Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Иван Вазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

II. Варлаам Копринарка

Варлаам Копринарка, по прозвищу Тарильом, шел к себе домой. Ему было ровно сорок девять лет и два месяца; лицо он имел длинное, худое и постное, как у святого Ивана Копривара; он носил красный фес цилиндрической формы и широкие шаровары, которые очень к нему шли. Это был человек скромный, благонравный, женатый и жил выделкой шнуров, о чем свидетельствовали обе руки его, вечно вымазанные самой лучшей индийской синькой.

Варлаам Копринарка чуждался всякого разврата: он говел по средам и пятницам, носил пестрые чулки, которые вязала ему жена, рано ложился спать и рано вставал, почему Иван Бухал, великий насмешник, говорил, что Варлаам ужинает с нищими, ложится спать с курами и встает с петухами. Он не пил вина, не курил, был человек передовой, регулярно ходил в церковь, очень редко в кофейню и никогда не ходил в суд, если не считать его тяжбы из-за водосточной трубы с соседом Иваном Селямсызом – они уже много лет таскали друг друга по кадиям. Но что это была за ссора, святой архидьякон Стефан! Даже жены их, Варлаамица и Селямсызка, страшно друг с другом враждовали, и взаимная ненависть их доходила до того, что Варлаамица не называла Селямсызку иначе, как «салотухлое» по причине желтых пятен на ее заплывшем жиром лице, а Селямсызка звала Варлаамицу «клопихой», имея в виду ее малый рост и великую кровожадность. За два месяца до описываемых событий Варлаамица, сойдясь с Селямсызкой на площади у колодца, отведала ее скалку на своей спине, чуть повыше локтя. С тех пор Селямсызка стала чаще отводить воду ручья, либо, увидав в щелку, что Варлаамица моет руки в ручье, тотчас выльет в него помои из корыта, оставшиеся после стирки детского белья… А Варлаамица чуть не лопалась от злости.

А как нежно любил Варлаам свою жену! Как страстно и ласково говорил о ней:

– Она мне нынче похлебку из фасоли сварила, только уксусу перелила, и та маленько кислая получилась, вроде улыбки Фачко Зобидренки.

Только при своем приятеле Хаджи Смионе он дает себе волю и запросто называет жену «фалимилией» – так же как слово «метода» он в присутствии Иванчо Йоты однажды произнес «методiа». Напрасно Иванчо Йота, отличающийся весьма дурным характером, убеждал его, что метода – одно, а методiа – другое, и что грамматика где угодно позволяет писать i, только не в слове «метода», – Варлаам Копринарка, тоже не чуждый учености (он в свое время готовился стать дьяконом в Гложденском монастыре), уперся на своем и не пожелал признать авторитета Иванчо. В связи с этим отношения Иванчо Йоты и Варлаама Копринарки не были приятельскими.

Но, помимо цилиндрического красного феса, который сохранился от первого периода царствования султана Меджида, устояв против всех посягательств моды, Варлаам Копринарка обладал еще одной особенностью: он был очень умен и любил выражать свои мысли с помощью глубокомысленных иносказаний, почему дедушка Постол был того мнения, что он читал Соломона. К примеру, встретит мясник Колю Варлаама, идущего рано утром с засученными рукавами к колодцу на площади, чтобы ополоснуть себе лицо, и скажет ему: «Доброе утро, Варлаам!» – а тот ответит по-церковному, нараспев: «Доброе ли, нет ли, а уж так говорится…» Что должно означать: «Слава богу, Варлаам знает, что делает».

Скажет ли кто ему в июльскую жару:

– Что ты напялил эту дурацкую телогрейку? Жара дьявольская. Или боишься озябнуть?

Он отвечал:

– Горячее палит, холодное холодит, а обожжешься на молоке – станешь дуть на воду…

Это значит, что одиннадцать лет тому назад Варлаам простудился в Петров день и долго болел, после чего голова его сверху стала похожа на Сахару.

Но особенно любезно Варлаам Копринарка разговаривал с Коной Крылатым, соседом, жившим по другую сторону ручья и больше похожим на бочку в штанах, чем на порхающую птичку. Сядут они, например, летним вечером, при луне, каждый у себя на пороге, без шапок, в одних рубашках и подштанниках, в туфлях на босу ногу, – и начнут мирно беседовать о том о сем: о политике, о курах, о пряже, о луне. И Коно Крылатый (господи боже, ну какой же он крылатый?), пуская дым от цигарки прямо в небо, говорит:

– Посмотри-ка на луну, Варлаам… Небось, большущая… Поглядишь ей в лицо, – словно бы живая. А кто ее знает…

Варлаам кинет взгляд на небосвод и скажет:

– Может, живая, а может – и мертвая. Все сие – умышление… Вот, скажем, ручей. Ежели муравей перед ним остановится, так скажет: море! Ты скажешь: ручей! А Фарлам говорит тебе: море! Воистину чудесны чудеса господни!

Коно Крылатый задумается, потом опять спрашивает:

– А ну как она на нас упадет? Вот пока мы здесь сидим… А? Страх какой!

– Не упадет, – промолвит Варлаам.

– А ты веришь, что это – звезда? Так бродяга этот в школе учит, безбожник…

– Звезда? Звезда-то звезда, но пророки и ученые, и благородные, согласно писанию, как написано, так и нарекли, и так оно и было от века и до века… «Познало солнце запад свой». Вот какая это звезда и какое удивление!

Тут Коно Крылатый снова погружался в астрономические размышления и, всем своим видом как бы выражая восклицание, шептал:

– Много читал, много знает!..

III. Иван Селямсыз

Это был человек лет шестидесяти, высокий, косматый, огромного роста, почти Голиаф, только вместо одеяния древних филистимлян носивший огромную мохнатую шапку, длинный кожух, крытый домотканым сукном, красный пояс в восемнадцать локтей и вечно расстегнутые ниже колен короткие черные шаровары старого покроя, которыми он, однако, дорожил как воспоминанием о холостой жизни. Селямсыз продолжал сам перекапывать свой виноградник и ухаживать за розами; он был еще полон здоровья и сил. Лицо его, украшенное густыми бровями и совершенно седыми усами, полное, красноватое, привлекало к себе всеобщее внимание. Он замечал это не без удовольствия и при всяком удобном случае по одним только ему ведомым причинам старался изобразить себя перед молодыми женщинами более старым, чем был на самом деле.

– Что так глядишь на дедушку, красавица? После рождественского поста мне семьдесят стукнет… Ну, чего уставилась?

И подмигивал лукаво.

А помощнику учителя Мироновскому, которого он звал «джансыз» {43}43
  Джансыз (турец.) – слабый, бессильный, тощий.


[Закрыть], потому что тот был кожа да кости, советовал есть по утрам чеснок с шелухой, а вечером – без шелухи и выпивать пол-оки {44}44
  Ока (турец.) – мера веса, равная 1282 граммам.


[Закрыть]киселярского вина, так как оно-де имеет кроветворное свойство, да после уроков приходить к нему, Селямсызу, в виноградник, где для гостя всегда найдется лишняя мотыга.

Одно только повергало в изумление каждого при первом знакомстве с Селямсызом: это его прозвище. Святой Харалампий! Ну, какой же он был Селямсыз? [11]11
  Необщительный, желчный человек, человек, который ни с кем не здоровается и не отвечает на приветствия встречных. (Прим. автора)


[Закрыть]Человек, имеющий четырнадцать душ детей, который заигрывал с молодыми женщинами и приветствовал решительно всех, кроме Варлаама Тарильома – и то не почему-нибудь, а только потому, что они друг друга терпеть не могли, – человек, не пропускавший ни одного встречного, не сказав ему «доброе утро», «добрый день» или «добрый вечер» (в последнем случае он всегда глядел на солнце, чтобы не ошибиться), – такой человек звался Селямсызом, так же как сосед его – человек столь почтенный – носил легкомысленное прозвище Тарильома! Увы, нет правды на свете, и справедливо поступил незабвенный наш Пишурка {45}45
  Пишурка. – Крыстю Пишурка (1823–1875), просветитель и педагог, организатор одной из первых в Болгарин народных библиотек и одного из первых любительских спектаклей. Перевел и поставил в г. Лом (12 дек. 1856 г.) пьесу «Многострадальная Геновева».


[Закрыть], воспев в небесном гимне отсутствие на земле той приятной особы!

А как страстно любил он приветствовать всех своих приятелей и знакомых! Рассказывают даже такой случай. В одну из критических минут, которых жена его пережила доселе четырнадцать (на этот раз дело было на винограднике), он отправился за бабкой Мюхлюзкой. По дороге в город, к дому почтенной докторицы, он пожелал «добрый день» пятидесяти двум встречным и побеседовал к погоде, дороговизне дров и баранины и о других важных предметах с двадцатью лицами. Вернувшись к себе в виноградник с бабушкой Мюхлюзкой, он обнаружил, что на меже в корзинке уже лежит маленькое божье создание, крик которого восходит к небесам. Счастливый отец дал новорожденному имя Моисейчик – во-первых, потому что оно напоминало о древнееврейском законодателе, найденном дочерью фараона на берегу Нила, в тростниках, а во-вторых, – что важнее – все имена родных были уже разобраны, а из календаря, как делает Иванчо Йота, он своему ребенку имя брать не хотел.

Вообще Селямсыз был человек очень разговорчивый. Случится ли, что кто-нибудь его спросит, откуда у него табакерка, пахнущая помимо нюхательного табака еще глубокой древностью, он тотчас расскажет, что она досталась ему в наследство от его отца Ивана, а к отцу перешла от деда, которому была подарена знатной турчанкой Эмине-ханум, женой филибейского паши {46}46
  Филибейский паша – пловдивский паша. Пловдив назывался по-турецки Филибе.


[Закрыть]Арифа, а у деда Хаджи Тодора было двенадцать увратов {47}47
  Уврат – 919 кв. метров.


[Закрыть], засеянных розами, и умер он из-за прыща на носу во время поездки с Нечо Гулебалювом на Неврокопскую ярмарку. И всегда пускался в такие подробности, не щадя собеседника. Особенно любил Селямсыз перечислять о. Ставри, приходившему к нему каждое воскресенье в гости выпить и закусить (о. Ставри один во всем городе мог назвать, не сбившись, подряд имена всего многочисленного потомства Селямсыза), любил, говорю я, перебирать в исторической последовательности имена четырнадцати своих детей.

– Петра, – говорил он, – окрестил я в честь деда Петра с отцовской стороны; Ивана – в честь моего отца, который умер в чумный год; Кристю – в честь дяди Ставри, брата моей матери; Ставря – по-болгарски Кристю, от греческого ставрос {48}48
  Ставрос (греч.) – крест.


[Закрыть]; да я терпеть не могу патрику {49}49
  Патрика (греч.) – патриарх; речь идет о константинопольском греческом патриархе, которому до 1870 г. была подчинена болгарская церковь.


[Закрыть], ты ведь знаешь.

– Тезки мы с сынишкой твоим, – говорил о. Ставри. – Храни его господь и честной животворящий крест!

– Павла, – продолжал Селямсыз, – окрестил я в честь дяди по отцу – Павла, свата дедушки Постола Измирлии. Параскеву – в честь моей бабки Параскевы, что два раза в Россию пожертвования собирать ходила {50}50
  …в Россию пожертвования собирать ходила… – Уже в XVI в. в Россию направлялись посланцы болгарских монастырей, а позднее и представители учебных заведений с просьбами о субсидиях и для сборов в пользу церковных и школьных нужд,


[Закрыть]. Йоту – в честь Хаджи Стояна, дяди моего по матери, умершего в Румынии. Дончо – в честь моего брата Антона. Маноля…

– Эммануила, – строго поправлял о. Ставри: – «И роди сына, и нарече ему имя Эммануил»…

– Эммануила – в честь моего двоюродного брата Маноля – Мануила, что женился на Хаджи Гине, Хаджи-Димовой дочке, которая расстриглась!..

И так далее.

У себя дома Селямсыз был очень хорошим отцом и каждый вечер колотил самых горластых своих ребят – не столько оттого, что они были особенно отчаянными сорванцами, сколько для того, чтобы уязвить отцовские чувства Варлаама, который вот уже двенадцать лет как женат, а не имеет детей, кроме одного-единственного, еще не успевшего появиться на свет! По природной ли склонности, или наперекор отличавшемуся серьезным характером Варлааму, в доме которого всегда царила мертвая тишина, не нарушаемая ничем, кроме бродящей по двору кошки, Селямсыз любил шум, веселье, песни. Почти каждый вечер, выпив как следует, он заставлял кого-нибудь из своих отпрысков спеть ему песню. Особенно нравилась ему песня «С чего начать, любезная моя…» Пискливый голосок приводил его в умиление, глаза его наполнялись слезами, и он, прервав певца, говорил жене:

– Вот, милая, какую раньше люди любовь-то друг к дружке имели: «Любезная моя!» Ну, дальше!..

Когда пели песню «Перестаньте, невинные…» [12]12
  Патриотические песни того времени. (Прим. автора)


[Закрыть]и доходили до куплета: «Я – мать ваша, болгарка, всех я вас породила», он останавливал певца и прочувствованно говорил жене:

– Слышишь, милая? Болгария спокон веков много детей рожала. Это благодать божия!.. Ну, пой дальше!

Любил он слушать и церковные песнопения.

– Дончо, Аврам, спойте «Достойно», как вас учил Мироновский.

– «Достойно есть»?

– Вот, вот.

Те запоют. А он, махнув рукой, скажет:

– Знаешь, милая! Как игумен отец Иероним и мать Миродия, монахиня, та, что филибейскому Неджиб-паше в подарок двадцать пар чулок послала, а он тысячу грошей на ремонт монастырского купола пожертвовал, как запоют – господи помилуй! – эту «Херувимскую», а чорбаджии как начнут дружно подтягивать, – так вся церковь так ходуном и ходит… Ну, продолжайте!

И тоже начинал подтягивать, а глаза его наливались слезами.

В этот вечер, отобедав и осушив две глубокие чаши вина, он тоже велел детям что-нибудь спеть.

– Что? – спросили они.

– Конечно, опять «Достойно». Ведь я сегодня большого почета удостоился, – значит, и петь нужно «Достойно», дураки этакие…

И он кинул бешеный взгляд на дом Варлаама; чело его омрачилось; он выпил последние капли, остававшиеся на дне чаши, и промолвил со злобной усмешкой:

– Знаешь, милая? Тарильом сегодня утром, идя в церковь, купил себе карпа, вот такого громадного. Да забыл – и с ним прямо в церковь вошел.

– Ах ты, грех какой! – воскликнула жена и перекрестилась.

– Так и лезет в церковь с карпом в руках… Все смеются исподтишка, а он идет свечу ставить: в одной руке свеча, в другой – карп.

– Ишь, нехристь!

– Все смеются. «Какой болван», думаю. Но тут он спохватился, скотина, повернул обратно, вышел без шапки на паперть и давай за бабьи юбки прятаться.

Селямсыз громко засмеялся, и пятнадцать горл ответили ему громким хохотом, нарушившим тишину двора и разнесшимся по всей окрестности.

Селямсыз врал. Он не был в церкви, так как по дороге случайно встретил Ненчо Дивляка, полицейского Куню Шашова, Пенчо Пенева, бабушку Рипсимию и Аргира Монова, с каждым из которых имел довольно продолжительную беседу, так что, подходя к церковным дверям, увидел, что народ оттуда выходит.

Да, Селямсыз наврал. Но хохот его был искренним. В ответ поднялся страшный крик в Варлаамовом доме. Он состоял из проклятий Варлаамицы и архидьяконских возгласов Варлаама.

Когда ребята запищали «Достойно есть», вдруг в окошке заблестела пара круглых светлых глаз, и новый – таинственный, неземной – голос присоединился к концерту.

– Брысь! – произнес Селямсыз, повернувшись к Варлаамовой кошке.

Но та продолжала мяукать. Дети замолчали.

– Ступай домой: хозяин карпа принес, – голову слопай! – взвизгнула Селямсызка и первая захохотала своей остроте.

Снова раздался всеобщий хохот.

Вдруг Селямсыз кинул в сторону полотенце, вскочил на ноги и, что-то пробормотав, выскочил за дверь, обежал вокруг дома, поймал сидевшую на окне кошку, бросился к стене, отделяющей его двор от Варлаамова, перелез через нее и три раза окунул животное в глиняный чан с черной краской. Потом отпустил ее, и «белоснежное» животное скрылось в ночном мраке, превзойдя его своей чернотой.

После этого Селямсыз вернулся к себе, лет и прохрапел до утра.

IV. Хаджи Смион

Хаджи Смион успел уже облечься в свой французский наряд {51}51
  Французский наряд – то есть костюм европейского покроя.


[Закрыть]и спокойно покуривал. Невозможно представить себе ничего добродушней физиономии Хаджи Смиона. Голова у него удлиненная и сдавленная с боков; лицо суховатое, худое и безобидное; взгляд безмятежный, глуповатый, вечно усмехающийся. Хаджи Смиону лет сорок пять; он носит грубого сукна короткие брюки в обтяжку, французскую рубашку без галстука, невысокие башмаки, большой высокий фес, налезающий на самые брови, и серое суконное сетре, у которого правая сторона спины темней, а левая светлей, – странность, которую, впрочем, Хаджи Смион объясняет всем интересующимся очень просто:

– Так носят в Америке. Это американская мода.

При этом Хаджи Смион не имеет ни малейшего намерения обмануть спрашивающего. Он говорит это без всякой задней мысли, вполне чистосердечно. «Американским» он считает все оригинальное или эксцентричное. Мы вовсе не хотим сказать, что Хаджи Смион не любил лгать. Напротив. Но самая ложь его была чистосердечной, и он, как честный человек, первый верил в нее. Однако, если грозил возникнуть спор, он тотчас отступал, так как по природе своей отличался крайним миролюбием, и никто не помнит, чтобы он, с тех пор как вернулся «из Молдовы» (это пребывание в Молдавии было важным жизненным этапом в его глазах), с кем-нибудь поссорился или хотя бы поспорил, кроме как с Лилко Алтапармаком, да и то – по вопросу политическому (Хаджи Смион – страстный политик): речь шла о смерти Максимилиана в Мексике {52}52
  …о смерти Максимилиана в Москве. – Австрийский эрцгерцог Максимилиан в 1863 г. был провозглашен императором созданной французскими интервентами марионеточной мексиканской империи, в 1867 г. – расстрелян восставшими республиканцами-демократами.


[Закрыть]. Хаджи Смион доказывал, что Максимилиан пал от руки убийцы, а Алтапармак бесстыдно утверждал, будто его повесили на тутовом дереве. Чтобы заставить противника замолчать, Хаджи Смион заявил наудачу, что в Америке нет тутовых деревьев. Дискуссия приняла бы еще более бурный характер, если бы Иванчо Йота не вынес из своей лавки только что выпущенной картины, изображающей расстрел Максимилиана. Спор тотчас прекратился, и Хаджи Смион ушел из кофейни, удивляясь упрямству Алтапармака, который спорит, ничего не видев; а Иванчо Йота обозвал их обоих дураками. Но как бы то ни было, это единственный случай, когда Хаджи Смион неблагоразумно кинулся в чреватый опасностями словесный бой. Вообще же он избегал всяких возражений: сам никому их не делал и не желал, чтобы другие делали их ему. Это стало его жизненным правилом, вошло у него в привычку. Мысль его машинально следовала за мыслью собеседника, отдаваясь на ее произвол. Бывало, сосед Ненчо Орешков скажет ему:

– Хорошая сегодня погода, Хаджи?

– Очень хорошая, Ненчо, – отвечает он.

– Только что-то, я смотрю, облака идут из-за гор. И словно бы дождевые.

– Дождевые облака идут, Ненчо.

– Дождь пойдет, молотьбе помешает.

– Быть дождю, Ненчо, непременно быть, – и какому!

– А впрочем, господь его знает. Ветер-то с запада дует, может, и разгонит тучи, – скажет Ненчо, взглянув на облака.

– Вот и я говорю: разгонит, Ненчо.

– Нет, не будет дождя, – решает Ненчо, зевая, и идет на гумно.

– Ни капли не будет, Ненчо, – подтверждает Хаджи Смион и отправляется в кофейню.

Любопытный разговор был у него с одним студентом, приехавшим из Москвы, относительно Сибири.

– А что, близко ли от Москвы Сибирия? – спросил Хаджи Смион с любопытством, в котором он не уступал Кону Крылатому.

– За несколько тысяч верст, – ответил студент.

– Ну да, ну да. А ехать по железной дороге или пароходом?

– Что вы! Просто в телеге.

– Ну да, ну да, как в Молдове. Я всегда из Ботошан в Нямец {53}53
  …из Ботошан в Нямец. – Ботошани – город в Северной Молдавии; Нямцу, или Тыргу-Нямец – город на р. Молдовке к юго-западу от Ботошан.


[Закрыть]в бричке ездил, хоть это четыре-пять перегонов. А зима там холодная, а?

– Черт побери!

– Весь год снег лежит?

– Ужас!

– Ну да, там ведь снег Бонапарта засыпал: много снега идет. В пятьдесят третьем в Молдове снегу пять пядей навалило. А там сколько пядей?

– В Сибири? Да черт его знает. Говорю вам: зима ужасная.

– Сибирская зима, одно слово?

– Ну да.

Хаджи Смион несколько секунд помолчал, потом опять спросил, понизив голос:

– А что, Россия готовится к войне?

– С кем.

– С ним.

– С кем – с ним?

– Да с нашими… Ну, с чалмами.

– Неизвестно, – после некоторого колебания ответил студент.

– Как неизвестно? Напротив, известно.

– Почему вы так думаете?

– Я?

– Да.

Хаджи Смион вытаращил глаза на собеседника.

– А вы полагаете, неизвестно?

– Да, потому что мне это не известно, – промолвил студент.

– Ну так и мне ничего не известно. Конечно, ты прав: русская политика – великая тайна, а? Горчаков {54}54
  Горчаков – князь А. М. Горчаков (1798–1883), русский государственный деятель, министр иностранных дел (1856–1882), видный дипломат, возглавлял русскую делегацию на Берлинском конгрессе (1878).


[Закрыть]?

Но так как в это время показался жандарм, он сразу переменил разговор:

– Вы любите сладкие рожки?

– Нет, не люблю.

– А ведь они очень полезны.

– Как? Рожки?

– Ну да, рожки.

– Чем? Они портят зубы.

– Да, да, зубы портят. У меня раз три зуба выпало, еще в детстве, но не только из-за рожков, а еще оттого, что я орехи грыз. Ты ходил в горы за орехами?

– Нет. А вы?

– Никогда. Но поглядели бы вы только, как лес растет!

И Хаджи Смион, козырнув, дал дорогу турку.

V. Посещение

Хаджи Смион докурил папиросу, кинул взгляд в зеркало, надвинул фес на лоб и вышел из дому. Он отправился в гости к Мирончо, с которым они были старыми приятелями еще по молдавскому житью и даже приходились дальними родственниками, так что Хаджи Смион называет его халоолу {55}55
  Халоолу (турец.) – двоюродный брат.


[Закрыть].

У Мирончо Хаджи Смион застал Мичо Бейзаде. Гость и хозяин сидели на скамейке в саду. Мирончо был в халате, пестрых туфлях и с знаменитым ночным колпаком на голове, выражавшим философско-эпикурейское мировоззрение его владельца. А именно, по объявлению Мирончо, положение кисточки на этом головном уборе имело разное значение: если она свешивалась назад, это означало: «Свет лжив»; если набок, то: «Что пользы грустить», а если вперед, то: «N’am grigea de nimeni» [13]13
  Мне нет ни до кого дела (румын.)


[Закрыть]. На этот раз кисточка говорила: «Свет лжив». И в самом деле, отличаясь весьма беззаботным, веселым характером, Мирончо знать не хотел никого на свете, даже такое влиятельное лицо, как Карагьозоолу. В качестве свадебного распорядителя, – а его приглашали на все свадьбы и все пиршества, устраиваемые в «Силистра-йолу» [14]14
  Тенистая местность в окрестностях города, обычное место пикников-пирушек. (Прим. автора)


[Закрыть], – он нарочно проводил барабанщиков под окошком чорбаджии, чтобы разозлить его. А в прошлом году на свадьбе Николы Джамджии высыпал полную жаровню горячей золы на голову Цочко-чорбаджии в отместку за какую-то обиду. Цочко-чорбаджия подал на него в суд и пробовал очернить его перед турками как бунтовщика, но ничего не мог поделать, так как Мирончо предъявил русский паспорт. С этого знаменательного дня слава отважного Мирончо возросла; никто больше не смел открыто обидеть его, а Иванчо Йота, не без тайной зависти, говорил:

– Будь у меня такой патент, узнали бы вы Йоту! Я бы тут настоящую республику устроил…

А как чудно Мирончо играл на флейте! Сядет вечером у себя на галерее, начнет в нее дуть, а она запищит под самые небеса, и каждый, кто услышит, сразу скажет:

– Это Мирончо заиграл!

Мирончо – мужчина сорока четырех лет, приятной наружности, певун, холостяк, большой знаток барабанного боя и восточного вопроса.

Хаджи Смион, улыбаясь, тихо подошел к Мирончо. Тот чистил длинным гусиным пером свою разобранную флейту, рассеянно слушая бая Мичо Бейзаде, чорбаджию и горячего поклонника русских, который с жаром толковал ему что-то, по-видимому о России, держа в руках газету.

– Доброе утро, сударь мой дорогой, – промолвил Хаджи Смион.

– Милости просим, любезный мой друг. Добро пожаловать.

Этими приветствиями приятели обменялись по-румынски; они обычно разговаривали друг с другом на этом языке.

Мичо Бейзаде подвинулся на скамейке, чтобы дать место Хаджи Смиону, и, ласково кивнув ему, продолжал:

– Скажу я тебе, Мирончо: политика нынешняя, как поглядишь, – верное исполнение пророчества… Я и учителя Калиста спрашивал, да он плохо в этом разбирается… А вот покойный отец Станчо хорошо объяснял; действительно, как я вижу, – политика нынешняя клонится…

Заслышав, что речь идет о политике, Хаджи Смион с важным видом перебил бая Мичо:

– Политика, черт бы ее взял, какая теперь политика? Вот я одно время в Молдове… Тогда действительно политика была… Менчиков {56}56
  Менчиков – князь А. С. Меньшиков (1787–1869), русский военный и государственный деятель, возглавлял в 1853 г. миссию в Константинополе накануне Крымской войны.


[Закрыть]в пятьдесят втором приехал в Царьград, да султану только два слова промолвил: да или нет? Тут мы все только сказали: «Ах!» И вышло, как по-писаному: начался бой…

Бай Мичо кинул на Хаджи Смиона недовольный взгляд, как на человека, вмешивающегося в разговор, не зная, о чем идет речь, и с таинственным видом продолжал:

– Тут дело запутанное… до конца далеко… Видно, Австрия заключила союз с Россией: она мадьяра боится, хоть и поддерживает Турцию. Бейст {57}57
  Бейст – граф Фридрих Бейст (1809–1886), саксонский и австрийский государственный деятель, вдохновитель реакции во время революционных событий 1848 г. С 1866 г. – австрийский министр иностранных дел; ярый славянофоб.


[Закрыть]– тонкий дипломат, и с Горчаковым они заодно. А Франция и Англия шелохнуться не смеют, – пруссак говорит: «Стой!» Как ни толкуй, а политика теперь все запутанней.

– Это правильно, – перебил его Хаджи Смион, снимая башмак. – Взять хоть церковный вопрос {58}58
  Церковный вопрос – вопрос о независимости (автономии) болгарской национальной церкви и освобождения ее из-под власти греческой константинопольской патриархии. Возник в 40-е гг. XIX в. и вскоре приобрел формы активной борьбы широких масс народа против чужестранного религиозного угнетения. Был разрешен в 1870 г. султанским рескриптом (ферманом), учредившим независимую болгарскую церковь под главенством болгарского экзарха.


[Закрыть]: никак не распутывается!.. Столько лет боремся, а вчера я опять Хаджи Атанасия отречься от греческого патриарха уговаривал. Прямо в глаза ему говорю: «Коли ты болгарин, так и будь болгарином, сударь, а коли грек, так…» Разве не правильно? Ведь должен человек за веру свою стоять?

– Ну его к черту, твой церковный вопрос! Поповские да монашеские штучки. Ты вот поразмысли над восточным вопросом, подумай-ка над ним! – с сердцем крикнул Мирончо, ожесточенно свинчивая флейту.

– Вот и я как раз хотел сказать: восточный вопрос – это да, а все остальное – чепуха, – вдумчиво подтвердил Хаджи Смион.

Бай Мичо снял очки, спрятал их в футляр и, собираясь уходить, прибавил:

– Попомни мое слово, Мирончо: у тех хэшей, что теперь по Балканам бродят, воеводы – все русские генералы. Ты не верь тому, что в газетах пишут… Как дважды два – четыре, тут русские работают, – в восточном вопросе то есть. Дело подвигается. Пророчество не лжет… «Десятый индикт {59}59
  Индикт, или индиктион – период в 15 лет, которым средневековые историки пользовались как единицей времени.


[Закрыть]… И восстанет брань сильная от Севера… и будут кровопролития, и пламень, и бедствия великие по всей земле… и погибнет проклятое племя измаильтянское {60}60
  Племя измаильтянское – арабы и турки, считавшиеся потомками Измаила, сына библейского патриарха Авраама.


[Закрыть]! Горе тебе, о дщерь вавилонская…» Это о Царьграде. А брань сильная – Россия, – важно заметил бай Мичо Бейзаде и встал.