Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Иван Вазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

Раздались громкие восторженные возгласы – все как один повторили последние слова знаменосца. Корчма задрожала от этих кликов. У людей горели глаза, а в глазах этих светилось пламя бескорыстного патриотизма, иначе говоря – самоотвержения. Снова наполнились чарки. И сразу стало заметно, как воспрянули души и сердца. Все эти лица, еще недавно грубые и свирепые, сразу же приобрели выражение какого-то благородства и решимости. Прохожие, услышав громкие крики «Да здравствует Болгария!», останавливались, теснились у двери и впивались любопытными взглядами в темную корчму. Брычков весь дрожал от умиления и восторга. Ему хотелось обнять этих странных людей, которые так сильно привлекали его и своей самобытностью и своей гордостью. Он видел в них воплощение высокой мысли. Ему казалось, что они не похожи на других смертных, что они высшие существа, рожденные для страдания, для борьбы и славы. Даже Македонский, на которого он сердился с утра, показался ему сейчас благородным, большим человеком. А слова Странджи, сильные и трогательные, еще звенели у него в ушах. Он взял чарку и, как только на минуту водворилась тишина, крикнул ясным и звонким голосом:

– Юнаки! Да здравствует храбрый Странджа!

– Да здравствует! – закричали все. – Поднимем знаменосца, поднимем!

И несколько пар жилистых рук высоко подняли взволнованного и растроганного старого знаменосца. Глаза у Брычкова горели, щеки пылали, все тело его трепетало от восторга. Здравица, провозглашенная им под влиянием внезапного побуждения, обратила на него всеобщее внимание. Все смотрели на него с удивлением. Он понравился хэшам. Странджа окинул его несколько раз проникновенным взглядом.

Вдруг Македонский поднял чарку и сказал с пафосом:

– Господа, Брычков вчера приехал из Турции, так как его благородное сердце больше не могло терпеть деспотизм наших врагов, угнетающих нас вот уже пять столетий. Он пришел к нам, чтобы делить с нами кусок хлеба, голод и страдания. Он поступил, как мы. Он наш брат и достойный сын матери-Болгарии. Итак, я пью за нашего младшего товарища Брычкова: да здравствует Брычков!

– Да здравствует! – громко отозвались все.

– Да здравствует болгарская молодежь! Качать его, качать!

И десять рук подняли смущенного и взволнованного Брычкова до потолка.

Это было как бы посвящением Брычкова в хэши.

Большие чувства и воспоминания пробудились сейчас в душах сподвижников Хаджи Димитра, Тотю, Панайота. Сильному волнению нужен был исход, оно должно было вылиться из стесненных, стучащих юнацких сердец.

И грянула песня:

«Труба гремит, Балканы стонут» {15}15
  «Труба гремит, Балканы стонут» – начальная строка своеобразного народного варианта известного стихотворения болгарского поэта-возрожденца Добри Чинтулова (1822–1886); стихотворение это стало во время Апрельского восстания своего рода гимном национально-освободительного движения.


[Закрыть].

Мужественные звуки этой народной песни (как тогда называли все патриотические песни, которые тайно распространялись в рукописном виде и звучали по всей Болгарии) наполнили всю корчму, вылились на улицу, полетели дальше. Казалось, что узкий вход в этот подвал – отверстие таинственной пещеры и оттуда слышатся демонические голоса каких-то «медногласых бойцов» из «Илиады» Гомера. У порога корчмы собралась большая толпа, которая непрерывно увеличивалась. А дружина хэшей вдохновенно продолжала петь. Сам Странджа присоединился к хору, а когда запели: «Ах, любезное отечество, за тебя я буду биться!» – он совсем разволновался и с налитыми кровью глазами схватился за револьвер, торчавший у него за кушаком. Когда допели последнюю строфу, дружина снова села за стол. Лица у всех стали более спокойными. Словно какая-то отрада и утешение покрыли целительным бальзамом душевные раны скитальцев.

Толпа разошлась, и до подпала донеслись слова кого-то из зрителей-румын:

– Булгари беци!

Это означало «Пьяные болгары!»

Но вот на верхней ступеньке лестницы появился бледный молодой человек, одетый довольно изящно, в цилиндре и с тростью в руке.

– А! Владиков! – закричали хэши.

Владиков одно время был добровольцем болгарской легии {16}16
  …добровольцем болгарской легии. – Имеется в виду организованная в качестве ядра будущей революционно-освободительной армии Г. С. Раковским в Белграде в 1862 г. добровольческая болгарская легия, насчитывающая до восьмисот бойцов. Легия принимала участие в осаде турецкой крепости в Белграде, после урегулирования конфликта между Сербией и Турцией была распущена по настоянию сербского княжеского правительства, обеспокоенного революционно-демократическим характером ее политических задач.


[Закрыть]Раковского в Белграде, потом хэшем в чете Панайота, которая бродила по Стара-планине, потом долго скитался по румынским городам и весям, а теперь преподавал в болгарском училище в Браиле.

– Доброго вам веселья, ребята, – весело и непринужденно проговорил Владиков, ставя свой блестящий цилиндр на залитый вином стол. – Слушай, Странджа, я вижу, мой головной убор опять потерпит урон в твоей корчме. Ну, как, балуешь ребят, а? Кстати, вы знаете, зачем я пришел?

– Затем, чтобы мы угостили тебя чаркой, – сказал Македонский, наливая ему вина.

– Ну, за ваше здоровье! Но я пришел не для этого. Я собираюсь на будущей неделе устроить спектакль в училище. Кто из вас хочет участвовать в нем?

– А что, спектакль дается с народной целью? Если так, я приму участие, – ответил Хаджия.

– Конечно, с народной целью, еще бы! Дело в том… что нам надо собрать достаточную сумму денег на расходы одному человеку… – Владиков опасливо, но с важным видом оглянулся кругом. – Человеку, которого мы пошлем убить султана, – закончил он совсем тихо. Потом шепотом объяснил, какое огромное значение может иметь это убийство для болгарской революции.

– Принято! Все будем играть.

– Я буду играть, но только царя, – сказал Македонский, который однажды исполнял роль царя, не помню уж в какой драме Войникова {17}17
  Войников – Добри Попов Войников (1833–1878) – один из первых болгарских писателей, создатель болгарского национального театра и драмы, автор ряда историко-патриотических драм, в частности, исторической драмы «Райна-княгиня» (1866), пользовавшихся огромным успехом на болгарской любительской сцене в 60—70-х гг. и сыгравших большую роль в идейной борьбе с султанским режимом.


[Закрыть]. Ему снова захотелось почувствовать трепетное очарование царского величия.

– А я буду играть воеводу, – скромно проговорил Мравка, – ведь в спектакле, наверное, будет воевода?

– Не будет ни царя, ни воеводы; ставить будем драму «Похищенная Станка» {18}18
  «Похищенная Станка» – известная патриотическая повесть болгарского писателя-просветителя Илии Блыскова («Изгубената Станка», 1866). В драматическом переложении Б. Манчева (1870) с большим успехом шла на болгарской сцене.


[Закрыть].

– А ну их к черту – и похищенную Станку и пропащую Лалку! Я в таких бабских игрищах участия не принимаю! – раскричался Македонский, впервые слышавший об этой драме.

– Ты можешь играть гайдука Желю.

– А что, разве там будет гайдук?

– Будет и кровопролитие, и бой, и стрельба…

– Вот это я люблю, – заметил Македонский, крутя левый ус с кровожадным видом.

– Ты, Хаджия, будешь играть татарина.

– Ладно, – согласился Хаджия. – В «Стояне-воеводе» {19}19
  «Стоян-воевода» – народно-героическая драма из истории гайдуцкой борьбы в Болгарии (1866), принадлежащая, по всей вероятности, перу Д. Войникова.


[Закрыть]я был арапом, а теперь буду татарином. Это как-никак приятней.

– А ты, Мравка… тебе я дам… какую роль хочешь играть?

– Какую-нибудь, чтобы командовать, – скромно проговорил Мравка.

– Дадим тебе роль старухи, потому что ты сутуловат и маленького роста. Да и голос у тебя подходящий… Ну что ты на меня уставился? Роль старухи одна из главных. Я буду играть старца. Ты, Димитро, возьми роль Йовы, а ты, Недов, – Василия, а вы, остальные, разберете второстепенные, маленькие роли…

– А Станку кто будет играть? – внезапно спросил Странджа, который был знаком с болгарской драматургической литературой.

– Станку?

– Да, Станку, девушку…

– Как? В драме есть и девушка? – спросил свирепый Македонский.

– Да-а, – задумчиво протянул Владиков, – о главном-то я и позабыл.

Потом обежал взглядом всю дружину и добавил:

– Пусть ее играет какой-нибудь мужчина, только помоложе, который…

Тут учитель оборвал свою речь, так как взгляд его упал на Брычкова. С этим юношей он не был знаком.

Брычков вспыхнул.

– Ах, что ж это я не догадался… познакомить вас, – быстро проговорил Македонский. – Брычков, Владиков.

– Как, да вы, кажется, поэт? – с удивлением спросил Владиков, протягивая и пожимая руку Брычкову. – Я читал наши поэмы… Ведь это ваши поэмы, да?

Брычков покраснел еще гуще и в смущении пролепетал:

– Мои… но это пустяки…

– Очень, очень рад, что мы познакомились. Когда пожаловали сюда?

– Он вчера приехал, – объяснил Македонский, – и хоть пришел не из балканских ущелий, как мы, а из отцовского магазина, но он славный хэш. Он уже наш приятель, подружился со всеми нами… Так он поэт, а? Матушки, а я этого и не знал нынче утром, когда так ощипал его… – пробормотал он еле слышно. – Но все равно, мы его не покинем.

– Итак, господин Брычков, вы будете играть роль Станки? – спросил Владиков. – Тут у нас женщины не соглашаются играть в любительских спектаклях.

– Принимаю ваше предложение с благодарностью, хоть я и не девушка, – ответил Брычков,

– Ничего. Когда мы тебя переоденем да принарядим, никто тебя не узнает. Немножко замажем белилами черные волосы у тебя под носом, и дело с концом.

– Ну, конечно, – сказал Македонский, – какие у него усы? Один пух. Совсем незаметные. А помнишь в прошлом году? Наш Гица играл княгиню Райну {20}20
  «Княгиня Райна» – дочь болгарского царя Петра (927–970), невеста киевского князя Светослава; главное действующее лицо исторической драмы Д. Войникова «Райна-княгиня», созданной на сюжет повести русского писателя А. Ф. Вельтмана «Райна, королевна болгарская» (1844).


[Закрыть], и хоть усища у него, как у полевого сторожа, а отлично сошел за Райну. В театре на такие вещи не обращают внимания.

Брычков, который ненадолго задумался, рассмеялся.

– Чему вы смеетесь?

– Знаете, – ответил юноша, почесывая затылок и щурясь, – я думаю о цели этого спектакля. Цель поистине грандиозная.

– Именно такая, поверь, – отозвался Владиков.

– И если все удастся, – продолжал Брычков, – и если сбор с нашего спектакля поможет достичь этой цели, история когда-нибудь расскажет о том, как похищенная Станка убила султана Азиза {21}21
  Султан Азиз. – Султан Абдул-Азиз; занимал турецкий престол с 1861 по 1876 г. Покушение на его жизнь подготавливалось болгарскими революционерами Ст. Заимовым и Г. Бенковским в 1875 г.


[Закрыть]. Не так ли?

– Почем знать? Может, история об этом и расскажет… ведь она рассказывает нам о таких необычайных делах, что всему приходится верить. Иные большие события происходят по ничтожным причинам… даже вот этот подвал может расшатать целую империю; но я, по правде сказать, думаю, как все это у нас выйдет?

Странджа подошел к учителю.

– А обо мне ты и позабыл, – сказал он: знаменосец тоже хотел стать участником великого события.

– Ты? И ты хочешь участвовать? Тогда стой за буфетом… только и тебе понадобится другой костюм… в этом грязном кожухе нельзя… Да и эти шрамы на щеках от сабельных ударов… Чего доброго, какая-нибудь нервная дама в обморок от них упадет… Эх, бедный мой Странджа, лучше бы мне увидеть тебя со знаменем на Стара-планине – вот где твоя сцена…

В тот же вечер всем роздали роли, и через неделю начались репетиции, причем репетировали каждый вечер. Еще через неделю труппа была уже готова к спектаклю и по улицам расклеили афиши.

А султан Абдул-Азиз еще ничего не знал об этом.

IV

Вскоре настал вечер спектакля. Зрительный зал, или точнее просторный вестибюль, задешево снятый в частном доме, был уже освещен – по стенам развесили и зажгли дюжину фонариков; перед сценой, там, где предстояло сидеть оркестру, состоящему из румынских цыган-скрипачей, поставили в качестве предметов роскоши пять ламп (из них две с надтреснутыми стеклами), вероятно, принесенных из школы. Над входом в вестибюль висело четыре бумажных фонаря, освещавших место, где продавали билеты и был устроен буфет, у которого благопристойно стоял Странджа. Зрительный зал не был украшен ничем. Большую часть его площади занимали стоявшие длинными рядами стулья с наклеенными пленники номерами. Посередине оставили узкий проход для зрителей. В задней части зала осталось пустое пространство, где, как на галерее настоящего театра, зрителям предоставлялась возможность смотреть спектакль стоя. Огромный занавес, сшитый из красной прозрачной ткани, поднимался при помощи самого нехитрого приспособления: к двум его нижним углам были привязаны две веревки, перекинутые через перекладину, находившуюся над сценой, и когда за эти веревки тянули, занавес поднимался; когда же его надо было опустить, с двух сторон таинственным образом появлялись чьи-то руки и опускали ткань до полу. Ее прозрачность позволяла зрителям видеть не один спектакль, но два, ибо, когда занавес поднимался, публика смотрела на игру актеров, когда же он опускался, она любовалась новым зрелищем – игрой теней на ткани: откуда ни возьмись, возникало и перемещалось пламя свечей, мелькали машущие вверх-вниз руки каких-то невидимых великанов и другие бесчисленные фантастические фигуры и силуэты.

Но перейдем за занавес.

С обеих сторон сцены были оставлены узкие проходы, где актеры переодевались и складывали свои костюмы. Эти проходы служили гримерными. Здесь, кроме того, были как попало свалены всевозможные принадлежности театрального реквизита: стулья, скамеечки, зеленые ветки, долженствовавшие изображать лес, большой глиняный кувшин, каравай хлеба, лук и брынза (обед старца) и целый арсенал ружей, пистолетов, револьверов, сабель, ножей, потребных для боя. Все это смертоносное оружие принадлежало самим актерам, горевшим желанием разить врага. Следует заметить, что Македонский зарядил свое арнаутское ружье огромным зарядом (правда, состоявшим только из пороха и тряпок), чтобы ружье стреляло как можно громче. Этого ему хотелось больше всего. Сам он уже был в полном гайдуцком параде: к поясу его была пристегнута та самая знаменитая сабля, которой он (по преданию) рассек надвое и турка и турчанку, на голове – баранья шапка с кокардой в виде льва, на спине арнаутский красный минтан, за кушаком четыре патронташа, два ножа и два пистолета; белые шопские шаровары, царвули, сума, свисающая на бедро, и огниво, – все это ветхое, изношенное, – дополняли его разбойничий наряд. Хаджия, игравший роль татарина, раздобыл где-то старый колпак, какие носили румынские помещики в прошлом веке, и, обмотав его белым платком, надвинул себе на лоб, усердно вымазанный сажей, как, впрочем, и все лицо, а над верхней губой приклеил пышные черные усы. Все это придавало ему вид какого-то древнего страшилища. Мравка, превратившись в старуху, сунул себе за спину под платье подушку, дабы придать побольше трагичности своему сценическому облику. Нечего и говорить, что сам Владиков «отпустил» себе длинную белую бороду из козьей шерсти, которая держалась при помощи двух веревочек, завязанных на его темени; но борода сразу же стала съезжать на сторону и неприятно лезла в рот актеру, поэтому он другой бечевкой притянул ее нижний конец к шее. Брычков, игравший роль Станки, нарумянился и набелился. Прочие действующие лица нацепили на себя побольше всяких лохмотьев, полагая, что, чем оборваннее и безобразнее будут выглядеть исполнители трагедийных ролей, тем больший интерес они возбудят. Поэтому все они не преминули познакомиться со старьевщиками и взять у них напрокат всевозможные отрепья. Впрочем, необходимость экономить повлияла как на подбор костюмов, так и на выбор зрительного зала и декораций, которые, как уж известно читателям, отличались совершенно спартанской скромностью. По тем же соображениям была выбрана и пьеса. Наконец, поскольку по ходу действия за сценой должен был реветь осел, эту обязанность возложили на Хаджию, голос которого для этого вполне подходил.

И вот зрительный зал стал постепенно наполняться. Все богатые торговцы болгары спешили занять свои места, за которые уплатили два дня назад. Холостые приходили в одиночку, семейные со всеми своими домочадцами. Пришли и небогатые люди, и бедняки, и даже нищие. Словом, здесь сошлись все болгары, которые жили в этом чужом городе; у кого в сердце зияла рана, кто тосковал по своей утраченной родине; все, кто тайно хранил в глубине души вечно живой и вечно сладостный образ Болгарии. Ведь среди забот и непрестанной борьбы за существование, среди людей чужих, равнодушных, а подчас и враждебных, душа болгарина изголодалась по какой-то неземной пище, по какому-то новому освежающему волнению, которое некогда пробуждалось в нем, когда, поднявшись на вершину дикой горы, он, бывало, смотрел вниз, на цветущую долину, в которой родился. Вот почему в те времена любительские спектакли болгар в румынских городах были для их соотечественников большими событиями.

Наконец, ряды стульев заполнились, и в зале стало шумно от разноголосого говора зрителей, нетерпеливо ожидавших, чтобы поднялся занавес. Многие говорили о пьесе: ведь это была инсценировка популярной повести, уже вызвавшей немало слез и вздохов. Громче всех звучал голос болгарина, который вместе с семьей сидел в первом ряду. Это был известный патриот, господин Дочкович. Он неустанно поддерживал освободительное движение, и это уже привело в расстройство его торговые дела. Но он не раскаивался, и все болгары уважали его.

– Матильда, – сказал он своей миловидной белокурой дочке, гладя ее по головке, – сейчас ты увидишь, как татары похищают девушку. Ты не испугаешься?

Матильда промолчала. Она пристально смотрела на красный занавес, по которому мелькали странные бесформенные тени. Это зрелище очень занимало ее; она вынула пальчик изо рта, подняла хорошенькую головку и, показав на занавес, сказала отцу:

– Упырь!

Мать ее усмехнулась и поцеловала дочурку в лоб.

– Цыпленочек мой, – проговорила она, с любовью глядя на дочку. Потом повернулась к мужу и спросила: – Никола, а что, этот проклятый Македонский опять будет играть?

– Македонский играть будет, но Македонский не проклятый, – ответил ей муж и нахмурился, – не знаю, как можешь ты называть проклятыми народолюбцев, которые жертвуют собой для родины.

– Я хотела сказать – не проклятый, а страшный… ишь какие у него усищи, ну прямо разбойник, – смущенно поправилась жена.

– В теперешние времена бывшие разбойники стали честными людьми. Чорбаджии – вот кто истинные разбойники.

Он нервно поморщился. Должно быть, в уме его возникла какая-то горькая мысль. Может быть, он подумал, что и его, человека разоряющегося, жертву нерасчетливого патриотизма, теперь где-нибудь честят, как кому в голову взбредет, и смеются над его положением.

В это время заиграл оркестр. Края занавеса отдернулись с обеих сторон, а из-за них украдкой выглянули две головы и обратили взоры на публику. Одна голова была украшена высокой бараньей шапкой и длинной белой бородой из козьей шерсти. Другая – длинными закрученными усами и лукавыми, проницательными глазами. Многие зрители, всмотревшись повнимательней, узнали актеров, а те любезно улыбнулись им. Даже Владиков кивком поздоровался с господином Дочковичем, и тот ласково ответил ему на приветствие.

Македонский, жаждавший выйти на сцену как можно скорее, махнул рукой, и скрипачи умолкли.

Воцарилась полная тишина.

Занавес сморщился и стал подниматься. Спектакль начался.

Первым вышел на сцену Владиков, игравший роль старца. Он двигался смело и непринужденно. Ведь он уже не раз участвовал в подобных любительских представлениях. Но говорить ему было трудновато. Он произносил слова нечисто и в нос, так как бечевки, которыми была подвязана его фальшивая борода, мешали ему открывать рот. Особенно туго ему пришлось во втором акте, во время обеда в лесу. Он так жутко кривил рот, что вызывал и смех и жалость. Большое впечатление произвел Хаджия в своем старинном колпаке и с лицом, вымазанным сажей. Несколько дам при виде его даже зажмурились, а дочурка господина Дочковича прижалась к отцу и прошептала: «Страшно!» Но когда заревел осел, в театре разразилась целая буря рукоплесканий. Поистине настало торжество Хаджии (это он ревел за кулисами). Брычков в роли Станки был ни жив ни мертв; первый раз в жизни представ перед публикой, он растерялся и забыл слова своей роли. К счастью, она была немногословной, так что он просто стоял как истукан, немой, застывший, весь дрожа. Старуха (иначе говоря, Мравка) тоже забыла свою роль, но приход татар оказался для нее якорем спасения. Она пала мертвой раньше, чем враги успели замахнуться, чтобы ее зарубить. Тем не менее зрители восторженно аплодировали и топали ногами. Все были довольны. Наибольшее впечатление произвел Македонский. Появление его встретили новыми рукоплесканиями. Эпизоды быстро сменяли друг друга. Мелькали и исчезали нелепые костюмы. Интерес публики все возрастал. На сцене давно уже воцарилась путаница и актеры говорили что в голову взбредет. Но разгоревшийся бой затмил все, что было раньше. Началось со стрельбы. Татары сражались с болгарами. Македонский, косматый, свирепый, кровожадный, метался по сцене и с молниеносной быстротой стрелял изо всех своих ружей, пистолетов и револьверов; его примеру следовали остальные. Пальба и крики, раздававшиеся на сцене и в зале, были слышны на улице. Пороховой дым заполнил весь театр, и зрители задыхались от запаха серы. Многие деликатные дамы приложили платки к губам, некоторые побледнели и выбежали вон. Дочурка господина Дочковича громко плакала. Всю сцену заволокло густыми клубами дыма. Испуганные адским грохотом, в зал ворвались полицейские. Но они были бессильны прекратить бой. Македонский, пыхтя, носился, как безумный, по сцене, прицеливался, прятался в засаде, выскакивал из нее, вопил, стрелял. В нем ожил гайдуцкий дух. Он забыл, что играет роль. Ему казалось, что он на Стара-планине с товарищами. В пылу боя он сбил с ног нескольких человек, в том числе Мравку, который снова вышел на сцену неизвестно зачем. Сам Странджа бросил свой буфет, вышел на середину зала и, бледный, взволнованный, но все глаза смотрел на бой, восторженно и завистливо. В разгаре суматохи он не утерпел и громко крикнул:

– Держись, Македонский!

Но никто его не услышал. Зрители были оглушены шумом, ослеплены дымом. Раздались неистовые, бешеные рукоплескания…

Бой кончился лишь тогда, когда запас снарядов истощился.

Последнее действие проходило мирно, к великому горю Македонского, который жаждал крови. Наконец, публика наградила актеров последним громом рукоплесканий, трижды вызвала их и шумно устремилась к выходу.

Немного погодя в зале, где произошло столько знаменательных событий, стало тихо и темно, а хэши-актеры уже сидели за длинным столом в подвале знаменосца. Некоторые забыли снять свои театральные костюмы. Брычков так и не смыл с лица Станкиных румян, а Хаджия – татарской сажи. Но никто на это не обращал внимания. Все были в восторге, все волновались и тяжело дышали. Македонский, упоенный своей победой, никак не мог утихомириться и все бросал враждебные и угрожающие взгляды на Хаджию.

Странджа всем поставил угощение, в том числе несколько бутылок вина. Начался ужин. Говорили только о спектакле. Хвалили, критиковали, шутили, смеялись. Все были веселы. А веселей всех – Странджа. Он похвалил Македонского за храбрость, но отметил несколько сделанных им стратегических ошибок. Намекнул даже, что, если спектакль будут ставить снова, он, Странджа, желал бы играть роль гайдука Желю. На это Македонский поморщился.

Когда опустели котелки, блюда и непроданные в буфете, вернувшиеся в подвал бутылки, Македонский, пуще прежнего преисполненный уверенностью в своем превосходстве, крикнул:

– Ребята, предлагаю пойти к Штраусу – привезли пильзенское пиво.

– Идем! Я туда девять месяцев не заглядывал.

– Идем, идем… скорей – одна нога здесь, другая там!

– До свиданья, Странджа! Хочешь и ты пойти за компанию?

– Прощай, Странджа, спокойной ночи!

– Доброго вам веселья!

И вся дружина высыпала из корчмы.

Вскоре на улице грянула дружная громкая песня и мало-помалу затихла в темной ночной дали.

Наутро от сбора со спектакля не осталось ничего.

Султан Абдул-Азиз был спасен.

V

Прошло две недели. Македонский куда-то исчез, и о нем не было ни слуху ни духу. Брычков, ранее существовавший на своеобразно проявлявшуюся благотворительность Македонского, сразу остался без средств, обреченный на первостепенное и самое тяжкое из всех лишений – голод. Впервые после того, как он столь легкомысленно покинул отчий дом, почувствовал он все неприятные стороны своего нового пути, который казался таким интересным и заманчивым его молодому пылкому уму. Два-три дня он, как Хаджия и Попик, питался в долг у Странджи, но Странджа внезапно заболел и слег, так что Брычкову, Хаджии и Попику пришлось голодать. Погас в очаге огонь, на котором раньше весело булькала бобовая похлебка: миски, кувшины, чарки в беспорядке валялись немытые на лавках, и их уже покрыл толстый слой пыли. Мерзость запустения воцарилась в корчме, еще недавно столь многолюдной и шумной. Хаджия ушел, говоря, что хочет попросить денег у какого-то богача, но не вернулся. Должно быть, ничего не удалось добыть. Голодный Попик ждал его два дня в корчме, потом тоже ушел искать счастья. Остался один Брычков. Он решил ухаживать за больным Странджей. Не мог он бросить эту юнацкую душу, не то чтобы без средств – ведь средств у юноши не было, – но без нравственной поддержки. Странджа только надсадно кашлял и задыхался, но не хотел, да и не мог ничего есть. Отсутствие аппетита у больного, пожалуй, даже радовало Брычкова – стоически перенося голод, он был бы не в силах видеть, как голодает умирающий. А лицо Странджи и правда день ото дня становилось все более изможденным и покрывалось мертвенной бледностью; глаза его глубоко запали, стали совсем прозрачными и необыкновенно блестящими, а старые шрамы на щеках посинели, потом потемнели. Странджа, бывший все время в полном сознании, видел преданность Брычкова, и порой скудные слезы капали из его глаз. Он часто рассказывал что-нибудь юноше. Чаще всего про битвы на Стара-планине. Воспоминания об этих славных днях приносили ему некоторое облегчение. Сознавая, что жить ему осталось недолго, он вооружился гордым терпением и ждал смерть, как гостью. Горевал он только о том, что придется ему встретить ее здесь, в корчме, а не в бою. Иногда мысли его обращались к близким. Он вспоминал о родных, потом снова начинал говорить о своих давних приключениях. Брычков слушал его с благоговением. Он принимал, как священный завет, каждое слово, исходившее из бледных уст старого героя, который теперь уже говорил все реже и реже, а страдал все больше, так как болезнь безжалостно убивала его. Брычков не отходил от его ложа.

– Слушай, юнак, – сказал ему однажды Странджа, – спасибо тебе… спасибо… что не бросил меня. Вот теперь умру у болгарина на руках, и есть кому закрыть мне глаза… А это дорого, когда умираешь на чужой стороне. О родина!..

– Не волнуйся! – прошептал Брычков. – Успокойся, прошу тебя!

– Спасибо тебе, спасибо, брат! Я скоро уйду: не будет меня больше на свете.

– Но твое имя останется славным именем. Ты герой.

– Ах, Брычков!

– Ты счастлив хоть тем, что если умрешь, то умрешь с этими шрамами на лбу, с этими прекрасными воспоминаниями в сердце… Болгария никогда не забудет своих храбрых сыновей.

Странджа прослезился. Он протянул свои костлявые руки и крепко сжал пальцы Брычкова. Ему приятно было слышать слова утешения, когда его покидала надежда.

– Слушай, Брычков, – сказал он снова, бросая вокруг рассеянный взгляд, – не знаю, чем тебе отплатить! У меня ничего нет. Ничего, ничего нет… кроме глиняных мисок, а они ничего не стоят. Нечего мне тебе оставить на память.

– Ты оставишь мне свой пример.

– Да, вспомнил: есть у меня узелок на дне сундука. Давно он лежит там. В узелок этот я спрятал две драгоценные вещи. Пусть они будут дороги и тебе, Брычков! А где мои товарищи? Где Македонский? Где Хаджия? Ступай, юнак, приведи их, чтобы мне повидаться с ними перед смертью… Ах, сладко умереть за отечество!..

Брычков тихонько поднялся, открыл сундук и стал одну за другой вынимать все лежащие в нем вещи. Наконец он достал со дна узелок, в который было завернуто что-то мягкое. Юноша осторожно развязал платок и вынул какую-то бумагу, потом тряпку. Бумага оказалась листовкой, изданной в 1867 году Революционным комитетом. Тряпка была клоком от старого знамени; на ней остались только слова: «…или смерть!»

Драгоценные документы!

Брычков содрогнулся.

Странджа приподнялся и сказал:

– Дай, Брычков!

И, взяв в руки бумагу и клок знамени, поцеловал их. Потом проговорил слабым прерывающимся голосом:

– Прими их от меня! Не забывай Странджи! Отдай свою жизнь за Болгарию!

Он умер через два дня.

Брычков закрыл ему глаза. Он продал посуду и бутылки, чтобы уплатить за погребение. Один лишь он проводил Странджу до могилы.

Так угасали предтечи зари болгарского освобождения.

VI

Брычков скитался по Браиле. Из прежних своих знакомых он отыскал только Хаджию. Хаджия ночевал в лачужке одного кирпичника. Он приютил и Брычкова. Днем Хаджия работал на пристани; вечером приходил и делился хлебом с товарищем. Но не всегда мог Хаджия получить работу, иначе говоря, хлеб. Зимой на пристани работы было очень мало. Тогда они голодали оба.

– Почему ты не напишешь отцу, чтобы он прислал тебе денег? – спросил, наконец, Хаджия юношу. – Что ж, так все и будешь голодать?

Брычков нахмурился.

– Отцу я не смею писать и не хочу его просить.

– Почему?

– Не могу.

– Почему не можешь? Ты же его сын.

– Стыдно мне.

Хаджия посмотрел на него удивленно.

– Стыдно тебе? А голодать лучше, что ли?

– Лучше… Я его бросил, не спросясь. А теперь написать: отец, дай мне денег! Нет! Не могу… Лучше с голоду умереть…

– Что же ты будешь делать?

– Возьмусь за работу, какая найдется.

– А в Свиштов не вернешься?

– Нельзя – я под подозрением, и турки меня в тюрьму посадят. Лучше уж тут, на свободе.

– Но ты не привык к такой жизни.

– Привыкну… Да и в конце концов может случиться что-нибудь… Я этого жду.

Хаджия вопросительно посмотрел на него.

Брычков покраснел и сказал:

– Если организуется новая чета, я отправлюсь с нею в Болгарию.

– Новая чета? Не верю.

– А я слышал об этом еще в Свиштове. Неужели ты думаешь, что мы больше не будем сражаться?

Хаджия призадумался.

– Если будет новая чета, я тоже в нее вступлю… Кто знает, может и составится. Говорят, что Панайот скоро приедет из Сербии. Может, за тем и приедет. Тогда по крайней мере будешь знать, за что умрешь; а эта жизнь – скотская жизнь, – добавил Хаджия и плюнул.

– Где Македонский?

– В Молдавии. Говорят, служит управляющим у какого-то помещика.

– А Попик?

– Попик живет у одного огородника; огородник взял его с условием, что весной Попик поможет ему сажать лук. Другие или работают, или голодают, как мы; не жизнь, а горе. Собачья жизнь. Лучше уж чета. Я еще берегу свое оружие. Не продал его.

Тут Брычков взглянул на него так, словно ему внезапно пришла в голову новая мысль.

– Слушай, какие же мы дураки! Столько дней голодаем, а не видим, что деньги у нас под носом.

Лицо у Хаджии просветлело.

– Где? – спросил он быстро.

Брычков показал на свой костюм.

– Видишь? Пиджак новенький, да и брюки еще хорошие… Я купил их перед тем, как уехать сюда; а часы-то? Получим за них не меньше пятидесяти франков.

Хаджия пришел в восторг.

– Браво! Ну и ослы мы были!.. То есть… я не смел тебе предложить… Идем, идем!

И, напевая песню «Не надо нам денег, богатства не надо», он бегом потащил Брычкова на грязный базар, где евреи покупали и продавали старье.

Наутро Брычков разгуливал уже в другом костюме. Пиджак неопределенного цвета, обтрепанный по краям и с засаленным воротником; старые штаны, потертые на коленях и внизу подшитые кожей, а вместо ботинок – солдатские сапоги, тяжелые и стоптанные до безобразия. От прежней его одежды осталась только шляпа, подаренная знаменосцем.

Юноша был обтрепан, но зато сыт.

Приятели сразу же переменили свое местожительство. Они сняли комнату с двумя кроватями в дешевой гостинице и стали обедать в ресторане. Каждый день с ними и на их счет обедали один-два хэша. Хаджия даже уплатил одному хэшу маленький долг. Брычков снова стал веселым и довольным. Он сочинил патриотическую песню и по вечерам распевал ее в своей комнате. Если мимо проходила молоденькая горничная, служившая в гостинице, он улыбался и заигрывал с нею. Молодость взяла верх над унынием. Пролетело несколько веселых, очень веселых дней, а с ними улетели и еврейские франки.