Текст книги "Во имя отца и сына"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)
– По-моему, он чем-то встревожен и огорчен. Что-то подорвано в нем, нарушено. Чувствуется внутренняя неуверенность.
Посадов догадался: речь идет о Климове.
– Подлинный талант, в отличие от преуспевающей посредственности, всегда полон сомнений, душевных тревог, переходящих иногда в надлом, – ответил он Глебову.
Глебов допил вино и поставил фужер. Его глаза встретились с проницательным взглядом Юли. Она пыталась понять Глебова. Но понять настоящее человека, не зная его прошлого, невозможно.
Природа наградила Емельяна многими хорошими чертами: честностью, прямотой, человеколюбием и темпераментом. Жизнь ломала его характер, волю, стремилась подмять под себя, раздавить. Избыток темперамента заменился трезвостью аналитика. Вопросы, на которые трудно было найти ответы, сушили его душу, постоянно причиняя боль, чувство собственного бессилия перед несправедливостью, с которой нередко приходилось сталкиваться, разрывало его сердце. А рядом была непреклонная вера в торжество справедливости: все перемелется, будет так, как должно быть. Удивительный сплав противоречий: бездумного лихачества и трезвого расчета, почти детской доверчивости и холодной подозрительности, доброты и злопамятства. Многое переменилось в характере Емельяна Глебова. Появились новые черты во внешнем облике. Жестче стала складка у рта, настороженней взгляд, печальней глаза.
Емельян тоже видел Юлю как бы сызнова. Если на вечере поэзии в Доме культуры он обратил внимание на Юлины глаза, то теперь он неожиданно увидел ее губы, крупные, мягкие, едва тронутые помадой. Они выражали горячее желание и угасшие надежды, усталую покорность и безграничное упрямство. "Почему она здесь? А я? – думал Емельян, спокойно разглядывая ее. – Ах, да. Алексей Васильевич, это он пригласил. Но почему именно ее? Какая-то драма, Юля жила где-то в Африке, была замужем. Она хотела рассказать об этом. Это интересно. Надо напомнить ей".
– Вы хотели рассказать о загранице.
– Вас это интересует?
Слова ее звучат тихо, замирают на губах вместе с грустной улыбкой.
– Любопытно, – подтвердил Емельян.
– Долгая песня. Чтобы все рассказать, и дня не хватит. А сейчас уже поздно. – Она откидывается на спинку полумягкого кресла. Она уже понимает, что влюблена. От этой догадки ей становится не по себе. Что-то давно знакомое и в то же время неизведанное наполняет радостью ее сердце.
Посадов взглянул на часы:
– Что вы, милые, только девять часов. Солидные люди начинают к этому времени съезжаться, а вы уходить собрались.
– Пора, пора, – сказал Емельян, мельком взглянув на часы. – А вы можете оставаться.
– Да нет, уйдем все вместе. Нам с Емельяном Прокоповичем по пути.
Юля сказала это таким тоном, что Посадов почувствовал: уговаривать бесполезно.
Елена Ивановна ждала мужа часам к семи. Поэтому, когда часы пробили восемь, она начала беспокоиться. Обычно, когда Емельян задерживался где-нибудь, он по телефону предупреждал жену. С непонятным беспокойством Елена Ивановна ждала звонка. Любаша играла на пианино, готовясь к завтрашнему экзамену. Руслан смотрел телевизор с выключенным звуком, чтоб не мешать сестре.
В девятом часу раздался телефонный звонок. Любаша перестала играть.
– Елена Ивановна, – спрашивал приятный и немножко взволнованный женский голос. – Простите, что я не называюсь. И вообще, может, мне не следовало вас беспокоить. Но я тоже жена…
– Я не понимаю вас, в чем дело? – не удержалась Елена Ивановна. – Кто это говорит?
– Дело в том, что ваш супруг Емельян Прокопович сейчас сидит в ресторане ВТО с молодой и симпатичной особой.
Что-то оборвалось внутри Елены Ивановны, до предела натянутая струна напряженного ожидания лопнула. Надо выдержать паузу, небольшую, совсем недолгую. Выждать, чтобы не сорвалось с языка необдуманное слово.
– Благодарю вас, – с подчеркнутой любезностью ответила Елена Ивановна. – Я знаю. Он мне звонил. Это моя подруга.
Елена Ивановна нашла в себе силы даже улыбнуться при последних словах. Спокойно, словно это был обычный разговор, положила трубку. За ней ведь наблюдают любопытные глаза дочери (детям все надо знать!). Сейчас последует нетерпеливый вопрос. Так и есть:
– Мама, кто звонил?
– Занимайся, скоро спать ложиться, а ты еще не готова. – И сама почувствовала, что ответ получился не совсем педагогичным: он не только не удовлетворил любопытства девочки, а, напротив, заострил его. Маленькие пальчики дочери с преувеличенной торопливостью забегали по клавишам, и полились не очень стройные звуки мелодии. Елена Ивановна вышла на кухню. Она не знала, что ей делать. Не находила слов.
"А, собственно, что произошло? – неожиданно спросила она себя. – Почему нужно верить всякой анонимке, а не мужу? Смешно. Глупая и злая шутка. Вчера он предупредил, что идет к скульптору.
Каким же образом он очутился в ресторане ВТО с молодой, симпатичной девушкой? Кто она такая?"
И тут постепенно, но все нарастая, вступают в схватку две силы: слепая ревность и здравый смысл. Первая – нагромождая вопрос за вопросом. Вторая – не успевая отвечать, отступает под стремительным натиском слепой ревности, пока не оказывается поверженной.
Елена Ивановна надевает пальто, шапку и говорит изумленной дочери:
– Я скоро вернусь.
– Мама, ты куда? – спрашивает Руслан.
– Ложитесь, ребята, спать. И никому не открывайте. Поняли? Я скоро…
В троллейбусе, идущем к центру, народу немного. Елена Ивановна садится у окна. Здравый смысл оживает и переходит в наступление. Куда она едет? В ресторан. Зачем? Чтобы проверить, там ли ее муж. А если он там с товарищами? Может, скульптор пригласил. С ними в компании есть и женщины. Ну и что же? Почему же он не позвонил? Ревность начинает терять позиции и к Пушкинской площади окончательно сдается. Здравый смысл побеждает. Елена Ивановна выходит у кинотеатра "Россия", идет по бульвару до памятника Пушкину и, вернувшись к театру Ленинского комсомола, садится в троллейбус и едет домой. Ей было неловко: так необдуманно сорваться из дому. Она прислоняется к окну и начинает наблюдать за машинами: если увидит машину с номером, сумма цифр которого будет равна ста, значит, женщина-аноним сказала правду. В воскресный вечер, особенно зимой, на улицах не так уж густо автомашин. Перед светофором у перекрестка Лесной улицы троллейбус остановился. Рядом с ним – несколько такси. Елена Ивановна машинально посмотрела в одну из машин и увидела позади шофера Емельяна, а рядом с ним женщину.
Елена Ивановна попыталась взять себя в руки. Анонимный звонок – ерунда. Но, когда она своими глазами увидела рядом с мужем молодую особу, не верить анонимке было невозможно.
Перед глазами все пошло кругом. Такси рванулось с места и умчало ее Емельяна, а троллейбус замешкался, медленно поплелся за резвыми "Волгами": водителю некуда было спешить, равно как и другим пассажирам. Им было невдомек, что вот сейчас здесь, может быть, рушится семья, которую все знакомые считали прочной и хорошей. Да и сами Глебовы так думали. Вдруг оказалось, что достаточно встречи со смазливенькой бабенкой, и… Нет, Елена Ивановна этого не переживет, не простит… Никогда! "Какое вероломство! Какая подлость!" – стучало в мозгу. Быстрей, быстрей домой. Сейчас она соберет его вещи, сложит в чемодан и поставит в прихожей. Дети, наверное, спят. Расстанемся тихо, без объяснения. Ей ничего не надо: ни оправданий, ни раскаяний. Все кончено.
От троллейбусной остановки до подъезда она буквально летела. Руки дрожали, ключ не попадал в замочную скважину.
Из прихожей дверь в гостиную была открыта. Емельян сидел на диване у настольной лампы с книгой в руках. Елена Ивановна переступила порог и замерла. Вид у нее был жалкий и странный. Лицо бледно-серое, в округлившихся глазах застывшие слезы. Встревоженный Емельян подхватился:
– Что случилось, Леночка?
Безвольным жестом руки она остановила его.
Емельян, путаясь в догадках, повторил вопрос:
– Ты была у своих? С мамой что-нибудь?
– Где ты был? – отчужденно спросила она, не двигаясь с места.
Он удивился, отвечая, как прилежный первоклассник.
– У Климова… Потом Алексей Васильевич пригласил нас в ресторан поужинать.
– Кого это "вас"?
– Меня и Законникову… Эта женщина у Посадова в народном театре играет.
– Ты давно дома?.. На чем ты ехал?
– На такси. Вместе с ней. Она дальше поехала, к себе в общежитие. А я вышел.
Елена Ивановна испытующе посмотрела в глаза мужу. Под его доверчивым взглядом растаяли все ее подозрения, и она разрыдалась, бросившись к нему на шею. Емельян обнял ее, обмякшую, беспомощную, в пальто и шапке, прижал к груди и ласково проговорил:
– Леночка, родная, что случилось? Дай я сниму пальто.
Он помог ей раздеться, посадил на колени, и она, вся в слезах, смеясь и целуя его, начала шепотом рассказывать:
– Какая я глупая! Я никогда не знала такой ревности. Не думала, что это так больно и тяжело. Наверно, я тебя сильно люблю.
– Ну, Леночка, ревность не всегда признак любви. Чаще – голос уязвленного самолюбия.
А она все спрашивала его, возбужденная и счастливая, любит ли он ее.
– Кто много и красиво говорит о любви, тот не способен на глубокие чувства, – ответил Емельян.
Елена Ивановна решила не говорить мужу об анонимном звонке, чтобы не расстраивать его: она теперь знала, что это была подлая провокация…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. НАСЛЕДНИКИ
О скульптуре Климова и о самом ваятеле много говорили в цехах завода «Богатырь», завидовали тем, кому посчастливилось в воскресенье побывать в мастерской Петра Васильевича. Уже в понедельник в обеденный перерыв Вероника как бы случайно встретилась с Сашей. Она была по-необычному серьезна, без прежней своей игры в значительность, серьезна в самом деле, на что наблюдательный Саша сразу обратил внимание. Сказал со своей непосредственностью, щуря насмешливые глазки:
– Ты сегодня какая-то не такая.
– А какая?
– Совсем другая.
Она, вопреки Сашиному ожиданию, не стала кокетничать, а просто сказала:
– После вчерашнего я много думала. Работы твоего отца не то чтоб поразили, а, ты понимаешь, как бы тебе сказать, встряхнули, что-то перевернули во мне. Я еще не могу разобраться, что именно.
Она могла бы сказать – не только работы Климова, но и вообще все события вчерашнего дня, встреча с маршалом, ужин в ресторане. Но она сказала об одном Сашином отце.
– Искусство, если оно настоящее, всегда встряхивает, заставляет думать, – так же просто, скрыв свое приятное удивление, заметил Саша.
– Мне хочется с тобой поговорить… об искусстве.
Доверчивая откровенность светилась в ее открытых блестящих глазах и покоряла Сашу. Он пообещал:
– После смены зайду. Обязательно.
Вероника ждала его в библиотеке и немножко волновалась. Ей действительно хотелось многое сказать Саше, совершенно новое, для нее неожиданное, но она опасалась, что не сможет сказать так, как надо, потому что мысли ее еще не устоялись, не пришли в порядок, а находились с том хаотическом состоянии, когда еще самой не совсем и не до конца ясны. Боялась, что и Саша, всегда относившийся к ней с дружеским легкомыслием и безобидной иронией, не поймет ее, новую – по крайней мере так думала сама о себе Вероника – и не поможет ей разобраться в том нестройном рое мыслей и дум, которые вдруг охватили ее после вчерашнего посещения мастерской Климова. А именно в его помощи она теперь нуждалась.
Как она не хотела видеть сейчас читателей: не дадут поговорить с Сашей наедине. Поэтому двух девушек из конструкторского отдела, зашедших поменять книги, она старалась поскорее выпроводить. А девушки не спешили уходить, они искали какие-то необыкновенные, сногсшибательные книги и все, что предлагала им Вероника, отклоняли. Когда наконец они ушли, заявился Посадов, сухо поздоровался и пошел к дальним стеллажам рыться в книгах. Он это делал часто: отыщет нужную книжку и идет в читальный зал. Домой книг никогда не брал, полушутя объясняя: "Еще потеряешь, потом с вами беды не оберешься". На этот раз он быстро отыскал том Ленина и удалился в читальный зал. Вероника с облегчением вздохнула.
Придя в библиотеку, Саша обратил внимание, что со стенда книжных новинок исчезли сборники Капарулиной и Воздвиженского. На их месте стоял толстый детективный роман "про шпионов", как говорят читатели, две повести модных молодых писателей – одна "про любовь", другая "про современных мальчиков и девочек". Обе эти повести Саша читал раньше в журнале "Юность" по совету Вероники.
Саша и Вероника поняли, что поговорить им сейчас не удастся. Они условились встретиться после закрытия библиотеки.
В тот же день Коля Лугов говорил Роману Архипову:
– Вчера Пастухов с Ключанским поссорились… на идейной основе. Белка примкнула к Юре.
– Это ненадолго, – поморщился Роман: – у Пастухова не было и нет своих позиций – привык думать чужой головой.
– Ты это зря, – возразил Коля и серьезно вздохнул.
– Что именно? – Роман открыто посмотрел ему в глаза.
– Пастухова и Белкину считаешь безнадежными.
Для Архипова Пастухов и Белкина были главными подпевалами Ключанского. Ну а уж этого Вадика он считал законченным стилягой, живым носителем тлетворных бацилл. Все, что тащил на завод Ключанский – пошленькие песенки и гнусные анекдоты, грязные сплетни и сенсационные "мнения", – бойко подхватывалось и распространялось Белкиной и Пастуховым.
– Конечно, встреча с маршалом не должна для них пройти бесследно, – уже рассудительно произнес Роман. – Ключанский выглядел ощипанным цыпленком.
– Побольше бы таких встреч, – сказал Коля. – Пастухова с Белкиной обязательно надо приглашать. Да и Ключанского тоже: скорей поймет, что такое эти капарулино-воздвиженские. И вообще, нам надо чаще собираться. Всем вместе. И в другой обстановке. В домашней.
Да, Роману было над чем задуматься. Он придерживался того нехитрого мнения, что горбатого могила исправит, и не очень верил в возможность перевоспитания "трио", возглавляемого Ключанским. Главное, считал он, не допустить распространения заразы, оградить молодежь от влияния Ключанского. Дурной пример заразителен. И вдруг Ключанский поссорился с Пастуховым и Белкиной! Это было неожиданно и ново. "А пожалуй, Коля прав, – думал Роман, возвращаясь после работы домой. – Надо собираться всем вместе. В непринужденной обстановке". Он вспомнил, что не только Коля, но и Саша Климов как-то довольно прозрачно намекали ему устроить на квартире Архиповых – а где же больше: отдельная трехкомнатная, родители за границей – нечто вроде вечеринки. По случаю? Предлог всегда можно придумать. А, собственно, не обязательно предлог: разве нельзя просто так? Можно, конечно, пригласить и Пастухова с Белкиной. Ключанского лучше не надо: испортит весь вечер. А впрочем, это любопытно – посмотреть, какой он, Ключанский, за проходной завода. Даже очень интересно. Ключанский не комсомолец. Ну и что с того – и Олег, младший брат Романа, тоже не комсомолец. Олег – аномалия. Или просто Роман не понимает родного брата. В строительном институте Олег учится на пятерки и четверки. Тут к нему никаких претензий. В поведении тоже – хоть в монастырь: к спиртному равнодушен, девушек презирает "в принципе". Это куда ни шло – до поры до времени. Природа – она свое возьмет. Беспокоит Романа другое: затворничество брата – у Олега нет друзей. И похоже, что он в них не нуждается. Одиночество его вполне устраивает. Как-то Роман пытался завести с ним разговор о комсомоле.
"А зачем мне он сдался, твой комсомол? – грубо оборвал Олег. – На собрания ходить, понапрасну время терять". Да что комсомол: Олег месяцами не бывает в кино, годами – в театре. "На всякую дребедень тратить время". Художественной литературы не читает. Некогда. Признает лишь техническую, научную и фантастику. Эти книги читает запоем и систематически. Они для него – пособие, хлеб и воздух. У Олега есть страсть, в которой он видит весь смысл и цель своей жизни. Это – техника, изобретательство.
Роман остановился перед дверью своей квартиры, поискал в карманах ключи. Ключей не было: опять забыл дома. Нажал кнопку звонка. Дверь открыл Олег. Он был в черной рубахе с закатанными по локоть рукавами, черных старых брюках. Вернее, и рубаха, и брюки, и руки, и круглое лицо, и волосы – все было серым от известки, цемента, шлака и прочих "компонентов", как выражался Олег.
– Послушай, дед, – так Роман в шутку называл брата, – ты хотя бы не таскал грязь по всей квартире. Кухню ты превратил в лабораторию – я молчал. Из ванной сделал литейно-формовочный цех – я тоже терпел. Но ты, кажется, решил всю квартиру превратить в цементно-асбестовый завод.
– Дорогой и горячо любимый внучек, – с необычным воодушевлением начал Олег, – не волнуйся, я все уберу. На днях состоится генеральная уборка, и ты снова получишь в натуральном первозданном виде и кухню, и ванную, и все, что необходимо для маленького мещанского счастья.
В глазах его и на лице сияло радостное возбуждение. Роман это заметил и, уставившись на брата с добродушным любопытством, спросил:
– Следует ли из этого, что ты наконец поймал свою жар-птицу?
– Что такое жар-птица по сравнению вот с этим, – ответил Олег, протягивая брату квадратную плитку. – Жар-птица – это сокращенно от жареной утки. Всего-навсего. А вот эту штучку сравнить не с чем. На, пробуй: бей, ломай, грызи, кроши, жги. И ни черта ей не делается. Ни черта! Пускай по ней танки, самоходки. Хоть дьявола. Ты представляешь – все шоссейные дороги, улицы, площади покрыты вот этим панцирем. Вместо асфальта. Миллионы рублей экономии!
Роман рассматривал плитку, пробовал гнуть, ломать. Она казалась слегка эластичной, но ни погнуть, ни сломать ее не удалось.
– Так что ж, дед, выходит, это революция в дорожном строительстве? И совершил ее ты – кустарь-одиночка, рак-отшельник?
– До революции, внучек, еще ой как далеко. Дальше, чем до луны. Во-первых, нужны лабораторные испытания, потом на заводе, потом в деле. Потом – черт с котом. Один ученый-энтузиаст сказал, что, если бы мы внедрили в жизнь хотя бы половину всех открытий, мы бы сразу перешагнули в двадцать первый век. Трудно изобрести. Но еще труднее внедрить.
Пухлые розовые губы Романа скривились в ухмылке. Брат посмотрел на него вопросительно. Роман ответил:
– Ты рассуждаешь, как наш Посадов. Он говорит: написать хорошую пьесу трудно, но поставить ее в театре в десять раз трудней.
И вдруг Роман уцепился за внезапно мелькнувшую мысль, которая показалась ему не то чтобы спасительной, но неожиданно подходящей. Бывает так. Перед вами стоит какая-то неотложная проблема. Ее нужно решать, и решать не одному, а с помощником, и помощник должен обладать какими-то определенными качествами. И вот вы случайно встречаете такого человека: "Ба! На ловца и зверь бежит. Послушай, дружище, ты-то мне и нужен!.." Именно так и сказал Роман Олегу:
– Дед, у меня к тебе дело. Серьезный вопрос. – И пошел в свою комнату, увлекая за собой брата. Не решать же серьезный вопрос в прихожей.
Роман сел на диван, кивнул Олегу на стул: присядь, мол, разговор будет ответственный. И Олег сел.
– На днях у нас соберутся ребята наши, заводские.
– Саша и Коля?
– Не только. И еще… Разные будут. В общем, всякой твари по паре.
– Цель сборища?
– Просто так, без определенной цели. – От прямого вопроса Роман даже стушевался. – Свободный досуг… Понимаешь?
– Словом, собрание без повестки дня. Одни прения, без доклада?
– Допустим.
– Так ты хочешь, чтоб я своим присутствием не стеснял парных тварей? – попробовал догадаться Олег.
– Напротив.
– Навести порядок в квартире?
– Это само собой. Этим мы с тобой займемся на паритетных началах.
– А что от меня требуется?
– Рассказать ребятам о путях творческого поиска.
– Не понимаю.
– Ну о том, как ты изобрел дорожную броню.
– Об этом еще говорить рано и ни к чему.
– Нет, ты просто расскажешь о самом поиске. Весь процесс. Какие трудности и те де.
– Категорически умываю руки. – Олег встал, замотал головой и щитом сложил руки на груди. – Уволь, уволь, как говорила наша покойная бабушка…
Он ушел в ванную, оставив брата решать "проблему вечера". Хоть бы день рождения придумать, что ли, размышлял Роман. Пригласить кого-нибудь из ветеранов – не годится. Непринужденной встречи не получится. Обсудить какую-нибудь книгу или фильм? Тоже как-то похоже на очередное мероприятие. Потом еще вставал вопрос: сколько человек пригласить? Ну не больше двадцати. И кого? Комсомольский актив – цеховых комсоргов плюс Ключанского, Пастухова, Белкину, Юлю, конечно. Веронику. Можно еще Ладу Лугову. А вообще, надо бы посоветоваться с Глебовым: у него больше опыта, может подсказать.
Он решил после работы зайти в партком. Но во время обеденного перерыва в цех позвонил Глебов и попросил Романа зайти к нему. Роман условился с Сашей и Колей собраться у него и обсудить детали предстоящего вечера. В обед они лишь накоротке перемолвились, как им казалось, самым сенсационным: "трио" Ключанского расстраивается. Вероника "на распутье". В партком пошли сразу после смены все втроем.
– Вы меня в приемной подождете. Пококетничайте с Людой, – сказал ребятам Роман.
– Ты только недолго, – бросил ему вдогонку Саша.
– А-а, Роман! Входи, входи, – дружески пригласил Глебов. Он слышал реплику Саши. Спросил: – А это кто там тебя напутствует?
– Ребята: Климов и Лугов.
– Давай их сюда, не помешают.
Роман вернулся в приемную, кивнул ребятам – дескать, пошли.
– Постараюсь вас долго не задерживать: народ вы занятой, молодой, времени в обрез, – улыбаясь в сторону Климова, проговорил Глебов. Он был в хорошем настроении, и это располагало к доверительной и откровенной беседе.
Вначале Глебов поинтересовался, какое впечатление оставила встреча с маршалом. Ребята рассказали о Ключанском, Пастухове, о Белкиной и Веронике. Глебов оживился. Он вспомнил свой прежний разговор с Архиповым о "неподдающихся". Сказал Роману:
– Теперь ты понял, что неисправимых нет? Надо только уметь подобрать к каждому ключи. Ключи к сердцу. Помнится, у кого-то из поэтов есть строки, что-то вроде того, что "в дни психических атак сердца, не занятые нами, немедленно займет наш враг". Уступать нельзя ни одного человека. – Затем поднял книгу в красном переплете с надписью золотыми буквами "История завода "Богатырь". Спросил всех троих: – Знаете эту книгу?
Те пожали плечами. За всех ответил Роман.
– Слышал, что есть такая. Читать – не читал.
– Читать ее так же трудно, как передовую статью плохой стенгазеты. Сочинитель ее – бывший заведующий парткабинетом – не очень заботился о будущих читателях. Содержание вполне соответствует стилю. А рассказать нам есть о чем. Более чем полувековая история завода вобрала в себя судьбы сотен интереснейших людей. Эта книга должна читаться, как хороший роман. Она – живая эстафета поколений. Словом, друзья, нам с вами нужно заново написать настоящую историю нашего завода. Поднять ветеранов, разыскать материалы, документы, записать воспоминания. Последовательно, раздел за разделом. Завод в первые годы основания. Затем завод в огненном 1905 году. Завод в семнадцатом году. В советское время – годы гражданской войны, реконструкции и первых пятилеток. Завод в годы Великой Отечественной войны. И так далее. В центре должны быть люди. Их судьбы и дела. Изобретатели, ударники, мастера, герои-фронтовики. Одному этот труд не под силу. Мы рассчитываем на помощь комсомола.
Разговор получился горячий. Забыли о времени, не заметили, как пролетел добрый час. Уже выйдя на улицу, озабоченный, но довольный Роман сказал без особого сожаления:
– О вечере так и не поговорили.
– Да что говорить, – подхватил Саша. – Вот тебе главная тема вечера – история завода. Распределим обязанности. Может получиться увлекательная книга.
Предлагая комсомольцам эту идею, Глебов имел в виду дальний прицел: он рассчитывал одним выстрелом двух зайцев убить. Конечно, хорошо иметь настоящую, интересную книгу о своем заводе.. Это одна сторона дела. Но не менее важно, чтобы молодежь, так сказать, "собственноручно" прикоснулась к волнующим страницам этой истории.
Лада пришла на вечер к Архиповым с Колей. Внешне она не проявляла особого интереса к этому вечеру, и Коле пришлось ее даже уговаривать.
– Я никого там не знаю, – капризничала она.
– Ерунда и неправда – ты всех отлично знаешь. С Романом и Сашей лично знакома. С Юлей тоже. Остальных знаешь заочно.
Собственно говоря, так оно и было: всех остальных ребят и девушек, собравшихся в этот субботний вечер на квартире у Архиповых, Лада знала по рассказам брата. В кухне верховодила Юля. Ладу она встретила как старую знакомую, с дружеским покровительством и сразу включила ее в бригаду. Бригада пока что состояла из Юли и Саши – Лада была третьей, и совсем не лишней, поскольку Саша, как специалист по сервировке стола, взял на себя обязанности консультанта.
С Юлей Лада чувствовала себя хорошо и была благодарна ей за то, что та ни одним словом не напомнила о турбазе. В Юле ей нравилась уверенность и какая-то непосредственная независимость во всем, от малейшего жеста и слова до поступка, которая постигается житейским опытом. Этот опыт сквозил во всем, и, должно быть, в нем и таилась та притягательная сила, которая внушала таким, как Лада, уважение к себе. Ладе казалось, что Юля все обо всех здесь присутствующих доподлинно знает и всех видит насквозь. И она старалась также наблюдать, изучать людей. Прежде всего внимание ее привлек Вадим Ключанский. Его угловатая, в белом свитере, фигура непрерывно металась по всей квартире. Казалось, он больше двух минут нигде не может задержаться. То потрогает фарфоровую статуэточку, то постучит по хрустальной вазе, то в позе ценителя остановится перед картиной и, кисло поморщившись, отойдет. Ходит расслабленной походкой и все время что-то насвистывает, нащелкивает костлявыми пальцами, улыбается и что-то говорит, должно быть, нескромное, в лицо то Белкиной, то Веронике, от чего они краснеют и отпускают в его сторону резкие слова. Он и на Ладу посмотрел до неприличия игриво, подмигнул чему-то и показал большие белые зубы. Ладу это разозлило, и она ответила Ключанскому холодным презрением. Он чем-то напоминал ей Мусу Мухтасипова: походочкой и циничными взглядами. "В отношении Ключанского Коля не ошибся", – решила Лада. Таким она и представляла его по рассказам брата. А вот Пастухов Юра кажется совсем не таким. Коля говорил, что это развязный шалопай, оруженосец Ключанского (куда иголка – туда и нитка), во всем подражает своему кумиру и преданной собачонкой смотрит ему в рот. И ничего подобного: Пастухов даже не разговаривает с Ключанским и держится скромно. Внешне он, конечно, неинтересный: невысокого роста, широкий в плечах, и руки грубые, красные, пальцы – коротышки. И белобрысый, как Роман. Но Роман другое дело. Роман подтянут, строен и строг. Даже, пожалуй, слишком строг, слишком серьезен и резковат. У себя дома, а пиджак стесняется снять. Девушек стесняется. Вернее, одну – Юлю. Ладе забавно – она знает тайну, которую, может, другие не знают: Роман влюблен в Юлю. Об этом Коля говорил. Да она и сама видит. А Вероника влюблена в Сашу Климова. Она такая милая, симпатичная. Голосок у нее такой тихий и нежный, а глаза круглые, всегда чему-то удивляются и блестят таким добрым блеском, точно говорят: "Вы все здесь славные, и я всех вас уважаю, а Сашу люблю".
А вот Лада никого теперь не любит. И ее никто не любит. Да тут и нет, кого бы она могла полюбить. Впрочем, есть еще один человек, образ которого не совпал с описанием Коли. Это Олег Архипов. Она представляла его этаким взлохмаченным, угрюмым, нелюдимым, а перед ней стоял стройный, гибкий юноша с голубыми глазами и гладко причесанными на сторону темно-каштановыми волосами. Он был без пиджака, в васильковой шерстяной рубахе с накладными карманами и в темных щегольских брюках. В глазах его постоянно дежурит незлая насмешка, скорее хитринка, а на усталом застенчивом лице – печаль гордой самоуверенности. "Интересный", – заключила Лада.
Вечер был в разгаре. Уже после того как поговорили о том, как будут работать над историей завода, после магнитофонов, после выпитого вина и кофе, после бутербродов с колбасой, ветчиной и селедкой был погашен свет и выключен телевизор. "Плацкартные" места на диване, креслах и стульях заняли девушки, а у их ног на полу расположились парни. На сервант наброшена белая скатерть. Это экран. У проекционного аппарата колдует Вадим Ключанский. Он суетлив, самоуверен и развязен. Он не желает признать, что в магнитофонном состязании победил Саша Климов оригинальной музыкальной композицией "Слово о песне". Пошленькие салонные песенки Ключанского успеха не имели. Это удивило даже Юру Пастухова.
– Не та аудитория, – то ли с сожалением, то ли с подначкой по адресу Вадима обронил он как бы мимоходом.
И вот теперь Ключанский крутит свой фильм, "документальный, неподцензурный, оригинальный", как гласит один из титров. Снимал фильм не сам Вадим. Он получил его у своего приятеля напрокат. Автор сценария Никита Незнамов, режиссер-постановщик Видь Неизвестный. Это, конечно, псевдонимы. И разумеется, не излишняя скромность не позволила авторам назвать свои подлинные имена. Фильм получился уж слишком нецензурным. Оператор бесцеремонно раздевал девушек и парней на пляжах, в ваннах и спальнях. Лада Лугова смущенно прятала глаза и отворачивалась от экрана. В момент самого бесстыжего кадра Юля Законникова резко сказала:
– Хватит! Прекратите мерзость! Саша, включи свет!
И когда вспыхнула яркая хрустальная люстра и триста свечей осветили розовые юные лица, все почувствовали неловкость и избегали смотреть друг другу в глаза. Только Олег Архипов жестко съязвил, многозначительно поглядывая на Сашу Климова:
– Вот оно, искусство атомного века! А вы мне говорите: в кино не ходишь.
Подобный разговор уже не раз возникал в доме Архиповых – Саша любил подразнить Олега. Он и сейчас был не прочь "завести" его. Похоже, и Олегу нравилась постоянная пикировка с братом и Сашей. Роман, чтобы только увести разговор и сгладить неприятное впечатление от фильма, который показывал Ключанский, сказал Климову:
– Ты, Сашок, сегодня с ним поосторожней. Он победитель. Видал, какую штуковинку соорудил? – и протянул Климову плитку изобретенного Олегом материала.
Все с интересом обратили внимание на серую, ни о чем не говорящую плитку. Саша повертел ее в руках, попытался сломать, затем равнодушно передал Пастухову, говоря:
– Подумаешь, симфонию сочинил!
Олег взорвался, выхватил из рук Пастухова плитку и с чувством уверенного превосходства, с некоторой запальчивостью сказал, потрясая плиткой:
– Да это… да это дороже десятка ваших симфоний, ваших гнусавых песенок, от которых хрипнут магнитофоны, ваших постыдных фильмов. Потому что это нужно людям. Всем людям нужны хорошие дороги.
