Текст книги "Во имя отца и сына"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ВЕСЕННИЕ ЭТЮДЫ
В большой город весна приходит раньше, чем в села, но, как это ни странно, приход ее горожане замечают гораздо позже, чем деревенские жители. Деревня видит и слышит звонкую мартовскую капель, прилет грачей, первые ручьи, утренние заморозки и бурный ледоход. Весна в деревне длительна, разнообразна и щедра.
Большой город не слышит грачиного галдежа и свиста скворца, не чувствует и того неповторимого запаха весны, настоенного на клейких почках, в котором смешаны ароматы прелой земли, талых вод, первых туманов, который волнует и пьянит разум сильнее всякого вина. Когда на бульварах, во дворах и на улицах, омытых дождями, приубранных дворниками, зазеленеет первая травка, а тополя и ясени беззвучно распустят молоденькие веселые листочки, горожанин знает: пришла весна, по-настоящему и всерьез.
Весна – пора обновления. Обновляется природа. Обновляются люди.
В облике вернувшегося из Италии Николая Григорьевича Гризула было что-то новое, необычное. Не только крепкий южный загар кричал об обновлении главного инженера завода. Нет, он весь стал каким-то свежим, помолодевшим. Прибавилось самоуверенности и окрыленности. С директором Гризул разговаривал важно, независимо. Глебова игнорировал. Все это было для многотысячного коллектива "Богатыря" настоящей загадкой.
Но люди не могут долго пребывать в неведении. Тем более что с древних времен существует довольно удобное для таких случаев понятие, как "гипотеза". И вскоре по заводу прошли слухи, что Гризул уходит: то ли в министерство, то ли куда-то еще, уходит с повышением. Это точно. Николай Григорьевич не подтверждал и не опровергал слухов, лишь многозначительно улыбался.
Маринин же ушел с завода внезапно, без предварительной психологической подготовки. Ушел работать на телевидение. Там иные масштабы. Аудитория – не сравнить с заводским Домом культуры. Есть где развернуться "донору духа". По этому поводу Посадов заметил Глебову:
– Продаю телевизор. Теперь он мне ни к чему, коль дело до Маринина дошло. Этот "донор" будет ежедневно вливать тот еще душок…
– Вам-то что, – отозвался Глебов. – А вот у меня дети. И я не желаю вручать их воспитание Маринину…
Почти одновременно с Марининым ушел и Поляков, тихо, по собственному желанию в прямом смысле этого слова: подал заявление с просьбой освободить, как и положено, за две недели. Его не уговаривали, свято место пусто не бывает. На эту должность Гризул имел на примете не одного, а нескольких кандидатов.
Глебов думал над кандидатурой директора Дома культуры. Он хотел видеть на этой должности молодого, энергичного парня из заводских, который бы хорошо знал, чем живет рабочий. Такой парень у него был – Саша Климов. И когда Глебов сообщил об этом Посадову, тот горячо поддержал его.
– Согласится ли он сам? – усомнился Емельян.
– Согласится, – заверил Посадов. – А хотите, я с ним предварительно поговорю.
– Да, пожалуй, не стоит, Алексей Васильевич. Нужно еще посоветоваться с председателем общественного совета Дома культуры.
– С Гризулом-то? – переспросил Посадов.
И подумал: знаю, мол, что вам Гризул ответит.
В кабинет Глебова влетел рассвирепевший Николай Григорьевич и бросил на письменный стол металлическую пластинку, на которой рукой опытного художника по белой эмалевой краске было написано черными буквами: проспект Гризула.
– Полюбуйтесь! – мрачно добавил Николай Григорьевич.
– Что сие означает? – Глебов взял пластинку и с любопытством повертел в руках.
– Главный инженер завода удостоился… – попытался иронизировать Гризул. – Бывший Вонючий тупик назван проспектом моего имени. При жизни. В нарушение существующего закона.
– В порядке исключения, – стараясь свести дело к шутке, заметил Глебов.
– Я человек не тщеславный и в принципе враг всякого культа, поэтому прошу партком оградить меня от незаслуженных почестей.
– От перемены названия, как я понимаю, ничего не изменилось, – усмехнулся Глебов. – Клоака по-прежнему распространяет зловоние.
– Я в этом не виноват.
– Понимаю. Кто это сделал?
– Полагаю, что артисты-изобретатели, их почерк.
– То есть?
– Деятели "комсомольского прожектора".
– Климов?
– Возможно. – И, перейдя на официальный тон, не глядя на Глебова, мрачно процедил сквозь зубы: – Я прошу принять меры. Надо строго наказать хулиганов.
– Да, нехорошо, – согласился Глебов. – А с Вонючим тупиком нам что-то надо делать.
– На этот счет у директора есть свои соображения, – равнодушно буркнул Гризул, собираясь уходить.
Глебов задержал Гризула у порога:
– Николай Григорьевич, одну минуту. Я хотел с вами посоветоваться по поводу директора Дома культуры.
Гризул вопросительно взглянул на него. Глебов понимал, что поднимать разговор сейчас о Саше Климове некстати. Но делать нечего: днем раньше, днем позже. И спросил:
– Как вы смотрите насчет кандидатуры Климова?
– На должность директора? – Гризул от изумления даже очки снял.
– Да, – спокойно ответил Емельян.
– Вы шутите? Или в порядке поощрения за это? – Николай Григорьевич глазами указал на пластинку.
– Ну, а если серьезно? – повторил вопрос Глебов.
– Что же он сможет делать? Выкидывать штучки-дрючки? Этого недостаточно, я полагаю. Да у него и высшего образования нет.
– Маринин тоже не имел, – напомнил Глебов.
– Что вы сравниваете, – поморщился Гризул. – У Маринина был опыт. Такого, как Александр Александрович, не найти.
– Опыт – дело наживное. Поработает – научится, – быстро заговорил Глебов, чтобы отвлечь Гризула от ненужных разговоров о Маринине.
– Как хотите, мне все равно, – пожал плечами Гризул и надел очки, делая вид, что торопится. Глебов его не задерживал.
Матвей Златов заехал к Гризулу домой в воскресенье. Николай Григорьевич был один, ждал своего старого друга и покровителя, обещал рассказать ему о поездке в Италию. Сидели вдвоем в кабинете, неторопливо потягивали легкое вино, закусывали хурмой, которую считали самым полезным фруктом, обладающим целебными свойствами. Матвей слушал внимательно, изредка задавал вопрос или вставлял краткую, но весомую реплику и опять слушал. Все, о чем рассказывал Гризул, было очень интересно. Италия произвела на главного инженера впечатление не только историческими памятниками культуры, но и контрастными парадоксами современной жизни. Гризул говорил о заводах «Фиат», на которых знакомился с организацией производства, о забастовках, о межпартийных баталиях, о движении за выход страны из НАТО. Но больше всего Матвея интересовали встречи Гризула с представителями интеллигенции, так называемыми интеллектуалами и авангардистами. У одного из них – Артуро Леви – Николай Григорьевич побывал в гостях. Вечер провели в интересной беседе, в откровенной дискуссии. Леви – кинодеятель прогрессивных взглядов, принадлежащий к партии Ненни, не раз бывал в Москве и с симпатией отзывается о нашей стране, где у него много друзей среди творческой интеллигенции. Кроме Гризула и нескольких итальянцев в гостях у него в тот вечер были чешский профессор права, польский журналист и французский бизнесмен – все, по словам Николая Григорьевича, милые, симпатичные люди, с которыми легко и просто было найти общий язык, несмотря на различный подход к некоторым вопросам современности. В конце концов, как сказал кто-то из популярных, важно не то, что разъединяет, а то, что объединяет людей. Да, там, на Западе, внимательно и с сочувственным пониманием следят за творческой активностью молодой поросли деятелей советской культуры. Издают стихи Воздвиженского, Капарулиной и еще каких-то неизвестных на родине соотечественников Гризула. Интересуются новаторскими поисками молодых художников и осуждают встречи на высшем уровне, которые проходили в Манеже.
– Да, между прочим, – оставив спокойный повествовательный тон, встрепенулся Гризул, – итальянцы и французы собираются ставить фильм по мотивам пьесы Макса "Трое в постели". Надеются на успех у публики.
Но это сообщение не очень интересовало Матвея, он пропустил его мимо ушей и заметил совсем о другом, о том, что было ближе его душе:
– Да, но наши молодые художники нового направления после критики их в Манеже не могут реализовать свои работы.
– А что ты хотел? Это вполне логично: государство не платит деньги за искусство, которое оно официально не признает, – сказал Гризул. – Нет дураков, чтоб выбрасывать деньги на ветер. Рокфеллер ни одного цента зря не заплатит. Он поддерживает и поощряет тех, кто работает на него, кто служит его системе.
– Все это так, – согласился Матвей. – Но нашим молодым экспериментаторам не на что жить. На пустой желудок трудно экспериментировать. А разве они виноваты, что живут в стране, где нет богатых меценатов?
– Богатые есть, меценатства как такового нет, не принято, – поправил его Гризул и снова стремительно сообщил, наливая Златову вино: – Между прочим, абстракционизм и там всем надоел, кажется, изжил себя и выходит из моды. У Артуро Леви много говорили о странном интервью Пикассо, опубликованном во "Франкфурте Руншау". Довольно печальная исповедь великого старца. Вот послушай, что он говорит. – Гризул поднялся, достал отпечатанные на машинке два листочка и, сев в кресло, начал читать: – "…Многие из нас становятся художниками по причинам, имеющим мало общего с искусством… Люди уже не ищут в искусстве утешения и чего-то высокого. Самая утонченная, состоятельная часть, дистилляторы квинтэссенции требуют нового, оригинального, экстравагантного, скандального. И я, начиная от кубизма и далее, доставлял удовольствие этим господам и критикам всевозможными экстравагантностями, которые приходили мне в голову, и чем меньше их понимали, тем больше мной поражались, и чем больше я забавлялся всеми этими играми, всеми этими загадками, ребусами и арабесками, тем больше приходила ко мне слава. А слава для художника – значит распродажа, прибыли, богатство. Сейчас я, как знаете, известен и очень богат, но когда я остаюсь наедине с самим, собой, у меня не хватает смелости видеть в себе художника в старом, великом значении этого слова. Джотто и Тициан, Рембрандт и Гойя были великими художниками. Я – всего лишь развлекатель публики, который понял свое время. Это мое признание горько и больно, но оно заслуживает того, чтобы быть искренним".
Гризул кончил чтение и с каким-то настороженно-торжествующим любопытством уставился на Златова. Матвей молчал. Лицо его было непроницаемым, серым, точно изваянное в граните. Наконец, сказал с осуждением:
– Совершенно безумная откровенность. Не всякие мысли можно высказывать вслух, даже если ты общепризнанный гений.
– Что говорить – неосторожная исповедь. То, что можно говорить духовнику, нельзя доверить репортеру, – согласился Гризул, протягивая Златову странички интервью.
– Ты мне перепиши: я покажу Климову. – Но, быстро пробежав глазами весь текст – Гризул прочитал вслух лишь выдержку, – сказал: – Впрочем, не нужно Климову. И вообще, это незачем афишировать. Было бы лучше, если б Пикассо отказался от этого интервью.
Гризул вопросительно сверкнул очками.
– Заявив, что он никакого интервью не давал, – пояснил Златов.
– А если оно записано на магнитофонную ленту?
– Ее можно купить. Только и всего.
Гризул довольно заулыбался: как такая простая мысль не могла прийти ему в голову!
Весна – пора любви.
Эта весна принадлежала Роману Архипову – целиком, безраздельно, вся без остатка: с молодыми бульварами, чистыми и свежими после теплых дождей, с кварталами новых многоэтажных домов, сверкавших пестрыми балконами, как празднично расцвеченные корабли в Севастопольской бухте, с веселой суетой центра столицы, с мостами через Москву-реку и подземными переходами, с бронзовым Пушкиным, задумчиво склонившим голову перед бесконечным потоком толпы устремленных куда-то потомков, с кремлевскими звездами и дворцами ВДНХ, с шумными цехами и зеленым двором завода "Богатырь". Роман любил так, как любят чистые, мужественные сердца, уверенные в том, что до них еще никто на свете так не любил.
В субботний предвечерний час они бродили по Выставке достижений народного хозяйства, любовались фонтанами, простором и покоем. Пока еще здесь не было многолюдно, как в летние месяцы. Тихая улыбка озаряла лицо Юли. И обычная застенчивость Романа, под которой пряталось лучшее, что в нем было, растворялась постепенно. Он даже спросил ее, глядя себе под ноги:
– Почему ты не выходишь замуж?
– Потому что я не хочу быть просто женщиной, хочу быть богиней, – игриво ответила Юля. И вдруг, сделавшись задумчивой, сказала: – А вообще, я, пожалуй, сегодня отвечу на твой вопрос.
И Юля заговорила. Она выложила ему все, что было у нее на душе. Роман слушал, не перебивая. Рассказывала она торопливо, сбивчиво, потому что волновалась, опуская иногда интересное и важное, подробно останавливаясь на незначительном. Начала с того, как впервые приехала в Москву с аттестатом зрелости и золотой медалью отличницы, как впервые робко переступила порог университета.
– Я была – сама мечта и романтика. Комсомолка-активистка, дочь партизанского командира, я смотрела на жизнь так, как смотрели те, кто боролся за революцию, кто сражался с фашистами. Я была такой, которых теперь называют "ортодоксами". Словом, я была патриоткой. И вдруг в университете я узнаю, что это старо, несовременно, что я – глухая провинция, у молодежи теперь новые веяния и новые идеалы. Так говорили не только многие из студентов, подкатывавшие к университету на папиных машинах, но и некоторые преподаватели: на лекциях, и особенно после, когда мы окружали их в перерыве, задавая откровенные вопросы. Я не хотела быть отсталой, дремучей провинциалкой, старалась стать современной, заставляла себя отказываться от того, чему поклонялась и безраздельно верила. Это было время "переоценки ценностей", удивительных и странных открытий. Я брала пример с моих столичных коллег – папиных дочек и сынков, которые в моих глазах олицетворяли авангард века. Я зачитывалась "Юностью", узнала, что Шолохов, Фадеев, Фурманов, Николай Островский – это, мол, памятники, история, к которой не стоит возвращаться.
Как-то в общежитии, сидя у репродуктора, я заслушалась "Уральской рябинушкой". Моя соседка по комнате Лика Травкина – теперь она стала московским литератором – с иронией спросила меня: "И тебе нравится этот примитив?.." – "Хорошая песня", – ответила я. "Бедная, – пожалела меня Лика. – В тебе еще живет деревня с балалайкой и частушками. А мы вот не принимаем деревенских песен. Нас они не трогают. Скажешь, это непатриотично? Нас надо за это казнить?" И пошла, и пошла выкладывать себя. Она даже не знала, что "Уральская рябинушка" не деревенская, а городская песня. "Тебе, наверное, и "Аленушка" в Третьяковке нравится? Сидит босая, непричесанная девка у лесного пруда и плачет. А чего плакать, чего строить трагедию? Подумаешь: что случилось? Иванушка изменил? Ну и что – измени ты ему. Или эти так называемые "Богатыри" – древние бородатые купцы на конях. Позируют. Или "Дети в грозу". Художник хотел передать психологию детского страха. А что, получилось? Жалкий лепет. Грозы испугались. Ну и что? Пусть сидят дома. Кому это интересно? Нам, нашему поколению? Зачем? Мы грозы не боимся, мы идем на грозу". Так перевоспитывала она меня. Правда, я однажды взорвалась и наговорила ей резкостей. Но она выслушала меня и спокойно ответила: "С такими вкусами, как у тебя, вообще не стоит жить".
В те годы там, в университете, я узнала, что теперь и любовь тоже новая, свободная, раскрепощенная от условностей и традиций. И люди другие. Так живут на Западе. Мы старались подражать Западу. Во всем. У нас это считалось бороться с последствиями культа. Между прочим, когда я была за рубежом, далеко от Родины, один американский журналист, коллега моего друга, сказал: "С Россией мы воевать не будем. Русских коммунистов и Советы уничтожим мирным путем. Руками нового советского поколения, которое воспитаем мы. Воспитаем в нашем духе". – "Растлите?" – уточнила я. "Если хотите, да", – ответил он самоуверенно. "Всю молодежь?" – спросила я. "Зачем всю? Всю и не нужно. Достаточно студенчества", – сказал он. "Вы так думаете? По-вашему, какая-то жалкая кучка подонков может уничтожить Советскую власть?" – "Вы забываете, – уточнил американец, – что у руководства страной будут стоять не те молодые люди, которые работают на заводах и на фермах, а те, которые учатся в университетах". – "Вы плохо знаете советский народ", – ответила я, "Что народ, – ухмыльнулся он. – Народ никогда ничего не решал: за него решают те, кто у власти. А они, как правило, народа не любят, не понимают и часто презирают".
Меня поражал его откровенный цинизм и то, как он разговаривал со мной, словно я была посторонней, чужой советскому народу. Я сказала, что он меряет все на буржуазный аршин. Он возражал, считая меня наивным ребенком, похвастался своим знанием СССР, где он дважды бывал.
Разговор этот происходил в Австрии, в Венском лесу, в небольшом ресторанчике. Внизу в сиреневой дымке лежала красавица Вена, а у меня на душе было такое, хоть плачь. Хотелось крикнуть этому подлому американцу прямо в лицо: "Неправда! Неправда! Вы не знаете Советской власти, нашей страны и нашего народа!" Слова его мне тогда запали глубоко в душу и, быть может, помогли многое понять и разобраться в собственной судьбе.
Она замолчала и, остановившись у скамейки между фонтанами "Каменный цветок" и "Дружба народов", рассеянно предложила:
– Посидим?
Роман с готовностью согласился.
– Ну вот, – продолжала Юля, силясь восстановить утерянную нить разговора. – О чем я? Ах да… Университет. Там я узнала вкус вин и коньяков, познакомилась со студентом-иностранцем. Звали его Азиз. Красивый парень. Арабы вообще интересные. Полюбила его. Он был внимателен, нежен. Думаю, что по-своему и он любил меня. Племянник короля небольшого государства, он был избалованный, но не глупый парень. Поженились. Закончив Московский университет, мы уехали в его страну. Экзотическая южная страна, богатая и нищая, трудолюбивый народ, который грабили все, кому не лень. Столица – вполне современный европейский город, с большими магазинами, красивыми зданиями. Особняки в тенистых парках, кинотеатры, клубы. Но все это принадлежало не коренному населению, а европейцам, которые фактически оккупировали страну… Они – владельцы и домов, и особняков, и магазинов, и кинотеатров. В их руках не только финансы и экономика страны. Они захватили и духовную жизнь. Разрушили национальную культуру, перенесли сюда свою, европейскую, чуждую духу народа. Король там полновластный хозяин. Все государственные посты заняты его родственниками. Советники и эксперты – иностранцы, которых народ ненавидит, а король им покровительствует. Особенно ненавидит народ зятя короля – молодого авантюриста, циника и развратника. Сын француженки и араба, до женитьбы на дочери короля он жил во Франции, служил актером в какой-то бродячей труппе, газетным репортером в бульварном листке. Ловкий, изворотливый современный модерн-Растиньяк, растленный до предела, он сумел соблазнить королевскую дочь и, став зятем, сразу получил два министерских портфеля: иностранных дел и культуры. Выписал из Франции бывших своих дружков – всякую мелкотравчатую шваль, заполнил ими свои министерства. И делали они там, что хотели, прежде всего бизнес. Ну и "развлекались". Главное действующее лицо в моей истории – королевский зять. Я ему приглянулась. Он об этом прямо сказал мне. А потом Азизу: "Она будет моей любовницей". А Азиз не посмел ослушаться:" это грозило расправой. Фактически мой муж продал меня, свою законную жену, продал, подарил или просто уступил деспоту, перед которым все трепетали и заискивали. Я задумала убить королевского зятя и покончить с собой. В лесу на охоте стреляла в него. К сожалению, только ранила. Потом я бросилась в густые заросли тропического леса. Около месяца скиталась в джунглях, пока не встретила Рихарда, австрийского журналиста. Нас познакомил Азиз в первые дни нашего приезда в страну. Рихард помог мне добраться до Австрии.
Юля умолкла и облегченно вздохнула. Теперь Роман знал о ней все. Она думала, что Роман станет расспрашивать ее о подробностях, о муже и Рихарде. А он только сказал:
– Значит, там теперь республика? Народ все же пришел к власти!
– Да как сказать… Обстановка в стране сложная. Монополисты нашли на Западе двух негодяев, полуарабов-полуфранцузов, вроде королевского зятя. Эти два типа прошли специальную подготовку, затем их забросили в королевство, где они стали выдавать себя за коммунистов-патриотов, вести якобы революционную работу. Вскоре их арестовали и судили. Печать об этом трубила, создала им рекламу. Их приговорили к смертной казни, но те же монополии устроили им побег. Так в стране была создана легенда о двух героях-патриотах. Когда свергли короля и установили республику, те двое спешно прибыли из эмиграции и вошли в правительство республики. Так что понимаешь, как там это все сложно. Монополии – это международная организация, имеет свою агентуру по всему свету и прямо или косвенно контролирует правительства многих стран.
Он с восхищением смотрел на молодую женщину, которая благодаря своему жизненному опыту, казалось, была старше его лет на десять.
Из репродукторов звучали мелодии. И вдруг голос диктора:
– Юлия Елисеевна Законникова! Вас ждет муж у Главного входа.
Четко, ясно, громко по всей территории. И снова через несколько секунд:
– Юлия Елисеевна Законникова! Вас ждет муж у Главного входа.
– Юля, тебя, – вздрогнул Роман и поднялся. – Ты ведь Елисеевна?
– Все сходится, только это не меня, – взволнованно отозвалась Юля. И потом, немного смутившись, пояснила: – Никакого мужа у меня нет.
– Ну хорошо, а вдруг? – предложил Роман, видя ее неловкость. – Иди. Иди-иди. Ведь ждет же человек.
Юля стояла в нерешительности. Большие глаза округлились, лицо побагровело.
– Ничего не понимаю, – растерянно проговорила она, теряясь в догадках: кто это? Азиз? Откуда? Почему вдруг? Нет, не может быть. Тогда Рихард? Тоже невероятно: Рихард не позволит себе дать такое объявление, потому что она не была его женой.
Юля доверчиво взяла Романа под руку и впервые за все время их знакомства прижалась к нему, точно искала защиты и совета. Роман, почувствовав ее близость, ласково сказал:
– Иди, Юля.
Она покачала головой и, прикрыв глаза, упавшим голосом произнесла:
– Нет, я не пойду.
– Но почему… Юля? Пойдем вместе… если ты, конечно, не возражаешь.
– С тобой, да, – прошептала она и еще крепче прижалась к Роману.
Они направились к Главному входу.
Саша Климов выскочил от Глебова, не чувствуя под собой ног. Шутка ли – директор Дома культуры! «Что это значит?» – спрашивал он себя. Но с ответом не спешил: ведь он мечтал стать журналистом. Он спал и видел свои вдохновенные очерки в центральных газетах, подвалы, под которыми красовалось его имя. Пределом же мечты, смыслом жизни была книга стихов и поэм Александра Климова (без всяких псевдонимов). Вот она выставлена на стенде новинок Вероникой, этой хотя несколько и чопорной, но очаровательной девушкой. Саша мечтал об университете. Он понимал: как дорога к звездам идет через космос, так путь к мечте лежит через образование. В этом году Саша обязательно поступит в университет. Если не на очное, то на заочное отделение. А как же Дом культуры? Надо посоветоваться, и прежде всего с Архиповым. Где он сейчас может быть? Саша вспомнил, что Роман договаривался с Юлей пойти на ВДНХ, и помчался на выставку. Но как их там разыскать? Это все равно, что искать пятак во ржи. И тут он услышал голос диктора, который передавал по радио объявления: "Георгий Тимофеевич Звонарев! Вас ожидает друг у входа в павильон «Электроника».
– Идея! – воскликнул Саша и помчался на радиоузел, сочиняя на ходу текст объявления. Может, так: "Роман Васильевич Архипов! Тебя ждет друг у Главного входа." Нет, Архипов сразу догадается и не подойдет. И тогда Саша решил дать то объявление, которое так взволновало обоих – Юлю и Романа.
К самому входу Юля пошла одна: Роман сел на скамейку невдалеке от ворот. Саша Климов появился перед ним, как из-под земли, неожиданно, – веселый, по-озорному улыбчивый, дурашливо импровизировал:
Там у дворцов за фонтанами где-то
Ищет товарищ Ромео Джульетту.
Ищет давно и никак не находит.
А солнце взойдет, потом снова заходит.
Мы ему скажем: "Товарищ Ромео,
Любит другого коварная дева".
– Ты не меня ждешь? – все так же насмешливо спросил Саша. Роман сразу догадался:
– Объявление ты дал?
– Должен признаться – да. Вынужден был. Обстоятельства…
– Удивляюсь, как это у тебя хватило ума?
– Безвыходное положение. В таких случаях говорят: голь на выдумки хитра.
– Так вот что, голь, иди к Юле и проси прощения.
– Но мне сначала надо поговорить с тобой… Важное дело.
– Сначала попросишь прощения, – очень решительно сказал Роман. – Это и есть самое важное дело.
Саша понял, что друг свирепеет не на шутку. И со словом:
– Понимаю, – смущенно побрел к воротам.
Увидев Климова, Юля не рассердилась, а почему-то даже обрадовалась И сразу спросила:
– Так это ты? Твои проделки? – Он виновато кивнул. – Ох… Отлегло от сердца.
– Я должен принести тебе мои извинения. Могу перед всем народом, публично. Но ты мне очень нужна. Ты и Роман. Я хочу с вами посоветоваться.
Разумеется, ему была не столько нужна она, сколько Роман. Но раз уж так получилось, рассказал обоим о предложении Глебова. Вопреки его ожиданию ни Роман, ни Юля не выразили восторга или хотя бы радости. Юля сказала озабоченно:
– Дело серьезное.
Роман съязвил: .
– Судя по сегодняшнему твоему легкомысленному поступку, ты еще не дорос до такой ответственной должности. Не дозрел. Мальчишка.
– Ну будет тебе: Юля меня простила. Я понимаю, что дело серьезное и потому сразу помчался разыскивать вас. Завтра я должен дать ответ: да или нет.
– А сам ты как считаешь? – уже серьезно спросил Роман.
Саша ответил не сразу, он думал. Думать заставили сдержанность Романа и Юли. Значит, сам он чего-то недопонимал, возможно, переоценивал свои способности и несколько легкомысленно отнесся к предложению. Ну что же, может, и в самом деле ответить "нет"? А Роман уже говорит своим спокойным вдумчивым тоном:
– Спортивную работу надо будет по-настоящему наладить. Кружки, выставки, интересные вечера, читательские конференции… Теперь ты Веронике можешь назначать свидание в приказном порядке.
– Это уже будет считаться использованием служебного положения в корыстных целях, – вставила Юля.
– Хватит вам шутить, я ведь серьезно. Я понимаю, что без вашей помощи, я имею в виду комитет, и без помощи Емельяна Прокоповича мне не потянуть.
– Потянешь, – уже твердо сказал Роман. – Потянешь, Сашок, с нашей помощью.
Юна Маринина во время большой перемены спросила Ладу:
– Вам телефон не поставили?
– Нет. А вам?
– Нам подключили, – с чувством превосходства ответила Юна и, перейдя на шепот, сообщила: – Тебя хочет видеть Дин.
– Димка? – оживилась Лада.
Диму Братишку Лада не видела со времен встречи на турбазе, часто думала о нем. Он был первый мальчик, который сказал: "Ты мне нравишься" – и пытался ее поцеловать.
– Позвони ему, – намекнула Юна.
– Что? Никогда! – с притворной строгостью отрезала Лада. – Пусть он…
– Дурочка. Он бы тебе уже раз сто позвонил. А куда? На деревню дедушке? Хочешь, я позвоню, поговорю с ним, а ты будешь слушать.
Это было в субботу. После уроков из автомата Юна звонила Диме Братишке. Лада стояла в телефонной будке, розовая от волнения.
– Хэлло, Дин! Это ты? Я тебя сразу узнала. Как поживаешь? Мы? Я? Экзамены начинаются. Лада? Рядом со мной. Передать трубку? С удовольствием.
И Лада услышала его голос.
– Здравствуй, золотая, – развязно сказал он.
– Здравствуй, – ответила она сдержанно и с досадой подумала: хоть бы Юна вышла из будки.
– Я хочу тебя видеть. Я по тебе соскучился. Ты завтра что делаешь?
– К экзаменам готовлюсь.
– В воскресенье и выходной не грех бы сделать. Или давай так: часов до двенадцати ты занимаешься, а в час мы встречаемся с тобой. Устраивает?
– Хорошо, – ответила Лада не очень решительно.
– Только точно, – предупредил Дима. Не дав ей опомниться, назначил: – Значит, ровно в час у памятника Юрию Долгорукому. Напротив Моссовета.
Лада о многом могла бы спросить Братишку: почему именно в час, а не в два, почему у Долгорукого, а не у Маяковского. И вообще, почему он ей диктует? Но, во-первых, такие вопросы неудобно было задавать при Юне, и, во-вторых, ей очень хотелось встретиться с Димой.
С утра она села за учебник истории. Но ничего не шло в голову: события казались скучными и совсем ненужными. Куда интересней казалось то, что ждало Ладу после двенадцати часов. Все ее внимание было приковано к будильнику, стоявшему на серванте. Брат сидел в этой же комнате и занимался сопроматом.
– Коля, наши часы правильные? Сколько на твоих?
Будильник точно совпадал с Колиными часами. В двенадцать Лада сказала матери, что едет к подруге проконсультироваться по неясным вопросам, собралась уходить.
– Ты что так вырядилась? – насторожилась мать. Лада была одета в свое лучшее платье, на ногах новые, купленные к Первомаю туфли.
– Сегодня воскресенье, – схитрила Лада, пытаясь скрыть смущение.
– Смотри, – предупредила мать.
К часу Лада была на Советской площади, над которой распростерлась бронзовая рука основателя Москвы.
На князя Долгорукого какие-то иностранцы наводили объективы кинокамер и фотоаппаратов. День был пасмурный, над городом громоздились синие тучи, угрожая неуместным в воскресенье дождем.
Дима появился внезапно, вынырнув из толпы и с той стороны, откуда она меньше всего ожидала. Он был весь васильковый: яркие васильковые брюки и чуть посветлее шерстяная рубашка. Броские – синее с красным – носки. С тихой беспечной улыбкой на бледном лице Дима спросил:
– Не опоздал?
– У меня нет часов, – ответила Лада, преодолевая волнение.
– Вот какая ситуация, – Дима взял ее за локоть, увлекая за собой. – Я думал, мы где-нибудь погуляем. Но сейчас пойдет дождь. Зайдем ко мне, здесь рядом, и там решим.
– К тебе? Не-ет, – наотрез отказалась Лада.
– Дома никого нет: предки на даче, раньше утра не вернутся, – пояснил Дима "ситуацию", которую он заранее продумал до мелочей.
– Тем более, – решительно подтвердила Лада свой отказ. – Это неприлично.
– Какая чепуха! – Дима расхохотался. – Что с тобой, Ладочка, ты ли это, моя золотая? Не узнаю… Во-первых, я не выключил газ. Во-вторых, я тебе покажу такие магнитофонные записи – обалдеешь. Шик-модерн… В-третьих, я покажу тебе такие кинокадры, которых ты никогда нигде не увидишь. Сам снимал на пляжах Черного моря и в других местах. Хол был моим ассистентом. Понимаешь, ассистент оператора. В-четвертых, я подарю тебе последний сногсшибательный номер "Юности". Или ты выписываешь?
