Текст книги "Во имя отца и сына"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

– И ты никогда-никогда не грустил?

– Нет. Я безнадежный оптимист.

– Ты все шутишь. Хоть бы раз увидеть тебя серьезным.

– Ежедневно в шесть тридцать утра, когда звонит будильник. Кроме выходных и праздников… Нам сейчас выходить. Чуть было не проехали.

– А мороз, по-моему, немножко отпустил. А, Саша? Ведь верно?

– Просто ты акклиматизировалась.

– Саша, пойдем в кино?

– Сейчас? Поздно…

– Ну завтра.

– Не могу. Мы занимаемся у Ромашки.

– Чем?

– Чем занимаются непризнанные изобретатели? Не знаешь?

– Разным-всяким. А девочки вас навещают?

– Нет. Мы патентованные женоненавистники.

– Рассказывай. Я видела, как твой Ромашка смотрел на Юльку. Все зенки проглядел.

– Это он таким способом выражал ей свое презрение.

– Нет, серьезно, Саша, пригласи меня. Я не помешаю вам. Буду сидеть и смотреть… на тебя.

– Кто поверит? Ты в первую же минуту сцепишься с Романом. У вас полярно противоположные платформы. У него на стене Репин, Рембрандт, два Серова – старый и новый, два Герасимова и Павел Корин, палехский пейзаж в натуральной березовой рамочке с берестой и ветками.

– А Юля бывает у него?

– Не знаю, не видел.

– Он скрытный и хитрый. Он слишком правильный. – Это прозвучало у Вероники, как упрек.

– Ты хотела сказать – порядочный?

– А по-твоему, все так называемые неправильные – непорядочные?

Саша не ответил. Вероника повторялась, а тот, кто повторяется, рискует быть скучным. Он рассеянно слушал ее.

– Твоим мальчикам и Юле Воздвиженский не понравился, и вообще…

Он молча пожимал ее руку в кармане.

– А тебе?

На вопрос, лично обращенный, хочешь не хочешь, отвечать надо, а то еще обидится и задаст кучу более неприятных вопросов.

– Мне больше понравилась Капарулина, – ответил Саша. – У нее такие большие глаза, как у коринской монашки.

– Роман любит Юлю?

"Что за дурацкая привычка задавать пустые вопросы! Спросила хотя бы: люблю ли я ее? А что вы думаете, она это может. Вот возьмет да сейчас и спросит. А что ей ответить? Вот за Романа мне ничего не стоит".

– Умирает от любви, – весело бросает он. – Боюсь, до весны не дотянет, если не добьется взаимности.

– Почему она корчит из себя трагическую личность? Ну что она такое?

– Старушка, не надо, – увещевал Саша. – В тебе заговорили нехорошие инстинкты. Не забывай морального кодекса: человек человеку друг и брат… Все девушки – сестры.

Вот и Вероникин дом. Сейчас он скажет ей обычное "до завтра" и побежит на троллейбус. Он довезет его до центра. А дома – горячий чай, ужин и шумная беседа в кругу отцовских друзей: у скульптора всегда кто-нибудь засиживался до позднего вечера.

– Саша, ты когда-нибудь целовался на морозе? – на прощание спрашивает девушка.

Забавный вопрос, черт возьми! Хотя это лучше, чем: "Ты меня любишь?" Тут еще можно шуткой отделаться.

– Не приходилось. Говорят, губы к губам примерзают, не отдерешь.

– Тогда спокойной ночи, – говорит Вероника.

– До завтра.

Саша пожимает ей руку и уходит, чувствуя себя в чем-то виноватым. Он знает, что завтра они не увидятся. И послезавтра тоже. А вообще, им бы лучше не встречаться. Вероника, она, конечно, хорошая и, пожалуй, даже красивая. Но чего-то в ней недостает. Чего именно, Саша толком не знает, но догадывается: нет того, что заставило бы биться Сашино сердце.

Юля и Роман не говорили ни о Саше, ни о Веронике. Они даже не вспомнили их. Они больше молчали. Изредка Юля роняла холодные, полные скрытого смысла слова:

– Жаль наш театр. Алексей Васильевич не прав.

– По-моему, он устал, – -пояснил Роман. И после долгой паузы добавил: – Что касается меня, то я не смогу снова участвовать в спектаклях: институт много времени берет. И ребята тоже.

– А мне хочется играть. Сыграть бы такую роль…

Она остановилась, глядя в золотисто-морозную дымку, в которую погрузился вечерний город, и не досказала фразы. Видно, не хватило слов, чтобы выразить мечту. Роман внимательно посмотрел на нее: в неуклюжей рыжей лисьей шапке, похожей на стог сена, в пальто с таким же пушистым воротником, она показалась ему какой-то далекой и недоступной. Он попытался сам сообразить, какую роль ей хочется сыграть. "Зои Космодемьянской или Анны Карениной, Лизы Чайкиной или Катюши Масловой?" – перебирал он в уме имена подлинных и литературных героинь.

– Мне кажется, Алексей Васильевич найдет общий язык с новым секретарем парткома, – сказала Юля.

Роман промолчал. Он не хотел думать об этом и всякий раз, когда она произносила имя Посадова, ревниво воспринимал ее слова. Роман даже упрекал ее как-то: "Похоже, что ты в него влюбилась". Она расхохоталась: "Поздно, мой друг, поздно". Почему именно поздно, он так и не узнал.

– Найдут? Как ты считаешь? – назойливо повторила она.

– В каком смысле?

– В смысле народного театра.

– Возможно. Глебов, видно, человек неглупый.

– Да, он, кажется, дельный, – согласилась Юля и умолкла.

– Странно, – вдруг удивился Роман. – Идем с вечера поэзии – и ни слова ни о вечере, ни о поэзии.

– Значит, такая поэзия.

– Меня удивляет не то, что плохие стихи, а то, что они некоторых привели в восторг. В чем же дело? Жонглируют словами, как циркачи, а ребята хлопают и визжат. И не только чужие, а и наши, заводские, вроде этой Вероники, – продолжал Роман.

– Какое это имеет значение: наши, не наши, – обронила Юля. – Все наши. Только одним нравится, а другим нет.

– Ты считаешь, это искренне?

– Что?

– Нравится? Или хотят быть модными?

– И то и другое. Когда-то я сама увлекалась пустыми, но модными стихами, музыкой без мелодий, картинами без рисунка и живописи, вообще модерном, – призналась Юля, и это прозвучало так, будто речь шла о чем-то далеком-далеком.

– Всерьез? Или за компанию?

– Я и сама не знаю. Внушили, что это талантливо, сногсшибательно. Главное, необычно. Тогда казалось, в нем что-то есть. Надо было понять, что именно. Но было лень. Легче принимать на веру. И потом, не хотелось оставаться белой вороной. В нашей группе, например, в университете все курили. И я курила. Все пили. И я пила. Все презирали и ниспровергали предков.

– А что создавали на развалинах? – энергично перебил Роман.

– Модерн. В общем, для меня это хорошо знакомо, через все это я прошла, как через оспу.

– Почему такое сравнение?

– Потому что остались следы: не на лице – на душе.

– По-моему, все эти модерняги просто примитив, – уклонился Роман, не желая растравлять ее раны.

– А они нас называют примитивными. Отсталыми, невоспитанными. Эх! – Она оборвала разговор. – Подонки.

Они немного не дошли до заводского общежития, где жила Законникова.

Прощаясь, он взял ее руку и долго не хотел отпускать. Вздыхал, умоляюще смотрел ей в глаза, повторяя только одно слово, будто оно было единственным, которое он способен произнести:

– Юля…

Она отвечала ему коротким пожатием, будто спешила освободить руку, и с каким-то надломом говорила:

– Не надо. Слышишь, Роман? Не надо.

– Почему? – дрогнувшим голосом спрашивал он. – Почему ты не расскажешь, что у тебя на душе?

– Как секретарю комсомола?

– Юля! При чем здесь комсомол? Ты обещала рассказать о своих скитаниях.

– Как-нибудь потом. Сейчас не надо об этом. Я расскажу. Обязательно. Должна рассказать тебе. Ну, Роман, до завтра. Не надо на меня так смотреть. Ты ведь добрый, не то что я.

– Юля…

– Нет-нет, не нужно, молчи! – перебила она. – До завтра, Роман. Иди. Покойной ночи…

Юля боялась его любви, считала, что прошлое рано или поздно встанет стеной между ними. Она понимала, что лучше заранее рассказать Роману о себе, но боязнь потерять друга сдерживала ее. Юля думала, что Роман станет смотреть на нее другими глазами. За свое прошлое жестоко казнила себя, считая жизнь свою конченой. Больше всего, пожалуй, она опасалась одиночества, поэтому была рада встречам с Романом, его друзьями и Алексеем Васильевичем…

Коля пожалел, что пошел во Дворец культуры. Поэты не только не доставили ему радости, напротив, разочаровали его. Сегодня должна была возвратиться Лада, и он с сожалением подумал, что ему обязательно следовало бы присутствовать при первой встрече ее с родителями.

Еще вчера Коля слышал, как мать с отцом и дедушкой говорили о Ладе. Отец был взбешен ее поступком, грозился выпороть дочь ремнем.

– В жизни не бил детей, а на этот раз придется. Исполосую так, что век будет помнить.

– Раньше надо было. "Учи дите, пока оно лежит поперек лавки, а не тогда, когда вдоль" – так говорили в старину, – поучал дедушка Сергей Кондратьевич. – А теперь, почитай, она уже невеста.

– И то правда. Моя двоюродная сестра Феня в шестнадцать лет вышла, – поддержала дедушку мать.

– Вот-вот, оправдывайте. Защитники! – взорвался отец. – Адвокаты! Невеста без жениха – не невеста, а просто девка!

– Да успокойся ты, Костя! Еще ничего не известно, – заговорила рассудительно мать.

– И никакого жениха не было, – встрял в разговор Коля.

Но мать и тут нашлась:

– Почему же? Жених мог быть. Не жених, так школьный товарищ, что ж тут такого? Любовь, она в такие годы и приходит. Первая любовь…

– Правильно, Дуняша, – поддакнул дедушка и потер рукой глаза, словно хотел снять с них невидимую пленку. – И жених и любовь… Только вот плохо: не ценят они первую любовь. А она святая. Потом спохватишься – да поздно. Кусай локти. Или вам все равно? – Он вопросительно посмотрел на Колю. – Нет, не все равно: не обезьяны вы, а человеки, черт вас дери. Любовь любовью… Но ложь – самое негожее, подлое дело. – Он сидел у стола, прямой, с гордо поднятой белой головой.

– Самое подлое, – подхватил отец и заходил по комнате. – Я не потерплю, чтобы в моем доме…

– Да что ты, Костя! – прервала его мать. – Господь с тобой…

– Выгоню! – Отец остановился и указал пальцем на дверь. – Вышвырну! Пусть идет к нему! Еще никто дурно не говорил о Луговых. Не было в нашем роду позора.

– Погоди, погоди! – остановил его Сергей Кондратьевич. – Сперва давай разберемся.

Но Константин Сергеевич уже не мог остановиться.

– Я знал, чувствовал, когда еще она первый раз ночевать домой не явилась. А все вы: "Ничего страшного. Девчонка о подружке заботится". Вот о каких подружках шла речь. Теперь ясно?! Сердобольники!..

Сергей Кондратьевич не спеша поднялся:

– Ну, покричали – и хватит. Я думаю, Константин, с Ладой пусть поговорит мать. Так будет лучше. Они женщины.

– Конечно, – согласилась мать. – Что толку от твоего крика? Она девочка гордая, с характером. Как бы чего, не дай бог, не натворила.

– Гордые не шляются по злачным местам, не лгут родителям. Они уважают себя и других. Потому и горды, что знают себе цену. Ну ладно, – бросил Константин Сергеевич, несколько смягчившись. Первая вспышка возмущения миновала.

Из больницы Лада выписалась после обеда. Пока добралась до Москвы, было уже пять часов. Ладу лихорадило. Она никак не могла сосредоточиться, взять себя в руки и принять какое-то определенное решение. Лежа на больничной койке, с ужасом думала только об одном: о предстоящей встрече с родителями. Не знала, что скажет отцу и матери, но знала, что они скажут ей. Лада чувствовала себя виновной и отлично понимала, в чем именно состоит ее главная вина. Ложь. В их семье это считалось самым позорным проступком – сказать неправду. Лада помнит: многое ей и Коле прощали родители – утерянные деньги, на которые надо было купить хлеб, разбитую тарелку, невыученный урок. Но обман, даже мелкая ложь не прощались.

И зачем она сказала неправду? "Разве нельзя было обойтись без этой лжи? – спрашивала себя Лада и отвечала решительно. – Нельзя!" Иначе родители не пустили бы ее на турбазу. Ну а почему? Что она плохого сделала? Поехала с мальчиком, который ей нравится? Ничего особенного. Выходит, сами родители вынудили ее лгать. Размышляя так, она внезапно набрела на спасательный щит, которым, оказалось, можно было прикрыться. И не только щит, но и меч: можно перейти в наступление. Об этих "доспехах" она впервые узнала в новогодний вечер. Теперь они четко всплыли в ее памяти, звучали в ушах чужими, но единственно спасительными словами: "Я свободный человек цивилизованного мира. Я делаю то, что нравится мне. И мне наплевать, что кому-то мои поступки не по нутру…" Это говорила Лика, стихи которой читают тысячи людей. "Отцы никогда не понимали детей, не доверяли детям и потому всегда с большой охотой одергивали их и поучали. Потому что психология отцов консервативна… Главное – будь самостоятельна. Для наших мам мы всегда будем детьми, которых они готовы выпороть за самый безобидный поступок". Это говорил Макс, известный драматург, к голосу которого прислушиваются тысячи зрителей. "А чтобы не было трагедий, родители должны как можно меньше знать о том, чем занимаются их дети". Это говорил Дима, самый умный и самый красивый мальчик на всем белом свете.

Да, это были щит и меч, и Лада решила воспользоваться этим оружием, потому что не имела другого. И все-таки иной, не совсем посторонний голос ей шептал, что оружие ее – и щит и меч – ненадежно, на него нельзя целиком положиться, оно не испытано ею, не пристреляно. И прибегнуть к нему можно лишь на худой конец, в крайнем случае.

А пока она решила ехать не домой, а к дедушке. Дальше – видно будет. Дедушка добрый, с ним можно договориться. Это на вид он строгий и суровый.

Сергей Кондратьевич, придя с завода домой, затопил печь, положив несколько сухих поленьев – дров было достаточно: сносились старые, отжившие свой век деревянные дома и бараки, – поставил на плиту чайник и, сидя у огня на низенькой скамеечке, сделанной Колей, задумался. Дрова горели весело и жарко, обдавая лицо и руки приятным теплом. И тепло это, и треск в печи, и жаркие сполохи пламени располагали к спокойному отдыху и неторопливым, ровным раздумьям. За окном прогромыхала электричка: домик стоял недалеко от железной дороги. Сергей Кондратьевич машинально обернулся – в синем окне замелькала золотая цепочка огней. Он встал, не зажигая огня, сел к окну и, облокотившись на стол, уставился в синеву вечернего города. Наверно, тысячи раз сидел он вот так у окна, слушая перестук поездов, машинально считая вагоны, думая о разном. Он думал о том, что когда-то, в годы детства Коли была здесь городская окраина, а вот теперь самый что ни на есть город. Москва шагнула веселыми шагами многоэтажных домов уже за железную дорогу, сметая со своего пути трухлявую рухлядь деревянных хибарок. Новая жизнь наступала стремительно и неотвратимо.

Эта мысль возбуждала горделивую радость, к которой украдкой, точно слабая тень – не от солнца даже, не от луны, а от светлого неба, – примешивалась грусть, та извечная тоска по уходящему и привычному. Старику Лугову не хотелось покидать насиженное место, и он пытался найти тому оправдание. Дескать, не дома жалко, а сада, вот этой зелени под окном. Он любил копаться в земле: сажал цветы, удобрял почву, ухаживал за деревцами. В новом доме этого ведь ничего не будет. Хорошо, если бы квартира была на первом этаже, можно под окнами разбить газончик. Было же время, когда давали за городом рабочим и служащим садовые участки. Луговы не взяли, ни к чему было, когда возле своего дома сад. Теперь старик пожалел. Некоторые рабочие их завода понасадили сады, клубнику, малину. Каждое воскресенье ездили туда, находили в этом радость.

На стареньком телевизоре стояло нечто вроде подсвечника. Лугов взял его в руки. Легкий, янтарного цвета предмет, с двумя колесиками и зубчатой резьбой на одном, старик принес сегодня из цеха. Это были новые детали клапана, сделанные из пластмассы, заменившей дорогую бронзу. Они ласкали глаз, радовали сердце старика: идея замены принадлежала Лугову-старшему.

Директор, секретарь парткома и главный инженер поздравили его. Потом Глебов сказал, что на той неделе будет заседать партком. Сергей Кондратьевич обдумывал свое выступление на парткоме. Но ему помешала Лада. Она пришла неожиданно, возбужденная, розовощекая, без следов какого-либо раскаяния на лице. Словно бы ничего и не случилось.

– Здравствуй, дедушка, – поздоровалась Лада и чмокнула его в щеку сухими холодными губами. Быстро сняла пальто, набросила на плечи белый шерстяной платок и, потирая озябшие руки, подошла к огню.

– Садись, внучка, отогревайся, – неторопливо сказал старик, указывая на скамеечку возле плиты. – Сколько там, не знаешь? Наверно, градусов десять?

– Морозно, – согласилась Лада и принялась кочергой орудовать в печи.

– Ну как отдыхалось? – без паузы, тем же дружеским тоном спросил дедушка. – Кормили хорошо?

– Сносно, – ответила Лада, глядя на огонь. Тон дедушки ее успокаивал.

– А горы, должно быть, крутые? – заинтересовался старик.

– Одна горка коварная.

– Как же ты так неосторожно?

– Сама не знаю, – Лада пожала острыми плечиками.

Наигранная беспечность внучки не понравилась Сергею Кондратьевичу. Он вздохнул. Лада уловила настроение дедушки. Натянутая улыбка тронула ее маленький рот, а лукавые глаза сощурились, устремившись на пламя. Она готовилась к обороне, пытаясь оправдаться: "Плевать мне на то, что будут говорить. Я ничего плохого не совершила. Я люблю его. Да, да, люблю и имею на это полное право". И тут же вспомнила вычитанную у Бальзака фразу: "Я хочу любить с высоко поднятой головой, ломая все на своем пути во имя любви". Она мысленно повторила слова, как молитву, которая должна охранять ее.

Дедушка присел к столу, на излюбленное место, и стал наблюдать за внучкой: строгий профиль, капризно вздернутые губы, взгляд, полный решимости. "Вся в отца, – подумал он. – Характерец, будь здоров". Спросил:

– Ты из дома?

– Нет, я домой не заходила. Прямо сюда.

– • Ты, наверно, голодна. Попьем чайку. Сейчас заварю свеженького.

– Не надо, дедушка, не беспокойся, я сыта.

– Чай – он полезен для всякого… Во всем мире пользуют его. Значит…

– И ничего это еще не значит, – упрямилась Лада. Она встала, чтобы заварить чай. – Тогда выходит, что водка и табак тоже полезны, поскольку их "во всем мире пользуют".

– Это и медициной доказано, что чай полезен, – не сдавался старик.

– А курево и водка вредны, – вставила Лада, и язвительная усмешка заиграла на ее губах. – И тем не менее человечество с давних пор пользуется; и тем и другим – и вредным и полезным. Значит, такова жизнь, дедушка. Полна неожиданностей и противоречий.

"Рассуждает, как взрослая, это хорошо. А вот что поучает и задирается – это плохо", – подумал Сергей Кондратьевич и сказал уже с определенным намеком:

– Да еще каких неожиданностей! И никогда не думаешь. Такую неожиданность тебе преподнесут, что от стыда умереть можно. А насчет противоречий, так ты бы погодила с ними, с этими вашими противоречиями. Сначала вырасти, выучись, стань человеком, место свое в жизни найди, а тогда уж и противоречь себе на здоровье.

Лада почувствовала себя уязвленной. Поставила на стол чашку, стакан в серебряном подстаканнике и масло: здесь она хозяйничала, как дома. Потом пододвинула пластмассовую хлебницу с батоном старику – хлеб резал всегда сам Сергей Кондратьевич – и сказала не задиристо, но с достоинством:

– Дедушка, ты считаешь, вы хорошо поступали, что в свое время не противоречили?

Не жажда спора толкала ее на эти вопросы, а желание поскорее высказать то, что накопилось у нее за эти несколько январских дней, все то, что для нее самой казалось новым и неожиданно важным. Сергей Кондратьевич посмотрел на нее внимательно, и на лице его отразилась душевная горечь.

– Что ты знаешь, внучка, о нашем времени? Ничего… Жизнь – она штука хитрая. И прошлого целого народа нельзя зачеркнуть или запятнать ошибками. Нельзя, невозможно, – убежденно повторил он и, нахмурившись, начал нарезать хлеб.

Лада не обратила внимания на то, как дрожат его руки: в ее возрасте наблюдательность бывает односторонней, юности не присуща проницательность опытного человека. И Лада, не подозревая, что она задевает чувствительные струны дедушкиной души, сказала не свои, а чужие слова:

– Но нам не нравится ваше прошлое. Мы не хотим, не понимаем и не принимаем его.

Она резко вздернула огненно-рыжую голову, выпрямилась, и старик увидел, как пухленькие щечки ее вспыхнули от волнения. Ее непосредственность обезоруживала, и Сергей Кондратьевич подавил в себе суровость и заговорил ровным приглушенным голосом:

– Прошлого нашего не трожь. Оно не только наше – оно и ваше. Не будь его, кто знает, и вас бы не было. Потому что прошлое наше – героическое. Оно – сплошной подвиг… Любое прошлое любого народа – оно фундамент будущего. А попробуй, построй дом без фундамента, что получится? Долго ли простоит такой дом? Были у нас горячие головы и раньше, до войны, которые топтали прошлое, хотели, чтоб народ забыл его. Чтоб люди забыли свой род и племя. В войну пришлось вспомнить и Александра Невского, и Суворова с Кутузовым, и слова Ленина о национальной гордости. Я вот всю войну у станка простоял, а ты отца своего спроси, пусть расскажет, как это прошлое пригодилось им на фронте, что оно за оружие, наше прошлое, и какая в нем сила.

– Ну, дедушка, мы с тобой о разном говорим.

– Нет, не о разном. Фашистов мы одолели в советскую эпоху. И Днепрогэс, и Магнитку, и сотни новых заводов тоже в советскую эпоху построили, и на Северный полюс слетали, и даже в хваленую Америку через этот полюс перемахнули. Все было в нашем прошлом. И делал это народ, Советская власть, та самая, которая кой-кому поперек горла стоит. Кидаются они на нее со всех сторон, как свора борзых, да ничего сделать не могут. А теперь и изнутри пытаются, на разных там недорослей надеются… Не выйдет. Кишка тонка. Вот это ты и запомни. И всем, кто будет поднимать руку на наше прошлое, так и говори, что они замахиваются на наше настоящее и будущее, на Советскую власть.

Почувствовав шаткость своих позиций, Лада решила прекратить разговор. Ей не хотелось терять в дедушке союзника. Она рассчитывала на его поддержку и сочувствие и поэтому переключила разговор на другую тему:

– Дедушка, а ко мне Сега не заходил?

– Сега? Что это такое? – вскинул он белые брови, глядя прямо на внучку.

– Сега Баранов? Мальчик из нашего класса, – пояснила Лада.

– Баранов? А почему Сега? – рассуждал старик. – Как его зовут по-человечески? Сигизмунд, что ли?

– Да нет же, тогда было бы Сига, – засмеялась Лада. – Ну Сергей, понимаешь?

– Ах, Сергей, – протянул дедушка. – А что ж, Сережа не нравится? Неприлично или как? – продолжал допытываться Сергей Кондратьевич.

– Нет, почему же. Это старо. Со времен Петра Первого все Сережа да Сережа. Приелось, понимаешь? – Лада сморщила свой маленький носик, тронутый линялыми веснушками, и добавила, словно в оправдание: – У нас в классе есть один мальчишка по имени Барс. Барсик Елонский.

– А волка или крокодила нет? – без улыбки спросил Сергей Кондратьевич.

– Ты все шутишь, дедушка. А что тут такого? Всякие есть хищные имена: Лев, Тигран, Леопард или Лео.

– Нет, отчего же, – перебил дедушка, – я не против Барса Елонского – это даже звучно. Сега Барсович – тоже ничего. А вот Волк Баранов – как-то ни к селу ни к городу, – с деланной серьезностью отозвался Сергей Кондратьевич и добавил: – Так ты и меня уже Сегой зови.

– Давай лучше чай пить. Он получился на славу, – миролюбиво проговорила она и стала наливать свежий душистый чай в дедушкин стакан.

– Тебя сегодня ждут дома. Так что ты попей чайку и поезжай. Чтоб не волновались, – посоветовал дед.

Коля пришел домой. Мать, закрывшись во второй комнате, разговаривала с Ладой. Отец лежал на диване и читал газету. Константин Сергеевич сурово предупредил сына, указав кивком на дверь комнаты:

– Не ходи.

Коля понял и отправился на кухню перекусить. Заглянул в холодильник.

Там ничего не было, если не считать сырого мяса, заготовленного на завтра. На подоконнике в кастрюле обнаружил щи. Они у него не вызвали энтузиазма, но, как говорится, голод не тетка. Он поставил кастрюлю на газовую плиту.

Минут через десять на кухню пришла Лада, пунцовая, но улыбающаяся. Преодолевая неловкость, спросила.

– Ты что ешь?

– Щи круглосуточные на мясном отваре. Восемь копеек порция. Будешь есть или деньгами возьмешь – на кино? – дурачился Коля.

– Давай лучше поедим, – улыбнулась Лада, заглядывая в кастрюлю.

– Ну как твои дела? – с веселой миной осведомился Коля. – Пронесло?

– В общем, да. Отец все еще дуется.

– Считай, что пронесло. Могло быть хуже, – философски изрек Коля. В кухню вошла мать. – Вспомнил! – обрадованно воскликнул Коля. – Ах, черт возьми! – Широкое лицо его сияло. Всю дорогу, напрягая память, он пытался вспомнить, где и когда встречался раньше с Глебовым. Наконец вспомнил.

– Что такое? – вздрогнула мать.

– Одно дело вспомнил, – смущенно сказал Коля и, чтобы избежать расспросов, ушел в комнату.

Когда это было? И давно и недавно. Аттестаты зрелости. Школьный выпускной бал. Музыка, улыбки. Трогательное до слез прощание со школой. Тревоги, волнения. Все было светлым и чистым, как девочки-первоклассницы в сверкающих белизной фартучках. И была она, Вера Титова, самая лучшая, самая прекрасная девушка, одноклассница, его первая любовь и мечта. Он танцевал с ней и во время танца сказал:

– А ты знаешь, что сегодня самая короткая ночь?

– Ну и что? – непонимающе ответила она.

– Поедем за город, в березовую рощу. И там встретим рассвет. На берегу Москвы-реки, на лесной опушке.

– Ты это сам придумал? – охладила она его пылкое воображение и уничтожила мечту, которую он вынашивал и лелеял.

– Ну почему, Вера? Выслушай меня.

Она и слушать не хотела, словно его предложение было оскорбительным для нее.

– Если тебе хочется, поезжай хоть в лес, хоть на край света. Я иду с девчонками на Красную площадь.

Коля обиделся. "Ну, что ж", – решил он про себя. Больше его не видели в тот вечер ни в школе, ни на Красной площади, ни на Ленинских горах, где многие, очень многие выпускники встречают зарю, нового дня. А Коля в электричке поехал за город. Правда, недалеко. В час ночи сошел на платформе Левобережная, не доехав остановки до Химок. Гасли звезды, падая в росные травы. Канал, плотно прикрытый покрывалом тумана, дремал, охраняемый нарядами вязов, сосен и дубов, стоявших по берегам. На востоке уже светлело небо. Теплом дышали кусты, пряно пахли травы под ногами, мокрыми от росы. Все отдыхало, и все казалось Коле непривычным и незнакомым, иным, чем днем.

И хорошо, что он не пошел с классом, а уехал сюда один. Эх, Вера, Вера, увидишь ли ты хоть раз в жизни такое очарование и такой простор!

В роще было совсем не холодно. Сцепившись темными, литыми кронами, высились дубы, невозмутимые, не подверженные разрушительной силе времени. На крутом берегу клонились, к реке белоствольные березки. Они, будто заколдованные, глядят в посветлевшую от запылавшего на востоке неба воду.

Здесь, наедине с самим собой, он впервые в жизни задал себе вопрос: "Что же дальше?" Куда пойдет Коля Лугов, какая ждет его судьба? Хорошо бы, как Гагарин. У радиоприемников весь мир. Семья Луговых: мама, папа, дедушка, Лада, друзья – Саша Климов и Вера Титова – замерли в ожидании. Торжественный голос диктора оповещает на всю планету: "…космический корабль "Россия-1" достиг поверхности Марса и благополучно произвел посадку. На борту космического корабля "Россия-1" находится гражданин Советского Союза комсомолец Лугов Николай Константинович".

Восторги. Овации. Поцелуи. Мама плачет. И Вера… тоже: "Какая я дурочка!.."

И вот Коля возвращается на Землю. Ликует Москва. Море цветов. Миллионы улыбок. В первом ряду встречающих – Вера, знаменитая киноактриса. Они с ней садятся в машину и едут…

Коля не заметил, как зарделся, окрасился в пурпур восток и зацвело до самого зенита небо. У березок, что сгрудились почти у самой воды, Коля увидел человека, который, как и он, стоял на берегу и глядел на восход солнца. Их разделяло метров двести. Боясь пропустить рождение первого луча, возвещавшего наступление нового дня, он не заметил, как очутился рядом с незнакомцем.

– Удивительно!

Несмотря на то что слово это было произнесено негромко, Коля вздрогнул от неожиданности и машинально поднялся. Но человек, не обращая внимания на Колю, смотрел на солнце и щурил большие глаза. Ему по внешнему виду было лет под сорок. Одет он был в поношенные хромовые сапоги, вымытые росой, в военное галифе, китель с зеленой окантовкой и без погон. "Отставник", – решил Коля, с любопытством ожидая, что будет дальше. Незнакомец, как видно, не собирался уходить. Он сел тут же, недалеко от Коли, и спросил, глядя на реку:

– Из Москвы?

– Ага. А вы?

– Тоже. Сегодня какой день?

– Пятница. Двадцать второе июня, – сообщил Коля.

– Только тогда было воскресенье. Ты какого года рождения?

– Сорок второго.

– Значит, за год до твоего появления на свет в этот день началась война.

Человек казался Коле добрым, внушал уважение. И Коля без колебания опустился рядом с ним.

– А вы где в это время были?

– На границе, – вздохнул человек.

– Были пограничником?

– Начальником заставы.

– И остались в живых! – вырвалось у Коли.

– Повезло, – с тихой грустью ответил человек.

– Наверно, это было страшно? Первый удар… – не отставал Коля.

– Не то слово. Было трудно… – Незнакомец, нахмурясь, посмотрел за реку. Коле показалось, что он станет рассказывать о боях на границе. Но тот неожиданно спросил: – А ты как здесь очутился?

– После выпускного вечера в школе. Решил посмотреть восход солнца… Вы тоже?

– Не совсем. – Он устало улыбнулся. – Вот уже два десятка лет в эту самую короткую летнюю ночь встречаю восход солнца. Так сказать, личная традиция.

Он стал расспрашивать Колю, как учился, кто родители, что думает делать дальше. На последнем вопросе Коля замялся:

– Не знаю. Может, на стройки в Сибирь подамся. Поговорю с ребятами.

– Ну а чем на заводе плохо? Будешь работать вместе с отцом и дедушкой.

Взгляды их встретились, и Коля понял, что собеседник хотел, чтобы он пошел на завод.

– Рабочий класс – великая сила. Авангард, – продолжал незнакомец. – И ему нужна смена, молодая, хорошая. Смена. – цемент общества. Молодых рабочих в Москве избытка нет. Будешь работать и учиться. Учиться обязательно. В заочном, в вечернем ли, но учиться. Будет трудно. Я сразу после войны поступил в заочный институт. Недоедал, недосыпал. Но институт окончил.

– А это обязательно? – спросил Коля.

– Непременно.

– – А зачем? Работают же мастера, даже начальники цехов без диплома. И неплохо, – вспомнил Коля разговор отца с дедушкой.

– Бывает и такое. Но я уверен, лет через десять уже не будет ни начальника цеха, ни мастера без высшего образования.

Коля внимательно слушал, пытаясь угадать, чем занимается этот человек. Учитель? Мастер завода? Или просто рабочий? "Нет. Нет, не рабочий…" – заключил он, взглянув на руки.

– А вы сами где работаете?

– В райкоме партии.

– А я думал, на заводе, – смущенно улыбнулся Коля, посмотрев в лицо собеседнику.