Текст книги "Во имя отца и сына"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

Николай Григорьевич сделал паузу, посмотрел на часы, виновато улыбнулся председательствующему:

– Мое время, кажется, истекает. Я заканчиваю. Вопрос, который мы сегодня обсуждаем, чрезвычайно важный и своевременный. И я думаю, я уверен, что он будет решен. Для этого, на мой взгляд, необходимо: во-первых, дисциплина на производстве – надо установить самую что ни на есть железную, военную дисциплину; и, во-вторых, очевидно, настало время подумать нам о фирмах. Поставить зарплату в зависимость от реализованной продукции. И вообще, нужно предоставить больше самостоятельности руководителям предприятий. В Риме мне пришлось разговаривать с доктором Фишем. Это крупнейший специалист по вопросам экономики. Он высказал много интересных мыслей, которые они собираются осуществить в ближайшем будущем. По-моему, они готовят весьма перспективный эксперимент, из которого и мы могли бы кое-что позаимствовать. Конечно, разумное.

Он сделал легкий поклон в сторону зала и сошел с трибуны. Размышляя над выступлением Гризула, слушая речи других ораторов, Глебов решил тоже выступить и послал в президиум записку с просьбой дать ему слово. Он проследил весь путь своей записки, видел, как поморщился Чернов и, прочитав ее, не сделал никакой пометки в списке выступающих. "Значит, не хочет давать мне слова", – определил Глебов. Это уже было нарушением партийной демократии.

Во время следующего перерыва Емельян подошел к Чернову, который вместе с секретарем горкома разговаривал с группой участников совещания. На приветствие Глебова Чернов едва кивнул, смерив его недовольным взглядом.

– Маловато остроты в выступлениях и деловитости, побольше бы конкретных предложений, – заметил секретарь горкома.

– Гризул говорил интересно. Предложения его заслуживают внимания, – возразил Чернов.

– Он во многом не прав, – выпалил Глебов. – Особенно в отношении умельцев.

Чернов недовольно поморщился, хотел что-то сказать, но его опередил секретарь горкома:

– Вот вы и поспорьте с ним. Выскажите свою точку зрения. Обязательно.

– Я записался в прениях, – сообщил Глебов и пристально посмотрел на Чернова. Светлые, стеклянные глаза Игоря Поликарповича сделались ледяными, лицо вытянулось, голос сорвался:

– От вас уже выступил Гризул.

– А я хочу с ним поспорить, – твердо сказал Глебов и, переводя взгляд на секретаря горкома, добавил: -А вообще, мне кажется, говоря о качестве продукции, мы забываем о воспитании того, кто непосредственно делает эту продукцию.

Секретарь горкома одобрительно кивнул и снова повторил:

– Обязательно выступите. Непременно.

При сложившейся ситуации Чернов вынужден был скрепя сердце предоставить слово Глебову. Из этого Емельян понял, что над ним сгустились грозовые тучи и первый гром, вероятно, разразится сразу же после собрания актива. Он уже пожалел, что так настойчиво добивался слова, пожалел потому, что почувствовал, как от волнения начинает терять самообладание. Чего доброго, выйдет на трибуну, наговорит бог знает чего, главного не успеет сказать. Теперь его волновало не столько выступление, сколько предстоящий неприятный разговор с Черновым. Председательствующий – второй секретарь райкома назвал имя Глебова. Емельян вздрогнул, почувствовав, как кровь ударила в лицо, зажгла щеки и уши. Ему даже показалось, что все присутствующие в зале знают о нем что-то сенсационное и настороженно смотрят на него. У Глебова не было никакого конспекта. Он поднялся на трибуну и почувствовал, как дрожат руки. Прежде чем произнести первое слово, Емельян внимательно посмотрел в зал и увидел там много знакомых лиц: директоров предприятий, партийных работников, передовиков производства. Это были хорошие, "свои ребята", и у Емельяна сразу отлегло от сердца.

– Товарищ Гризул уже сообщил вам, что у нас на парткоме не так давно шел разговор о качестве продукции. Меня только немного удивило, что Николай Григорьевич, дважды выступавший на парткоме, ни словом не обмолвился о качестве продукции. Очевидно, берег запал для настоящего совещания. Но не в этом суть. Главное в другом.

Прав главный инженер, когда говорит о предоставлении большей самостоятельности руководителям предприятий. Наш завод, к примеру, за год уплатил шесть тысяч рублей штрафа за то, что недодал запасных частей заказчикам. Мы не смогли их дать, потому что только во втором цехе у нас не хватает двадцати рабочих. А по всему заводу не хватает около ста человек. Теперь представьте себе такую картину. Если бы директор завода по своему усмотрению израсходовал эти шесть тысяч рублей на премии или увеличение зарплаты рабочим, я уверен, что эти злополучные запчасти, за которые заводу пришлось платить огромную сумму, были бы изготовлены и получены заказчиком. И сделали б их рабочие второго цеха, даже без тех двадцати человек, которых недостает по штату. Материальный стимул – эхо большое дело. Но я никак не могу согласиться с утверждением Николая Григорьевича о том, что время мастеров, умельцев миновало. Нет, умелые руки рабочего нам нужны и в век автоматики. И в них, в умельцах, мне думается, одно из условий высокого качества продукции. Капиталистическая система борьбы за качество для нас не может быть примером. Мы не можем слепо переносить в наше производство их опыт. Товарищ Гризул говорит о железной, военной дисциплине на производстве. Но мы не можем гнать рабочего на улицу, как это делает капиталист. Нам не позволят этого. Советская, рабочая власть не позволит. Следовательно, надо воспитывать рабочих, учить их высокому мастерству. Воспитывать коммунистическую сознательность, рабочую гордость, гордость за честь марки своего предприятия. Вот здесь сегодня и докладчик, и другие ораторы много и правильно говорили о качестве продукции. Но никто не сказал о качестве человека, того, кто создает вещи, о воспитании в нем лучших черт гражданина коммунистического общества, об идейной закалке рабочего. Все так называемые сложные натуры, которых кое-кто из кинорежиссеров и писателей пытается сделать героями нашего времени, не способны заниматься созидательным трудом и создавать материальные блага. Мы не можем молча взирать на то, как на наших глазах поклонники буржуазной идеологии растлевают молодежь.

– Это совсем другой вопрос, – раздраженно перебил его Чернов и поморщился.

– Это один, единый вопрос, Игорь Поликарпович,–продолжал Глебов, обращаясь к залу. – Отличную продукцию в наших условиях может выпускать сознательный мастер, умелец. И не боязнь потерять свое место, а рабочая гордость, честь советского человека будут для него стимулом отличной работы. И тут я не согласен с товарищем Гризулом.

– Гризул дело говорил, а вас заносит в сторону от обсуждаемого вопроса, – грубо оборвал его Чернов. Он поднялся, важный, самоуверенный. – Мы говорим про Фому, а вы про Ерему. Вы не поняли задачи. Речь идет о качестве продукции, и на это дело надо нацеливать всю работу партийных организаций. А вы у себя на заводе просветительством занимаетесь, на дешевку бьете, устраиваете вечера вопросов и ответов вместо партийного руководства… Вы кончили, Глебов?..

Это не был вопрос. Нет, это был довольно прозрачный намек, почти приказ покинуть трибуну. Глебов, не сказав больше ни слова, огромным усилием воли сдержал себя и ушел с трибуны. В зале кто-то хихикнул, но тотчас же был захлестнут нестройным гулом удивления и хлопками аплодисментов.

Глебов не знал, что секретарь горкома в довольно резкой форме сделал замечание Чернову, считая его поведение в отношении секретаря парткома завода "Богатырь" недопустимым. Тем более, что, по мнению секретаря горкома, Глебов высказал очень дельные мысли. Зайдя после совещания в кабинет первого секретаря райкома, Емельян почувствовал некоторую перемену в поведении Чернова. Они были вдвоем. Игорь Поликарпович пригласил Емельяна сесть и предложил чаю. Глебов, поблагодарив за любезность, отказался. Чернов помешивал ложечкой в стакане и, не подымая глаз, говорил голосом очень утомленного бременем государственных забот человека:

– В отношении умельцев ты, конечно, прав. Тут Гризул увлекся. Заграница его сбивает. – Он вздохнул, точно давал понять, что это было сказано между прочим, как прелюдия. Достав из ящика стола тоненькую папку, Чернов открыл ее и, надев очки, молча прочитал какую-то бумажку. Потом снял очки и уже без прежней усталости жестко посмотрел на Глебова в упор: – Райком недоволен вашей работой, товарищ Глебов. Вы не сделали для себя никаких выводов из ваших прошлых ошибок. Опять повторяете старое.

– Я не понимаю, о каких ошибках идет речь, что вы имеете в виду? – мягко заметил Глебов.

– О тактических ошибках в области идеологии. За что мы вас ругали здесь, в райкоме. На вас снова жалуются. Вы запретили выставку художников в Доме культуры…

– Это не совсем так, Игорь Поликарпович. Идет идеологическая борьба. И спорим мы не о том, какие штаны лучше…

– Погодите, – перебил Чернов. – Вы не умеете себя вести.

– Хорошо, я буду молчать.

– Устроили под видом открытого партийного собрания вечер вопросов и ответов. Кто вам разрешил? Кто позволил вам разводить демагогию? Кто? Я вас спрашиваю, товарищ Глебов.

– Во-первых, это было обычное открытое партийное собрание. Мне, как докладчику, задавали вопросы. Я на них отвечал. Я обязан был отвечать.

– Какие вопросы?

– Разные.

– Именно, разные бывают вопросы… И провокационные.

– Таких не было.

– О Ленинских премиях говорили? – Холодные, как стекляшки, глаза Чернова уставились на Глебова, точно уличили его, поймали с поличным.

Емельян выдержал взгляд.

Они отлично понимали друг друга. Но Чернов не хотел ставить точки над i, называть вещи своими именами, он предпочитал полунамеки и подтекст. Глебов напротив – не оставлял места для недомолвок.

– Да, говорили и о Ленинских премиях, – сказал он, возбуждаясь. – Об этом говорят на улицах, в кинотеатрах, в кафе, в цехах. Народ говорит. Было бы лучше, если б к голосу народа прислушались.

Емельян горячился, почувствовав слабость оппонента.

– Этот вопрос не имел отношения к повестке дня, – остановил его Чернов. – Тебя могли спросить о супруге английской королевы. И ты стал бы отвечать? А может, еще об искусственном осеменении овец. Надо же думать. Надо быть в какой-то степени дипломатом.

– Дипломаты имеют дело нередко с недругами. Их профессия – скрывать свои мысли, – горячо парировал Глебов. – А я разговариваю со своими рабочими. Я коммунист и дорожу доверием коммунистов. Я должен, обязан говорить им правду, только правду в глаза. И честно отвечать на их вопросы. Так Ленин учил!

– Ну, Ленина ты плохо знаешь. Ленин учил не плестись в хвосте у масс, не идти на поводу у демагогов, а вести за собой, организовывать и направлять людей. Видеть главную цель, а не ковыряться в обывательских дрязгах…

Чернов поднял руку, осадив пытавшегося возразить Глебова, и перевел разговор на другую тему:

– Как у вас с приемом в партию? Почему ставите искусственные преграды?

Глебов понял, о ком идет речь, улыбнулся, ожидая, что еще скажет Чернов. Но тот выжидательно молчал.

– Вы, очевидно, имеете в виду Маринина? – спросил Глебов.

– Вообще, зачем нужно было ворошить прошлое? -увильнул от ответа Чернов. Его дряблое, бледное лицо покрылось розовыми пятнами. Дрогнула рука. Глебов понял: начинается самое главное.

Глебов смотрел на Чернова и пытался понять: или он, занятый всецело хозяйственными делами, действительно не может постигнуть всей глубины и серьезности идеологических битв, или же все отлично понимает, но, не желая плыть против течения, хочет оставаться в стороне от огня, боясь обжечься, потому что, кроме собственного благополучия, ему, по мнению Глебова, на все наплевать. Неужто этот человек никогда не задумывался над судьбами личности и народа? Неужто у него никогда не болела душа? В непроницаемых глазах Чернова Глебов неожиданно обнаружил искорки сострадания, хотя на его лице по-прежнему было видно раздражение.

Подумав, Чернов горестно вздохнул, произнес как-то вяло, нерешительно, одолеваемый какими-то сомнениями:

– Да, Емельян Прокопович, что-то не получается у вас. Посмотрим, посоветуемся и будем решать. А вам советую серьезно подумать. – И, поднявшись над столом, рыхлый, но бодрящийся, закончил: – У меня все. Можете быть свободны.

– У меня есть вопрос, – продолжая сидеть, сказал Глебов. – Я все же так и не понял, в чем вы меня, собственно, обвиняете?

– Подумаете на досуге – поймете, – хмуро бросил Чернов и добавил: – Мы еще вернемся к этому разговору. До свидания.

Было еще светло, когда Глебов вышел из райкома. Тяжело и муторно было на душе у Емельяна. Чернов уклонился от ответа на его вопрос. Обвинить человека в плохой работе, не подтвердив это серьезными фактами, было по меньшей мере несправедливо. Последние слова Чернова звучали уже угрозой: не справился, мол, будем решать. Что? Дальнейшую судьбу коммуниста и человека. Чернов советовал "серьезно подумать". Над чем? Над проступками, которых Глебов не совершал, над несуществующими ошибками? Емельян, думая об этом, все время ловил себя на мысли, что Чернов был с ним неискренен и неоткровенен. Он говорил Глебову одно, а думал совсем другое, сознавая шаткость и неубедительность своих обвинений.

Из райкома Глебов, как обычно, домой шел пешком: лучше думалось. Он еще не знал, что по заводу, по цехам, как мокрый, зыбкий туман, уже расползался слушок, что секретарь парткома оскандалился на партийном активе, был позорно удален с трибуны за то, что пытался произнести глупую речь. Сергей Кондратьевич Лугов узнал об этом от Полякова, когда они встретились после работы. у проходной.

– Не везет нам на секретарей парткома, – с деланным сожалением говорил начальник отдела снабжения. – А на вид как будто и ничего. А? На вид Глебов ничего? Говорить умеет. Вот так оно и бывает: наружность обманчива.

И ушел, довольный, торжествующий, оставив Лугова в растерянности. Нехорошо было на душе у старика от такой вести. Противно было смотреть на Полякова, который недавно, выступая на партсобрании, рассыпался в комплиментах Глебову. "Прохвост, он и есть прохвост", – решил Сергей Кондратьевич, направляясь к автобусной остановке.

Теперь Сергей Кондратьевич жил в новом доме, на первом этаже, занимал двадцатиметровую комнату в двухкомнатной квартире. Во второй комнате обитала старуха-пенсионерка, сухонькая, говорливая неграмотная женщина, у которой есть дочь, растут внуки. Живут они где-то в Измайлове. К ним она ездит редко: не ладит с зятем. Лет десять, как поссорились. Лизавета Петровна – так звали соседку Лугова – не желает мириться с зятем. И никакой помощи от них не принимает. Живет на пенсию: тридцать четыре рубля в месяц. Сидит либо в кухне, когда Сергей Кондратьевич дома, либо в садике на скамейке с соседками. И болтает, болтает без умолку. Только этим и живет.

Сергей Кондратьевич вошел в квартиру с думой о Глебове. Главное, никто еще толком не знал, что произошло, а уже болтают, судят.

В жизни случается, когда напряженно о ком-нибудь думаешь, глядь, а он тут. Так случилось и теперь: только Сергей Кондратьевич расположился почаевничать – на пороге Глебов. Старик приглашал его посмотреть свое новое жилье. Глебов обещал зайти как-нибудь. Лугов думал, что это, как обычно, вежливая благодарность, и поэтому, увидев Емельяна, обрадовался, даже растерялся от неожиданной радости:

– Емельян Прокопович… Вот хорошо, что зашел.

Старик смотрел на Глебова, пытаясь по выражению лица определить душевное состояние.

– Шел мимо, дай, думаю, зайду, с новосельем поздравлю.

Глебов вошел в комнату и осмотрелся. Светло и чисто. Этажерка с книгами, старенький телевизор и новая недорогая радиола: внучка подарила на новоселье. Старик любил музыку слушать. Да и сама внучка частенько сюда забегала с пластинками и угощала дедушку либо поросячьим визгом, либо гнусавым завыванием. Где она их только и достает!

Случай такой, что чаем не отделаешься: старик достал из шкафа графинчик водки.

На тумбочке лежал толстый том в синем переплете. "Преображение России", – узнал Глебов. Старик поймал его взгляд, пояснил:

– Штудирую свою роль. Скоро репетиция. А хороший спектакль должен получиться! Как ты считаешь?

– Должен!

Сергей Кондратьевич поставил закуску: квашеная капуста, селедочка с лучком, колбаса. Налил по стопке. Емельян поднял свою:

– Желаю, Сергей Кондратьевич, чтоб в этой квартире не водились хвороба, тоска и разные там клопы-паразиты. Пусть всегда эта комната будет полна радости!

– Спасибо, Емельян Прокопович. Спасибо, дорогой. Глебов рассказал ему о партийном активе, о выступлениях. Не умолчал о речи Гризула и о своем возражении ему.

– И правильно сделали, – одобрил Лугов. – Это очень хорошо.

– Хорошо или не хорошо, только договорить мне не дали. – Глебов вздохнул и с грустью посмотрел на графин. Старик понял этот взгляд по-своему, наполнил рюмки. А Емельян продолжал: – Товарищу Чернову не понравилось мое выступление.

– Это чем же не понравилось? – встревожился старик и посмотрел на Глебова. Лицо его стало строгим.

– Дело, собственно, не в выступлении, а во мне самом. Я не нравлюсь секретарю райкома. Похоже на то, что хотят, чтобы я ушел в отставку или стал другим. А я не могу сделать ни того, ни другого. Вот в чем беда.

– Да и нам другой не нужен. Нам нужен ты такой, какой есть. Других у нас много перебывало. – Старик дрогнувшей рукой взял стопку и поглядел Глебову в глаза. – Давай-ка выпьем за то, чтоб ты, Емельян Прокопович, никогда не был другим, а был всегда таким, каков есть. Вот такой ты и нужен людям, таким тебя и полюбили рабочие. Я за это и выпью до дна, и все. Моя норма вышла.

Емельян признательным взглядом поблагодарил старика, выпил, закусил.

– В отставку… – ворчал старик, – ишь чего захотели. Мало ли кто кому не нравится! Чернову уж больно нравится наш главный инженер. Отставку твою, Емельян Прокопович, мы не примем. Нет.

– К сожалению, не вы решаете, – горько усмехнулся Глебов.

– Как это не мы? – обиделся старик. – Мы тебя избирали. Мы и не отпустим. Всем заводом скажем товарищу Чернову: ты брось, не шути. – Помолчав немного, старик продолжал: – То-то по заводу сплетню пустили. Не успели, значит, вы возвратиться, как у нас уже начали языки чесать.

– О чем, Сергей Кондратьевич? – не понял Глебов.

– Да все о том, что тебя слова лишили на совещании, ну и все такое.

– Вот как?! – изумился Глебов. Он был поражен столь быстрой реакцией. Подумал: кто же принес на завод эту сенсацию? На активе от "Богатыря" были трое: Глебов, главный инженер и директор. Борис Николаевич не мог. Значит, Гризул. Быстро сработала машина, завидная оперативность!

– Кто же это вам такую новость сообщил? – осведомился Емельян.

– Поляков, – ответил Лугов.

Глебов поднялся, подошел к радиоле, нажал на клавишу:

– Послушаем лучше музыку, Сергей Кондратьевич.

Опережая шум и треск, в комнату, как лавина, ворвались звуки каких-то инструментов и голос певца:

 
По горам ты топай-топай,
За веревочку держись.
Концентрат перловый лопай,
Вот такая наша жизнь.
 

Глебов повернул ручку настройки. Диктор говорил о расследовании убийства Кеннеди. Глебов выключил радио.

– Ясно одно, что дело темное… – И зашагал по комнате. – Вот вам буржуазная демократия и свобода… Свобода убивать. Свобода, где любой гражданин – от безработного до президента включительно – кролик, которого запросто и в любое время может подстрелить хозяин. Все эти Ли Освальды, Джеки Руби – наемные исполнители. А за их спиной маячит зловещая тень расиста Голдуотера. Новый фашист…

– Потому они и не могут без войны, – заключил старик. – Им обязательно, чтоб разбой. В Корее, в Конго, во Вьетнаме – где угодно, только бы разбойничать. Америка мне напоминает бандюгу, который не нарывался на хороший кулак. А нарвется, поздно или рано нарвется, и так набьют морду, что лет сто будет помнить.

Решив, что Глебов собирается уходить, старик огорчился, предложил еще рюмочку, "посошок".

– Ну, пожалуйста, Емельян Прокопович, наперстками ведь пьем. Сколько тут: пятьдесят граммов не будет. Музыку послушаем.

– Музыку надо слушать, когда космонавты летают, – сказал Глебов. – Тогда по радио и музыку хорошую дают: либо классическую, либо народную. Без визга, без "топай-лопай".

– Это, стало быть, потому, что в космос летают настоящие парни, – решил старик. – Стиляг в космос не пускают.

– Куда им. Они ведь "антигерои".

Сергей Кондратьевич поставил на радиолу пластинку. Глебов посмотрел на старика с благодарностью, вслушиваясь в бурные вихри "Варшавянки". Емельян видел, как заблестели глаза старого рабочего, как дрогнули сухие губы. И старик продолжил:

– Хотите еще? Старинные русские…

Емельян согласился. Сергей Кондратьевич сменил пластинку. Зазвучали разудалые и печальные мелодии. Хор Свешникова пел: "Однозвучно гремит колокольчик". Слушал Глебов и думал про себя: "Кому не нравится моя персона? Чернову? А может, не ему? Хочет меня сломать, раздавить. Ну нет, поборемся". В конце концов, что такое Чернов? Есть горком, ЦК, наконец, есть партия, интересы которой он, Глебов, будет отстаивать до конца. И вспомнились ему горькие слова, сказанные на одном большом совещании, о том, что защищать линию партии в идеологии – дело рискованное, ибо жестоко расправляются с инакомыслящими сторонники сосуществования идеологий.

…А Гризул в Центральных банях ревностно тер румяную ладную спину Ивана Петрова и, захлебываясь от удовольствия, рассказывал ему, как был повержен и посрамлен на партактиве Емельян Глебов. Натренированной рукой взбивал он пышные хлопья мыльной пены, приговаривая:

– А в общем, песенка Глебова, надо думать, спета. Не прошла и неделя, как погорел Емеля.

Но Петров почему-то молчал и мрачно кряхтел, чего с ним никогда не бывало. Николай Григорьевич не сразу заметил подавленное настроение своего покровителя. И только когда тот, прикрытый простыней, разлегся в раздевальне на мягком диване и рывком влил в себя одну за другой две рюмки московской и не стал закусывать, Николай Григорьевич увидел, что глаза у Петрова красные, растерянные и под ними наметились, как тени, темные бугорки. Тогда вмиг согнав со своего лица восторг и беспечную веселость, Гризул спросил участливо:

– Что-нибудь стряслось, Иван Иванович?

Петров тупо взглянул на бутылку, засопел, раздувая ноздри, и сказал вместо ответа:

– Значит, через три дня ты в Италии. Мм-да-а… Можно позавидовать.

Проницательный Гризул понимал, что за этой фразой кроется нечто другое, более значительное и серьезное. Николай Григорьевич не только никогда не любил, но даже не питал уважения к Петрову, хотя внешне оказывал ему всяческое внимание и вполне искренне желал успехов, так как от этого зависело процветание самого Гризула. Конечно, и этой предстоящей поездкой в Италию Гризул обязан не кому-нибудь, а именно Петрову, который как бы лишний раз напомнил об этом Николаю Григорьевичу.

– Что-нибудь серьезное? – обеспокоенно переспросил Гризул.

– Беда, Коля…

– На работе, дома?

– И на работе, и дома. Беда, как ты знаешь, не ходит в одиночку. – Он взял бутылку и наполнил стопки. – Ты мне о Глебове сейчас рассказывал, а у меня на душе кошки скребли. Понимаешь? Все прахом… Придется распрощаться с министерством.

– А нельзя ли все-таки что-то предпринять? Неужели все так серьезно?

– Пытаемся, – безнадежно отозвался Петров. – Алексея Ивановича подключили. Да вряд ли поможет. Партгосконтроль вмешался. Это, скажу тебе, не очень симпатичное учреждение. Сейчас важно другое: кто займет мое место?

Еще бы, Николай Григорьевич великолепно понимал это, поэтому спросил, стараясь не выдать тревоги. (Ибо что такое Петров без должности? Все равно что рыба в океане: не имеет цены.)

– А кого же намечают?

Петров выпил водку и впервые пристально посмотрел на Гризула:

– Тебя, Коля. Надеюсь, ты тогда и мне местечко найдешь?

– О чем речь, Иван Иванович! Была бы шея – хомут найдется! – с готовностью сказал Гризул и про себя подумал: "Только вот спину тереть больше я тебе не буду. И сегодня напрасно… Теперь ты мне будешь. А? Понял? Теперь ты мне! Вот она, фортуна. Хоть комедию пиши. А что, чем не сюжетец? Пожалуй, подарю Максу, он быстро сварганит пьеску". Вслух же спросил:

– Ну а дома?

– С Беллой мы, кажется, расходимся

– Чья инициатива?

– Ее.

– У нее кто-то есть? – не очень деликатно поинтересовался Гризул, словно от этого зависело какое-то решение.

– Не все ли равно: нет – так будет.

Беллочка Петрова, в девичестве Солодовникова, после того как ее родителей убили фашисты осенью сорок первого года, осталась сиротой и была спасена матерью Глебова; за это гитлеровцы расстреляли его мать. Сейчас Белла, тридцатилетняя красавица, давно разочаровавшаяся в своем супруге, звонила по телефону Матвею Златову в мастерскую Климова:

– Матвей, это ты? Воздай мне хвалу в поэзии или хотя бы в презренной прозе: раздобыла для тебя книгу Радхакришнана, а это мне чего-то да стоило.

– Зачем в поэзии и прозе? – наигранно отвечал Матвей Златов. – Ты достойна бессмертного мрамора. Но пока что я не вижу среди наших скульпторов гения, который мог бы изваять тебя, Нефертити двадцатого века… Когда ты мне можешь вручить Радхакришнана?

– Да хоть сейчас: книга у меня.

– Ты где?

– Недалеко от вас.

– Так ты, может, зашла бы в мастерскую?

– А удобно ли?

– Почему бы нет? Мы тебя не съедим и не сглазим.

– Ну, хорошо.

И через четверть часа она была в мастерской. Ее встретил сам Петр Васильевич Климов. Матвей где-то замешкался и не вышел на звонок. Сняв обезьянью шубку, Белла вошла в кабинет, как входят в дом близких друзей. Вошла и обворожила хозяина. Петр Васильевич остановился посредине кабинета и замер от восторга. Как восхищенный провинциал, смотрел он на нее карими, широко раскрытыми глазами. Это смутило даже такую бывалую молодую даму, как Белла Петрова. Чтобы прервать неловкое молчание, Климов сказал:

– А Матвей был прав: вы действительно достойны мрамора. Страшно, но я бы рискнул… – Не сводя с Беллы профессионального взгляда художника, говорил, будто рассуждал вслух: – Характер дай боже! Вы меня извините, люблю людей с характером. Теперь это редкость. А может, и не только теперь. Пожалуй, в прошлом еще больше было безвольных людей.

Затем он взял из ее рук книгу Радхакришнана и заметил с нескрываемой завистью:

– Матвею повезло… Где бы мне достать? Нет ли там еще одного экземпляра?

Белла обменялась с вошедшим Златовым взглядом, сказала решительно:

– Хорошо, я Матвею достану еще. А этот экземпляр преподнесу вам, Петр Васильевич. Я люблю людей сильных и непосредственных.

Так Белла Петрова вошла в дом Климова, чтобы затем войти в жизнь самого Петра Васильевича.