Текст книги "Во имя отца и сына"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)
– С дороги человек хочет отдохнуть. Насладиться достижениями культуры, – лениво промямлил Ключанский.
– Вот как! – воскликнул Олег. – И вы думаете, мы насладились вашим фильмом? Кто насладился? – Стоя в центре комнаты, он обвел всех беспокойным вопросительным взглядом. – Ну, кто получил наслаждение …с дороги?
– Я говорю вообще, а вы переводите на частности, – засунув глубоко в карманы длинные руки и запрокинув кверху голову, так что зашевелился острый кадык, произнес Ключанский. – Тут дело вкуса. Не нравится фильм, включите телевизор.
– А там что, лучше? – на ходу бросила Юля и вышла на кухню.
– Кстати, – подхватил Олег, – телевизор создал ведь тоже ученый. Инженер, конструктор. Это дело рук изобретателя, а не художника.. Вы об этом забываете. Потому что изобретатель, ученый у нас обезличены. Так сказать, безымянные авторы. Неизвестные в полном смысле слова. Вот вы даже на порнографии ставите имя. Потому что так уж заведено в искусстве – обязательно подавать имена: "Сюита Петрова-Редькина. Соло на скрипке Пробивнович-Данченко". На весь мир. И так каждый день с детских лет вдалбливают нам имена знаменитостей. И уже первоклассники знают, что есть такой композитор Петров-Редькин. Неважно, что он там сочинил, может, с миру по нотке – себе сюитку. Или еще почище – футбол. Какого-нибудь правого офсайда Пупкина знают все мальчишки. Девчонки визжат на стадионах: "Пупкин! Пупкин!" А что от него толку, польза людям какая от этого офсайда или вратаря? У вас есть холодильник? А вы знаете, кто его создал?
– Какой-то Зил, – в шутку бросил Саша.
– Ага, вот именно Зил. А вот повесть какого-нибудь Авралова, в которой мыслей и на копейку не наберется, вы знаете. Может, и не читали, это не обязательно. Зато имя автора слышали. А об изобретателях молчим.
– Ну как же молчим, – возразил Саша, – и о них каждый день в тех же последних известиях.
– Верно, – согласился Олег. – Говорят иногда. О двух-трех в год. А их десятки, сотни.
– Обо всех не скажешь – на последние известия дают полчаса, – поддержал Сашу Коля Лугов, – надо и о международных делах.
– Ну да, ну да, – быстро отозвался Олег. – Обо всех не скажешь, это, мол, не обязательно. А вот о шахматах – тут уж хоть всемирный потоп или землетрясение, а о шахматистах скажи обязательно.
– Это старо, – сказала Вероника. – Вы повторяете Базарова.
– Что ты, Верунчик! – воскликнул Саша. – Вы думаете, Олег читал Тургенева? Разве что в объеме школьной программы. – И тут же без всякого перехода, оживленно: – Ребята, я где-то читал, что бином Ньютона открыл совсем не Ньютон, а задолго до него Омар Хаям.
– Все правильно, – подтвердил Олег. – Бируни задолго до Ньютона открыл закон земного тяготения и задолго до Коперника утверждал, что Земля вращается вокруг своей оси.
– Роман, он у тебя действительно такой или играет? – спросила Белкина, дружески улыбаясь Олегу.
– В смысле футбола он действительно ни бум-бум. Разницу между вратарем и офсайдом не найдет. Зато в своем деле парень – зубр. То, что он изобрел – покрытие для дорог взамен асфальта, – это бесподобно. Олег, объясни ребятам.
– Пропаганда и популяризация не моя профессия, – отмахнулся Олег.
– Хорошо, я в двух словах и популярно, – продолжал возбужденный Роман. Он был рад, что о фильме Ключанского все забыли. – Вы, надеюсь, понимаете значение асфальта? Но асфальт не прочен. На ремонт дорог и улиц ежегодно тратятся миллионы рублей. То, что предлагает Олег взамен асфальта, – это чудо-панцирь. Он обладает всеми положительными свойствами асфальта и в десять раз превосходит в прочности. Производство его проще, экономичней.
– Как называется ваш материал? – спросил Пастухов.
– Пока никак, – ответил Олег.
– Назовите "архипец" или "олеговна". Таким образом увековечите свое имя. Станете рядом с Петровым-Редькиным, – съязвил Ключанский и добавил: – В мире капиталистических хищников вы могли быть миллионером. Мультимиллионером.
– А это ужасно – быть миллионером, – сказал Олег.
– Почему? – Ключанский, развалясь в кресле, уцепился рукой за свою ногу и саркастически взглянул на Олега.
Тот с простецкой наивностью ответил:
– Больно хлопотно. Я где-то читал, что в резиденции Генри Дюпона сто пятьдесят комнат. Одних только спален пятьдесят.
– А это зачем? – удивилась Лада.
– Для антуража, – ответил Олег. – А у Пьера Дюпона двести комнат и застекленный тропический сад в шесть гектаров. Вы представляете, что это значит – шесть гектаров под стеклом?
– Нет, ну комнаты – это еще можно понять, а вот спальни – это уж совсем какая-то фантастика, – сказал Коля. – Что он делает в пятидесяти спальнях? Ненормальный.
– Одна миллионерша подарила своему сыну в день его совершеннолетия особняк стоимостью в полмиллиона долларов, – сообщил Ключанский. – В особняке купальный бассейн, выложенный перламутровой плиткой, зимний сад с водопадом. А в спальне щиток с кнопками. Захотелось посмотреть телевизор – нажми кнопку и смотри не вставая. Захотелось кино посмотреть – нажми кнопку, и тут же заработает кино. Все в спальне. Захотелось тебе искупаться – нажми кнопку, и бассейн наполнится водой. Вот это житуха! Вообще, скажу я вам, загнивающий капитализм недурно живет. Умеют. Они все умеют.
– Что все? Деньги из рабочих выколачивать? – спросил Пастухов.
– И тратить умеют, – ответил Ключанский. – Русские капиталисты не умели тратить деньги. Развлекались примитивно. Их фантазия дальше цыганок и ванн из шампанского не шла.
Ключанский говорил неискренне, напыщенно. И Роман вдруг увидел во всем облике Ключанского нечто комическое. И сказал с оживленным любопытством:
– Послушай, Вадим, а что б ты делал, если бы вдруг у тебя оказался миллион?
– Миллион рублей? В новых деньгах? – переспросил Ключанский и, опустив ногу, вцепился обеими руками в подлокотники кресла. Глаза его блаженно улыбались, а худое серое лицо покрылось пятнами. – Я бы первым делом ушел с работы. Года два я бы просто отдыхал. Харчился б в лучших ресторанах. Ну и, конечно, квартиру кооперативную из четырех комнат в Москве. Дачу в Сухуми и в Паланге. И еще под Москвой. Машину. "Мерседес" бежевого цвета. И "газик" – вездеход. Яхту, конечно. Ну не такую, как у проклятых буржуев, а так – собственный катерок, чтобы можно было девчонок покатать вдоль побережья.
– И это все? Так мало? – Пастухов уже смотрел на Ключанского с иронией и явным желанием дразнить.
– Почему все? Я снял бы на вечер ресторан "Берлин", пригласил бы вас всех и еще ребят и споил бы до чертиков. На дармовщину, представляю, как бы пили! А? Отборный коньяк. А тебя, Подпасок, – он так называл Юру Пастухова, – я взял бы к себе в холуи. То есть начальником личной охраны. И дюжину телохранителей-боксеров к тебе в подчинение.
– Боксеров-собак, что ли? – уточнил Саша.
– Зачем собак – ребят с хорошими кулаками. Я б им платил по красненькой в день. А Подпаску четвертную.
– Ну как, Юра, согласен в день за двадцать пять ходить старшим холуем Ключанского, охранять его драгоценную жизнь? Сумма – дай бог… – подначил Коля Лугов.
– Таких, как Вадим, я даже в младшие холуи не взял бы. Без денег, – зло ответил Юра.
– А за полсотни, Подпасок, пойдешь? – издевался Ключанский. Он уже вошел в роль миллионера и говорил серьезно. – Полсотни в день и мои харчи в лучших ресторанах. Пригласим девчонок, закажем самолет: завтрак в Москве, обед в Ленинграде, ужин в Киеве. Потом начнем осваивать Черноморье: Одесса, Крым, Кавказ. Потом Прибалтика. Соглашайся, Подпасок. А то найду другого – жалеть будешь. На старые деньги полтыщи в день.
– Ну а дальше? – подначивал Коля. – Крым, Кавказ, Прибалтика, а дальше?
– Дальше Урал, Сибирь, Дальний Восток, – подсказала Белкина.
– Не-ет, – поморщился Ключанский. – Дальше – туристские маршруты: Париж, Рим, Лондон, Нью-Йорк, Рио-де-Жанейро, Токио.
– И без обратной визы, – мрачно сказал Роман.
Жесткие губы Ключанского иронически поджались.
Он с весомой небрежностью качнул головой и лениво ответил:
– С деньгами? Какое это имеет значение: с деньгами везде проживешь.
– А как же мы? Белка как? – с деланной наивностью спросил Юра Пастухов.
– Белку я, пожалуй, с собой возьму.
– Белку? В Европу? У-у-у, товарищи, это грандиозно! – сказал Саша. – Белка едет в Европу.
– Всю жизнь мечтала жить и умереть в Париже, – сказала Белка. И затем, понизив голос, после паузы продолжила строку. – Если б не было такой земли – Москва.
– Старуха, – Ключанский встал и посмотрел на Белкину с покровительственным превосходством, – ты еще не знаешь настоящего сервиса. Бассейн из перламутра, спальня с кнопками, зимний сад. И деньги. Деньги, при любом общественном строе – это благо! – Он прищелкнул тонкими пальцами и томно заходил по комнате.
– Сволочь же ты, Вадька, деликатно выражаясь, – сказала ему в спину Белкина. – Для тебя деньги – все: и бог, и вера, и высший идеал.
– Ну, хватит, размечтались, – примирительно сказал Вадим. – Лучше, господа миллионеры, пошарьте в своих карманах, может, наскребем на поллитровку и на бутылку вермута. Я сбегаю, пока магазин не закрыт. А? Ну, ребята, как?
– Хватит! – запротестовали девушки.
– Не стоит, Вадим, – дружески уговаривал Роман. – Выпили понемножку – и поставим точку. Уже подвели черту!
– Да что там выпили, – с грустью сказал Юра Пастухов, щупая в кармане пиджака мелкие монеты. – Только раздразнил.
– И тебе не стыдно? – с укором подступила к нему Белкина. – Несчастный алкоголик. – И, воспользовавшись музыкой (Саша догадался вовремя включить магнитофон), пригласила: – Пойдем лучше танцевать.
Танцевать с Белкиной Юра всегда готов. А Роман уже приглашал Юлю. Все расступились, образуя полукруг. Вечер продолжался. О миллионах забыли. И даже Ключанский больше не вспоминал о них.
В понедельник Юра Пастухов опоздал на работу на целый час. Белкина вовсе не пришла.
– Что случилось, Юра? – с дружеским участием негромко спросил Роман,
Пастухов повел бровью и ничего не ответил. Вернее, дал понять, что ответ его в данном случае вовсе и не нужен. Роман спросил еще мягче и тише:
– Ты не знаешь, что с Белкиной?
– Ничего особенного, – не очень дружелюбно отозвался Пастухов.
– Почему ж она не вышла на работу? Заболела?
Пастухов пристально посмотрел на Архипова. Слово "заболела" встряхнуло его, насторожило.
– Тебе и это известно? – сорвался совсем нежелательный вопрос.
Пастухов на какой-то миг решил было, что Роман знает, почему Белкина не вышла на работу. Роман ничего не знал, но сделал вид, что ему кое-что известно, ответил вопросом на вопрос:
– Она где?
– В больнице.
Они смотрели теперь друг на друга со строгой доверчивостью и с той откровенностью, когда скрываться уже бессмысленно, когда все прочитано во взгляде и остается лишь словом подтвердить догадку.
– Аборт? – спросил Роман.
– Да, – ответил Пастухов.
Это было после смены у проходной: Архипов поджидал его – хотелось поговорить вот так, запросто, как будто совсем непреднамеренно. Еще во время работы он узнал от мастера, что Пастухов подал заявление об увольнении. При этом, как сказал мастер, заявление не было подготовлено заранее, Пастухов написал его тут же в цехе на клочке бумаги. Очевидно, и окончательное решение созрело тоже сегодня. Поступок Пастухова огорчил: Роману казалось, что парень, уйдя из-под влияния Ключанского, начал нащупывать верный путь в жизни. Роман и его товарищи старались помочь Пастухову. И вдруг такое. Из-за чего, собственно, что за причина увольнения? Мастеру он объяснил не без иронии: «В связи с переходом на другую работу». Приняв заявление от Пастухова, мастер сказал:
– Что ж, дело твое – доложу начальнику цеха.
Роману не хотелось, чтоб Пастухов ушел с завода, и он решил поговорить с ним по душам. Теперь мелькнуло подозрение: а нет ли связи между заявлением Пастухова и абортом Белкиной? Глядя прямо в глаза Юре, Роман спросил с мужской откровенностью, и в тоне его не было осуждения:
– От тебя?
– Возможно… Впрочем, едва ли. Тогда она с Вадимом еще дружила.
Они медленно шли вдоль высокого заводского забора, оба серьезные и озабоченные. Их обгонял поток рабочей смены, веселый, оживленный. Наступила неловкая пауза, которая, как показалось Архипову, могла погасить этот в общем-то неплохо начавшийся разговор, и он торопливо искал следующую уместную фразу, которая бы помогла преодолеть невидимый барьер.
– Она когда?.. – глухо спросил Роман.
– Вчера, – в пространство обронил Пастухов и затем, немного погодя, добавил: – Она тоже уходит с завода.
– Вот те раз! – Роман был озадачен. – А это почему?
– Не знаю, спроси ее. – Пастухов пожал плечами, подчеркивая свое полное равнодушие к Белкиной, а Роман не верил его безразличию.
– Вы что, сговорились?
– Нет, каждый по себе. Просто случайное совпадение.
– Ну а дальше чем будешь заниматься?
– Поживем – увидим, – с нарочитой небрежностью произнес Пастухов, и Роману показалось, что он кому-то подражает. Ну да. Ясно кому.
– Оставь ты эти ключанские манеры, тебе они не идут, – дружески проворчал Роман и передразнил: – "Поживем – увидим". А жить на что будешь? Ты что, сын миллионера? Или на министерской дочери женишься?
Сказав это, Роман с укором подумал о себе: "А ведь я не знаю, кто у него родители. Досадно, конечно". Он не стал оправдывать себя: мол, молодежи на заводе много, всех знать невозможно. Вместо этого спросил:
– Отец твой кто?
– Алкоголик, – не задумываясь, словно давно ожидая такой вопрос, ответил Пастухов.
– Нет, я в том смысле – чем он занимается?
– Не знаю, – пожал крепкими круглыми плечами Пастухов. Когда он это делал, короткая шея его вовсе исчезала и круглая голова, казалось, покоилась на одних плечах. – Должно быть, водку пьет. – Это об отце.
– На какие шиши?
– На бутылки.
– Я серьезно. – Роман начинает сердиться. В самом деле, с ним, как с человеком, а он дуется, как капризный ребенок.
– И я серьезно. Слоняется целыми днями по пивнушкам и собирает под столами пустые бутылки из-под водки и вина. Это там, где приносить и распивать спиртные напитки запрещается. Ну, значит, приносят и распивают, а бутылки под стол прячут. А то у палаток, где посуду принимают, подбирает непринятую. Принесет человек сдавать пустые бутылки, а приемщица обнаружит на горлышке шов или еще какую-нибудь пупырышку и не принимает: дефект. Человек тут же оставляет бутылку. Ну а отец ее себе, как брошенную, а потом в другой палатке знакомой приемщице и продаст. Бутылка-то нормальная.
– Это ж сколько ему надо в день бутылок? – вслух прикинул Роман.
– Бывает, и полсотни за день, – подсказал Пастухов. – Подсчитай – шесть рэ как одна копейка. На эти деньги два дня жить можно вот так. – Он провел по горлу крепкой куцей ладонью.
– И нигде не работает?
– Не знаю: он с нами не живет.
– А семья у тебя?
– Мама и младшая сестренка.
У железнодорожной насыпи Роман предложил:
– Давай посидим.
Пастухов молча согласился. Они сели на сваленные в кучу шпалы у ржавых запасных путей, которых уже давно не касались колеса вагонов. Пастухов по-прежнему изображал полное равнодушие и отчужденность: дескать, о чем нам с тобой говорить, когда все решено – я уже не ваш. Вдруг он заметил вдали толпу людей, которые блокировали пивную палатку, и сразу весь преобразился, глаза оживленно засверкали. Роман обратил внимание на столь резкую перемену, но не догадался о причине, ее. Пастухов сам выдал, сказав мечтательно:
– Сейчас бы по кружечке пивка. Голова после вчерашнего… Как ты?
– Особой жажды не испытываю. Разве что за компанию, – ответил Роман, но продолжал сидеть.
– Да, чего не сделаешь за компанию, – уже с веселой насмешливостью проговорил Пастухов. – За компанию, говорят, наш главный инженер чуть не удавился. Пошли? – Он хотел было встать, но Роман задержал его:
– Погоди, успеем. А у тебя это давно?
– Что?
– Любовь… к спиртному.
– А-а. А я подумал… Да как тебе сказать: пожалуй, с молоком матери. Родители мои злоупотребляли. В общем, отец приходил домой пьяный, скандалил. Пропивал все. Мама с горя тоже начала пить. Потом он ушел от нас… Первый раз я напился лет в десять. В третьем классе, кажется, учился. Был праздник Первомая. Родители пили у нас дома, потом пошли к соседям. Стол оставили неубранным. На столе в рюмках недопитая водка и вино. Мы с сестренкой остались вдвоем. Я ей говорю: "Шура, давай достойно отметим Первомай". Она говорит: "Давай". Сели за стол, как большие. Я взял рюмку с вином, она – с водкой. Я свою сразу выпил: сладкое и даже приятное. Она попробовала, сморщилась и плюнула: "Гадость, говорит, и как только взрослые пьют". Ну а я уже захмелел, мне теперь море по колено. "А хочешь, говорю, я выпью?" – "Нет, не выпьешь, слабо", – говорит. "Нет, выпью". – "Нет, не выпьешь!" Что я, не мужчина? Взял и выпил одним махом. Не скажу чтоб мне было приятно. Пожалуй, напротив. Но зато сколько гордости. Вышел во двор героем, ног под собой не чуял. Потом началась рвота. Тут соседи: "В чем дело? Что с ним? Ребенок умирает, скорей вызывайте неотложку!" Я и в самом деле готов был умереть: говорят, весь побледнел, пульс слабый. Что со мной – никто ничего не знает. Сначала решили, что отравление. В общем, поднялась паника, меня увезли в больницу. А на следующее утро я уже был дома. Выдержал, так сказать, первый экзамен. После этого случая лет семь сам в рот не брал и презирал всех алкашей, в том числе и отца. Потом постепенно начал привыкать. Ты думаешь, я пьяница? Ерунда. Не больше других. Один я никогда не стану. И не тянет. Вот за компанию… Пошли, что ли?
Он быстро поднялся. Встал и Роман. Доверчивая откровенность Пастухова подкупала. Верилось, что может состояться откровенный и полезный разговор. Когда сбежали вниз по старой деревянной лестнице с шаткими перилами, перепрыгивая через колдобины и разный хлам, Роман спросил:
– А Белкина подыскала себе другую работу?
– Может, и подыскала, – теперь уже беспечно и весело отвечал Пастухов. – Ей что, на лотке может торговать пирожками.
– Или к себе в деревню вернется? – предположил Роман, вспомнив, что родители Белкиной работают в колхозе, а сама она живет в общежитии.
– Едва ли. У ней гордости навалом. Что ты – чтоб наша столичная Белка в деревню вернулась? Да она лучше обнадежкой станет.
– Это как понимать?
– Есть такие: нигде не работают, в ресторанах харчатся за счет денежных кавалеров, которых предварительно обнадеживают.
– А почему "обнадежка"? – не совсем понял Роман.
– Никогда не слышал? – в свою очередь, переспросил Пастухов. – Очень просто и примитивно. Где-нибудь возле гостиницы какая-нибудь Белочка или Лисичка знакомится с приезжим Бобром. Случайно, конечно. Слово за слово, обнадеживающая улыбка, и Бобер приглашает Лисичку в ресторан. Она сочиняет легенду о себе: незамужняя, имеет отдельную жилплощадь, без соседей. Работает в почтовом ящике. Вчера ушла в отпуск. Это в ресторане она ему рассказывает. Бобер весь в мечтах и надеждах, заказывает все, что душе угодно. А она скромно намекает: "Кофе не надо. Кофе у меня дома будем пить". А у самой-то и дома нет. И вот, когда съедено все и выпито, когда официантке осталось принести мороженое и подать счет, Лисичка отлучается по своим делам, в туалет. Бобер ждет. Предвкушает аромат домашнего кофе и прочее. Ждет десять минут, тридцать, час. Наконец, с кислой физиономией платит деньги и уходит. Шума он, разумеется, поднимать не станет. Уйдет тихо, оболваненный. А ее и след простыл. Завтра таким манером она пойдет в другой ресторан. Послезавтра – в третий. У нее строгое расписание. В Москве сколько ресторанов? Шестьдесят, наверно, есть? Значит, только через два месяца она снова придет в первый. Ну а глупые Бобры всегда найдутся.
Пиво было свежее и холодное. В очереди человек двадцать. Пастухов выпил, две кружки, Роман одну. Заплатил за себя и за Пастухова. Потом сидели на скамеечке, говорили о жизни. Говорил больше Пастухов, о себе рассказывал. О трудном детстве, об отце, которого не любил, о горемычной матери, которая работает сейчас лифтершей в соседнем доме, о Ключанском, с которым они дружат давно. Что их связывает, Пастухов так и не мог толком объяснить.
– С Вадимом весело, хотя вообще он порядочная зануда, – заключил Пастухов.
А Роман внезапно спросил:
– А что тебе в нем нравится?
Пастухов задумался. Вопрос для него был слишком неожиданным. Проще всего обозвать человека недобрым словом. А ты попробуй конкретно скажи, чем плох человек, докажи и убеди. Роман ждал. Пастухов попытался уклониться, бросил как бы походя:
– Не стоит об этом.
– А все-таки? – настаивал Роман.
– У него странный взгляд на человека. В нашем подъезде живет Витька Багров. Хороший парень. Я как-то сказал Вадиму: "Хочешь, я тебя познакомлю с моим приятелем Витькой?" А он сразу: "А что он может? Кто отец?" Я ему: "При чем тут отец? Витя простой, честный, порядочный парень". А он мне: "Подумаешь, качество – порядочный, честный. Старо. Продается как уцененный товар. Пережиток. Ну скажи, на кой черт мне его порядочность? Да от его честности могут быть только неприятности".
– Он пошутил, наверно, – заметил Роман нарочито, пытаясь как бы оправдать Ключанского. Но это только подогрело Пастухова:
– На полном серьезе. Он такой – Вадим. Я-то его хорошо знаю.
– Так что ж получается? Что он признает только жуликов?
Пастухов кивнул.
– А ты? – Архипов пристально посмотрел ему в глаза. – Тебя он за кого принимает?
Спросил – точно обухом по голове. Он не раз возникал у самого Пастухова, этот коварный, неприятный вопрос. Но тогда было проще – наедине с самим собой можно и отмахнуться. Пройти мимо. А тут спрашивает человек серьезный и неплохой товарищ, – в последнее время Пастухов постепенно начал проникаться симпатией к Роману и вместе с тем чувствовал все нарастающую неприязнь к Вадиму Ключанскому. Помимо своего желания он сравнивал этих двух парней, и чем пристальней присматривался к обоим, тем четче и ясней становился облик одного и другого. Грязь, которой методически изо дня в день Ключанский при Пастухове поливал Романа и его товарищей, при трезвом взгляде постепенно смывалась, и Пастухов видел Архипова и его товарищей совсем не такими, какими их изображал Ключанский. И чем чище в глазах Пастухова становился Роман, тем грязнее Вадим. И теперь, точно припертый к стенке таким простым и естественным вопросом, Пастухов думал о своем бывшем друге с раздражением и неприязнью: "Ложь, клевета и цинизм. Клевета, цинизм, ложь". Будто эти три слова давали исчерпывающую характеристику Ключанскому.
Архипов понял, как трудно отвечать Пастухову на его вопрос, и он не настаивал, спросил, переводя разговор:
– А Вадим пьет?
– Любит, но пьет мало. И потому не пьянеет, – охотно и с облегчением ответил Пастухов. И потом добавил: – А вообще он щедрый: всегда угощал.
– Спаивал, – вслух подумал Роман.
"Возможно", – мысленно ответил Пастухов.
И вдруг, посмотрев на Романа своими светлыми, доверчивыми глазами, заговорил с тем проникновением, с которым неожиданно открывают душу близкому другу:
– А знаешь, почему я опоздал?.. Ну это понятно – перебрал. А почему? Думаешь, просто так – безыдейно напился, без всякой причины? Только тебе одному скажу. И больше ни одна душа… Я ее люблю. Понимаешь, люблю Белку. Она хорошая. Не важно, что лицом не вышла. И вообще, внешность не имеет значения. В ней есть человек. Понимаешь, Роман, настоящий человек в ней сидит глубоко. Она не предаст, не солжет. И все, что думает, в глаза скажет. Не побоится. Может, иногда неправильно, сумбурно. Образованьице у нее, сам знаешь… Нахваталась с бору по сосенке. У того же Вадима. А Вадим у Маринина. – Он сокрушенно ухмыльнулся, глядя в пространство, и сколько было горечи и злости в его вдруг потемневших, посуровевших глазах. – Ну и научили. Довели до больничной койки.
Он замолк, торопливо закурил. Роман ответил на его слова глубоким вздохом сочувствия. Пастухов понял его и был признателен. Затем Роман сказал:
– Я только одного не понимаю: зачем тебе уходить с завода?
Обычно флегматичный, вялый, Пастухов вспыхнул, что-то долго копившееся в нем прорвалось:
– А я что, по-твоему, бревно? Не человек я? Не слышу, что в цехе говорят: "Гнать таких! Позор!" Я сам понимаю – позор. И не хочу позорить цех… и завод. Дожидаться, когда выгонят. Лучше сам уйду. По собственному желанию. И начну все заново. Без Вадима… И, может быть, без Белки.
– Почему без Белки? Ведь ты ее любишь!
– А, простить? Скажи, ты смог бы простить? Вот ты, на моем месте? – Он все больше возбуждался и, забывая, что на скамейке напротив сидят посторонние, начал говорить громко: – Молчишь, потому что не знаешь.
– Когда любишь – все простишь, – без назидания, будто о себе самом сказал Роман. – И потом, вы же хотите все начать заново и без Ключанского. Важно, чтоб и она тебя любила. Иначе – ерунда.
– Она не верит, что я ее люблю. Вообще она говорит, что ее никто не полюбит: ты же знаешь, она некрасивая. И страдает из-за этого. Очень даже переживает. Для девушки – это все. Даже набитая дура при красоте сходит за королеву.
Они расстались друзьями. Условились, что Пастухов заберет заявление обратно и уговорит Белкину не уходить с завода. Роман проводил его до дома. У подъезда Пастухов сказал, пожимая руку:
– До завтра.
– До завтра.
– А я о тебе раньше не так думал.
– Знаю.
Роман догадывался, как думал о нем Пастухов: головой Ключанского думал. Интересно, а чьей головой думает Вадим Ключанский? Маринина, как сказал Пастухов? Почему именно? Что между ними общего? И чьей головой думает Маринин? На последний вопрос Роман не мог дать ответа. Он был еще зелен и неопытен в идеологической борьбе, не знал ее тактических тонкостей, не догадывался о серьезности, и масштабах. Вечером он рассказал брату о Пастухове и Белкиной.
– Ты понимаешь, дед, это же победа, моя победа, черт возьми! – возбужденно говорил Роман. – Юра Пастухов хороший парень. Из него выйдет отличный рабочий!
– Отличные бывают специалисты: инженеры, конструкторы, изобретатели, – вдруг совершенно спокойно, пожалуй, даже равнодушно ответил брат, не отрываясь от учебника, который он читал. – Рабочие бывают либо хорошие, либо плохие. Плохих надо увольнять. Тогда будет порядок на производстве.
Вот так огорошил! Роман посмотрел на него удивленно и вопросительно, но дед не удостоил его даже взглядом, по-прежнему сидел в кресле под торшером, уткнувшись в учебник. Наконец Роман ответил только одним словом:
– Не оригинально.
– А я и не претендую. Это сказал у нас на лекции профессор Гаранин.
– А поумней ваш профессор ничего не мог придумать? – ехидно бросил Роман.
– Придумал, – с неизменным спокойствием произнес Олег. – Он сказал, что в век современной науки и техники ведущей силой общества являются специалисты: ученые, изобретатели, инженеры, конструкторы.
– И как это надо понимать? – с живым интересом осведомился Роман.
– А так, что во главе всей общественной жизни должны стать специалисты: ученые, инженеры. Они должны стать руководителями государственных учреждений, в том числе и правительства… Не исключая и партийных органов.
– Вот даже как? Значит, техника руководит обществом.
– Командуют ученые и сильные. В этом есть логика.
– Ну а как же насчет идеологии? Вы не спросили?
– Интересовались. Один студент задал вопрос о надстройке и базисе в эпоху технократии.
– И что ж он ответил?
– Полное, мол, соответствие марксизму: надстройка держится на базисе. Хозяева живут в доме, все прочие в мезонине.
– Шикарно устроился ваш профессор. А как ты, дед, смотришь на подобную реорганизацию мира?
– Хладнокровно. Но, скажу тебе, наш Гаранин не так глуп, как ты думаешь.
– Я думаю о другом. О том, что ваш профессор тоже не оригинален. Подобные "идеи" я уже слышал. И знаешь от кого?
– От Саши Климова?
– Ну-у, разве Саша станет рекламировать такую ахинею. От Вадима Ключанского! – с торжествующим злорадством сообщил Роман, и в глазах его светилось удивление. Видя равнодушие брата, никак не прореагировавшего на такой факт, он снова сказал: – Нет, ты подумай – от Ключанского!
– Вот он и метит в будущие руководители общества, – иронически улыбнулся Олег.
– Ну какой он специалист. О себе он пока помалкивает. Но с жаром говорит, что руководить страной должны умные инженеры. Такие, как наш Гризул. Он видит причину наших недостатков и трудностей в партийных работниках.
– Гризул беспартийный?
– Что ты, напротив, член парткома.
– Тем более. Выходит, Ключанский не против партийного руководства. Все в ажуре, так сказать, на высокой идейной основе.
– И ты считаешь… – начал горячиться Роман, готовый к острой дискуссии, но, как всегда, Олег решительно избегал, как он выражался, бесполезной болтовни и теперь оборвал брата на полуслове:
– Я считаю, что вся эта философическая демагогия не стоит выеденного яйца. И оставь меня, пожалуйста, в покое.
– Но ведь ты же будущий руководитель общества. Быть может, глава государства или, на худой конец, министр, – с издевкой продолжал Роман. – Может, вспомнишь тогда о своем бедном братце и престарелом отце-коммунисте, который всю свою жизнь провел на комсомольской, партийной и дипломатической работе.
– Да отстань же ты. Собери свое трио и обсуди с ними проблему, которая меня нисколько не интересует.
Роман никого не стал собирать и брата оставил в покое. Но "проблема технократии" засела в его мозгу, как все необычное и новое. Он попытался разобраться в ней самостоятельно, без посторонней помощи. Роман любил порассуждать наедине с самим собой, лежа в постели, перед тем как одолевал его крепкий, беспробудный сон. Роман до сих пор не может понять брата: действительно ли Олег равнодушен ко всему, что не связано с его непосредственной деятельностью, или играет. Роман не однажды называл брата аполитичным буйволом, но в серьезность этой своей оценки не верил. У младшего брата были свои убеждения, которые в главном и основном не отличались от убеждений Романа. К "проблеме технократии", по глубокому убеждению Романа, брат отнесся со свойственным ему ироническим равнодушием. Ничего серьезного в этой "проблеме" он не увидел. Роман был иного склада человек. Его интересовало в жизни все, и на все он должен иметь свое независимое мнение. Когда впервые Ключанский принес на завод "идею технократии", Роман как-то не обратил на это внимания. Слишком много приносил на завод различных "идей" и сенсаций Вадим Ключанский. То он, ссылаясь на "мировые авторитеты", утверждал, что абстракционизм – это новая прогрессивная ступень в изобразительном искусстве, то говорил, что Зоя Космодемьянская никакого подвига не совершала, все это выдумки досужих журналистов, авторству которых принадлежит и миф о залпе "Авроры" в Октябре семнадцатого. Никакого, мол, залпа не было, был одни выстрел и тот холостой, как не было и двадцати восьми панфиловцев. Но нашелся на заводе участник боев под Москвой из дивизии Панфилова, и Ключанский был публично осмеян и посрамлен. Однако его это ничуть не смутило. На другой день он рассказывал новую сенсацию, советовал, что читать в журналах, какой фильм или пьесу смотреть, рассказывал любопытные случаи из жизни именитых людей, старые и новые анекдоты, напевал не всегда приличные песенки безымянных авторов, выдавая их за "студенческий фольклор". Затевал споры, дискуссии, показывал, как надо танцевать твист и чарльстон, и вообще "веселил публику".
