Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Иван Вазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

Однажды вечером кто-то постучал в дверь.

Брычков, напевавший свою патриотическую песню, умолк и громко крикнул:

– Войдите!

Вошел хозяин гостиницы. Лицо его было строго.

– Господин, – начал он вежливым, но холодным тоном, – извините, что прервал ваше пение…

– Ничего, ничего, – отозвался Брычков. – Что вам нужно?

Хозяин язвительно рассмеялся.

– Что нужно хозяину гостиницы от постояльцев?.. Вовремя получить плату за комнату – вот что.

Брычков обиженно посмотрел на него.

– Но я вам плачу, сударь!

– Вот уже неделя, как вы ничего не платили. А вы знаете правило – платить надо каждые два дня.

Брычкова эти слова смутили, но он быстро нашелся:

– Не беспокойся, я тебе уплачу!..

– Чем? Песнями, что ли? Не вижу тут никаких ваших вещей. Извините, господин, но вы обязаны сегодня же вечером заплатить и за себя и за своего товарища… Понятно?.. Нас уже много раз надували, а все хорошие люди, и даже любители пения, вроде вас… Правило такое – надо платить.

Брычков вскипел от возмущения. Он сунул пальцы в жилетный карман, куда раньше положил свои последние четыре франка, но вынул лишь несколько мелких монет.

Тут он опешил…

– Вы мне должны двадцать восемь франков, – холодным тоном проговорил хозяин гостиницы, устремляя неподвижный и бесстрастный взгляд на Брычкова.

– Меня здесь обокрали! – крикнул юноша.

– Это старые сказки, господин, не впервой мне их слышать… Платите двадцать восемь франков!

– Нет их у меня, чем я тебе заплачу?

В трудное положение попал Брычков. Он невольно взглянул на дверь в надежде, не появится ли Хаджия – надо бы вместе обсудить, что делать. Хозяин гостиницы стоял на пороге, ожидая ответа.

– Платите!

– Нет денег.

– Я вас передам в руки полиции как жулика. Знаю я вас, болгар…

Брычков вспыхнул, кровь бросилась ему в лицо, и он кинулся на хозяина с поднятым кулаком.

– Румынский пес! Я тебе заткну пасть!

И он опустил на плечо хозяина тяжелый кулак.

Хозяин чуть не взвизгнул. Но тут в коридоре застучали быстрые шаги бегущего человека и послышались зловещие крики:

– Фок! Фок! (Пожар! Пожар!)

То кричал во все горло Хаджия, который сейчас и влетел в комнату, еле переводя дух.

Хозяин гостиницы мгновенно вырвался из рук Брычкова, выбежал из комнаты и, бледный, перепуганный, помчался без шапки, сам не зная куда. Он решил, что загорелось в одной из комнат гостиницы.

– Фок! Фок! – ревел не своим голосом Хаджия.

С улицы во двор хлынули люди и теперь толкались в полумраке.

– Фок! Фок! Фок! – кричал Хаджия, схватив Брычкова за руку и таща его вниз по лестнице.

Они сбежали во двор, смешались с растерянной толпой и, никем не замеченные, выскользнули из ворот… Фок! Фок! А огня нигде не было…

____

– Скандал, ну и скандал, – вот были первые слова, которые произнес Брычков, обращаясь к Хаджии, когда спустя полчаса они остановились на противоположном краю города перед воротами дома, в котором жил один огородник-болгарин, – здесь они собирались провести ночь.

– Постучи еще, – сказал Хаджия, потом обернулся и стал всматриваться в темноту, опасаясь погони.

– Однако, черт побери, как это тебе пришло в голову затеять эту комедию? А знаешь, если бы не ты, мне пришлось бы ночевать в кутузке: не было денег, чтобы заплатить по счету, да и румына я хватил кулаком… Э… постой! Слушай-ка, ведь у меня пропали четыре франка, что лежали в жилетном кармане! А я помню, что еще сегодня после обеда они у меня были. Кто-то меня обокрал…

– Хорошо, что напомнил! Это я взял их у тебя, когда ты нынче спал днем.

– Ты?

– И они на пользу пошли: дело в том, что Аслан сегодня зашел в «Париж» [1]1
  В 1872 г. – одна из первоклассных кофеен в Браиле. (Прим. автора)


[Закрыть], выпил три рюмки ликера, съел три коврижки и проглотил четыре рюмки рома – ведь он, понимаешь, три дня не ел, а в кармане ломаного гроша нет… Уйти из кофейни нельзя… Сидел там с утра до вечера, все ждал… Официанты вертятся вокруг него, словно легавые, – почуяли, что денег у него нету… И как заметили, что он все на дверь смотрит, потребовали уплатить четыре франка. А где их взять? Тут как раз я вхожу; вижу – быть скандалу. Аслан уже лезет в драку. Посылают за полицией… Вся кофейня смотрит в его сторону… Вижу: наш шалопут и тут осрамит и опозорит болгар… Ну, я попросил подождать, – сказал, что сейчас принесу деньги, и отнес туда твои четыре франка…

– Прекрасно сделал. Значит, ты его вызволил?

– Конечно.

– Как и меня – только из другой напасти… Да, скажи мне, Хаджия, как это ты в самое время заметил, что в гостинице вспыхнул пожар?

– Идут открыть нам дверь… Я возвращался из «Парижа» к тебе и еще у входа услышал твой приятный разговор с хозяином… Ну, я тут же придумал, что делать… Видишь, какой я умный – мог бы целой империей править… Входи!

Маленькая дверь открылась, и приятели вошли в дом.

VII

Было начало февраля. Из России дули северо-восточные ветры, сковывающие все вокруг жестоким морозом. По одной из безлюдных окраинных улиц Браилы шел Брычков, бледный, задумчивый… Сбежав из гостиницы, они с Хаджией жили на краю города, сначала в заброшенной мельнице, потом в какой-то лачужке с дырявой кровлей и разбитыми окнами. Я сказал «жили», – но нет, там они проводили лишь вторую половину ночи. Остальные часы суток они просиживали в теплых кофейнях, где беседовали о политике и решали «восточный вопрос», чтобы обмануть свой голод. Когда же после полуночи официанты опускали шторы и принимались убирать столики в опустевшем заведении, товарищи с грустью выходили и возвращались в свою холодную хибарку; стуча зубами, они ложились спать с пустым желудком и окоченелыми ногами, – хотя в комнатке и была огромная кирпичная печь, она сурово разевала навстречу приятелям свое черное жерло и дышала на них не благодатным теплом, но невидимым облаком стужи, за что Хаджия каждое утро мстил ей потоком ругательств, усвоенных в самых захолустных румынских харчевнях. Теперь хэши питались через день, съедая лишь один хлебец ценою в десять бани, который Хаджия регулярно приносил три раза в неделю, получая его из милости в какой-то пекарне. Время от времени изобретательному Хаджии удавалось выпросить в кофейне для себя и Брычкова по чашке горячего кофе с молоком. Он даже поигрывал в карты и жульничал искусно, – не хуже Македонского. Выигрыш (а он всегда выигрывал) уходил на табак и на помощь другим неимущим болгарам. Брычков, столь же самолюбивый, сколь и бедный, не мог клянчить. Два раза он по настоянию Хаджии садился писать письмо отцу с просьбой прислать денег и оба раза с ожесточением разорвал написанное. Скитания и нужда еще не успели убить в его душе гордость, благородное и прекрасное качество в счастье, но, увы, бессильное против зимних ветров и головокружения от голода.

Сейчас он шел, глубоко задумавшись.

Вот уже два дня, как арестовали Хаджию – должно быть, за случай в гостинице. И эти два дня у Брычкова не было ни крошки во рту.

Юноша сейчас нес десять экземпляров своей поэмы, запас которых нашел почти нетронутым в одной болгарской лавке, – он собирался продать их каким-нибудь богатым болгарам. Это ему и раньше советовал сделать Хаджия. Но решился он лишь теперь. Нужда заставила его использовать это последнее средство, чтобы не умереть с голода. Душа его яростно восставала против такого способа просить подаяния, способа, как будто «приличного», но все равно унизительного. Время от времени он останавливался, готовый вернуться домой и бросить свои книжки. Потом снова шел вперед. «Нет, – говорил он себе, – надо идти: ведь я не делаю ничего бесчестного или непристойного. Глупо умирать, как собака, от голода, когда имеешь возможность спастись хоть на некоторое время… Я знаю, во мне что-то есть… я могу быть чем-то полезен; да ведь я и не прошу милостыни ни у кого… Я не крал, стыдиться нечего. Я продаю свои книги, как другие продают свои ткани, как рабочий продает свой труд…» Тут он вспомнил, как недавно в одной кофейне несколько молодых людей хвалили его поэму – то была для него блаженная минута, а богатый болгарин X. спросил, где можно купить его произведение, о котором отозвался очень лестно. Боже мой! Сколько людей ценят искусство и поэзию!.. Среди них есть и патриоты и очень богатые люди… Что им стоит заплатить болгарину франк за его книжку?.. Ведь это их не разорит. Они платят франк за чашку кофе с ликером, которую утром выпивают в кофейне. А он, Брычков, на этот франк будет жить четыре дня, может быть, даже неделю. В конце концов это болгарская книга, новая, называется она… «Почему бы ее не купить? Нет, я и вправду глуп, – говорил он себе. – Чего я стыжусь? Неужели лучше воровать?» Эти мысли немножко взбодрили Брычкова, и он направился к центру города.

Но он сам себя обманывал. В нем говорил и другой голос – голос униженной гордости и самолюбия. Он чувствовал, хоть и не хотел признать это, что совершает настоящий подвиг; что все это – одно сплошное унижение, выпрашиванье подаяния взамен книжки, которая никому не нужна. Он представил себе благосклонный, или сострадательный, или презрительный (все равно, одно не лучше другого) взгляд своего будущего спасителя, и холодный пот выступил у него на лбу.

В тот миг ему показалось, что лучше уж воровать!

Но он не умел воровать!

Между тем в нем заговорил и третий голос, страшный, могущественный, свирепый. То был голос голода, который не слушает никаких доводов, не признает никакой логики.

Брычков, сморщив лоб, ожесточенно скривил рот, яростно почесал затылок, немного подумал, бледный, дрожащий, изменившийся в лице, и издал сквозь зубы какой-то неясный, глухой, тягучий стон.

Потом снова двинулся дальше.

Он быстро прошел мимо городского сада, теперь печального, голого и пустого; прошел несколько узких улиц, на которых прохожих становилось все больше и больше; прошел мимо лавок, харчевен, постоялых дворов, не оборачиваясь, ни на что не глядя, ничего не видя, и вышел на улицу, где находились магазины богатых купцов.

На площади было большое движение. Как ни жесток был мороз, торговля не прекращалась, и эта часть города казалась очень оживленной. Брычков невольно озирался по сторонам, ища глазами какого-нибудь богача. Но взгляд его скоро омрачился, ноги стали подкашиваться, а на лбу снова выступил пот. Он искал, но в душе вовсе не желал найти своего страшного будущего благодетеля. То ли случайно, то ли от глубокого душевного смятения, но сколько бы он ни озирался, никого он не узнавал. Все лица, попадавшиеся ему на глаза, казались ему чужими и, как ни странно, милыми! И вот словно гора свалилась у него с плеч. Чувство голода исчезло, и юноша вздохнул с облегчением, словно пробудившись от страшного сна.

– Тем лучше! – сказал он и быстро повернулся, чтобы тронуться в обратный путь.

И вдруг он увидел, что навстречу ему идет тот самый богач X., который еще недавно выражал ему такое сочувствие. Брычков вздрогнул, на миг остановился в нерешительности, словно собираясь убежать, потом топнул ногой и пробормотал:

– Пускай!

И он пошел навстречу богачу, отделив от стопки книжек один экземпляр своей поэмы и взяв его в другую руку.

Богач Х., закутанный в дорогую шубу, ступил на порог казино, но, заметив Брычкова, который уже подходил, пристально глядя на него, остановился.

Брычков подошел, поздоровался, не снимая шапки, и пролепетал дрожащим голосом человека, которого ведут на суд:

– Господин X., я, видите ли, принес вам свою книжку… поскольку вы желали… то я…

Голос его пресекся.

X. протянул руку и взял книжку. Сначала он перелистал ее, потом посмотрел на первую страницу обложки; долго всматривался в титульный лист, внимательно оглядел последнюю страницу обложки, несколько раз кашлянул и, наконец, сказал:

– Хм, хм, значит, это сочинение вашей милости?

– Да.

X. снова бросил взгляд на обложку, что-то прочел на ней, потом вернул книжку Брычкову и, потирая застывшие руки, проговорил:

– Хорошо, хорошо, господин Брычков… Я спрошу нашу Еленку, может быть, она уже купила эту книжку. Если нет, я потом возьму один экземпляр.

Он с усмешкой поклонился и вошел в казино.

Брычков стоял как вкопанный.

Свет пошел у него кругом, в глазах помутилось. Несколько минут его грубо толкали прохожие, а он только отстранялся и все стоял посреди тротуара. Он посмотрел на свою поэму, в которой излил всю душу, над которой не спал столько ночей, с которой была связана вся его жизнь. И поэма показалась ему такой жалкой, такой ничтожной, такой ненужной… А сам себе он показался таким маленьким, таким смешным!..

И тут самолюбие его взъярилось, как рассвирепевший зверь. Какой-то комок застрял у него в горле, лицо пожелтело.

Он бросил книжки на землю и пошел прочь.

Сам не зная куда идет, он шагал к Дунаю.

Дойдя до него, он остановился нерешительно, растерянно.

Огромные льдины плыли по реке, уже замерзшей у берегов… Впереди покрытый снегом болгарский берег казался холодным и неприветливым. Природа, как и душа Брычкова, была исполнена мрачной безнадежности.

И вдруг чей-то голос привел его в себя. Юноша обернулся и увидел Владикова.

– А, Брычков! Что ты тут ищешь? Может, собираешься вызвать на бой Турцию? – весело крикнул учитель и схватил юношу за руку. – Боже мой! Что с тобой? – проговорил он, заметив мертвенную бледность Брычкова.

Брычков бросил на него бесстрастный, холодный взгляд и ничего не сказал.

– Да ты совсем закоченел; пойдем-ка, сейчас узнаем, что пережил наш любезный поэт. – И Владиков повлек Брычкова в ближайшую кофейню.

Выпив чаю и придя в себя, Брычков взволнованно и подробно описал свое положение.

Владиков вскипел:

– Чорбаджии! Толстосумы, ослы бесчувственные! – кричал он с раскрасневшимся от гнева лицом, с силой стуча кулаком по столу. – И ты, Брычков, пошел к ним просить, а они тебе отказали, и ты не знаешь, где жить! Пойдем ко мне домой… Мой дом – твой дом…

– Спасибо, спасибо, Владиков, – проговорил растроганный Брычков.

– Ведь ты ходил за Странджей, пока он не умер – это мне доподлинно известно… И ты сейчас умираешь с голоду, а я об этом и не знал… Ах, о чем ты только думал, что не обратился ко мне?

Владиков бросил растроганный взгляд на Брычкова. Его изможденное лицо, изношенное чуть не до дыр платье и несчастный вид в любом другом человеке вызвали бы жалость; во Владикове они пробудили скорбь.

– И я был в твоем положении, братец; был и в худшем и тоже узнал, что такое унижение… ох, это проклятое унижение! И я уже устал от жизни, от ее грязи, от борьбы за существование. Когда же придет час узнать, зачем мы живем? – мрачно проговорил учитель, входя в свою комнату, из которой веяло приятным теплом.

– Садитесь, Брычков, грейтесь. Какая дьявольская стужа! Петр, неси скорей обед! – крикнул Владиков, вешая на гвоздь свою черную каракулевую шапку и добротную, крытую сукном шубу.

VIII

С тех пор прошло две недели. Брычков жил у Владикова, который купил ему приличный костюм и кормил его. Он сам долго бедствовал, знал, как тяжело жить в чужой стране, и принимал близко к сердцу тяготы других людей. Со скорбью смотрел он на Брычкова, которого судьба так рано толкнула на путь нужды, невзгод, борьбы с предрассудками и равнодушием общества – путь, на котором и самые сильные натуры лишь редко могут устоять на ногах и часто, обессилев, падают в грязь.

Однажды, когда Брычков сидел один, кто-то подошел к двери и, не постучавшись, с силой распахнул ее и ввалился в комнату.

То был Македонский.

– Здравствуй, братец! – заорал он и, бросившись к Брычкову, расцеловался с ним. – Где только я не искал тебя целых два дня, а ты здесь нежишься в тепле, словно кошка, а о других и не думаешь… Низкий тебе поклон от Хаджии…

– Как, разве его уже выпустили? – спросил Брычков, обрадованный и взволнованный.

– Выпустили, то есть это я его выпустил позавчера, и сейчас он, живой и здоровый, сидит и читает твои поэмы в нашей лачужке… Черт побери, – проговорил Македонский, оглядывая комнату, – твой разбойник Владиков живет не хуже помещика… а мы там дрожим от холода, словно неоперившиеся цыплята… Но все равно… хорошо, что он хоть тебя приютил… Твое здоровье не вынесло бы румынского холода и румынского голода… Ну как, хорошо тебе здесь, а? Постой, давай поглядим, что имеется у твоего чревоугодника Владикова? Нет ли тут какой-нибудь колбаски с перчиком…

Македонский подошел к стенному шкафу и, недолго думая, открыл его. А как только достал оттуда большую свиную колбасу, вытащил с кровожадным видом длинный нож и принялся запихивать себе в рот толстые ломти…

– Да ты не хуже дикаря чуешь добычу носом, – с улыбкой заметил Брычков, – смотри только не уничтожь ее всю… А то у тебя брюхо лопнет.

Македонский ожесточенно уплетал колбасу, время от времени подкручивая усы.

Но вот он снова сунул руку в шкаф, извлек оттуда бутылку вина и, жадно припав губами к горлышку, выпил ее одним духом.

– Ты ешь и пьешь, словно Королевич Марко на свадьбе… Только знаешь что? Ты сам уж и отвечай перед Владиковым. Ну, где же ты до сих пор скитался?

Македонский доел последний ломтик похищенной колбасы, отер платком усы и губы, заткнул нож за красный кушак и сказал:

– Откуда я пришел, спрашиваешь? Пришел я из-под Богдана… А почему пришел – потому, что проклятые мамалыжники уволили меня со службы посреди зимы.

– Уволили тебя?

– Скажи лучше – выгнали, как бродягу.

– Опять ты что-то натворил, Македонский, совершил какой-нибудь «молодецкий подвиг». А знаешь, возможно, что у нас тут скоро начнутся славные дела… В Болгарии ведь уже готовятся. Надо и нам пораскинуть умом… Понимаешь?..

– Ура! – заорал Македонский.

– Нам нужно организовать чету, нам самим… Богатеи противятся, но мы и без них обойдемся… Понимаешь?.. Эта чета пойдет через Сербию…

– Браво, Брычков! Я сразу сказал, что из тебя выйдет славный хэш! Браво! В Сербию пойдем, конечно, через Сербию будем проходить. Ведь эти псы агарянские и птице не дают перелететь через «тихий белый Дунай», как ты его называешь в своей книжке… Да, за это придется выпить еще бутылочку…

Он схватил другую бутылку и крикнул:

– Да здравствует свобода!

И выпил все вино до капли.

Брычков покатывался со смеху.

– Ты с твоим дьявольским голодом и жаждой чего доброго уничтожишь продовольствие всей четы. Воздерживайся, Македонский! Помнишь? Ведь твой тезка Александр Македонский умер от невоздержания.

– Ну, значит, я умру, как умирают великие люди. Ты, братец, понятия не имеешь – что это значит поститься пять дней кряду, словно святой Иван Кукузель… Вот уж можно сказать, что если б я умер в один из этих дней, так обязательно попал бы в рай.

Дверь тихонько открылась, и вошел Владиков.

– Хо-о-о, Македонский! Добро пожаловать! Где ты пропадаешь?.. Прямо «Вечный жид» {22}22
  «Вечный жид». – Речь идет о герое средневековых сказаний, еврее-скитальце Агасфере, осужденном богом на вечную жизнь и скитания за то, что он не дал Христу отдохнуть по пути на Голгофу.


[Закрыть]какой-то! – И Владиков горячо пожал руку товарищу, но Македонский этим не удовольствовался и трижды поцеловал его в губы.

– Эге! Да ты уже где-то подвыпил. Ну, как дела? Что нового?

– Низкий тебе поклон от всех молдаванских евреев! Слушай, Владиков! Я готов. Брычков рассказал мне про новый план, и я его одобряю… Лучше всего – через Сербию…

– Садись, садись, давай поговорим об этом! – сказал учитель и сел, расставив ноги, на стул перед печкой, в которой буйно пылал огонь.

Но, заметив, что дверца стенного шкафа открыта, а в шкафу пусто, он обернулся к новому гостю и полушутя-полусердито крикнул:

– Слушай, человече! Ты опять меня обобрал!

– Да здравствует коммуна! – заревел Македонский, а глаза его горели и метали молнии.

Владиков вынул из внутреннего кармана уже распечатанное письмо, внимательно перечитал его, сложил и снова спрятал, потом посмотрел на Брычкова, а с него перевел глаза на Македонского и сказал серьезным тоном:

– Вчера пришло второе письмо из Бухареста. Там наши деятельно работают; решили, что этой весной необходимо отправить чету в Сербию. Надо всерьез взяться за дело. Панайот сам собирается приехать в Бухарест. Нельзя больше допускать, чтобы народ в Болгарии беспробудно спал. Ни в коем случае. Ты, Македонский, перестань шляться – ни шагу из Браилы. Ты нужен здесь.

Македонский посмотрел на Владикова с удивлением. Его как будто обидели слова учителя.

– Шляюсь я или не шляюсь – это мое дело, – проговорил он довольно хмуро. – Скажите, чего вам от меня нужно. Хотите – приведу Митхада-пашу, связанного по рукам и по ногам… Македонский бежит от голода, но не бежит от смерти. Если вы этого еще не поняли, тем хуже для вас.

И Македонский в гневе стал крутить себе усы.

– Не ерепенься, – серьезно ответил Владиков, – дело важное. Нужно собрать всех ребят и в Браиле и в ее окрестностях, чтобы они присоединились к другим, которых собирают в Бухаресте. Македонский, эта работа как раз для тебя.

– Ладно! Я их соберу и один поведу куда требуется, – сказал Македонский, польщенный миссией, которую на него возложили.

– Значит, ты берешь это на себя, Македонский?

– Конечно.

– А средства откуда получим? – спросил Брычков.

Владиков задумался.

– Об этом в письме не пишут. Черт побери! А в самом деле, кто нам даст средства на то, чтобы прокормить и одеть ребят?..

Македонский напустил на себя таинственный вид и проговорил многозначительным тоном:

– Средства на такие дела не даются, но берутся…

Владиков вопросительно посмотрел на него.

– Я тебя не понимаю…

Македонский нахмурился.

– Если не понимаешь, значит думаешь, что я пьян и сам не знаю, что болтаю…

И, сунув руки в карманы, Македонский сел в угол и совсем приуныл.

Впрочем, так было всегда: всякий раз как он выпивал, у него после первого буйного взрыва веселости наступало угнетенное состояние духа. Так уж он был устроен. Зная это, Владиков перестал обращать на него внимание и заговорил с Брычковым.

Все трое сидели в комнате учителя до вечера. Разговаривали только о новом плане. Македонский, несколько отрезвев, принялся подкреплять доказательствами свое утверждение, что деньги не даются, но берутся… Впрочем, собеседники не пришли ни к какому решению. Но вот Владиков ушел в театр, – одно болгарское семейство пригласило его в свою ложу. Македонский и Брычков остались одни. Они разговаривали еще долго. В конце концов Брычков лег спать и заснул. Македонский все сидел у огня, стиснув голову руками, как человек, который борется с какой-то неприятной мыслью. Так он просидел до полуночи. Потом встал, взглянул на Брычкова, который спал глубоким сном, тихо сказал ему «спокойной ночи» и вышел на цыпочках.

Когда Брычков проснулся утром, он с удивлением увидел, что Владиков, уже одетый, ходит по комнате, смущенный и расстроенный.

– Брычков! – сказал он, подойдя к лежащему приятелю. – Тут у нас ночью случилось происшествие…

– Происшествие?

– Украли всю мою одежду.

– Да что ты! – вскрикнул Брычков, – А я ничего не слышал… Как? Неужели всю одежду?

– Всю. Когда я вернулся вчера ночью, я увидел, что мой платяной шкаф почти совсем опустел. Когда ушел Македонский?

– Не знаю когда, я заснул раньше.

– Его рук дело. Клянусь, что это Македонский состряпал.

Брычков только раскрыл рот от удивления.

– А этот дурак Петр спал и ничего не слышал. Имей в виду, что вместе с моими костюмами унесли и твой.

– И я остался голым? – спросил Брычков, грустно озираясь.

– И ты и я. Но ничего. Придется пойти поискать этого висельника!..

И Владиков уже надел шапку, взял в руки трость и открыл дверь.

Но тут он столкнулся с Македонским, который уже входил.

– Доброе утро, доброе утро… ранние пташки! – проговорил он, усмехаясь весело и непринужденно.

Владиков смотрел на него сердито и молча,

– И нынче такой же дьявольский мороз, – сказал Македонский и, подойдя к зеркалу, принялся поправлять узел красного платка, который он носил на шее вместо галстука.

Наконец Владиков прервал молчание.

– Македонский, – произнес он негромко, – ты знаешь, что этой ночью меня обокрали?..

Македонский выпучил глаза.

– Украли всю нашу одежду, и мою и Брычкова.

– Прошлой ночью? – спросил с удивленным видом Македонский.

– Да.

– Но я же тут сидел до полуночи.

– Тем более странно, что вещи успели украсть, – ведь я вернулся в половине первого, а их уж и след простыл.

Македонский принялся охать и ахать; он бранил на чем свет стоит безбожников воров; удивлялся, как это он ничего не заметил, и корил себя за то, что не остался здесь на всю ночь; говорил, что если только найдет злодеев, то всю кровь из них выпустит; ругал «мамалыжников» за то, что у них такая дрянная полиция; клялся, что пойдет и обворует спальню полицеймейстера, причем эти «мамалыжники» ничего не заметят; жалел Брычкова, который так близок его сердцу, и вообще выпаливал тысячи слов, угрожающих и яростных, чтобы выразить свое огорчение столь прискорбным случаем и свой гнев на грабителя.

Спустя полчаса после этой сцены Македонский встретился на одной узкой улочке с некиим евреем, приземистым, грязным, горбатым, с длинными свалявшимися пейсами и в засаленном цилиндре.

То был торговец поношенным платьем.

Македонский шептался с ним довольно долго…

Наконец он направился в другую часть города, напевая какую-то гайдуцкую песню.

И вот он вошел в лачужку на окраине, где Попик приютил его так же, как и Хаджию, и застал там обоих своих товарищей. Попик читал вслух Хаджии какую-то рукопись и громко смеялся.

Македонский поздоровался с ними кивком, бросил шапку на неубранные нары, тяжело вздохнул и растянулся на своем ложе.

Немного помолчав, он не утерпел и сказал:

– А вы знаете, что прошлой ночью Владикова обокрали?

Попик перестал читать.

– Что ты говоришь? Не может быть!

– Я только что оттуда. У него украли всю одежду.

– Только и всего! Ну, это не беда. Держу пари, что обокрал его не Зильберштейн, – сказал Хаджия (Зильберштейн был самый крупный торговец готовым платьем в городе).

– Да, но подумай, в какое скверное положение я попал. Пришлось выпалить миллион слов, чтобы убедить его, что я тут ни при чем. Представляешь себе, как мне было неловко.

Хаджия рассмеялся.

– Видишь ли, – проговорил Македонский доверительным тоном, – я до полуночи сидел у него, то есть разговаривал с Брычковым… Брычков тебе кланяется… Ха!.. Да, так вот, значит, я сидел с Брычковым… а Владиков пошел в театр. Да, в театре он, значит, был, Владиков-то… Потом я ушел… И что ты думаешь? – Воры прокрались в дом сразу же после моего ухода и обобрали Владикова до нитки, – да, до нитки… Понимаешь? И представь себе мое положение… ведь когда подозрение падает на честного человека… Да, на честного человека…

И он смачно выругался по-румынски.

Хаджия бросил на него лукавый взгляд, потом сказал Попику:

– Ну, Поп, почитай-ка еще… А ты, Македонский, послушай, какую сатиру написал Поп на Петреску.

– То есть на того Петрова, который совсем орумынился? Этого осла нам надо вернуть на путь истинный… Читай, Поп!

Попик по привычке погладил несколько раз свою невидимую бороду, важно посмотрел на дверь и с пафосом начал читать сначала;

Ну-ка, слушай, бай Петреску…

– Как, это в стихах? – вскричал Македонский. Попик с гордостью кивнул и продолжал:

Вот безмозглая башка-то!

Ты ворона или галка,

Что торгуешь ты роднею —

Променял на мамалыгу.

– Нет, нет… Тут нехорошо выходит, – раскричался Македонский, чье поэтическое чувство было оскорблено «своеобразными» рифмами, – не ладятся эти стихи!

Что торгуешь ты народом…

А как, бишь, другой стих?

Попик, слегка поморщившись, повторил:

Вот безмозглая башка-то!

Ты ворона или галка…

– Это я слышал, это куда ни шло… – благосклонным тоном заметил Македонский.

Попик продолжал:

Что торгуешь ты роднею —

Променял на мамалыгу!..

.– А это не годится… «Роднею»… «мамалыгу» – нескладно получается, – сказал Македонский с уверенностью знатока.

Но Хаджия возразил:

– Да нет, что хорошо, то хорошо… как так не ладится? «Роднею-у-у»… «мамалыгу-у-у»… видишь – одинаково оканчиваются на «у». Продолжай, Попик… дальше еще пойдет лучше.

Бледное лицо Попика просияло. Погладив свою невидимую бороду, он стал читать:

Свое брюхо – что за скот ты! —

Напоил бедняцким потом!

Ну, Петреску…

– Тсс! – негодующе зашипел Македонский. – Ты, братец, должно быть, учился поэзии по «Святцам»… Прости меня, но даже Генко Ладжуняк, что пиликает на скрипке в корчме Барышкова, и тот сочиняет лучше тебя…

На эту издевку Попик обиделся. Он аккуратно сложил бумажку, сердито сунул ее за пазуху и проговорил ехидным тоном:

– Много ты понимаешь в стихах… Прости тебя, господи. Ничего-то ты не знаешь!.. В стихах разрешаются всякие вольности. Хочешь, прочитаю тебе «О, Былгаррода?» [2]2
  Название одной глупейшей брошюрки в стихах, изданной и Бухаресте. (Прим. автора)


[Закрыть]Увидишь, что и настоящие поэты так сочиняют… Когда в стихах пишешь – по-всякому можно…

И Попик быстро вынул из-за пазухи книжку, погладил свою невидимую бороду и приготовился читать.

– Смотрите-ка, Брычков идет, – сказал Хаджия и показал на окно.

Дверь распахнулась, и Брычков вошел, еле переводя дух. Он был одет в свой старый заношенный костюм.

– Ха! Вот и Брычков… пусть он скажет, мастер Попик стихи сочинять или нет, – проговорил Македонский.

Брычков поздоровался со всеми, поздравил Хаджию с освобождением из тюрьмы и сказал:

– Господа, я пришел по важным делам.

Македонский взглянул на него с виноватым видом.

– Пришли важные известия, – продолжал Брычков. – Явился к нам посланец из Бухареста. Идем скорее – у Владикова собрание.

Немного погодя все четверо подошли к училищу и ввалились в квартиру учителя.

IX

Там уже собралось несколько народолюбцев и множество хэшей. На столе перед Владиковым лежали распечатанные письма и стопка номеров газеты «Свобода». Он был серьезен, но не из-за происшествия, случившегося ночью. Серьезны были и лица остальных собравшихся. Очевидно, всех занимал какой-то важный вопрос.

Те, что вошли последними, молча поздоровались и сели.

Владиков повернулся к ним и тихим, растроганным, многозначительным тоном начал:

– Братья, дело важное. Довольно нам скитаться и голодать в чужих краях. Как видно, близится наш час принести пользу дорогому нашему отечеству. Болгария снова нуждается в нас. Придется нам опять подвергнуть себя испытанию. Турецкие тираны стали совершенно бесчеловечными, и терпеть их насилия больше нельзя; вы обо всем этом прочтете в «Свободе». Народ готов подняться и разорвать оковы, в которых тираны и мучители держали его пять столетий. Нам надо только подать ему братскую руку помощи. Правильно я говорю?

– Нужно помочь! – сказал Хаджия.

– Мы должны помочь, – промолвил Попик.

– Война тиранам! – пылко вскричал Македонский.

Владиков одобрительно кивнул и продолжал:

– Сейчас наши в Бухаресте решили, что пора отправить чету в Сербию, а оттуда мы перейдем на нашу милую родину. Явился к нам и посланец. У нас просят содействия. Вы согласны его оказать?

– Все согласны, все!

– Так! Надо теперь созвать всех наших братьев хэшей, где бы они ни были – в городе или в окрестностях, и чем бы они ни занимались – огородничеством или еще чем, – созвать их и объяснить им все так, чтобы они были готовы. Но обязательно надо собрать всех, чтобы мы знали, на чем стоим. Эту работу поручим Македонскому, хорошо?