Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Иван Вазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

– Ему, ему, согласны!

Македонский в знак благодарности отдал честь собранию.

– Панайот будет ожидать чету на сербской границе в Кладове, а в Болгарии, в Софийском округе, комитеты уже подготовили население {23}23
  …комитеты уже подготовили население. – Имеются в виду подпольные революционные комитеты, организованные во многих городах и селах Болгарии с начала 70-х гг. и руководимые в их деятельности по подготовке национально-освободительного восстания Болгарским Центральным революционным комитетом в Бухаресте и его уполномоченными («апостолами») во главе с Василом Левским.


[Закрыть]. Готовы выступить и горожане и крестьяне. Левский сейчас в Русе {24}24
  Русе – крупный портовый город на Дунае, административный центр Дунайского вилайета, важнейший центр национально-освободительного движения. Бабушка Тонка – Тонка Тихова Обретенова, жительница города Русе, курьер БРЦК; укрывала у себя революционных деятелей, оказала огромные услуги болгарскому национально-освободительному движению; четыре ее сына – Никола, Петр, Ангел и Георгий Обретеновы активно участвовали в революционно-освободительной борьбе.


[Закрыть], у бабушки Тонки [3]3
  Знаменитая старуха патриотка из Русе, недавно умершая. (Прим. автора)


[Закрыть]. Приехать сюда он не может. Ему надо сообщить вам о многих важных делах, но сам он не имеет возможности это сделать. Посылать письма нельзя; значит, надо нам отправить в Русе человека бесстрашного и памятливого, чтобы Левский сообщил ему все необходимые сведения – о плане и дате восстания, о наиболее важных пунктах и о тысяче других дел. Но для столь ответственного поручения нужен человек смелый и опытный, который сумеет встретиться с Левским в Русе и вернуться так, чтобы этого не пронюхали турки. Как вам известно, дозоры стоят на берегу Дуная через каждые сто шагов. А в Бухаресте сейчас подходящего человека нет, потому что всех самых надежных уже отправили с другими поручениями. Сейчас Дунай подо льдом, и лодки не нужно, – можно пешком перейти с румынского берега на турецкий за одну ночь; но главное – найти подходящего человека… Без указаний Апостола мы работаем во тьме.

– Чтобы среди бухарестских патриотов да не нашлось никого на такое дело – срам! – пробормотал один хэш.

– А может, и правда нету, – отозвался другой.

– Есть, да только никому не хочется совать голову в петлю. Умные они, подлецы… – добавил третий хэш.

– Господа, нам тут не к чему заниматься критикой, – сказал Владиков. – Есть ли у них такой человек, нет ли, этого я не знаю; но нам они заявляют, что нет. А дело и впрямь крайне опасное, и тому, кто на это решится, действительно придется, как только что сказал Христов, «сунуть голову в петлю». Но кто же из нас не пожертвует своей жизнью ради такого святого дела? Покажем, что браильские юнаки не боятся опасности, когда речь идет о благе народа; я уверен, что каждый из нас готов пойти.

Все молчали.

Владиков оглядел товарищей поочередно, чтобы увидеть, не хочет ли кто-нибудь взять слово.

Но все молчали.

– Если кто-нибудь против моего предложения или хочет выдвинуть другое, пускай выскажется!

– Нет, мы не против… это нужно сделать, нужно, – послышалось несколько голосов.

И опять все примолкли.

Владиков машинально взял в руки номер «Свободы» и стал что-то читать про себя.

Он, вероятно, хотел дать время товарищам поговорить о том, кого следует выбрать посланцем к Левскому. Некоторые стали шушукаться, но никто не желал высказаться громко.

Положение становилось трудным и для участников собрания и для самого председателя. Кто посмел бы сказать одному из своих товарищей: иди ты и умри! Ведь все понимали, что если послать человека к Левскому необходимо, то переходить Дунай – дело чрезвычайно опасное. Мало было надежды избежать пуль турецкой береговой охраны и спастись от виселицы в Русе.

Прошло еще лишь несколько минут, но всем они показались часами.

Наконец Владиков тихонько положил газету на стол, выпрямился и, бледный, негромко произнес:

– Господа, пойду я.

И сел.

В ответ послышался глухой говор.

– Не согласны, – раздалось несколько голосов.

– Нельзя! Владикову нельзя идти, – отозвались другие.

Внезапно все задвигались. Неистово размахивая руками, хэши принялись с жаром говорить что-то друг другу; у всех загорелись глаза, запылали щеки. Наступила одна из тех минут, когда рождаются решения.

Владиков опять взял слово:

– Братья, я предлагаю себя в посланцы. Вы согласны? Считаете ли вы меня достойным этой высокой чести?

– Не в этом дело – все достойны умереть за отечество.

– Жребий! – крикнул кто-то.

И сразу же все повторили это слово:

– Жребий! Жребий! Давайте бросать жребий!

– Согласны!

Волнение нарастало. Всем стало легче от того, что был найден выход.

Брычков, все время молчавший, попросил слова.

Снова настала тишина.

– Господа, – начал Брычков, стиснув руки и опустив глаза, – будь знаменосец в живых, он прослезился бы; все мы готовы умереть за свободу нашей милой родины. Болгария еще может гордиться своими храбрыми сынами. Никто не посрамит славного прозвища «хэш»… никто!

– Правильно, правильно, – прервал его кто-то.

Удивленный внезапным волнением, отражавшимся на лице Брычкова, учитель сделал знак товарищам помолчать.

Брычков продолжал:

– Это правда, что кто возьмется пойти в Русе, тот, так сказать, направится прямо в пасть чудища; можно даже сказать, что он пойдет искать своей смерти. Но когда нам придется идти в бой – а дай бог, чтобы пришлось, – разве мы не пойдем навстречу смерти? Разве в открытом бою с тиранами пули менее опасны, чем на берегу Дуная?

– Это правда – нас повсюду ждет смерть. Ты прав, Брычков, – сказал кто-то.

– Она ждет нас, как мать сына, – добавил другой.

– Как возлюбленная своего возлюбленного, – проговорил Брычков. – По-моему, вопрос тут не в том, кто из нас готов принять мученическую смерть, а в том, кто наиболее способен удачно выполнить поручение. Например, если человек не бывал в Русе; если там у него нет верных друзей, которые могли бы ему помочь в случае нужды; если он не знает, где находится дом бабушки Тонки, этой героини, этой общей «матери» хэшей; если сама она никогда его не видала – как удастся ему встретиться с Левским и не попасть в лапы к туркам? Зачем приносить бесплодные жертвы? По-моему, в этом случае бросать жребий не нужно. Лучше спросить себя по-братски, кто из нас хорошо знает Русе. Если найдем такого человека, он по праву будет удостоен чести отправиться с посланием… И чтобы облегчить нам работу, господа, я предлагаю в посланцы себя, ибо я знаю…

Снова поднялся шум.

– Нет! Я пойду, – вдруг закричал Македонский и вскочил с места. – Брычков не может, Брычков плохо знает Русе; Брычков был там только проездом, Брычкова заметят, его схватят, повесят!.. А Македонский жил в Русе шесть месяцев. Македонский знает в Русе каждую собаку, он сто раз ел и пил с сыновьями бабушки Тонки; он шесть раз ночевал в доме бабушки Тонки и знает, как туда пройти – и с улицы, и с дороги, и с берега; к тому же Македонский старше Брычкова на двенадцать лет и не даст себя повесить – словом, это он должен идти, а не Брычков.

Македонский умолк. Лицо его раскраснелось. Маленькие серые глаза беспокойно бегали и остро, почти злобно, смотрели на Брычкова, который сейчас казался ему врагом; а на Владикова он время от времени бросал вызывающий взгляд.

И вдруг все громко закричали:

– Македонский, пусть Македонский идет! Брычков должен ему уступить!

Македонский торжествующе оглядел все собрание, посмотрел многозначительно на Владикова, словно желая сказать: «Видишь, как «шляется» Македонский!»

– Уступаю, – сказал Брычков.

Владиков взял слово:

– Братья, собрание возложило на Македонского опасное и славное поручение – пойти к Левскому. Итак, Македонский, ты должен выехать поездом в Гюргево завтра, самое позднее послезавтра… Левский будет ждать в Русе до двадцать четвертого, так что остается только два дня. Теперь же выберем человека, который должен будет собрать хэшей. Предлагаю Хаджию.

– Согласны! – закричали все.

– Надо позаботиться и о деньгах на дорожные расходы для нашего посланца, – сказал учитель.

– Об этом не заботьтесь, – проговорил Македонский. – Я завтра же выужу сотню франков у какого-нибудь богача. Это уж мое дело…

Хэши стали расходиться, предварительно дав друг другу слово все держать в тайне от чорбаджий.

Прошел день, и Македонский, снабженный наставлениями и письмами, сел в поезд на браильском вокзале и уехал в Бухарест.

На дорожные расходы он употребил деньги, вырученные от продажи одежды Владикова.

Он не нашел нужным просить денег у других.

X

Двадцатое февраля. Зима в том году задержалась, и морозы становились все более жестокими, так как вот уже две недели беспрерывно дул северный ветер. Дунай замерз; толстый слой льда покрыл величественную реку словно стальной броней. Там, где раньше синели гордые волны, теперь простиралась белая долина, что с юга была окаймлена высоким берегом, над которым кричали галки, а на севере сливалась с бескрайней румынской равниной. Вместо пароходов и лодок, которые еще недавно бороздили тихие воды Дуная, сейчас по нему, как по мосту, в незапамятные времена созданному природой, тащились со скрипом повозки, черными точками двигались от берега к берегу путники, бесстрашно ступая по застывшей безжизненной груди реки. Но под ними, всего на глубине метра, мчались черные, шумные, сердитые струи, подобно тому как человек порой таит душевное смятение под маской напускного бесстрастия. Невдалеке, на турецком берегу, маячили деревянные домишки, издали похожие на могильные холмики, затерянные среди пустынных голых просторов, покрытых снежной пеленой. Но сейчас, ночью, в этих домишках весело светились огоньки, неодолимо маня к себе взгляд путника, что брел во тьме по румынскому берегу.

Этот путник был Македонский.

Он переоделся в крестьянское платье и теперь, в бараньей шапке и румынском кожухе, казался коренным деревенским жителем. Единственное, что отличало его от настоящего крестьянина, был револьвер, который опытная рука легко могла бы нащупать у него за спиной под кожухом.

Было часов девять или десять вечера. С равнины дул ледяной ветер. Македонский недвижно стоял на берегу, впившись глазами в красноватые огоньки дозоров. Можно было подумать, что это часовой, замерзший на своем посту.

Но вот неподвижная фигура шевельнулась в полутьме и двинулась к Дунаю. Путник спустился по чуть пологому берегу и ощупью ступил на выщербленный лед, опираясь на палку с острым наконечником. Необычайно страшной, таинственной и зловещей казалась эта черная тень, которая, словно призрак, двигалась среди ночи над оледеневшей пучиной.

Македонский шел напрямик, без дороги.

Он бесшумно ступал по толстой ледяной коре. Лишь палка его вонзалась в лед с глухим скрежещущим стуком. Дойдя почти до середины реки, Македонский повернулся спиной к холодному северо-восточному ветру и немного постоял, чтобы передохнуть, так как очень устал: пройденный путь, хоть и короткий, пролегал по неровному шероховатому льду. Шея и грудь путника, покрылись потом.

Ветер яростно дул, наполняя ночную тишину каким-то замогильным воем. Казалось, где-то отпевают мертвеца, покрытого белою плащаницей.

Отдохнув, Македонский не спеша пошел вперед ровными бодрыми шагами.

И вдруг поперек его пути легла какая-то черная полоса. Полоса эта тянулась вдоль реки, и концов ее не было видно. То была трещина во льду, что-то вроде ручья шириной примерно в три шага. Очевидно, зимние холода еще не успели покрыть здесь реку ледяной корой. Македонский остановился как вкопанный, опешив перед этим неожиданным препятствием. Вода, черная и страшная, глухо шумела; впереди разверзлась грозная пропасть. Он бросил зоркий взгляд налево, потом направо; но, прочерчивая белизну снега, слегка запорошившего ледяную кору Дуная, черная полоса тянулась нескончаемо. Обойти ее было невозможно. Македонский несколько минут стоял, не зная, что делать. Ночной ветер обжигал ему лицо, но путник этого не чувствовал. Наконец он повернулся и решительными шагами тронулся в обратный путь. Должно быть, его осенила какая-то новая мысль. Он направился прямо к румынскому берегу, на котором виднелась какая-то дощатая хибарка. Вскоре Македонский поднялся на берег и подошел к ней. Бросив палку, он принялся с силой растирать себе руки, чтобы согреть их, потом потянулся к тесовой кровле, схватил одну доску, торчавшую из настила, рванул ее, расшатал, приподнял. Послышался резкий пронзительный треск, и в этот миг дверь хибарки распахнулась.

На снег выскочил человек без шапки, растрепанный, в толстом румынском кожухе. Он грубо схватил Македонского за руку и заорал:

– Эй ты, бродяга, чего отдираешь доску?

Но Македонский, не слушая его, тянул к себе доску, которая отодралась, как только он ее рванул.

Незнакомец с силой толкнул Македонского.

– Разбойник!

Македонский, не выпуская из рук доски, бросил угрожающий взгляд на румына и проговорил негромко:

– Убирайся!

– Брось доску! Кто ты такой?

– Убирайся! – повторил Македонский все так же тихо и сдернул доску с крыши.

Незнакомец схватил доску и яростно заорал:

– Не отдам тебе ее, разбойник!

– Ступай в хату, – выдохнул Македонский и ударил противника кулаком в грудь.

– Караул! Караул! – завопил румын, прижимая к себе доску.

В ночной тишине крик его, наверное, был слышен далеко. Македонский оглянулся кругом в замешательстве.

– Да я тебе заплачу, побратим, возьми два франка, – сказал он наконец, подавая румыну деньги.

– Караул! Разбойники! – не своим голосом орал упрямый румын, железными руками вырывая у Македонского доску-спасительницу.

Македонский почувствовал, что столкнулся с сильным противником, а значит, положение его может стать критическим. Без доски невозможно было перейти через полынью, а задержка на румынском берегу грозила опасностью попасть в руки властей. Какая-то ничтожная доска могла провалить все дело! Настало время действовать решительно. Македонский изо всей силы потянул к себе доску, в которую вцепился румын, натужился, крякнул, толкнул противника и, свалив его с ног, сам упал на него. Румын, возбужденный, упрямый, лежал на спине, изо всех сил прижимая к груди доску, и кричал срывающимся голосом. Тогда Македонский, доведенный до бешенства этим бессмысленным сопротивлением, вскочил, схватил доску за конец, наступил ногой на живот лежащего румына и, быстрым рывком выдернув доску из его рук, мгновенно поднял ее и со страшной силой обрушил на его голову.

Румын уже больше не пошевельнулся.

Быстро подняв палку, Македонский с доской под мышкой пошел к незамерзающей полынье; остановился перед нею, измерил ее взглядом, постучал палкой по льду, чтобы узнать, достаточно ли он прочен, и осторожно перекинул доску с одного края бездны на другой.

Этот импровизированный мост шириной в полторы пяди лишь самыми концами лежал на закраинах льда, едва перекрывая полынью. Стоило доске чуть покоситься, сдвинуться, и путник упал бы в воду.

Македонский уже много лет не осенял себя крестным знамением, но сейчас, перед этой зияющей пропастью, он невольно поднял руку и перекрестился; и вот он ступил на страшный мост и благополучно перешел на другую сторону полыньи.

Так же поступили впоследствии, в 1876 году, Бенковский {25}25
  Бенковский – Георгий Бенковский (Гаврил Груев Хлытев) (1841/44—1876), выдающийся болгарский революционер, революционный демократ, организатор Апрельского восстания, отличался необыкновенно решительным и действенным характером. Был убит после разгрома восстания преследовавшими его турками.


[Закрыть]с Воловым {26}26
  Волов – Панайот Волов (ок. 1850–1876), один из организаторов и героев Апрельского восстания.


[Закрыть], когда близ Бекета поперек их пути по дунайскому льду протянулась полынья.

Приближаясь к турецкому берегу, Македонский ясно видел огни в оконцах караулок. Он шел прямо к той воображаемой линии, которая перерезала пополам расстояние между двумя дозорами. Ведь ему было известно, что там ливни вырыли овражек, и в этом овражке он собирался укрыться.

Необъяснимое чувство волновало сейчас Македонского. Он понимал, что чем раньше приблизится к желанному берегу, тем скорее столкнется с опасностями, трудностями и неожиданностями.

Понимал и, несмотря на это, спешил.

К счастью, с приближением полночи тьма сгущалась. Но глаза его, уже освоившиеся с темнотой, по-прежнему ясно различали все окружающее: впереди – караулки, неровные очертания берега, чернеющий овражек, а позади, вдалеке, Гюргево, тускло освещенное, казавшееся каким-то сказочным городом.

Наконец Македонский подошел к берегу, юркнул в овражек, остановился и прислушался. Все вокруг спало. Караулок уже не было видно. Справа и слева от него поднимались невысокие изрытые склоны овражка. Посмотришь на юг – там исчезает во тьме овражек; посмотришь на север – видишь какой-то хаос, неясный пепельно-серый, смутный, как сон.

Македонский сунул руку за спину, под кожух, и, вытащив свой револьвер, взял его в правую руку, а палку – в левую.

И вот он медленно, осторожно пошел вверх по овражку, который становился все более мелким, и вскоре голова его поднялась над краем склона.

Он сразу же заметил, что неподалеку, шагах в пятидесяти, шевелится что-то закутанное в черное, должно быть, человек. Всмотревшись повнимательней, Македонский разглядел, что это действительно человек и что он приближается. Ему показалось даже, что под мышкой у незнакомца что-то торчит – вероятно, ружье.

И он понял, что это дозорный на посту.

Быстро пригнувшись, Македонский прижался всем телом к склону овражка. Но палка его скользнула по глинистому обрыву, и комки посыпались с глухим шумом. Македонский насторожил уши. Сердце его бешено стучало.

– Кто там? – раздались слова, произнесенные по-турецки.

И стало слышно, как подходит кто-то, обутый в сапоги.

Македонский затаил дыхание. Он лег навзничь на темное дно овражка и, впившись глазами в край склона, нацелил туда револьвер.

Шаги все приближались. Македонский укрылся в канавке, вырытой дождевой водой и поросшей редкими кустами; во мраке ночи он сливался с их темной массой, а на дне овражка царила непроглядная тьма, в которой нельзя было ничего разобрать. Над ним висело пепельное, хмурое зимнее небо, грозное, безмолвное, страшное.

Не шевелясь, он прислушивался, держа револьвер наизготовке.

Но вот шаги совсем затихли. Должно быть, часовой вернулся на пост, убедившись, что шум был вызван какой-то незначительной причиной, а может быть, просто почудился ему.

Возможно, впрочем, что его внезапно обуял страх – ведь бывает и так.

Македонский еще долго лежал недвижно, напрягая слух, впиваясь глазами во тьму и едва дыша. Однако никаких шумов больше не было слышно. Он попытался пошевельнуть своими окоченевшими руками и ногами. И тут почувствовал, что спина у него, как лед, а ноги, как каменные.

– Эх, доконали меня… замерз! – прошептал он и, опираясь на обе руки, медленно приподнялся, сел, потом осторожно выпрямился и высунул голову над краем изрытого склона.

Вокруг все было пусто и мертво.

Он ползком вскарабкался на другой склон овражка, ступил на ровное место и быстро перемахнул через холмик.

Пробежав несколько минут, он очутился в ложбине, какие часто встречаются на неровных берегах Дуная. Остановившись там, чтобы немного отдохнуть, он почувствовал, что ноги у него согрелись, и стал осматриваться, чтобы сообразить, в какую сторону идти. Потом пошел дальше. Вскоре он поднялся на пригорок и увидел, что далеко на западе светятся какие-то тусклые огни – там спал город Русе.

Однако Македонский пошел на юго-запад, так, чтобы сделать крюк и, приближаясь к городу, избежать дозоров.

Последние огни тускнели и гасли в Русе, когда Македонский подошел к нему со стороны станции. Перед ним тянулась белесая лента шоссе, ведущего в город.

Теперь наступил самый опасный момент. К дому бабушки Тонки можно было подойти с трех сторон, но ночной патруль, вероятно, еще обходил улицы, и надо было опасаться встречи с ним. Македонский немного подумал и резко свернул в сторону Дуная, а потом, пригнувшись, быстро и бесшумно пошел к реке. Он напоминал волка, который ночью рыщет по окраинам города. И вот впереди показался Дунай, весь белый, слегка запорошенный снегом. Путник спустился с невысокого обрыва и, крадучись, стал пробираться по берегу вдоль кромки льда.

Немного погодя он ступил на едва заметную тропинку, круто поднимавшуюся на высокий берег в том месте, где на нем теснились бедняцкие домишки Гердапа. Какая-то собака заметила сверху поднимающегося человека и залаяла, а на ее лай отозвались все псы в соседних дворах. Наконец Македонский поднялся на берег и вошел во двор, который не был огражден забором со стороны, обращенной к Дунаю, – здесь только стояла широкая дощатая лавка. Македонский мгновенно пересек двор и осторожно постучал в дверь.

В доме послышались чьи-то шаги.

– Кто там? – спросил женский голос.

– Твой сын, – ответил Македонский и, приложив губы к замочной скважине, добавил: – Македонский.

Дверь скрипнула, из-за нее показалась бабушка Тонка.

– Дьякон {27}27
  Дьякон – прозвище Васила Левского, в молодости недолго бывшего дьяконом.


[Закрыть]здесь? – спросил Македонский.

Но бабушка Тонка вместо ответа спросила в свою очередь:

– Откуда идешь?

– Из Браилы.

– Он тебя ждет, – сказала старуха и пошла впереди него.

Чиркнула спичка, и пламя свечи осветило комнату; Македонского приятно обдало теплым воздухом.

В комнате никого не было.

Старуха вышла, но спустя минуту вернулась.

– Иди за мной, сынок, – он внизу, – сказала она и снова вышла с лампой в руке, а Македонский последовал за нею.

В коридоре они подошли к люку, устроенному в полу; когда он был закрыт, нельзя было догадаться, что здесь вход в подполье, так как крышка люка казалась наглухо забитой гвоздями; на самом же деле гвозди эти были обрезаны, и от них остались только шляпки, а чтобы крышка не сдвигалась с места, когда на нее наступали, она была прикреплена искусно замаскированными винтами.

Македонский, следуя за старухой, спустился по узкой подземной лесенке. И вот внизу открылась дверь, и они вошли в довольно просторную комнату, заботливо убранную домоткаными ковриками и освещенную.

За столом, заваленным книгами, бумагами, газетами, красным сургучом и разными письменными принадлежностями, сидел, накинув на плечи кожух, Левский и писал.

Эта подземная комната служила и канцелярией и рабочим кабинетом всем апостолам и агентам, тайно ночевавшим в доме бабушки Тонки.

Македонский сел на покрытую красным ковриком лавку.

– Тебя никто не заметил? – Вот были первые слова Левского.

– Никто.

– Ну?

Македонский сунул руку за пазуху и передал Левскому письмо.

Апостол подвинул к себе свечу и стал внимательно читать его.

А в это время наверху гостеприимная бабушка Тонка сняла с полки покрытое крышкой блюдо, раздула огонь и принялась разогревать угощение, приготовленное для посланца браильских хэшей.

XI

Единственная фотографическая карточка Васила Левского, сохранившаяся до наших дней, к несчастью, не дает ни малейшего представления о том, какой сильной волей, каким характером был одарен этот человек. Искусство оказалось бессильным запечатлеть его выразительное лицо, озаренное величием той идеи, которая его вдохновляла и воспламеняла.

Левский был человек среднего роста, тонкий и стройный; глаза у него были серые, почти синие, усы рыжеватые, волосы русые, лицо белое, овальное, с печатью непрестанных дум и бессонных ночей, но оживлявшееся постоянной неподдельной веселостью. Странное дело! Этот юноша, который проповедовал крамольные идеи свободы, борьбы, готовности умереть за них; который подвергал себя опасности; этот сын ночи, пленник одиночества, переживший всевозможные злоключения, имел веселый нрав! Как и воевода Тотю, он был великим мастером петь песни, и голос его не раз звучал в буковых лесах на Стара-планине [4]4
  В одном из своих писем Ботев так пишет о Левском, вместе с которым как-то раз нашел убежище на ветряной мельнице вблизи Бухареста: «Приятель мой Левский – необыкновенный человек. Он одинаково весел, в каком бы мы ни были положении – в самом критическом или самом благоприятном. Холод такой, что трещат и камень и дерево, а Левский поет и веселится. Он поет вечером, пока мы не ляжем спать; поет и утром, как только мы откроем глаза. Как бы ты ни отчаивался, он тебя развеселит и заставит забыть обо всех муках и страданиях. Приятно жить вместе с подобными людьми!» (Прим. автора)


[Закрыть]. Приезжая в Бухарест, он вместе со сведениями об организации революционных комитетов привозил в подарок Каравелову {28}28
  Каравелов – Любен Стойчев Каравелов (1834–1879), одна из крупнейших идеологов и руководителей болгарского национально-освободительного движения, последователь идей русских революционных демократов, талантливый писатель и публицист, основоположник критического реализма в болгарской художественной литературе. В 1870–1874 гг. возглавлял Болгарский Центральный революционный комитет. Под влиянием временных неудач – казни В. Левского, провала части местных революционных комитетов в Болгарии – вышел из состава БРЦК и перешел на просветительские позиции.


[Закрыть]разузоренные, изогнутые трубочки работы балканских турок. Быть может, эта жизнерадостность была необходима для того, чтобы поддерживать в нем бодрость духа во время всегдашней его борьбы с апатией и подозрительностью, свойственными порабощенным.

Но если было нужно, он преображался. Веселость покидала его лицо, взгляд становился серьезным, голос звучал как у человека, который требует, который приказывает; речь его, простая и безыскусственная, волновала, смущала, убеждала. Где бы он ни проходил (а он ходил всюду), возникали новые стремления, вопросы, чаяния. Известность его быстро возросла, проникла в хижины, взбудоражила города, просочилась в горы. Слово его будило людей, имя его пробуждало народ. Однажды ночью он выступил в Пазарджике {29}29
  Пазарджик – город в Южной Болгарии, лежащий на пути из Софии в Пловдив.


[Закрыть], и в результате были собраны по подписке добровольные пожертвования на сумму в миллион грошей! Левский нередко был груб, он никому не льстил, ибо проповедовал не какое-либо учение, но выполнение гражданского долга. Ему не хватало знаний, но этот недостаток искупался его передовыми убеждениями. Однажды его огорчили темнота и суеверие каких-то крестьян, и он сказал им гневно:

– Вы только тогда станете людьми, когда будете есть мясо по средам и пятницам.

Как-то раз жители деревень в окрестностях Софии, где он лихорадочно организовывал революционные комитеты, задали ему такой вопрос:

– Бай Васил! Когда Болгария получит свободу, кого мы поставим царем?

– Если мы сражаемся с турками только ради того, чтобы иметь царя, то мы дураки. У нас и теперь есть султан. Не правитель нам нужен, – нужны свобода и равенство людей, – хмуро ответил Левский.

– А ты тогда кем будешь служить?.. Ведь ты имеешь право на самую главную должность.

– Никакой мне не надо. Я уйду к другим порабощенным народам и там буду делать то, что теперь делаю здесь.

И он говорил искренно.

Дьякон не знал страха и не отступал перед явным риском для жизни. Несколько лет он ежечасно подвергался опасности, и опасность стала как бы его родной стихией, в которой он чувствовал себя превосходно и черпал новую уверенность в себе, подобно какому-нибудь военачальнику, который привык слышать бессильный свист пуль, проносящихся мимо его ушей.

В Сопоте, в комнате одного учителя, состоялось тайное собрание местного революционного комитета. И вдруг в комнату вошел незваный гость, разоблаченный провокатор на службе у турецких властей. Он сел. Все молчали, но гость не уходил. Тут Левский вскипел, поднялся и дал затрещину наглецу, крикнув:

– Убирайся вон! Подлец!

– Как? По какому праву ты меня ударил? – вопросил этот господин в замешательстве.

– Вон! Иди, выдавай нас туркам. Я – Левский.

Все собравшиеся содрогнулись от ужаса.

– Не бойтесь! – спокойно проговорил Левский, когда незваный гость удалился. – Я уверен, что этот мерзавец не посмеет нам повредить.

И Левский продолжал свою речь.

Действительно, никто не пришел и не потревожил собравшихся.

Все жители Сопота помнят, с какой невероятной дерзостью вел себя Левский и на какой риск он шел. Однажды пальто его попало в руки полиции, и в нем нашли несколько революционных прокламаций, сургучные печати, поддельные паспорта, яд и бумажник Левского. Власти без устали искали беглеца, вооруженные жандармы рыскали по улицам. А Левский, переодетый крестьянином, завязав себе лисьей шкуркой левый глаз и с простодушным видом глядя на все происходящее, можно сказать, под носом у полиции, спрашивал прохожих: «А где тут лекарь живет?»

В Левском соединялись энтузиазм Каблешкова {30}30
  Каблешков – Тодор Лулчев Каблешков (1851–1876), болгарский революционер, один из организаторов и вождей Апрельского восстания.


[Закрыть], твердость Бенковского и сила Караджи. Но он обладал и другими качествами, которых не хватало тем троим: он был одарен непобедимой выдержкой и упорством. Те трое пронеслись, как метеоры, по нашему темному небу – сверкнули, взбудоражили людские души и погасли. Можно сказать, что эти люди явились лишь для того, чтобы оставить истории свои три великих имени и потом уйти. Деятельность Левского была более длительной и плодотворной. Своенравная судьба захотела, чтобы простой писарь на службе у турок, какой-то полуграмотный дьячонок, показал миру, какие дела может совершить человек, вдохновленный великой идеей, и сколь велика идея, которая создала для нас этот титанический образ. Ведь что бы ни говорили некоторые скептики, в Левском воплотилась сила, возникшая из вековых страданий, из океанов унижения. Семь лет бродил Левский по Болгарии, посещал сотни городов и селений, создавал там революционные комитеты, учил и ободрял народ, устрашал богачей, переспоривал ученых, сердил турок, всегда последовательный до конца, настойчивый до безумства. Власти уставали охотиться за ним, а он не уставал воздвигать преграды на их пути; он преодолевал препятствия, убеждал неверящих, распалял сонных. Бессильным он оказался только перед изменой: некий священник, поп Крыстю из Ловеча, коварно предал его. Попав в руки тиранов, Левский, раненный двумя пулями, по слухам, принял яд, чтобы не нарушить своей клятвы; но яд не подействовал, и тогда Левский в Софийской тюрьме попытался разбить себе голову об стену, однако голова его оказалась более твердой, чем камень, и его повесили полумертвого.

Таков был человек, которого называли Дьяконом, Василом Левским, Апостолом, которого судьба поставила во главе целой когорты борцов за свободу – проповедников и мучеников, чтобы расшевелить массы, чтобы подготовить события, чтобы построить будущее!..

Маленький Гус, который не стал гигантом лишь потому, что не было простора, где бы он мог развернуться, Левский в Иудее был бы распят, в средние века сожжен живым; но он жил в девятнадцатом веке – и был повешен… Три орудия пытки, три символа: распятие, Торквемадов костер, виселица – три казни, придуманные в веках, чтобы карать и бесчестных и бессмертных…

XII

– Хаджия, за твое здоровье!

– Пей, Асланов!

– За твое здоровье, желаю удачи!

– Ура, домнуле Гика! Пополней наливай чарки, чтоб у тебя псы голову отъели!..

– Ура! За наши успехи! Будем здоровы! – закричали еще несколько человек и, громко чокнувшись, осушили чарки, потом со стуком поставили их на стол.

Хэши вытирали себе усы,

– А где Каранов? Где Бебровский? Хаджия, ты разве их не позвал?

– Бебровский пошел свести счеты с Никулеску… придет сегодня вечером. Разве я мог забыть про этого балканского медведя?.. Каранов тоже придет; он пошел за своим братом, и они явятся вместе, а то брат сказал ему, что если его не возьмут, он подожжет лавку… вот юнак!

– А Гунчо?

– Ха, этот продал свое оружие, олух…

– Но я вчера видел, как он купил себе славный винчестер… Придет и он, – сказал кто-то третий.

– А Попик? – спросил четвертый.

– Попик отправился за Кирчо, Мырковым и Койновым. Койнов, бедняга, болен, очень кашляет, но тоже хочет прийти.

– Когда речь идет о святом деле, тут не до болезни, – заметил кто-то.

– Ничто не может помешать болгарскому герою умереть за родину, – глубокомысленно проговорил другой, вспомнив тираду из какой-то драмы Войникова.

– Кто теперь отвиливает, тот подлец.

– Будем здоровы, братья! Да здравствуют ветераны! – крикнул хэш, одетый в румынскую солдатскую куртку со споротыми погонами. – Да здравствует народ… а тиранам смерть!.. Гика, налей-ка еще, и Добре тоже, и Петре…

– Ура!

– Чтоб они лопнули, агаряне!

– А вы знаете? – крикнул Димитро. – Мравка опять попал на голубятню.

– Восемь раз его сажали в тюрьму за эту зиму, – подхватил Асланов, – и все по пустякам, Встретит он, например, какого-нибудь еврея и давай таскать его за пейсы. Еврей раскричится, подоспеет полиция и… пожалуйте в Курте де Курник [5]5
  Ироническое название тюрьмы у румын. (Прим. автора)


[Закрыть]. Или стянет Мравка пару яблок в лавчонке и наутек. Поймают его – он не противится, не отпирается, и опять – пожалуйте к комиссару в лапы… Это он нарочно проделывает, когда есть нечего. В тюрьме кормят неплохо.

В это время Хаджия вполголоса говорил с двумя хэшами о Македонском, который все еще не вернулся.

– Ну, это полбеды, а вот если схватят Дьякона… Что тогда? – продолжал Хаджия озабоченным тоном.

– Тогда и наш план и чета – все на ветер, – сказал Добре встревоженно.