.

Одна молодая монашка пошла в Карлово одна, по спешному делу. В поле – никого; опасаясь встречи с каким-нибудь турком, она боязливо озиралась: не видно ли какого попутчика-болгарина? Спустившись в глубокую долину Сопотницы, она, к своей радости, заметила путницу, тоже монахиню, которая над чем-то наклонилась, спиной к ней. Монашка быстро подошла к наклонившейся, весело хлопнула ее по спине и сказала:

– Слава богу! Как хорошо, что я тебя нагнала! Пойдем дальше вместе!

Но каково же было ее смущение, когда перед ней во всем своем величии предстал Иланоолу.

Она ошибочно приняла его за монахиню, когда он стоял, наклонившись, спиной к ней, вытаскивая камешек из своего старого башмака.

Сладко польщенный таким игривым обращением монашки, Иланоолу ответил, что совместное путешествие доставит и ему большую радость. Праведница готова была сквозь землю провалиться от стыда, но покорилась судьбе и продолжала путь до Карлова вместе со своим необыкновенным кавалером, к великому изумлению попадавшихся навстречу болгар.

Эта маленькая история долго веселила весь Сопот, особенно самое болтливую молодую монашку, которая рассказывала ее встречному и поперечному.

А Иланоолу сохранил в душе светлое воспоминание об этом романтическом приключении.

В непринужденных беседах с близкими приятелями он всячески раздувал эту историю, превращая ее в любовную сказку из «Тысячи и одной ночи».

Достопамятный турок этот кончил свою преподавательскую деятельность в Сопотской главной школе, как только ее покинул учитель Юрдан.

* * *

Старшим учителем назначили учителя Калиста (Хамамджиева).

Высокий, бледный старик с крупными благородными чертами лица, он был из видного сопотского семейства. В молодости учительствовал, потом стал известным торговцем в Царьграде, но вследствие неблагоприятного стечения обстоятельств разорился и дошел до банкротства.

Беспечные подростки, мы все же с грустью замечали, как гнетет почтенного Калиста его злосчастное крушение на торговом поприще. Не до преподавания было этому человеку с разбитой душой и карьерой, с неизлечимыми ранами, нанесенными его чести и честолюбию. Ведь то жестокое время резко отличалось от нынешнего своим первобытным представлением о чести. Тогда банкротство торговца означало для него смерть, смерть нравственную и общественную, независимо от того, было ли банкротство злостным, или нет. Теперь оно считается чем-то несущественным, не лишает человека уважения и не является препятствием для достижения самой высокой ступени общественной лестницы… Но в узком кругу своих сограждан учитель Калист продолжал пользоваться уважением и симпатией, что не делало его счастливей. Он страдал, был всегда озабочен. Мы смотрели, как он целыми часами ходит вдоль забора на дворе, опустив голову, вынужденный на старости лет вернуться к обязанностям учителя, которые он выполнял добросовестно, но без всякой охоты и воодушевления.

Через несколько месяцев он умер от удара.

* * *

На неделю или две школа осиротела, пока не пришел новый учитель.

С трепетным любопытством, даже с тревогой, ждали мы своего нового наставника. Каков-то он будет? Из каких мест? Злой? Добрый? Вот вопросы, овладевшие нашим юным воображением.

Однажды к нам в класс вошел незнакомый господин с большой головой на короткой шее, плотный, коренастый, с сухим испитым лицом, курносый, в богатой русской шубе с большим бобровым воротником.

Он поклонился нам, бледный от волнения.

Это был наш новый учитель Партений (Белчев) из Трояна.

Холодный, нелюдимый, диковатый, как настоящий русский семинарист (он кончил киевскую семинарию), учитель Партений не произвел на нас внушительного впечатления. Он показался нам несимпатичным, сухим и духовно нам чуждым, как будто вместе с ним к нам в школу ворвалась струя русского мороза.

Сидя на кафедре в своей огромной русской шубе, с торжественно-чопорным видом немецкого профессора теологии, он глухим, дребезжащим голосом быстро читал нам урок по своим русским учебникам: сначала одну фразу по-русски, потом ее же в переводе на болгарский, – все это каким-то безжизненным, скучным тоном. Глядя на него, мы жалели о нашем учителе Юрдане, вспоминая, как он расхаживал взад и вперед по классу в своем зеленом тулупчике, объясняя нам урок живо, понятно, увлекательно, так что невольно все мы внимательно слушали.

После каждого урока учитель Партений удалялся в комнатку позади кафедры, чтобы покурить: он был страстным курильщиком, так что даже от одежды его пахло табаком, особенно когда он проходил мимо.

Мало-помалу он свыкся со своей должностью, стал двигаться уверенней, приобрел свободу и мягкость в обхождении, заинтересовал учеников своими рассказами и расположил их к себе. На его холодном лице, осунувшемся и побледневшем в результате усиленной подготовки к экзаменам в России, а может быть, и от полуголодного студенческого существования, появилась добродушная улыбка; оно приобрело здоровый румянец, быстро пополнело и округлилось.

Он стал даже нас поколачивать.

И как бил! Палка впивалась в тело, словно топор в дерево. Из-под мантии семинарского воспитания выглядывал настоящий загорец {188}188
  Загорец – житель Загорья, т. е. территории южнее Средна-горы и Стара-планины (районы городов Стара– и Нова-Загора, Сливен, Ямбол).


[Закрыть]. Он пускал в ход по-русски восклицания: «Ну!» и «Дурак!» – значение которых до нас тогда не доходило.