Текст книги "Во имя отца и сына"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)
ГЛАВА ВТОРАЯ. ЕМЕЛЬЯН ГЛЕБОВ
Отец Мусы, политрук пограничной заставы Махмуд Мухтасипов, погиб в неравном бою с фашистами в первый день войны – 22 июня 1941 года. Отец Димы, Максим Иванович Братишка, начавший войну на одном с Мухтасиповым участке границы, прошел большой путь от лейтенанта-летчика до генерала и теперь занимает важный пост в Вооруженных Силах страны. Муса родился в огненном девятьсот сорок первом. Дима – годом раньше. Отцы не знали друг друга, но вместе проливали кровь свою в священной битве. Сыновья встретились и познакомились совсем случайно, и дружба их скреплена не кровью, а коньяком в ресторанах Москвы.
Вот и сейчас они сидят за одним столиком в большом сумрачном зале ресторана "Метрополь" под высоким куполом витражного потолка и пьют коньяк, закусывая тонкими дольками лимона: на большее денег не хватило. Изредка они бросают полные презрительного равнодушия взгляды на танцующие вокруг фонтана пары и лениво роняют полусонные слова.
Белобрысый, стройный Дима (или просто Дин) одет в темный дорогой костюм и белоснежную нейлоновую сорочку с модным заграничным галстуком. На ногах – черные остроносые мокасины и пестрые эластичные носки. Мягкие, с шелковистым отливом волосы аккуратно пострижены под польку, зачесаны назад и тщательно приглажены. Глубокие светло-голубые глаза полны меланхолии и грусти. Ему всего двадцать один год, а на его бледном лице лежит печать усталости, будто юноша уже успел побывать во льдах Антарктиды, плавал на атомной подводной лодке к Северному полюсу, написал "Хождение по мукам" и, может быть (пока это глубокая тайна), фотографировал обратную сторону Луны с космического корабля. Словом, изведал все в жизни – любил, страдал и, все познав, не то чтобы разочаровался, а просто устал. Он ничем не напоминает стилягу-тунеядца или преуспевающего модника-пижона, заполнявших собой в шестидесятые годы проспекты и рестораны крупных городов, туристские базы, дома отдыха, страницы "Крокодила" и витрины "комсомольских прожекторов". Он не то, что его приятель Муса, или Мусик-Хол (впоследствии просто Хол), наряженный в пестрый свитер грубой вязки, с постоянной нагловатой ухмылкой тщедушный субъект с остро торчащими лопатками, впалой грудью и мутными настороженными глазами профессионального бездельника. Его прическа, напоминающая лошадиную гриву, черной челкой спускается до самых бровей и закрывает лоб. Давно не стриженные жесткие волосы свисают сзади на широкий ворот свитера. Но Хол умеет нравиться женщинам, особенно молодым, увлекающимся девицам: "В нем что-то есть".
Дима и Муса говорят о деньгах, которых им так не хватает, о девочках, которых больше, чем денег, но иные из них тоже обожают деньги. Итак, все дело в деньгах, только в деньгах, и разговор идет вокруг них.
– Генерал железно отказал. Во всяком случае, до января, – говорит Дин, безнадежно кивая головой и глядя в пространство.
– Ма пуста и бесперспективна, – в тон ему произносит Хол, брезгливо выпуская дым сигареты. Затянувшись, он небрежно отводит в сторону руку с папиросой, чуть ли не касаясь пальцем, украшенным дешевым перстнем, соседнего стола. "Ма" – это значит "мама". – Где выход, капитан Дин? – цедит сквозь зубы Муса, втыкая окурок в пустую рюмку и скользнув по лицу приятеля взглядом.
– Шевели мозгой, Хол. Прояви инициативу. Новый год на носу.
– Была надежда на шефа. Но… увы: последнее время он свиреп и не расположен ко мне. Между прочим, ты ему лег на душу… Разве что попросить для тебя?
– Думаешь, выгорит?..
– Надо дерзать, капитан Дин.
– Пробуй, Хол. Что надо взамен? – Дима смерил Мусу требовательным взглядом, ожидая ответа.
– Что с тебя возьмешь? Познакомишь с излишками.
– Надеюсь, Эла, Ава и Лика его уже не интересуют?
– Ты трезво мыслишь, капитан Дин. Он их знал до тебя.
Говорили вполголоса, потому что рядом за их столиком сидела незнакомая пара: красивая женщина, с проседью в темных постриженных волосах, большеглазая и задумчивая, и мужчина, крутолобый, властный, с величественной осанкой. "Артисты", – решил Муса и высказал свое предположение другу. Дима поднял накрашенную бровь: "Ну и что?"
Юля Законникова не была актрисой, если не считать ее участия в спектаклях народного театра при своем заводе. Отец Юли, командир партизанского отряда, был убит гитлеровцами. Что касается мужчины – Муса не ошибся: Алексей Васильевич Посадов, один из учеников Станиславского, сейчас руководил народным театром при заводе "Богатырь", где Юля работала чертежницей отдела главного конструктора. С 1941 года Алексей Васильевич живет один: война разлучила его с женой.
Посадов старше Законниковой почти в два раза: ей двадцать семь – ему шестьдесят. Посадову казалось, что в этом возрасте разница лет не имеет никакого значения. Юля ему нравилась. Долгие годы одиночества породили в нем потребность в близком человеке. Он надеялся, что Юля сможет стать ему другом.
Приглашение старого актера поужинать в ресторане Юля приняла с удовольствием. Посадов был интересным собеседником, его приятно было слушать.
Занятые разговором, Посадов и Юля не прислушивались к репликам юнцов, сидящих за их столом. Лишь изредка Алексей Васильевич бросал уничтожающие взгляды на Мусу: он не терпел такого сорта людей. Муса отлично понимал это, но не смущался. Напротив, как бы мстя Посадову, он строил глазки Юле. Шумел оркестр, безголосая, в чешуйчатых блестках певица гнусавила что-то о любви. Сквозь грохот барабана и визг саксофонов Муса шептал своему приятелю, кивая в сторону Юли:
– Зрела. А хочешь, я уведу ее от этого предка?
Муса встал и, выламываясь на кривых ножках, обтянутых узкими штанами, обратился к Юле:
– Разрешите?
Она посмотрела на него удивленно.
– Не танцую.
"Ну что?" – спросил торжествующий взгляд Димы.
– Перезрела, – пробормотал Муса.
Не обращая внимания на Мусу, Посадов продолжал:
– Пожалуй, надо бросать самодеятельный театр. – Слова его прозвучали еще нерешительно, в них слышался вопрос.
– Почему же, Алексей Васильевич? Поставили три спектакля. И какой успех!
– Поставили. А толку что? Не вижу смысла. Сколько сыграли спектаклей? Шесть. Всего шесть. Я теперь убежден, что "в условиях Москвы заводской народный театр не нужен. В провинции, где нет профессиональных театров, там – да, необходим. Там он нужен не только заводу, а и всему городу. А тут, где десятки профессиональных театров, тут он ни к чему. В Москве должен быть один народный театр, который смог бы дать публике то, что редко видишь в наше время на сценах профессиональных театров: героику. И назвать его – народно-героический. И репертуар соответственный – без пошленькой иностранщины и отечественной дребедени, без режиссерских выкрутасов, когда не поймешь, где артисты, где зрители. Пора возродить национальные традиции в духе Щепкина и Станиславского, Гоголя и Горького. Вот что надо! Не "Двое на качелях" и не "Трое в постели", а возвышенное: чистое, сильное, чтобы не пятки щекотало, а волновало душу!
Она дала ему закончить. Сказала:
– А вы сделайте из нашего заводского такой театр. Ведь вы можете.
– Сделать все можно. Были бы условия… И смысл, – отрывисто, с усилием, приглушив голос, хмуро ответил артист.
– Пойдите к новому секретарю нашего парткома. Говорят, симпатичный человек.
– Глебов? – Лицо Посадова вдруг оживилось, в глазах засветились добрые огоньки. – Емельяна Прокоповича я знаю: он раньше работал инструктором райкома партии. Интересовался нашим театром, помогал. Человек он верный. Но от него не многое зависит. Чем он поможет? Самодеятельность, она и есть самодеятельность. А тут нужны профессиональные актеры. Нужен труд, повседневный, репетиции – вот что нужно. Наконец, нужны талантливые актеры, способные играть героические роли. И репертуар, конечно. Самый гениальный актер ничего не создаст в пустяковой пьесе. Роль, характер, образ – это основа для актера. А когда тебе нечего играть, будь ты трижды Щепкиным – ничего не получится. Великие актеры рождаются и проявляют себя на великих ролях, в гениальных произведениях. И если мы хотим создать народно-героический театр, в котором так нуждается наша эпоха, – такой театр рано или поздно будет создан, – так вот, для героических ролей нужны и могучие актерские дарования. – Он снова увлекся и начал говорить громко, не обращая внимания на окружающих. – Жулика сыграть проще, чем героя. Об этом еще Островский сказал в "Лесе". Комиков много, настоящих трагиков нет. Кто у нас сейчас способен сыграть Ивана Грозного, Петра или, скажем, таких выдающихся людей, как Орджоникидзе или Киров? Пока я не вижу…
– А пьесы есть? – спросила Юля.
– И пьес нет. Они не нужны тем, кто пичкает зрителя всякой белибердой вроде "Двое на качелях".
Он крепко сжал челюсти и, прикрыв глаза, устало опустил голову.
Юля молчала. Немного остыв, он налил себе полстакана боржоми, выпил и сказал, уже успокоившись:
– А Глебов что? Я с ним знаком, встречались. Боевой паренек, зубастый.
Глебов рос без отца: убили кулаки, когда Емельяну не было еще и года. Застрелили за то, что он был коммунист, что в Петрограде делал революцию, а после в деревне вместе со своим дружком Акимом Титовым создавал коммуну. Прокоп Глебов был «красный», а бандиты называли себя «зелеными», в лесах прятались, на дорогах грабили.
Восьмилетний сын Емельяна Глебова Руслан, худенький светлоголовый мальчик, сидит за столом, решает задачи и сосредоточенно грызет карандаш: не получается. И вдруг глаза его потемнели. Не отрываясь от учебника, он воскликнул:
– Папа, смотри!.. Вот послушай задачу: "Для перевозки двенадцати бидонов молока выделили четыре машины. Сколько бидонов погрузят на каждую машину, если их поделить поровну?"
– Ну и что тебе не понятно? – спросил Емельян, несколько удивленный тем, что сын не может решить такой простой задачки.
– Глупо! – воскликнул Руслан и объяснил: – Ну кто станет возить двенадцать бидонов на четырех автомашинах, когда один грузовик запросто все увезет?! А может, их будут на "Волгах" перевозить? – рассмеялся мальчик.
– Действительно, нелепо получается, – произнес Емельян и подумал: "В задачнике – это еще куда ни шло. Хуже, когда подобные вещи происходят в жизни. Гоняем же мы по стране порожняком автомашины, выбрасывая на ветер огромные суммы".
Глебов на заводе недавно. До этого он никогда не работал на производстве. Когда его избрали секретарем парткома завода "Богатырь", на него сразу обрушился целый водопад вопросов и задач, которые нужно решать безотлагательно. Двери парткома не закрывались: шли рабочие из цехов и отделов, шли за помощью и советом. Да и самому надо было знакомиться с заводом, с людьми. Парторг механического жаловался на литейщиков: опять поставляют бракованные заготовки. А заодно сообщил с сожалением, что мастер Кауров подал заявление об уходе с завода, что отпускать его никак нежелательно: хороший мастер, толковый молодой специалист с высшим образованием. И Глебов, не откладывая в долгий ящик, тотчас же пригласил к себе коммуниста Каурова, спросил напрямую:
– Так что же вам не нравится на нашем заводе?
Кареглазый бронзоволицый парень остро взглянул на Глебова, точно прицелился, и ответил:
– Порядка нет. – Выдержав паузу, будто хотел посмотреть, какое впечатление произведут его слова на секретаря, пояснил: – Я пришел на завод мастером, думал, буду учить людей работать, а меня в снабженцы переквалифицировали, от гудка до гудка заготовки собираю. – И подытожил: – Нет порядка. И видно, не будет.
– А если попробовать навести порядок? – в свою очередь спросил Глебов.
– Ваш предшественник пробовал, да зубы обломал.
– А что ж вы его не поддержали? Вы, коммунисты?
– У нас он помощи не просил. Думал в одиночку. – Он помолчал, будто что-то решая для себя, и, резко вскинув голову, посмотрел на Глебова прямым взглядом. – Хотите начистоту?
– Только начистоту, – кивнул Глебов, приготовившись слушать.
– Есть вопросы, что ни в одиночку, ни с нашей помощью секретарь парткома не решит. И директор тоже.
– Интересно, – поддержал Глебов и выжидательно посмотрел в молодое решительное лицо инженера.
– Станки у нас старые? Старые. Достались нам еще от фабриканта. Выжмешь норму – потеряешь качество, а значит, и надбавку. Правда, надбавка больше символическая.
– Как это "символическая"? – вставил Глебов.
Кауров поморщился, сказал, уставившись на Глебова:
– Если, предположим, деталь обычного качества стоит два рубля, то деталь отличного качества на десять копеек дороже.
– Вы считаете, это мало? – вполне искренне спросил Глебов, прикидывая в уме: это пять процентов. И еще, не дождавшись ответа мастера, решил: действительно маловато. Какой смысл рабочему выгадывать копейки на качестве, когда можно заработать рубль на количестве?
– За отличную деталь я бы платил в два раза дороже, – сказал Кауров убежденно.
– А где деньги? Во что обойдется себестоимость детали?
– Будет та же, что и сейчас. Если не ниже. Пожалуй, ниже, – серьезно заключил Кауров.
По его интонации и по выражению темных глаз Глебов понял, что он уже думал об этом. Хотя то, что он сказал сейчас, казалось парадоксальным. Глебов попросил Каурова пояснить.
– Да очень просто, – сказал тот, доставая из кармана карандаш, без спроса взял со стола чистый листок бумаги.
Глебов приготовился к солидным подсчетам. Но Кауров вывел на листке двойку и к ней шесть нулей. После этого он поставил восклицательный знак и резко подчеркнул написанное двумя жирными линиями. Хотел было еще провести третью, да сломался карандаш.
– Ежегодно мы теряем два миллиона рублей на браке. Дайте эти деньги рабочему за отличное качество – и брака не будет, – заключил он.
Емельян не знал этих цифр и был поражен. Довод мастера не вызывал возражений. Он наталкивал на размышления.
После Каурова пришел из конструкторского старик Лугов, Сергей Кондратьевич, высокий, седой, с красивой, патриаршей осанкой. Он мягко и внимательно посмотрел на Емельяна, сообщил, что на заводе работает со дня основания, то есть с 1903 года, хорошо помнит немца-фабриканта и всех девятнадцать директоров завода. И тут же не преминул сказать, что только шесть из них были достойны доброго слова, и добавил, что ему исполнилось семьдесят четыре года. Но пока не внедрят в производство новый образец агрегата – модель пятьдесят семь, где есть доля и его труда, на пенсию уходить не собирается.
– Ну, а как долго будем его внедрять? – спросил Емельян, с интересом рассматривая ветерана русского рабочего класса, живого свидетеля трех революций и пяти войн.
– Можно было еще в прошлом году, – недовольно буркнул старик и настороженно посмотрел на Глебова.
– Так в чем же дело?
– В главном инженере. Надо менять технологию. А для этого нужно время. Опять же план…
Он просидел в кабинете Глебова более часа и все говорил, говорил, спокойно, обстоятельно. Емельян не перебивал его, делал пометки в своем блокноте.
На прощание заверил:
– Мы еще с вами встретимся, Сергей Кондратьевич, обязательно. И подробно обо всем переговорим. Согласны?
– Я с удовольствием. Нас, Луговых, тут на заводе целая династия. Сын начальником цеха работает, внук – тоже здесь, в сборочном.
С Константином Сергеевичем Луговым Глебов познакомился на другой день в литейном цехе. Сын не был похож на отца. Среднего роста, сутулый, с резкими движениями, осунувшимся, усталым лицом, угловатый, он подал Глебову костлявую руку, сказал отрывисто:
– Знаю, вам жаловались на нас. Все правильно. Критиковать надо. И помогать тоже надо.
Взвинченно, нервозно говорил он о нуждах литейщиков. А потом выяснилась причина:
– Дочка не ночевала дома. Ночь не спали, переволновались. Черт знает что передумали. Утром хотели звонить в милицию, к Склифосовскому или в морг. Я уже на работу собрался – заявляется. И хоть бы что. Как будто так и надо. У подруги, оказывается, ночевала. Зачем? Видите ли, у подруги трагедия, сердечная драма, роман, одним словом: кавалер жестоко обманул. Обрюхатил – и в кусты: "Я не я, и лошадь не моя…" А она – школьница!.. В одиннадцатом классе. И класс этот придумали ни к селу ни к городу, вроде пятого колеса в телеге.
Он ругал и дочь, и ее подругу, и тех, кто придумал в школе одиннадцатый класс, а в институтах шестые и седьмые курсы. ("Умный человек и за четыре года получит высшее образование, а дурака и за десять лет ничему не научишь"). Потом спросил совета у Глебова: как ему поступить с дочерью, серьезный разговор с которой должен состояться вечером после смены.
– Что в таких случаях делают? Выпороть, что ли?
Вопрос был не из легких, и Емельян ответил искренне, пожимая плечами:
– Вот уж затрудняюсь, что вам посоветовать… У меня, знаете ли, дочка еще в пятом классе.
– Значит, у вас все впереди, – горестно обронил Константин Сергеевич.
От такой реплики Глебову стало как-то не по себе.
Придя домой, Емельян сел на диван и открыл тетрадь с записями. Краткая, в одну строку, фраза: "Гл. инж. Почему тормозят модель пятьдесят семь?" – напомнила об очень серьезном, первостепенном. А из головы все еще не выходил рассказ Константина Сергеевича о дочери. Иногда ему казалось, что, в сущности, это один и тот же вопрос во всей жизненной полноте и многогранной сложности: агрегаты делают люди – дед, отец и сын Луговы, не спавшие всю ночь из-за того, что школьница не пришла домой ночевать.
Он вспомнил сегодняшний разговор с директором заводского Дома культуры Александром Александровичем Марининым, с которым по роду своей работы в райкоме и прежде приходилось не однажды встречаться. Маринин вошел в кабинет Глебова размашисто, сияя широкой, притворной улыбкой, как старый знакомый. Торжественно провозгласил, протягивая веснушчатую волосатую энергичную руку:
– Емельян Прокопович! Рад приветствовать вас на новом поприще, так сказать, на культурно-идеологическом фронте.
Глебов понял намек: должность инструктора райкома партии ему пришлось оставить из-за "отсутствия гибкости" в работе, как сказал секретарь райкома товарищ Чернов. В переводе на более конкретный язык это сводилось к одному конкретному факту. Глебов присутствовал на вечере поэзии в большой аудитории. В течение часа троица подвыпивших "молодых" популярных пиитов читала не совсем поэтичные и совсем недвусмысленные вирши, вызывая восторженный визг одной части аудитории и сдержанное негодование другой. Глебов, как представитель райкома, предложил устроителям вечера прекратить "балаган", а поэтам посоветовал вести себя в обществе более пристойно, поскромнее. На другой день Глебову пришлось писать объяснительную записку. Товарищ Чернов расценивал его поступок как "грубое администрирование" и "отсутствие гибкости в работе с творческой интеллигенцией". Маринин об этом знал. Он был хорошо осведомленным человеком, с большими связями среди работников культуры. Самоуверенный, с развязными манерами, он держался панибратски со старшими и высокомерно-презрительно с теми, от кого не зависел.
Поприветствовав таким образом Глебова и не дав ему произнести в ответ ни единого слова, Маринин заговорил с сенсационной значимостью, устало опускаясь в кресло:
– Грандиозное дело затеяли мы, Емельян Прокопович. Пришел за поддержкой и благословением.
Голос у Маринина бархатистый, хорошо поставленный, как у артиста, лицо чистое, мягкое, сдобренное здоровым румянцем, руки беспокойные – то он потрогает шестигранные очки без оправы, то безо всякой надобности достанет из внутреннего кармана пиджака авторучку с обнаженными купальщицами на черенке, то длинными ногтями пальцев побарабанит по столу.
– Слушаю вас, товарищ Маринин, – подчеркнуто официально сказал Глебов и внимательно посмотрел в серые, увеличенные стеклами очков беспокойные глаза Маринина. "Глаза ловкача", – подумал Емельян, заметив, как быстро Маринин отвел взгляд. Бесцеремонность директора Дома культуры была несносной.
– Совет Дома культуры, идя, так сказать, навстречу пожеланиям рабочего класса, молодежи нашей, – начал высокопарно Александр Александрович, – решил устроить выставку молодых, очень талантливых художников.
Емельян понял смысл нажима на слове "талантливых". Зная вкусы и пристрастия Маринина, он не верил ему и, насторожившись, стал следить за его бегающим взглядом, который никак не соответствовал напыщенности его слов. Александр Александрович говорил, что на выставке будет много оригинального, самобытного, новаторского, что гвоздем ее станут работы живописца Ильи Семенова, чье имя широко известно во всем цивилизованном мире. Глебов не знал такого художника, впервые слышал о нем и поэтому сказал, что, прежде чем решать вопрос о выставке, он, как секретарь парткома, хотел бы сам ознакомиться с работами молодых и "очень талантливых". Маринин предвидел такой шаг секретаря и заранее обдумал свое поведение. Доставая из папки бумаги, он торопливо заговорил:
– Пожалуйста, Емельян Прокопович. Вот список участников выставки и перечень их работ, так сказать, каталог. Полный порядок…
– Это само собой, – спокойно перебил его Глебов. – Но я хочу своими глазами осмотреть картины до того, как они будут развешаны в нашем Доме культуры.
– Видите ли, – возразил Александр Александрович, пытаясь как-то скрыть замешательство, – это связано с рядом трудностей, которые могут вызвать осложнения.
– Да полно вам: осложнения, трудности… – поморщился Глебов.
– Емельян Прокопович, ведь это художники. Народ тонкий, легко ранимый. С ними надо деликатно.
– А разве то, что мы посмотрим картины до выставки, заденет самолюбие авторов?
– Представьте себе – увы! – это так, – развел руками Маринин.
– Насколько мне известно, на любую выставку экспонаты просматривает и отбирает выставком. Так или нет? – Глебов не мог сдержать иронической улыбки, скользнувшей на его пухлых губах.
– Так их уже ведь смотрели, вот в чем дело.
– Кто?
– Председатель совета Дома культуры главный инженер завода Николай Григорьевич Гризул. И потом представители Союза художников.
– Какого союза – СССР, РСФСР или Московского отделения? И кто именно? – напористо спросил Глебов и по глазам Маринина понял, что насчет Союза художников тот явно "заливает".
– Смотрели товарищи из Московского отделения, – с подозрительной поспешностью уточнил Маринин, и Глебов окончательно решил: врет. – Мы советовались с Николаем Григорьевичем, и на этот счет ни у кого не было никаких сомнений. – В тоне Маринина послышались обида и раздражение. – Новый просмотр художники воспримут как недоверие, могут вообще отказаться и сорвут хорошее и нужное дело. Я не понимаю, зачем такая перестраховка. – Маринин нахмурился и потупил взор.
– Это не перестраховка, товарищ Маринин, а естественная и прямая обязанность партийного комитета… Чтоб потом не краснеть перед рабочими, – сухо произнес Глебов.
Его настойчивость взорвала Маринина.
– Тут должен быть такт, – поднявшись и не глядя на Глебова, съязвил он.
– Я не собираюсь брать у вас уроки по этике, – сдержанно сказал Глебов и тоже встал из-за стола, выпрямившись по-военному. – Решим так: договоритесь с художниками, когда представители парткома смогут посмотреть их работы, отобранные для выставки, Сообщите мне.
Маринин пожал плечами и молча удалился. Когда он ушел, Глебов подумал с досадой: "Вот и опять могут приписать мне "администрирование и отсутствие гибкости". Но чем упрямей и настойчивей был Маринин в своем стремлении не допустить предварительного просмотра картин, тем сильнее и тверже было желание Глебова ознакомиться с ними. В конце концов это не только его право, это его долг.
Теперь, сидя на диване и вспоминая встречу с Марининым, Глебов вдруг как-то еще зримей ощутил логическую связь между отдельными фактами, с которыми ему пришлось столкнуться в последние дни.
Жена позвала пить чай. Сидели на кухне, чаевничали. Он рассказал, сколько дел на него свалилось на новой должности. Да каких дел! Но работа интересная. А жена свое:
– И все-таки напрасно ты не отказался: не твое это дело, производство ты не знаешь, вырос в деревне.
– Я люблю работать с народом, – перебил Емельян. Он рассказал о сегодняшнем разговоре с Марининым.
Она забеспокоилась: снова неприятности.
– Зачем ты вмешиваешься? Черт с ними, с картинами! Ты своим делом занимайся, партийным.
– Это и есть мое партийное дело, – начал горячиться Емельян. – Душа человека, Леночка, самое что ни есть партийное дело. Ведь что главное в работе парткома? Люди, забота об их воспитании. Партком не может и не станет дублировать ни директора, ни главного инженера. И ты меня не толкай на позицию невмешательства. – Он обнял жену. – Не выйдет. Будем вмешиваться. И тебе советую. Иначе получится чепуха: растлители всегда найдутся там, где мы будем позевывать в кулак. Верно? Чтобы родители не воспитывали детей своих? Где же это видано? Исстари повелось: отец гордился своими сыновьями, когда они на поле брани прославляли свой род. Мастеровыми-работягами гордился, свое умельство им передавал, секрет мастерства, как драгоценное наследство. А когда кто-нибудь из сыновей начинал дурить, он спуску не давал, выбивал дурь, наставлял на путь истинный…
На другой день Емельян решил под вечер встретиться с главным инженером и выяснить у него ряд вопросов, в частности о задержке запуска в производство новой модели агрегата. Но утром главный инженер сам зашел к нему. Гризул был невысокого роста, в очках, с жесткой копной седеющих волос. Он был одет в рабочий костюм отличного покроя, элегантно сшитый либо по специальному заказу, либо приобретенный за границей. Николай Григорьевич держал себя привычно и без манерности. Перед тем как начать разговор, он легонько вздохнул, улыбнулся Глебову одними глазами и сказал:
– А ведь у меня, Емельян Прокопович, есть и еще одна должность – председатель совета Дома культуры.
– Хорошая должность. – Глебов тоже улыбнулся. – Почетная и… ответственная.
– Хлопот, конечно, много, но игра стоит свеч. Дом культуры наш, как вы знаете, лучший в районе.
– Это по чьей же оценке? – легко усмехнулся Глебов, глядя на Гризула.
– По отзывам деятелей культуры. В газетах хвалили. Вы не читали? И надо прямо признать: наш Александр Александрович – великолепный мастер своего дела. Талант в своем роде. Он много работает, и плодотворно. Умеет, умеет… И знаете, авторитет в коллективе, рабочие довольны.
Гризул старался говорить просто, будто вещал общепризнанные, не требующие доказательства истины. Глебов подавил в себе желание возражать, терпеливо слушал "прелюдию", за которой он ждал нечто главное. И не ошибся. Закончив характеристику директора Дома культуры, Гризул наконец заговорил о главном, о том, что привело его в партком.
– Произошло какое-то недоразумение с выставкой молодых художников, – сказал он, настойчиво глядя на Глебова. В голосе его зазвучала твердость. – Говорят, вы ее запретили? Это действительно так?
– Это действительно… не так, – неторопливо растягивая слова, произнес Глебов, и его лицо стало строгим. – Просто партком хочет посмотреть картины до выставки.
– Не вижу смысла, Емельян Прокопович. Лишние осложнения, и только. А зачем?
– О каких осложнениях вы говорите?
– Разговоры ненужные пойдут: мол, попахивает старыми методами.
– Я это уже слышал. И не только от Маринина, – с прежним спокойствием ответил Глебов, с интересом рассматривая Гризула, о котором ходила молва как о толковом, передовом инженере и вообще высокообразованном человеке. И вдруг решил вести разговор напрямую: – Вы, Николай Григорьевич, видели эти картины?
– Знаете ли, Емельян Прокопович, я не считаю себя большим специалистом в живописи, – уклончиво ответил главный инженер, поводя глазами по потолку. – Я доверяю авторитетам, отзывы которых весьма лестны. Илья Семенов – а он будет гвоздем выставки – это известное имя в мире искусств. Недавно за границей была его персональная выставка и прошла, надо сказать, с помпой. Там его знают, ценят, монографию о нем издали. А мы, к сожалению, не хотим замечать свои таланты. Как говорится: "В своем отечестве нет пророков". И все это только потому, что он идет непроторенным путем.
Голос у Гризула грудной, с глуховатой простудной хрипотцой, и потому слова его кажутся весомыми. Но Емельян не очень доверяет этому, заметив, как увернулся от ответа Николай Григорьевич. Повторять же свой вопрос он не стал, а лишь спросил:
– Это у Семенова есть абстрактные картины?
И слова его прозвучали не столько вопросом, сколько утверждением. "Семенова знает", – решил Гризул и внушительно заговорил:
– Видите ли, всякому подлинному таланту свойственно новаторство. Большой художник ищет, экспериментирует. Возьмите Пабло Пикассо или Давида Сикейроса. Они работали в разных жанрах – от реализма в нашем понимании до абстракционизма. И все равно остались художниками с мировым именем. Я думаю, вы не откажете по этой причине в большом таланте Илье Семенову. Реализм – он ведь разный бывает: талантливый и бескрылый. Точно так же и абстракционизм: есть хороший и есть плохой.
– Абстракционизм – продукт буржуазной идеологии, насколько я понимаю, Так или нет?
– А чего, собственно, нам его бояться? – вопросом на вопрос ответил Гризул. – Покажем народу, пусть народ сам решит, что плохо и что хорошо. Организуем обсуждение, поспорим. В спорах рождается истина.
– Ну, во-первых, откуда вы взяли, что мы боимся абстрактного искусства? – Глебов посмотрел Николаю Григорьевичу прямо в глаза. Тот не отвел взгляда, выдержал с холодным спокойствием. – Мы не принимаем его – это верно. Не принимаем, потому что не считаем искусством. Поэтому, во-первых, я не вижу смысла открывать дискуссию или, как вы говорите, обсуждение выставки. О чем будем спорить? Об абстракционизме? Я отлично помню, как народ наш возмущался абстрактной галиматьей на французской выставке в "Сокольниках". В том числе и картиной Пикассо "Женщина под сосной". Выставлять порнографию только для того, чтоб потом сказать публике: смотрите, мол, это цинизм, это скверно пахнет. Так, что ли?
От этих слов Гризул поморщился, как от яблока-дичка, завертел протестующе круглой щетинистой головой и, наконец, сказал раздраженно:
– Зачем же крайности?
– Рабочие будут ругать не только художников, но прежде всего нас за неуважение к ним, к рабочим. Хотите выставку для рабочих? Пожалуйста. Но давайте искусство наше, то, которое выражает идеологию, мировоззрение, вкусы нашего советского человека, искусство социалистического реализма.
– Но ведь абстрактных работ будет совсем немного. И ничего страшного не произойдет, если мы их вывесим для контраста, – настаивал Гризул.
– Так сказать, для консолидации? – иронически подбросил Глебов, и Гризул не счел нужным ответить на замечание. Он заговорил о другом:
