Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Иван Вазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

НАВОДНЕНИЕ

Солнце бросало веселый сноп лучей в полуоткрытое окно. Легко откинувшись на подушку, в позе, полной непринужденного, беззаботного очарования, нежная и чувствительная госпожа Милица Арсениева дочитывала самую занимательную и захватывающую главу старого французского романа «La Dame de Monsoreau» Дюма.

С сердечным трепетом следила она за страшными злоключениями героя, из которых он выходил цел и невредим, чтобы попасть в другие, еще более ужасные; с безграничной тревогой делила его волнения, переживала его опасности и со слезами на глазах ликовала по поводу избавления симпатичного любовника Дианы Монсоро!

Чтение прервал голос вошедшего в комнату мужа:

– Не пройтись ли нам по Ючбунару, Милица?

– А чего мы там не видали?

– Посмотрим наводнение: Княжевская река разлилась и затопила весь Ючбунар. Там теперь целое озеро. Дома, как острова, торчат из воды… Интересно! Говорят, есть утонувшие дети; трупы плавают! – закончил Арсениев перечисление заманчивых новинок.

Тут Милица не выдержала. Захлопнула роман на том самом месте, где начиналось описание дуэли на саблях между благородным героем и пятью врагами его – придворными Генриха III.

– Поедем, Иордо!

Она наскоро привела себя в порядок перед зеркалом, надела элегантную шляпку со страусовым пером, Иордо позвал извозчика, и они помчались в Ючбунар.

Милица просто замирала от любопытства.

Уже при въезде на Солунскую Милица и Иордо увидели первые признаки ючбунарского потопа: горный поток, бегущий по окраине Софии; тоже разлился, превратив эту низкую часть улицы в мутное, желтое болото. При переезде вброд вода была лошадям по самое брюхо. Милица задыхалась от возбуждения. Что же будет в Ючбунаре? Лошади с трудом выбрались на берег. Кнут опять прошелся по их спинам, и они помчались вперед, оставляя на дороге длинный мокрый след от колес.

Выехали на Витошскую и, миновав церковь Святого Краля, повернули на запад к Ючбунару.

Другие экипажи спешили в том же направлении. Зрелище разорения и несчастья влекло всю столицу в пригород. Милица и Иордо сгорали от нетерпения увидеть бедствие во всей полноте.

Одаренная от природы богатым воображением, получившим еще большее развитие под влиянием романов, Милица уже рисовала себе картину наводнения. Как страшно шумит вода, в которой плавает всякий домашний скарб, одежда, посуда из разрушенных, затопленных домов! А среди этих обломков и безыменных предметов плывут трупы с обращенными к небу лицами, глядят остекленелыми глазами. Это страшное и отталкивающее зрелище приводит Милицу в содрогание, но в то же время вызывает в ней новый трепет острого, щекочущего нервы любопытства.

Подвергшееся затоплению пространство начиналось от паровой мельницы Вейса. Милица стала искать взглядом, когда же на улицах блеснет вода; она напрасно искала озеро и после того, как экипаж уже въехал в Ючбунар. Заметны были только свежие следы воды, уже отступающие мутные разводья, оставленная ушедшим потоком свежая гладкая тина по обе стороны шоссе; виднелись домики, сильно подмытые у основания, а некоторые – до самых окон и еще выше, с испуганными, оторопелыми лицами застывших на пороге бедняков.

* * *

Милица была в Ючбунаре впервые. Она с удивлением смотрела вокруг. Все в этом новом пригороде, этом наскоро построенном поселке было отмечено печатью поспешности и вынужденности его возникновения. Всюду сколоченные из горбыля низенькие домики, разбитые по определенному плану кварталы, пустые улицы – прямые, но непроходимые. Плод безудержной спекуляции, Ючбунар возник стремительно, как гриб на болоте. Тысячи бедных, в частности еврейских семей, изгнанных из центра столицы в разгар ее обновления, были выброшены сюда со своими лачугами, лохмотьями, вонью, осуждены на прозябание и эпидемические болезни, вызванные сыростью почвы и миазмами воздуха, тлетворные тучи которых западный ветер, как невидимую заразу, постоянно нагоняет на столицу. София поторопилась обзавестись своим гетто.

* * *

Пролетка катилась по ровной мостовой. Налево и направо – все те же следы наводнения, стоячая вода, грязь; жалкие оборванные существа, анемичные, желтые лица с признаками золотухи, грязные еврейки и их ребятишки, сидящие на корточках на порогах у синеватых от вылитых помоев лужиц. Но озер, снесенных домов, плавающих в мутной воде маленьких утопленников – ничего этого не было.

На другом конце улицы толпился народ; были и пролетки.

– Туда! – приказал Иордо.

Пролетка понеслась.

Подъехали. Толпа стояла на мосту через Княжевскую реку и смотрела в воду.

Река, еще буйная и гневная, шумела высокими мутными волнами, но уже входила в берега, не угрожая больше жилищам ючбунарцев.

– Больше нигде нет воды? – спросила Милица одного из евреев.

– Нет, нет, сударыня, не бойтесь. Схлынула, слава богу, – ответил еврей, снимая перед ней рваную меховую шапку.

– Где же разрушенные дома?

– Разрушенных домов нет, – ответил еврей.

Он с восхищением смотрел на разрумянившееся от свежего ветерка красивое лицо Милицы.

– А дети утонувшие есть? – спросил Иордо.

– Нет, сударь, это напрасно говорят. Никто не пострадал. Вода быстро сошла.

Взгляд Милицы выразил недовольство,

– Твои новости высосаны из пальца, Иордо, – с досадой сказала она мужу.

– За что купил, за то и продаю, – возразил тот. – Раздули, из мухи слона сделали. Поезжай обратно! – сказал он извозчику.

И пролетка покатила назад меж двух рядов подмытых домишек, мимо заплеванных грязью лавчонок, мимо кучек нечистых смуглых евреев, встречая других туристов в пролетках, с таким же недоумением на лицах…

* * *

Милица сняла шляпку, крайне недовольная, крайне разочарованная, крайне сердитая. Стоило из-за этого бросать роман на самом интересном месте: перед дуэлью!.. Только зря раздразнили любопытство, растревожили.

Она опять взяла роман и принялась за чтение с трепещущим от прежнего волнения сердцем, чтоб поскорей узнать, спас ли свою жизнь среди новых грозных опасностей фантастический герой.

Перевод С. Коляджина

ОН МОЛОД, ПОЛОН СИЛ, ИНТЕЛЛИГЕНТЕН

Он молод, полон сил, интеллигентен.

Четыре раза он приходил ко мне.

Приходил по важному делу: просил моего ходатайства о назначении на службу. Он состоял на службе целых девять лет, но несколько месяцев тому назад его уволили. С каким удрученным видом этот молодой человек является ко мне – просить! Как он весь сникает, узнав, что мои старания не увенчались успехом! Когда он был у меня в последний раз, мне просто стало совестно; я почувствовал себя виноватым… Нет, так больше невмоготу, я буду вынужден в конце концов или захлопнуть перед ним дверь, или лишить его всякой надежды. Ни на одно, ни на другое у меня не хватает смелости. Он так несчастлив.

Сегодня он пришел опять.

Когда я пригласил его сесть, он впился в меня пытливым взглядом, лицо его заметно побледнело и вытянулось.

– Ну как? – спросил он.

В это простое слово он вложил всю свою душу, все свое существо.

Я ответил, что опять – неудача.

– Просто не могу себе представить! – воскликнул он с горечью. – Мне нельзя без службы. Я должен как-то жить… Войдите в мое положение! Это ужасно!

И он разразился потоком горьких жалоб, упреков, мрачных предположений. Мне стало жаль его.

– В конце концов подумайте о какой-нибудь другой работе, – осторожно намекнул я.

Молодой человек бросил на меня такой удивленный и обиженный взгляд, что я тут же раскаялся в своей опрометчивости,

– Работа! – гневно возразил он. – Скажите прямо, что ничего не можете сделать для меня, но зачем глумиться?

Я попытался было убедить его, что в слове «работа» нет ничего обидного и зложелательного, что у меня и в мыслях не было смеяться над его бедой, напротив.

Он демонстративно взялся за шляпу.

– Значит, нет никакой надежды? – спросил он уже от дверей.

– К сожалению, я не в силах ничего сделать, – сказал я решительно.

– Что ж, выходит, я пропащий человек!

Лицо его выражало глубокое отчаяние.

Я пытался его ободрить, вдохнуть веру в милость судьбы, разумеется, всячески избегая произносить слово «работа». Он, такой молодой, здоровый, такой интеллигентный, не простил бы мне этой кровной обиды.

– Благодарствую, не надо меня утешать, со мной все кончено.

– Почему же кончено?

– Мне остается одно: умереть с голоду или покончить счеты с жизнью.

Произнеся эти трагические слова, он хлопнул дверью и удалился.

Покончить счеты с жизнью?

Я не верю в это, я знаю: не бывать ни первому, ни второму; все это пустые слова, вырвавшиеся в минуту раздражения. Но в них было столько искренности! Да, он произнес их в минуту безнадежности и отчаяния с горьким сознанием своей беспомощности.

Безнадежность? Отчаяние? Беспомощность?

Я задумался, удрученный.

И сказал себе:

О, Болгария! Могучая, полногрудая, изобильная, цветущая, святая мать – кормилица немощных, безжизненных, пропащих уродов! Есть у тебя огромный простор для труда; ты арена, зовущая к широкой деятельности, к великим, плодотворным начинаниям; бескрайние, плодородные, тучные поля твои остаются яловыми; сокровища в недрах – пренебрегнутыми; стихийные желания и потребности – неудовлетворенными! Твое животворное солнце своими жаркими лучами не возжигает в наших душах пламя энергии, струи твоего вольного воздуха, который мы вдыхаем с наслаждением, не наполняют нашу грудь жаждой гордой независимости, свободного полета. Нет! Мы бедны, мы жалки и малодушны. Благородный пот идущего за ралом, честный труд ремесленника, простая, скромная слава честно заработанного куска хлеба, слава безвестных тружеников-героев не обольщают нас, они нас страшат, мы мним их постыдными; наша мысль, не способная к самостоятельности и самотворчеству, погрязла в затхлости, заплыла плесенью лени. Нет, у нас одно на уме: служба, служба и служба! Ни о чем другом мы не желаем слышать. Служба – альфа и омега наших человеческих устремлений. Мы жаждем пристроиться к казенному пирогу; отыскать местечко на изнуренной плоти народа, вонзить свое жало паразита и капля по капле сосать его кровь. Сосать, сосать и сосать! Не будь этой капли, мы умрем, без нее мы не мыслим своего существования, без нее – безнадежное отчаяние, упадок, уныние, смерть! Мы погибнем, если будем так жить! Наша щедрая природа дала нам дивные поля, горы, реки, небо, моря – великие соблазны для труда и полезных начинаний; дала нам молодость, молодецкую удаль, здоровье, ум, волю, зажгла в умах светоч разума, достойного, может быть, гения. Зачем они нам? Бесполезные дары, докучливые, опасные блага, единственно способные призвать к труду наши мышцы, дать работу нашему разуму!

О, дайте ему службу!

Потому что он молод, полон сил, интеллигентен.

Перевод В. Поляновой

ВЫХЛОПОТАЛА

Когда Пенчо Знаховский вошел к себе во двор, жена его, занятая каким-то хозяйственным делом, обернула к нему свое красивое доброе лицо и поглядела на него с тревогой. Но, не обнаружив озабоченности, омрачавшей его лицо утром, когда он уходил, она решила, что сейчас услышит от него что-нибудь обнадеживающее, и спросила:

– Удача?

– Пойдем, Петруна! – сказал Пенчо.

И оба пошли в комнату.

Пенчо прикрикнул на детей, которые шумели там, – жалкие создания с бледными, бескровными лицами, словно постаревшие от тягостей, лишений и бед, постигших их в столь раннем возрасте, и торжественно объявил жене:

– Петруна! По-моему, только ты можешь помочь.

Петруна взглянула на него удивленно:

– Как же я могу помочь?

– Ступай к господину Чардашевскому.

– Мне идти к Чардашевскому?!

– Да, пойди попроси у него для меня эту должность. Я вижу, все остальное – ерунда! Большие люди обещают, а потом забывают. Сытый голодного не разумеет. Давай лучше сами себе поможем.

Застигнутая врасплох, Петруна растерялась, побледнела. Нет, она не может идти к господину Чардашевскому. Как она пойдет? Это и неприлично и страшно. Нет, нет! Просто невозможно.

Пенчо рассердился.

– Ну вот, раскудахталась, а чего, и сама не знает, – раздраженно сказал он. – Никто тебя не съест. В нашем положении нос задирать не приходится. Мы – нищие, умираем с голоду. В доме семь ртов каши просят, а где я возьму, если упущу и эту должность? Она для нас – жизнь и хлеб. А без нее – смерть.

– Но как я пойду? Зачем ты меня посылаешь? Разве не обещали тебе помочь влиятельные люди? – спрашивала или, вернее, стонала близкая к отчаянию Петруна.

– Говорю тебе – ерунда! Не надейтесь на князей и сынов человеческих. Сходи сама к Чардашевскому… Так и другие, повыше нас, делают.

– Но с какой стати Чардашевский послушает меня?

– Ну, женщина – это другое дело. Когда женщина о, чем-нибудь просит, ее совсем иначе слушают. Это вполне естественно. Кроме того, господин Чардашевский тебя знает. И как я не догадался хоть раз нанести ему визит вместе с тобой? Это надо было сделать из вежливости! Чардашевский знает и уважает тебя.

– Как это может быть? Мы виделись с ним только один раз – два года тому назад, у Койчева!.. Он давно забыл об этом.

– Ну да, у Койчева… Мы его там застали, и Койчев представил тебе его… Он тебя уважает… Помнишь, как он тогда почтительно разговаривал с тобой. Ты произвела на него впечатление… своим непринужденным разговором… Даже третьего дня, когда я рассказал ему о положении у нас в доме, он меня спросил: «Как поживает ваша супруга?» Я поблагодарил. Он тебя знает…

Петруна покраснела и опустила глаза.

– Я тебе советую – пойди!

– Но я даже не знаю, как его просить, – возразила Петруна.

– Проси как умеешь… Заплачь перед ним. У тебя четверо детей, которые хотят есть. Ради них ты найдешь, как говорить и что делать. Ты – мать. Стань на колени, плачь, целуй ему ноги, если понадобится, но место должно быть за нами! От этого зависит наша жизнь, понимаешь?

– Погоди. Дай мне прийти в себя, подумать!

– Нечего тут думать. Одевайся.

– Как? Сейчас?

– Сию минуту. Время не терпит. Если я не получу должности сегодня, завтра будет уже поздно. Да и неудобно: он будет тогда у себя в канцелярии.

– Может быть, мне лучше пойти к нему туда?

– Нет, нет, на дом.

– На дом?

– А что ж такого? Сейчас он дома. Только у него дома ты сможешь подробно рассказать ему о нашей беде, поплакать, разжалобить его. Слово женщины имеет большое значение. Одна женская слеза стоит больше, чем сто самых убедительных слов мужчины и сотня самых солидных рекомендаций. А тебя Чардашевский знает и уважает: он не может тебе отказать… Ступай! Все зависит от тебя. Ты – последняя надежда, которая у нас осталась, последнее средство спасения, соломинка, за которую я хватаюсь, чтобы окончательно не потонуть… Если и ты, моя жена, не захочешь мне помочь, я пойду куда глаза глядят, чтобы ничего не слышать, не знать… Не видеть, как дети умирают с голоду.

Петруна заплакала.

– Что ж ты плачешь?

– Горькая моя участь, боже мой! – печально вздохнула она. – Выходила замуж, думала, хоть луч света увижу… Детки будут… А зачем все это? Вот он посылает меня к Чардашевскому.

Пенчо вспыхнул. В первый раз жена говорила с ним так… Слова ее прозвучали тяжелой укоризной, жестоко уязвившей его самолюбие, и без того уже израненное постоянными унижениями и неудачами, в последнее время дошедшими до предела. Упреки Петруны переполнили чашу. Он вышел из себя. Зашумел, закричал, стал ругаться. Нет, это она приносит ему несчастье с тех самых пор, как он на ней женился. Если бы не это, он жил бы теперь припеваючи, а она заманила его в ловушку, народила ему детей, связала его по рукам и ногам. И теперь еще важничает, не желает пойти попросить! Какая принцесса выискалась! А позабыла, барыня, как пришла от матери в одном рваном платье?.. Не сделай он тогда этой глупости, быть бы ей теперь где-нибудь в служанках!..

Чем сильнее он кричал, тем больше разъярялся. Каждое злое слово тянуло за собой другое – еще злее, укоризна влекла за собой укоризну, обида – обиду. В своем исступлении он уже начал смотреть на жену не только как на виновницу всех случившихся с ним в жизни несчастий, но даже как на врага, сознательно стремящегося нанести ему вред. Она отнимает у него единственную надежду на успех. Может помочь ему, но не хочет. Ее колебания приводили его в бешенство, упорство возмущало. Он не хотел заглянуть в ее душу, не хотел понять, каким деликатным чувством вызвана ее нерешительность. Да, он этого не может понять. А мог бы, если б любил ее, Петруну, если б его привязанность и уважение к ней давным-давно не сменились равнодушием. Ну да, осталась ревность; это чувство пережило любовь. Но сейчас ему не до того; он задушил ревность в своей груди, как лишний источник тревоги. Он не хотел ничего знать, от всего отворачивался, думал только об одном:

Получить должность!

Сохранить жизнь!

Воскреснуть!

– Я пойду! – дрожащими губами произнесла Петруна и вышла из комнаты.

* * *

Пока Петруна одевалась перед маленьким зеркалом – она старалась принарядиться, – в голове ее кружился неистовый, шумный рой мыслей. Она нетерпеливо втыкала булавки в черные, густые, изящно уложенные на затылке волосы, прикрепляя дешевую коричневую шляпку с искусственными черными фиалками и двумя крылышками наверху. В памяти всплывали разные истории и рассказы подруг о поступках других женщин вроде того, который собиралась совершить она. Говорили, что Чардашевский – развратник. Она всегда его боялась, но теперь решила пойти. Да, она пойдет и – услуга за услугу… если понадобится! Вот и все!..

С трудом надевая новые ботинки, она припомнила множество всяких дурных слухов, на которые прежде не обращала внимания. Ей даже вспомнились слова Кандиловой, этой сплетницы Кандиловой: «Много кораблей ходит по морю, а следов не остается». Она сказала это с лукавой улыбкой – о Койчевой… А Койчевы живут теперь, ни в чем не нуждаясь: муж – заместитель начальника, жена всегда одета по моде. Всего вдоволь. Потом мысли ее устремились к Пенчо. До чего он стал ей противен! До сих пор она жалела его, но теперь – о, теперь она на него страшно зла! Столько горя с ним натерпелась! Бедность, нищета, заботы, огорчения, и всегда мрачный вид, и никак не может найти работу. А теперь – такие скверные мысли!.. О, как она на него зла!

Обуваясь, она оторвала две пуговицы на ботинках; надевая дрожащими руками серьгу с фальшивым жемчугом, уколола ухо. Чувствовала, что качается, как пьяная… Да, да, она пойдет к Чардашевскому, – дальше так жить нельзя. Будь что будет!.. А виноват он! «Коли любишь немного – отпускай не дальше порога», – прошептала она. Бросив последний взгляд в зеркало, она заметила, что сильно изменилась в лице: румянец уступил место бледности. Это ей понравилось.

* * *

Пенчо Знаховский в страшном нетерпении ждал, когда вернется жена. Он взволнованно шагал по комнате. Мысли его неслись к дому Чардашевского. Распаленное воображение рисовало перед ним картины, от которых он не мог оторвать взгляда. Он видел, как Петруна входит к Чардашевскому. Чардашевскнй приветливо жмет ей руку, просит садиться. Он слушает ее внимательно, благосклонно. Лицо его выражает сочувствие. Петруна взволнованно объясняет ему, в каком тяжелом положении они находятся; слова ее приобретают утроенную силу благодари ее кроткому красивому лицу. Она говорит с жаром… Обещает вечную признательность за благодеяние… Чардашевский не в силах отказать. Он растроган ее слезами, так как Петруна плачет, и дает торжественное обещание предоставить ее мужу должность, о которой она просит.

Вереница этих успокоительных сцен то и дело прерывается другими картинами, от которых его бросает в жар, но они тотчас же отступают и бледнеют, и Знаховский сердито отмахивается от них, как от назойливых мух… Он все время взглядывает на дверь. Ах, он сейчас же по лицу узнает, с какой она вернулась вестью – доброй или дурной!

Его нетерпение поминутно росло. Петруны все не было. Эта задержка, с одной стороны, раздражала его, с другой – успокаивала: хороший признак! Она давала возможность надеяться и в то же время отдаляла страшную минуту… Если жена войдет со словами: «Пенчо! Победа!» – он, пожалуй, не выдержит – сойдет с ума. И, весь дрожа, он горящими глазами глядел на калитку.

Она отворилась. Во двор вошла Петруна. У Пенчо сердце забилось от радостного предчувствия: Петруна уходила бледная, а теперь шла румяная, вновь расцветшая, но строгая, без улыбки, Пенчо выбежал из комнаты и встретил ее во дворе. Прежде чем он успел что-либо спросить, она коротко произнесла:

– Ты назначен!..

– Петрунка! – в восторге воскликнул он, кидаясь к ней с распростертыми объятиями.

Но она оттолкнула мужа, выставив руку вперед и окинув его презрительным взглядом.

И заперлась у себя в комнате.

* * *

Утром Пенчо Знаховский получил официальное назначение.

Теперь он – счастливый, всеми «уважаемый» человек.

А Петруна?

О ней после…

Перевод Д. Горбова