Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Иван Вазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)

Но Иванов, быстро попятившись, уклонился. Отведя Хрисантова в сторону, он шепотом спросил:

– Что вы тут делали с его милостью?

– Жали друг другу руки. Он звал меня к себе «гости. Черт бы его побрал! Как он руку мне тискал, как смотрел на меня!

Иванов с печальной улыбкой промолвил:

– Хороший был человек. А теперь помешанный. Две недели тому назад сошел с ума!

Хрисантов прибавил шагу, чувствуя, что сумасшедший идет за ними.

В это время показался человек в грубошерстных брюках, с маленьким лицом и черными глазами, очень высокий, очень тонкий, очень сухопарый. Он благоговейно приблизился к Иванову, поклонился ему с удивленной улыбкой и подал руку.

Покровительственно поздоровавшись с ним, Иванов представил его Хрисантову как деревенского псаломщика и в то же время помощника учителя. При этом он громко назвал его фамилию, а затем, понизив голос, пояснил:

– Самый верный из моих людей здесь…

Псаломщик снял шляпу, поклонился еще ниже и с блаженной улыбкой обратился к Хрисантову:

– О, ваше благородие, я вас знаю, знаю. Сколько раз слышал о вашем благородии, что вы трудитесь для блага нашего болгарского народа и всей Болгарии!

Хрисантов посмотрел на него с изумлением. «Уж не налетел ли я теперь на такого, который вот-вот сойдет с ума?» – подумал он.

А псаломщик чрезвычайно любезно улыбался, продолжая отвешивать учтивые поклоны.

– Как поживаете, господин псаломщик? Как вам здесь нравится? – спросил Хрисантов.

Музыкословесный улыбнулся еще любезней.

– Слава богу… Я вас знаю, ваше благородие. И в газетах и в «Марице» {134}134
  «Марица» – авторитетная консервативная газета, выходившая в Пловдиве в 1878–1886 гг., отражала взгляды сторонников воссоединения Восточной Румелии и Болгарского княжества.


[Закрыть]– мы ее аккуратно получаем – о вашем благородии читал… о том, что вы трудитесь для нашего отечества, Болгарии, с усердием и просвещением, как надлежит, – бормотал музыкословесный, стараясь выразить свое восхищение Хрисантовым, фамилию которого он встречал в газете «Марица».

Хрисантов – видный писатель, чье имя часто мелькало в печати, – понял, что в лице псаломщика он имеет горячего поклонника. В другое время он посмеялся бы над подобным благоговением, но тут принял его благодушно, серьезно и с удовлетворением.

– Как дела у вас в школе? – спросил он.

– Радуюсь, радуюсь, ваше благородие, что удостоился видеть ваше благородие… Сделайте милость, зайдите в школу; побеседуем там с вашим благородием о народных делах, как надлежит по качеству вашему как депутата нашей деревни…

Хрисантов поглядел на него растерянно.

– Как это – депутата?

Музыкословесный многозначительно взглянул на Хрисантова и, подмигнув раза два, промолвил:

– Я знаю, знаю… ваше благородие. Дело сделано… Прошу покорно извинения, ваше благородие, но для вашей милости… да, да, все сделано: вас выберут!

Тут подошел Иванов, окончивший разговор с кем-то из присутствующих.

Псаломщик обратился к нему:

– Ваше благородие, ведь для их благородия дело сделано, правда?

– Все зависит от вас, от ваших хлопот.

– Да, да. Я говорил с батюшкой; он такой патриот, к тому же земляк ваш, он очень желает видеть ваше благородие, и тоже иногда читает «Марицу». Пойдемте, если угодно, – сказал псаломщик Хрисантову.

– Пойдем в школу, – сказал Иванов. – И позовем туда батюшку, кмета – он, наверно, теперь дома – и других, кто поименитей.

В это время опять появился откуда-то умалишенный избиратель, порывисто схватил Хрисантова за руку и впился в него взглядом. Хрисантов выдернул свою руку с содроганием, какое бывает, когда наступишь на лягушку.

Но учтивый псаломщик решил познакомить их:

– Это Стоян Марчов, ваше благородие, наш почтенный собрат, из нашей деревни, но теперь блаженный… Он очень рад вам.

– Ладно, ладно, идем в школу, – с досадой перебил Иванов и потащил Хрисантова дальше, во избежание более близкого знакомства с блаженным.

– Прощайте, прощайте, прощайте! Эх, прощайте, братцы! – громко напутствовал их любезный помешанный.

Видя, что гости направляются в школу, музыкословесный побежал вперед, потом остановился, вернулся к Хрисантову и шепнул ему:

– На мой счет будьте уверены: я все сделаю. Оставьте мне бюллетени, я их заполню. Кмет хороший человек, а батюшка – ваш земляк… Прошу покорно.

И опять побежал вперед.

Тут навстречу им вышел священник. Это был человек лет сорока, черноглазый, сухощавый, с желтым лицом и желтыми белками, будто он страдал желтухой. Левое ухо его было заткнуто большим куском ваты, высовывающимся наружу, словно любопытствуя посмотреть, что делается на дворе…

Музыкословесный подбежал, схватил его за руку и подвел к Иванову и Хрисантову:

– Батюшка, имею честь: его высокоблагородие болгарский просветитель и жертвователь народу своему, господин Хрисантов, ваш земляк.

Это означало: честь имею познакомить вас с господином Хрисантовым.

Священник несколько раз усердно кивнул головой и подал руку.

– Как поживаете, батюшка? В добром ли здоровье? – осведомился Хрисантов, мельком взглянув на что-то огромное, белое, украшающее левое ухо славного священнослужителя.

Тот улыбнулся.

– Благодарю, благодарю, ваше превосходительство! – И он вытаращил свои желтые глаза, в которых застыло какое-то испуганное выражение.

– Господин псаломщик сказал мне, что мы земляки. Это правда?

– Да, ваше благородие, – вмешался псаломщик, – они тут два года без трех месяцев и любят вас, ваше благородие!

Хрисантов, ожидая другого ответа, продолжал вопросительно смотреть на священника.

Но тот только кивнул головой.

– Вы из какого семейства в нашем селе? – спросил Хрисантов интересного собеседника.

Тот опять кивнул и промолвил:

– Да, да, здесь, здесь.

И засунул вату поглубже в ухо.

– У него ухо болит, ваше благородие… оттого и вату носит, – объяснил псаломщик и прибавил, понизив голос: – Весьма достойный священнослужитель.

– Mon cher, mais qu’est ce que vous parlez avec ce bonhomme le prêtre, [28]28
  О чем ты разговариваешь с этим чудаком священником, милый? (франц.)


[Закрыть]– со смехом спросил Иванов.

– Mois je n’en sais rien, – пожав плечами, ответил Хрисантов. – Il me sembl très bête. [29]29
  Сам не знаю… он, кажется, очень глуп (франц.)


[Закрыть]

– Туговат на ухо, – шепнул ему Иванов.

– Что?

– Глухой, – прибавил Иванов вслух. – Говори ему громче.

Хрисантов поморщился.

– Только что – тот, сумасшедший… Теперь глухой… А этот льстивый псаломщик! – сказал он с горькой усмешкой и шепотом прибавил: – Да тут с одними идиотами приходится иметь дело!

– Это – интеллигенция Дермендере, – многозначительно шепнул Иванов в ответ.

IV

Войдя со священником и псаломщиком в школу, приезжие нашли в классной комнате несколько крестьян, которые, увидев господ из Пловдива, сняли шапки и протянули руки – здороваться.

Псаломщик представил их.

Один был кмет – белокурый парень с довольно умным лицом; другой – учитель, с длинными, нестрижеными волосами; остальные – люди не должностные, но именитые. Комната была совершенно пустая, с разбитыми стеклами и одним-единственным украшением – портретом Алеко Богориди {135}135
  Алеко Богориди (Алеко-паша) – огречившийся болгарин, турецкий дипломат и крупный чиновник; был генерал-губернатором Восточной Румелии с 1879 по 1884 г.


[Закрыть]. Атмосферу наполнял запах чеснока.

Разговор сразу пошел о выборах. Иванов как лицо, непосредственно не заинтересованное, после нескольких патриотических фраз авторитетным тоном рекомендовал избрать в депутаты господина Хрисантова – кандидата, которым они будут гордиться, и т. д.

Все обнаружили полное единодушие, заулыбались Хрисантову многозначительно, дружелюбно, сочувственно.

– Знаю, знаю, – сказал учитель. – Кто же не знает господина Хрисантова?

– Наш, наш он – господин Хрисантов, – пробормотал один крестьянин и громко высморкался.

Кмет тоже дал одобрительный отзыв.

– Его благородие – человек, известный всей Болгарии как просветитель и доброжелатель болгарский. Мы его выберем, потому – его благородие… да! – сказал музыкословесный, осклабившись.

Священник взглянул на Хрисантова своими желтыми глазами и грациозно покачал головой. Это означало, что он согласен со всеми.

Все эти знаки сочувствия ободрили Хрисантова. Он понял, что для него тут уже энергично поработали. И, обратившись к избирателям, сказал:

– Господа, благодарю вас за сочувствие и доверие, с которыми вы меня встречаете. Мне нет надобности сулить вам золотые горы: я буду работать, сколько хватит сил, в интересах страны и, в частности, в ваших. Поведение мое покажет, достоин ли я вашего доверия.

Хрисантов забыл урок Иванова.

Это заставило Иванова недовольно нахмуриться и подтолкнуть товарища локтем, чтобы тот прервал речь, грозившую обеспечить ему верный провал на выборах.

И тотчас же сам взял слово:

– А как ваша тяжба с селом Марковым из-за выгона? Эти черти марковцы воображают, что это их вотчина… Когда мы приедем в Пловдив, понимаете?.. Можете на нас положиться… Ваше вашим и останется!

И он подмигнул кмету.

Тот просиял.

Священник три раза кивнул: он ничего не слышал.

– Премного вам благодарны… Только мы просили бы вас поскорей замолвить слово в суде, а то на следующее воскресенье нас туда вызывают: просим заступиться за нас, сказать председателю, что мы правы.

– Говорю вам; можете на нас положиться.

– Докажите в суде, – продолжал кмет, – потому ведь на этом выгоне – на нем наша скотина пасется; а кругом камень один, и нет у нас другого пастбища.

Такое же пожелание высказали и остальные крестьяне.

– Считайте, что вы выиграли! – повторил Иванов.

Кмет удовлетворенно кивнул головой и, бросив на Хрисантова дружеский взгляд, промолвил:

– А насчет господина Христианова не беспокойтесь… (Хрисантов с удивлением отметил, что большинство крестьян называет его так.) Господин Христианов – наш, мы его выберем… Это наше дело. Кто может нам приказывать, сказать нам: выбирайте того или этого?

– Никто!

– Кого мы выберем, тот и будет выборный наш. О господине Христианове не беспокойтесь…

Священник, видимо, понял, о чем идет речь. Он улыбнулся Хрисантову и открыл рот, чтобы что-то сказать, однако ничего не сказал. Но улыбка не сошла с его губ.

– Вот и учитель. Пускай скажет: не встречал ли он в «Марице» фамилию его благородия? – произнес псаломщик, указывая на учителя.

Учитель утвердительно кивнул.

– Кто же не знает господина Хрисантова?

– И вы, господин учитель, действуйте в пользу господина Хрисантова. Вы имеете большое влияние. Какое жалованье получаете вы здесь?

– Маленькое; в прошлом году получал пятьдесят две лиры, а в нынешнем убавили до сорока восьми.

– Мы бедные, – скромно промолвил кмет, сложивши вместе руки.

Иванов, после небольшого раздумья, сказал:

– Мы поговорим о вас с директором народного просвещения. Ваши труды и достоинства, которые мне хорошо известны, заслуживают большего… Будьте покойны… Сами вы откуда?

– Из села Н., – краснея, ответил учитель.

– Отлично… Но и вы со своей стороны потрудитесь!

– Это наша обязанность, – промолвил учитель.

Хрисантов отвел глаза от окна, в которое смотрел некоторое время, и сказал:

– Тут у вас кругом голые бугры. Правительство до сих пор еще ничего не сделало для лесоводства в стране… Первый мой долг в Областном собрании, господин кмет, громко настаивать на облесении этих пустынных и голых косогоров… Земля, лишенная леса, рано или поздно обречена на гибель.

Неожиданно напав на столь счастливую мысль, Хрисантов самодовольно и не без гордости взглянул на Иванова, словно хотел этим взглядом сказать ему:

– Вот видишь, и я умею становиться на практическую почву!

В самом деле, Хрисантов говорил вполне искренно.

Кмет и другие именитые люди села стали перешептываться. Видимо, вопрос, поднятый их кандидатом, живо интересовал и их.

– Хорошо, что напомнили, господин Хрисантов, – сказал кмет. – Об этом тоже будем просить вас. Ваша милость сами видите: лесу у нас поблизости нету… Турки, как были здесь, все повырубили.

– Я сам напомнил вам об этом, и первой моей заботой будут леса… Леса, леса нужны нам как воздух! – пылко воскликнул Хрисантов.

– Дай тебе бог здоровья, коли ты так понимаешь… А ежели вы спросите, где мы дрова берем, – так мы их теперь в Парговском лесу рубим… До сих пор кое-как сходило с рук, но скоро не миновать беды.

– Расскажите! – живо заинтересовался Хрисантов.

Кмет длинно и обстоятельно рассказал в чем дело. Парговский лес был казенным, но после Освобождения {136}136
  …после Освобождения – то есть после русско-турецкой войны 1877–1878 гг., уничтожившей турецкое владычество в Болгарии.


[Закрыть]село стало снабжаться дровами из этого леса. Первый лесник не решался трогать дермендеревцев, но, к сожалению, не мог он отгонять и крестьян села Ж., которые хозяйничали в лесу, как у себя дома, считая его своей собственностью… Так что Парговский лес усиленно вырубался, и от трехсот увратов первоначальной его площади осталось едва полсотни. Но хуже всего то, что назначили нового сторожа, страшно злого, который дермендеревцам всячески мешает, а крестьянам села Ж. позволяет поступать как им вздумается, и те так усердно взялись за дело, что скоро весь лес вырубят! Тогда дермендеревцам придется ходить за дровами в горы, тратя на это три-четыре часа в один конец. Поэтому кмет просил Хрисантова содействовать тому, чтобы селу Ж. впредь было воспрещено самоуправно рубить лес, столь необходимый жителям Дермендере.

Хрисантов выслушал все это с величайшим недоумением. Вместо ответа на просьбу он спросил кмета:

– Вы говорите, это – казенный лес?

– Да, государственный, – в один голос ответили несколько крестьян. – Но раньше нам, слава богу, никто ни слова не говорил.

– Прежний сторож только раз ездил в Пловдив на нас жаловаться, да вернулся несолоно хлебавши и с тех пор больше нам не препятствовал, – прибавил один.

– Потому бывший наш депутат угомонил его, – пояснил кмет.

Хрисантов помолчал, нахмурившись.

– А по какому праву крестьяне села Ж. рубят казенный лес? – спросил он.

– Им ихний депутат дал волю – так они знать ничего не хотят.

– А мы на вашу милость надеемся, господин Хрисантов, – степенно заключил кмет. – Нам без того лесу остаться – лучше совсем выселиться!

– Какой же собственно помощи ждете вы от меня?

– А вот, как приедешь в Пловдив, устрой, чтобы нынешний лютый лесник убрался подобру-поздорову, чтобы он нам не мешал, а жителям Ж. не позволял дрова рубить. Потому у них никаких прав на этот лес нету…

После этого заявления крестьяне стали ждать, что скажет кандидат.

Хрисантов ничего не ответил. Отведя Иванова в сторону, он тихо сказал ему:

– Это же возмутительное дело! Что сказать им?

– Обещай сделать, что просят.

– Но это будет бессовестно!

– Иначе все наши хлопоты впустую… Ты ведь им сам сейчас сказал, что будешь защищать их крестьянские интересы… А какой же у деревни более важный, более жизненный интерес, чем этот?

– Но разве им не ясно, что если рубить, не сажая, земля превратится в бесплодную пустыню? Я понимаю – при турках… Но теперь? Народный депутат не имеет права поощрять такое безбожное опустошение.

Иванов насмешливо улыбнулся.

– Так поступают в большинстве случаев – и с государственными лесами и с общинными. У нас лес – разрыв-трава, с помощью которой открывают двери палаты представителей… Твой соперник тоже пообещает им – если не обещал уже – свободную порубку этого леса…

Хрисантов поглядел на Иванова растерянно.

– Но это – преступление против будущего нашей родины! – воскликнул он в порыве негодования.

– Что ты можешь сделать? Один в поле не воин.

– Значит, aprés moi le deluge? [30]30
  После меня хоть потоп (франц.)


[Закрыть]

– Брось сентиментальности, Хрисантов! – сердито промолвил Иванов и, быстро подойдя к кмету с крестьянами, решительно и торжественно объявил им: – Мы думали о том, как подступиться к этому делу. Вам развяжут руки, вы будете хозяевами леса. Рубите себе на здоровье.

Растроганные крестьяне благодарили.

– Я вижу, школа у вас без потолка, господин кмет? – заметил Иванов, окидывая взглядом помещение.

– Мы бедняки, – поспешно отозвался кмет.

– Сиречь неимущие, – глубокомысленно подтвердил псаломщик.

– Мы с господином Хрисантовым подумаем, что сделать в Пловдиве, чтоб вам помочь… Сорока лир вам довольно?

– Довольно, довольно, спасибо! – хором ответили обрадованные крестьяне.

– Согласно вашему распоряжению, как прикажете, – ответил и псаломщик, хорошенько не разобравший, что сказал Иванов.

Священник кивнул головой в знак того, что согласен с мнением псаломщика.

Иванов передал одному из присутствующих, сидевшему все время молча, забившись в угол, пачку листовок – это были воззвания партии и памфлеты против кандидата конкурирующей партии – и спросил торжественно:

– Как будто договорились?

– Договорились, договорились, – подтвердили все.

– Вы наши, а мы ваши, – прибавил кмет.

Хрисантов с Ивановым взяли свои трости и направились к выходу. Их собеседники с веселым гамом высыпали за ними во двор. Лица кмета и крестьян выражали полное удовольствие. Хрисантов произвел на всех очень хорошее впечатление; престиж его рос с каждой минутой; к тому же и псаломщик все время вел неутомимую агитацию: приникнув к уху то одного, то другого односельчанина, он с многозначительными взглядами и энергичной жестикуляцией объяснял им, какими они должны считать себя счастливыми, что у них теперь такой достойный и славный депутат, о котором пишут даже в «Марице»!

Хрисантов был теперь тоже очень доволен и уверен в успехе. Неприятное чувство, возникшее было в связи с «лесным вопросом», рассеялось; он утешил себя мыслью, что ценой этой маленькой уступки невежественному требованию крестьян ему удалось в значительной мере обеспечить себе депутатский мандат, обладая которым, он получит возможность оказать всей стране много других, более значительных услуг. В общем все были счастливы.

Хрисантов направился к воротам, но вдруг увидел, что Иванов повернул и пошел в другую сторону: это его удивило,

– Господин Хрисантов, пойдемте посмотрим церковку, – с улыбкой сказал Иванов.

Хрисантов последовал за ним. Остальные – тоже.

Церковь находилась в нескольких шагах от школы, тут же во дворе.

У входа уже стоял музыкословесный (он был также пономарь), встречая высоких гостей поклонами. Идея Иванова была неплохая; Хрисантов в душе признал это, радуясь догадливости друга: кандидат должен всем интересоваться, все видеть, все знать, все посетить в том месте, которое хочет представлять в палате; со стороны кандидата было бы ошибкой не заглянуть в божий храм, особенно ежели фамилия этого кандидата – Христианов.

Церковь была ветхая, тесная, темная; иконы – очень грубого письма. Оба гостя сняли шляпы и перекрестились. Хрисантов озирался по сторонам, делая вид, будто очень интересуется; ему страшно хотелось сказать крестьянам что-нибудь приятное; на языке вертелись слова: «Прекрасная церковка!»; но он их так и не произнес, потому что в это мгновенье внимание его привлек Иванов, прикладывающийся к иконам перед алтарем с благочестием, которого Хрисантов никогда в нем не подозревал. На губах Хрисантова промелькнула ироническая улыбка, но он, ни минуты не колеблясь, тотчас же оказался перед иконами, чтобы последовать примеру приятеля… Внутренне он возмущался этим ненужным агитационным приемом Иванова, вынудившим и его напустить на себя притворную набожность: в этот момент он вспомнил, что вот уж двадцать лет не целовал икон! Унизительной и нечестной показалась ему эта комедия, которая, пожалуй, не введет в заблуждение крестьян, достаточно индифферентных, а только вызовет у них лукавую усмешку. И он с досадой и отвращением стал прислонять свой рот к жирной грязи икон, оставленной на них за три столетия многими тысячами потрескавшихся, немытых и прыщавых губ… Будь он хладнокровней, он держал бы свои губы на почтительном расстоянии от святых ликов, как хитро поступал его богобоязненный друг.

Кончив прикладываться, Хрисантов метнул в Иванова несколько полных скрытого гнева взглядов. Но тотчас вынужден был отчасти признать правоту его: у церковных дверей уже толпились крестьяне, желающие поглядеть на своего депутата, господина Христианова. И очень хорошо, что они видели, какой он ревностный христианин, – во всяком случае вреда тут нет.

Положив на свечной ящик по серебряной меджидие {137}137
  Меджидие – старая турецкая серебряная монета достоинством в 20 грошей.


[Закрыть], гости вышли во двор и стали сердечно жать руки любопытным избирателям.

V

Хрисантов вздохнул с облегчением. Оба направились к пролетке, ждавшей их у ворот. Пора было ехать домой. Иванов, по своему обыкновению, и тут взял на себя инициативу: простился с кметом и с крестьянами, потом с псаломщиком, которому сунул в руку что-то белое, блестящее, вызвавшее на лице его блаженную улыбку, потом со священником, сделав вид, что целует его морщинистую костлявую и когтистую руку. Не успел Хрисантов с непобедимым содроганием облобызать святую десницу священника, как появились двое разрумянившихся крестьян, один из которых поднес Хрисантову фляжку. Что это?

– Изволь выкушать, господин! – воскликнул крестьянин. – Мы пришли тебя на свадьбу к чорбаджии звать. Ведь ваша милость нашим депутатом будете!

– На здоровье! – возгласил другой.

Музыкословесный пришел в восторг. Уж коли чорбаджия оказал Хрисантову честь – дело в шляпе. Очень были обрадованы и кмет и остальные крестьяне: чорбаджи Нено был человек влиятельный. Вслед за своим товарищем Иванов тоже взял фляжку: вставши одной ногой на подножку пролетки, он произнес пламенную речь в честь избирателей и их избранника и выпил за здоровье чорбаджи Нено.

– Айда на свадьбу! – в восторге воскликнул кмет.

– Попляшем у него! – закричали другие.

Музыкословесный ничего не сказал; в порыве энтузиазма он даже лишился дара речи. Только лицо его расплылось в широкой улыбке, отчего превратилось в неподвижную, застывшую, тупую карнавальную маску.

– Пускай видит, пускай знает весь народ, за кого бюллетень опускать будет! – кричали третьи.

Батюшка тоже что-то кричал.

Хрисантову, спешившему выбраться вон из села, на волю, так как длительное притворство и стеснение сильно угнетали его, вовсе не хотелось фигурировать еще в качестве свадебного гостя у чорбаджи Нено. Но об отказе не могло быть и речи. Кроме того, приходилось учитывать психологический момент: было бы непростительно упускать возможность заручиться дружбой одного из знатных людей села, а заодно – закрепить новыми радостными излияниями и возлияниями союз, уже столь счастливо заключенный с жителями Дермендере. Друзья храбро отправились на свадьбу, предшествуемые музыкословесным с его застывшей улыбкой. Он побежал предупредить хозяев о высоком посещении и подготовить славный прием обоим гостям. Вскоре визг волынки возвестил о том, что дом чорбаджии недалеко. Когда они к нему приблизились, первым, кто бросился им в глаза, был опять-таки музыкословесный, сопровождаемый толпой ребятишек, среди которых он выглядел тамбурмажором {138}138
  Тамбурмажор (франц.) – главный полковой барабанщик, обычно весьма высокого роста.


[Закрыть]; рядом шел старый, толстый крестьянин, в шапке набекрень, который, энергично размахивая руками и указывая на Хрисантова, что-то рассказывал. Этот крестьянин и был чорбаджия. Круглое лицо его было красно как рак, а заплывшие глазки быстро-быстро моргали. Последние три шага он пробежал, после чего с отеческой нежностью обнял Хрисантова, влепив ему в губы несколько мокрых поцелуев, да еще несколько (так как Хрисантов невольно отшатнулся) запечатлел у него на щеке и ухе.

– Не бойтесь, ваше благородие. Чорбаджия – человек достойный, – ободрил гостя псаломщик.

Они прошли сквозь хоровод, который расступился, давая им дорогу, и сели на скамью под навесом. Туда сразу набилось много гостей, поднялся гомон, послышались возгласы, приветствия. Все желали познакомиться с господином Христиановым, чья слава прошла уже по всему селу. Привели и новобрачную – поцеловать гостям руку. Радостный гам усиливался, полные любви взгляды были устремлены на кандидата, который не знал, как отвечать на эти почести. Он машинально жал каждую протянутую ему руку; брал каждый подносимый ему стакан; выслушивал каждую возглашавшуюся в честь него здравицу… Он сознавал только одно: что тут ему устроен триумф, упоительный, ошеломляющий; на всех лицах видел он теперь такую же торжественную, ликующую улыбку, что застыла на лице псаломщика. Вероятно, она была вызвана столько же посещением Хрисантова, сколько и свадебным угощением: вино подносили непрерывно то в мисках, то в чашах, и здравицам не было конца.

Наконец, стали подыматься. Раздался общий крик:

– Нет, еще рано!

– Попляшем!

– Хоро, хоро!

Хрисантову вовсе не хочется плясать; у него и так кружится голова. Но избиратели беспощадны:

– Хоро, хоро!

– У нас это закон!

Беспощаден и Иванов: он тащит смущенного кандидата в круг.

– Надо считаться с местными обычаями, особенно когда хочешь быть выбранным в Областное собрание, – шепчет он Хрисантову. Тот скрежещет зубами, но ничего не поделаешь. Он не умеет плясать, не плясал никогда в жизни, но надо плясать, как давеча надо было со всеми целоваться, а только что надо было пить. Он проходит два круга, зажатый между Ивановым и глухим священником, отечески поучающим его, как ступать; но, завидев новые миски, обращается в бегство, спасаясь в пролетку. Вся свадьба окружает экипаж гостей; миски и там нагоняют страстотерпца Хрисантова, осаждают его. Он для виду отхлебывает из каждой и пожимает множество рук, скрещивающихся и переплетающихся вокруг него и его спутника. В массе раскрасневшихся незнакомых лиц, то показываясь, то исчезая, мелькает лицо псаломщика; Хрисантов понимает, что псаломщик ведет отчаянную агитацию, стараясь, чтобы как можно больше крестьян жало ему руку, окружая вящей славой его триумфальную колесницу. Вдруг перед ним – новая опасность: к пролетке бежит чорбаджия с ощетинившимися, жаждущими прощальных поцелуев усами. И прежде чем он успевает сообразить, что предпринять, чтобы увильнуть от них, страшные усы и толстые сочные губы, успевшие принять уже двадцатую ванну в пиршественной чаше, предстают перед Хрисантовым во всем своем великолепии. Инстинктивным движением, подсказанным неотвратимой опасностью, Хрисантов отшатывается и прячет лицо за спиной Иванова, чьим губам достается честь встретить нападение любвеобильных усов. К счастью, в этот момент возница стегает лошадей и трогает, не обращая внимания на жесты и крики чорбаджии, приказывающего ему подождать, чтоб он, чорбаджия, мог проститься с кандидатом… Иванов и Хрисантов машут провожающим шляпами, посылая последнее прости…

– С этой минуты можешь считать, что Дермендере у тебя в кармане… такого восторга я еще не видывал, – промолвил Иванов, стирая белым батистом со своей физиономии мокрые следы чорбаджийских лобзаний.

Хрисантов ничего не ответил. У него не было времени подводить итоги: он спешил отдышаться, словно вырвался из застенка. В голове его царила полная неразбериха и растерянность. Все испытанное, перечувствованное, выстраданное им за короткое время в этом селе лишало его способности ясно мыслить; все кружилось и клубилось у него в мозгу огромной бесформенной тучей, в которой мелькали тянущиеся к его руке корявые мужицкие руки, фигура помешанного, улыбка псаломщика, чесночный запах, грязные иконы, заткнутое ватой ухо, миски с вином, выкупанные в вине растопорщенные усы и бесчисленное количество данных и принятых за день поцелуев. Настоящая галлюцинация!

Когда пролетка, отъехав на некоторое расстояние, заворачивала за угол, Хрисантов обернулся: у ворот чорбаджии стояла толпа крестьян, окруживших высокую фигуру музыкословесного, который, энергично жестикулируя, что-то им говорил, – вероятно, расхваливал Хрисантова и доказывал необходимость его избрания.

Так приятно, успешно и торжественно окончилось посещение села Дермендере – первый этап этой знаменитой предвыборной поездки.

Теперь друзья направились в соседнее село Марково – на расстоянии часа езды, – где им предстояла встреча со свирепым американцем.

* * *

Хрисантов вернулся из предвыборной поездки совсем подавленный. Он не представлял себе всей отвратительности подобного подвига; никогда не чувствовал он себя так низко павшим в своих собственных глазах, принужденным поминутно насиловать свою подлинную природу, душу свою – ради того, чтобы любой ценой пробраться в Хамам.

Он прервал поездку и махнул рукой на все.

Пловдив, 1890

Перевод С. Займовского