Текст книги "Во имя отца и сына"
Автор книги: Иван Шевцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ВСТРЕЧА С МАРШАЛОМ
Место сбора, как условились, было у памятника Ивану Федорову. Там экскурсантов встречал Саша Климов. Емельян приехал к «Метрополю» без трех минут пять. У памятника уже стояли четверо Луговых (трое мужчин и Лада). И тут Емельян пожалел, что не взял с собой жену. Луговых окружали: Пастухов, Ключанский, Белкина, Юля Законникова, Вероника, Клаша Дулина, Кауров, двое парней из сборочного цеха. Рядом с Вероникой – Саша Климов. Он уже предупредил всех, что в гостях у отца будут маршал и Посадов.
– А почему не видно Архипова? – удивился Глебов.
– Какие-то дела в институте, – ответил Саша. – Словом, занят.
– Кто еще должен быть? – спросил секретарь парткома.
– Александр Александрович обещал, – ответила Вероника.
Маринин прибыл минуты через три. На нем была шапка из выдры в форме пирожка, короткое пальто с шалевым воротником (тоже из выдры), модные штиблеты. Весело поздоровался со всеми за руку, каждому сказал комплимент и обратился к Емельяну:
– А он, кажется, славный дядька, этот скульптор. Весьма, весьма любезно с его стороны. Как вы находите?
– Да, конечно, – согласился Глебов, и они направились в мастерскую.
Маршал произвел на всех впечатление своим внушительным видом. Он был под стать Посадову: высок, широкоплеч, с крупными, точно вырубленными чертами лица. Густые брови и глубокая продольная складка у переносья придавали лицу излишнюю суровость, а тяжелый раздвоенный подбородок и резкие энергичные складки у рта свидетельствовали о большой силе воли и крутом характере. Глебов слышал и читал о маршале много, но почему-то представлял его внешне не таким, более подвижным, свободным.
Емельян охватил взглядом рабочий кабинет Климова: одна стена – сплошное окно, другая – вся в стеллажах со скульптурами. В глубине – письменный стол, над ним в стандартных бронзовых рамочках, в которые обычно вставляют фотографии, три транспаранта с текстами. Пока остальные рассматривали скульптуры, Глебов успел прочесть тексты. Верхний, центральный, гласил:
"Мне не нужно друга, который, во всем со мной соглашаясь, меняет свои взгляды, кивая головой, ибо тень делает это лучше.
Плутарх".
Слева Емельян прочел:
"Я знаю, что и я подвержен погрешностям и часто ошибаюсь, и не буду на того сердиться, кто захочет меня в таких случаях остерегать и показывать мне мои ошибки.
Петр Первый".
Справа:
"Труд, труд! Как я чувствую себя счастливым, когда тружусь.
Лев Толстой".
– Любопытно, – признался Глебов подошедшему к нему скульптору.
– Полезно, знаете ли, иногда прислушиваться к голосу великих и мудрых, – ответил Климов и, взяв Емельяна под руку, улыбнулся.
Сегодня Петр Васильевич показался Глебову несколько иным: в шерстяной вязаной рубахе серого цвета, без пиджака (в кабинете было довольно тепло), подвижной, общительный, он был весь какой-то домашний. Даже не верилось, что этот невысокого роста, чуть-чуть сутулый крепыш с короткой жилистой шеей мужика создал стоящие на стеллажах скульптуры, которые удивляли и восхищали зрителей. Среди портретов Емельян в первую же минуту увидел бронзового Посадова и беломраморного маршала. Посадов казался несколько моложе, чем в жизни, жестче. Мраморный маршал был совсем молод, в погонах генерал-полковника: видно, Климов лепил его давно. И потому, что Климов, Посадов и маршал были на "ты", Глебов понял: всех их связывает давнишняя дружба.
В углу, рядом с дверью, на, специальной тумбе-подставке стоял портрет, закрытый белой материей. Ни Посадов, ни маршал не обращали на него внимания. Но любознательные заводские ребята не прошли мимо, и Коля Лугов шепотом спросил Сашу:
– А там что спрятано?
– Секрет, – ответил Саша и, намекая, прибавил: – Отец приготовил сюрприз.
Это еще больше разожгло любопытство ребят, и Ключанский, бесцеремонно отвернув нижний край чехла, заключил с видом знатока:
– Гранит.
К этому "граниту" и вел Климов, взяв под руку Емельяна и Сергея Кондратьевича. Подойдя, он пригласил всех остальных. Шагая широко, легко подошел маршал и недвижно застыл в окружении ребят. Вразвалку приблизился Посадов. Петр Васильевич, не сказав ни слова, снял покрывало.
Наступила тишина. Все глядели на скульптуру, затаив дыхание. У Сергея Кондратьевича влагой блестели глаза. Посадов перевел взгляд с него на портрет и застыл. То же самое произошло и с маршалом. Глебов, всматриваясь в высеченное в базальте лицо Лугова, спрашивал себя: "В чем же притягательная сила этого образа? Характер? Но какой? Что в нем главное?" Первым нарушил молчание маршал. Должно быть, он, как и Глебов, задал себе тот же вопрос и ответил по-военному коротко:
– Честно прожитая жизнь. – Отойдя назад, он снова стал всматриваться в портрет.
– Да-а, батенька, – пробасил Посадов. – Красотища-то какая! Красота души человеческой!
Маринин не хотел отставать. Подражая маршалу, он лаконично сказал:
– Классическое изящество формы. – Почувствовав, что это не произвело нужного впечатления, он добавил: – Отличная пластика. Вы меня покорили, Петр Васильевич.
Посадов бросил на него презрительный взгляд: "А этот гусь как сюда попал?" Андрей Кауров, не отрывая глаз от портрета, тихо произнес:
– Сила и мудрость.
А Глебов будто продолжил его мысль:
– Глубокое раздумье над жизнью.
– Хочется вспомнить книгу Шолохова "Судьба человека", – заметила Юля Законникова.
– Именно, – подхватил Маринин. – Вы верно подметили.
Глебов наблюдал за ребятами, особенно за теми, которые на заводе шумно ратовали за "новый стиль". И, к радости своей, нашел, что и Пастухову, и Веронике, и Белкиной, и Ключанскому – всем нравится. Только они, боясь показаться старомодными, предпочитают скрывать свои чувства. Глебов обратил внимание еще на одного человека. Плотный, невысокого роста, с видом желчным и настороженным, он ходил неслышно, появляясь то там, то тут, и все движения его, тоже бесшумные, но уверенные, и взгляд мягкий, но зоркий, в котором сквозил проницательный скептицизм, говорили, что он в этом доме своего рода "маршал". Это был Матвей Златов. Когда в парадном позвонили, он открыл дверь и впустил поэтов: Воздвиженского и Капарулину. Представив их своим до застенчивости негромким голосом, он тут же бесшумно исчез. На него никто не обращал внимания, но он видел всех.
Из кабинета пошли в мастерскую, так сказать, в производственный цех, где Климов рассказал ребятам о работе мраморщика и гранитчика.
Здесь был особый мир, царство образов, обретших бессмертие. Огромный зал со стеклянной, тусклой от пыли крышей был похож на литейный цех. Только вместо станков здесь жили титаны, сотворенные рукой человека. Одни в глине, окруженные строительными лесами, вздымались ввысь метров на пять, другие, вырубленные в мраморе, стояли рядом.. Третьи, маленькие, в пластилине, свидетельствовали о мучительных поисках художника, о его беспокойной мысли и горячем сердце. "Какой титанический труд!" – подумал Глебов и вспомнил толстовские слова в бронзовой рамочке над письменным столом.
А Климов с радушием хозяина уже показывал гостям эскизы монументов, над которыми работал. Их было три: Ленину, Лермонтову и узникам, погибшим в фашистских концлагерях. Последний представлял собой глухую стену, иссеченную пулями; на стенах – выцарапанные надписи узников. Горельефы – на фоне стены.
– Мне хочется сказать, – заметил скульптор, – о тех безымянных наших братьях и сестрах, светлых и чистых людях, которые погибли в страшных муках лишь потому, что они были советскими людьми.
– Там были не только советские, – мельком напомнил Воздвиженский.
Климов, не обращая внимания на реплику, продолжал:
– Я хочу сделать памятник из самого твердого камня, чтобы он вечно напоминал потомкам, что в каждом из тех замученных фашистским зверьем жили Муса Джалиль и генерал Карбышев.
Спор разгорелся вокруг Лермонтова. Великий поэт был изображен в кавказской бурке, с обнаженной головой, стоящим на выступе утеса над пропастью. Глебову фигура поэта показалась впечатляющей: крыльями вздутая ветром бурка, вздыбленный, устремленный ввысь утес. Но Капарулина нашла, что все это скучно.
– Опять постамент, опять на нем же фигура. Было такое, наверное, сто раз, – скривила она губы, глядя мимо Климова. – И почему должен изображаться Лермонтов, а не Демон, предположим? И не шаблонно, как-нибудь так, ну хотя бы в духе Врубеля?
– Родненькая, не знаю вашего имени, – Климов коснулся руки Капарулиной, – вы предлагаете памятник Демону, притом не оригинальный, а врубелевский. А я делаю памятник Лермонтову для Москвы, о которой поэт сказал: "Москва, как много в этом звуке для сердца русского…" – И мягко заулыбался.
Настроенный миролюбиво, Петр Васильевич хотел спор перевести в шутку. И вообще от дискуссий с женщинами он в принципе уклонялся, поговаривая: "Да разве бабу переспоришь? Она черта заговорит". Капарулина, видно, неправильно поняла настроение хозяина, приняла его добродушие за слабость, продолжая в том же тоне:
– Но все же знают, что Лермонтов написал "Демона". Почему вы боитесь аллегорий, символов? Мне кажется, в скульптуре им самое место.
– Миленькая, ничего я не боюсь, даже Демона, будь он в каком угодно образе. Может, мне, в самом деле, вылепить вместо Лермонтова купца Калашникова или мальчика Мцыри, ловящего рукою молнию?
Артур Воздвиженский подхватил его мысль:
– А что?! Это великолепная идея! Мцыри на утесе ловит рукой молнию! Необычно, красиво, глубоко!
– Не обязательно Мцыри, – возразила Капарулина и поморщилась. – Можно в виде одинокого паруса.
– Лермонтов? В виде паруса? – серьезно переспросил Климов. И, помолчав, внезапно ответил: – Было время, когда некоторые архитекторы, увлекшись необычным, строили здания в виде трактора, дирижабля и несли черт знает еще какой вздор. – Он вздохнул, лицо его сделалось грустным. – Я за аллегорию, за символ, за что угодно, лишь бы это было понятно и приятно зрителю. Вы, наверно, помните памятник Вучетича в Берлине. Воин-освободитель держит в руке меч, расколов им фашистскую свастику и прижав к груди ребенка. Символ ведь, не так ли? А какая глубина мысли! И всем понятно. Всем. Или вот недавно я видел у Томского эскиз памятника революции 1905 года. Там все есть: аллегория и символ, но все подчинено грандиозной идее, выражено ярко и, я бы сказал, просто здорово. На мой взгляд, это лучшая работа Томского.
В углу стояло несколько гипсовых фигур, тонированных под бронзу.
У одной не было руки, у другой – носа, у солдата – сломан автомат. Глебов спросил Климова, где оригиналы этих произведений.
– Это и есть оригиналы, – ответил Петр Васильевич, остановившись возле поврежденных скульптур.
– Ну, а копии или как они называются? – допытывался Емельян.
Климов подождал, пока подойдут остальные, бродившие по всему залу. Когда его окружили плотным кольцом, он положил руку на гипсового солдата с отколотым носом:
– Вот, друзья, образец современного вандализма сторонников антиреализма и свободы творчества. Это давние мои работы, первых послевоенных лет. Отформовал я их в гипсе. Надо было бы отлить в бронзе, да руки не дошли. Стояли они у меня под навесом во дворе. Летом я уехал на стройки Сибири. Возвращаюсь и вижу в моем дворе доподлинный погром.
– При чем же тут противники реализма, не понимаю, – заметил поэт и передернул плечами. – Вероятно, какие-то пьяные хулиганы порезвились.
– Да, это, конечно, безыдейные хулиганы, – ухмыльнувшись, поддержала своего коллегу Капарулина. Утверждение Климова показалось ей неправдоподобным.
– Вы уверены?
– Абсолютно, – небрежно бросила Капарулина.
Климов обвел взглядом присутствующих. Посадов не выдержал:
– Да что тут доказывать, когда факт установлен милицией и известно, кто это сделал и зачем. – Он знал эту неприглядную историю.
Вандалов поймали, хотели судить, да Климов не стал связываться с подонками; поднимать шум, на который те и рассчитывали. После реплики Посадова он подчеркнул:
– Именно хулиганили идейные антиреалисты и жрецы свободы творчества. Так они понимают свободу.
– Свободу громил, – заметил маршал.
– Дай им волю, они начнут вот так же расправляться с неугодными им художниками, как расправились со скульптурой, – добавил Посадов. – Сожгут и Третьяковку…
– Да они уже и начали расправляться, правда, в печати, – на ходу бросил Климов, направляясь дальше: здесь было прохладно.
Воздвиженский задержал его:
– Может, вы имеете в виду статью Афанасьева?
– Многие статьи и в разных органах. В том числе и эту, – ответил Климов, уже на ходу. Он шел впереди размашисто и, как заметил Глебов, был слегка взвинчен. Благодушие и теплота исчезли, видно, разговор об изувеченной скульптуре задел в нем больное место. Он готов был не только защищаться, но и нападать.
Перемену в нем заметили многие, вполголоса возмущались:
– Какое хулиганство…
– Таких судить надо…
– И это в наше время!
– У него есть враги, – сказал не то сочувственно, не то желая объяснить поступок хулиганов, Маринин.
– Но есть и друзья. И их в тысячу раз больше, – буркнул маршал, и тогда Глебов заметил в сторону Маринина:
– Только посредственности не имеют недругов.
Хозяин провел их в гостиную, где горел камин, усадил и попросил Сашу распорядиться насчет кофе. Из гостиной дверь вела в библиотеку – небольшую квадратную комнату, без окон, заставленную книжными полками. Свет люстры с зелеными абажурами мягко падал на журнальный столик с лампой и стоявшее рядом с ним кресло.
В гостиной Воздвиженский решил вернуться к прерванному разговору и напомнил статью Макса Афанасьева, критиковавшего климовский проект памятника героям Курско-Орловской битвы.
– Афанасьев, конечно, увлекся, допустил известные перехлесты.
Тон у поэта солидный, взгляд снисходительный, поза независимая.
– Макс вообще в полемическом угаре бывает невменяем, – уныло вставила Капарулина.
– Ваш Макс Афанасьев, – хмуро прервал ее маршал густым басом, – негодяй и циник.
Что вы, товарищ маршал. Его фильм "Гибель батальона" обошел весь мир, – с прежней миной протянул поэт.
– А вы его спектакль "Трое в постели" смотрели? – продолжал маршал.
– Знаю я эту пьесу, – ответил Воздвиженский, покачивая головой и пожимая плечами.
– Ну и как вы ее находите? – взглянул на поэта маршал.
– Дело субъективное: одним нравится, другим нет.
– Я спрашиваю лично вас? – настаивал маршал, не сводя с поэта требующего взгляда.
По лицу Маринина пробежала тревога.
– Пьеса, несомненно, талантлива. За границей пользуется большим успехом, – ответил поэт и потупился.
– Когда там хвалят нас, я всегда вспоминаю высказывание, кого вы думаете? – маршал смотрел теперь уже не на поэта, который его больше не интересовал, а на Посадова и Климова.
– Бебеля, – ответил Петр Васильевич.
– Нет, – возразил маршал, – не угадали. Крылова, нашего дедушку Крылова. Задолго до Бебеля Иван Андреевич сказал: "Кого нам хвалит враг, в том, верно, проку нет".
– Но ведь "там", как вы говорите, живут не одни же наши враги. Один мой друг рассказывал мне, что Арагон, например, защищает абстрактное искусство, – обронила Капарулина, глядя в камин и потирая над огнем бескровные пальцы.
– Не знаю, что вам рассказывал ваш друг и какое искусство защищает Арагон. Но я убежден, что настоящие коммунисты борются за искусство социалистического реализма, потому что это искусство трудящихся, потому что оно выражает светлые идеалы человечества. Оно возвышает и облагораживает человека, а не притупляет его, не сводит его до животного. И те, кто ненавидят реализм, те, как правило, ненавидят и социализм, – сказал Климов.
– О, это весьма и весьма любопытно, – оживился Маринин. – Ставить знак равенства между реализмом и социализмом! Черт знает что! Ведь так и до абсурда можно договориться!
Хозяин дома не стал отвечать директору Дома культуры. И Алик Маринин, увлекшись, продолжал:
– Ведь это в корне неверно, дорогие товарищи. Так можно обвинить всю нашу молодежь, которая ищет, иногда заблуждается, в бог знает каких грехах: в ненависти к социализму.
Тут не удержался Глебов. Он поднялся, извинился перед хозяином и, волнуясь, повернулся к Маринину.
– Конечно, ошибки в молодости естественны. Но зачем же обобщать? Кто вам сказал, Александр Александрович, что вся наша молодежь ненавидит реализм, не принимает его? Кто? Давайте спросим. Вот перед вами ее представители.
– Признавайся, ребята, кто ненавидит реализм? Наказывать за это не буду, – расхохотался маршал.
Все заулыбались.
– Меня всегда возмущают разговоры: "нынешняя молодежь", "современная молодежь", – стремительно заговорил Климов. – Да эти рассуждения продолжаются уже сотню лет. А вы – "современная молодежь"… Если хотите знать, об этой "нынешней" молодежи еще Бальзак очень мудро сказал.
– Что сказал Бальзак? – полюбопытствовал Посадов, оторвавшись от журнала, который он листал.
Петр Васильевич вернулся из библиотеки с томиком Бальзака с заложенными бумажками страницами. Став у двери, он громко прочитал:
" – Нынешняя молодежь… судит свысока о поступках, мыслях, книгах: она рубит сплеча, еще не научившись владеть мечом… Молодые люди нетерпимы, ибо они не знают жизни и ее тягот. Пожилой судья мягок и добр, светл, молодой судья неумолим. Один все знает, другой ничего".
– Да-а! Как изумительно сказано! – пророкотал довольный Посадов.
– Тонко подмечено, – поддержал маршал. – "Рубит сплеча, не научившись владеть мечом". Тонко, я вам замечу. И жизни не знают. Им не пришлось испытать того, что испытала молодежь военных лет. Некоторые из нынешних молодых людей ниспровергают отцов, потому что к этому призывают такие, с позволения сказать, драматурги, как Афанасьев, А в наше время сын, похоронив батьку в братской могиле, прямо от нее с отцовской винтовкой шел в бой.
Вдруг послышался робкий голос Юрия Пастухова:
– А скажите, товарищ маршал, всегда бывает страшно в бою или только поначалу, пока не привыкнешь?
Все зашевелились, как по команде "вольно", ожидая ответа. Страх… Действительно, что это такое? Все ли люди ему подвержены? Как в себе преодолеть это чувство? Одному таракан залез под рубашку, он до смерти перепугался, другой спокойно идет в стан врага, через минные поля… Маршалу тоже нелегко было ответить на этот вопрос. Но он все же сказал:
– Страх – дело субъективное, зависит от человека, от его характера, силы воли. Подавить его в себе может любой. Привычка, опыт имеют немаловажное значение. Это ясно. Недаром говорят – "обстрелянный солдат". Мне помнится такой случай. Ехали мы в штаб корпуса на трех машинах. Местность открытая, впереди небольшая деревушка, почти вся сожженная. Неожиданно появились два "юнкерса" и настигли нас на окраине этой деревушки. Скрыться негде. А самолеты, видим, сейчас нас накроют. Выскочили из машин, залегли в кювете. Вы понимаете, не страх нас заставил это сделать, а здравый смысл. Одни легли лицом к земле и, закрыв глаза, ждали. Другие лежали навзничь и смотрели в лицо смерти. Должен признаться: неприятное это чувство, когда видишь, как от самолета отрывается бомба и со свистом падает на тебя. Не знаю, что чувствует приговоренный к расстрелу в последние секунды жизни. Во всяком случае, он не видит, как летит в него пуля. А тут все на виду; вот оторвались от самолета черные точки – ближе, все растут, увеличиваются. Уже слышен слабый, нарастающий свист. Летят прямо на тебя. Никуда от них не денешься, спасения нет. Секунда – и конец, от тебя не останется даже мокрого места. Страшно? Да, страшно! В самый последний миг закрываешь глаза, они сами закрываются почти одновременно с оглушительным взрывом: один, второй, третий. Три бомбы. Они упали метрах в семидесяти. Осколки забарабанили по автомашинам. У одной поврежден мотор, другие хотя и изрешечены, но ехать можно. Самолеты ушли. Мы поднялись – и к машинам. Пока водители осматривали повреждения, я заметил по другую сторону избы группу солдат и с адъютантом направился туда. Подхожу: сидят человек десять солдат и невозмутимо делят махорку, полученную у старшины. "Бомбили?" – "Да. Подумаешь! Самолеты? Бомбы? Скоро уж три года, как бомбят. Вот, смотрите, осколок еще тепленький". Оказывается, они на "юнкерсов" и внимания не обратили. Было дело поважнее – дележка махорки.
И тогда с жаром заговорил Маринин, уловивший в ответе маршала что-то подкреплявшее его мысли.
– Очень верно вы подметили, товарищ маршал. Мне приходилось много бывать на войне, и я убедился, что страх можно подавить в себе. Каждый юноша или девушка может стать героем и совершить подвиг. Вы помните, до войны была такая песенка: "Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой"? Война подтвердила справедливость этой песни.
Климов снисходительно улыбнулся: его рассмешила эта нелепая фраза: "Приходилось много бывать на войне" – таким манером когда-то изъяснялся чеховский Епиходов. Но его размышления перебил голос поэта.
– Совершенно верно, – заговорил Воздвиженский, признательно взглянув на Маринина. – Я уверен, что те ребята, которых кое-кто величает стилягами, если потребуется, будут действовать не хуже, а, может, даже лучше правоверных мальчиков, которые регулярно платят комсомольские взносы и могут без запинки продекламировать статьи Устава ВЛКСМ.
– А вы, молодой человек, между прочим, комсомолец? – спросил маршал, устало посмотрев на Воздвиженского.
– Нет, но это в данном случае не имеет никакого значения. – И, натянуто улыбнувшись, Воздвиженский добавил: – Маяковский, как известно, не имел партийного билета, но это не мешало ему писать хорошие стихи.
Емельяна подмывало сказать, что Воздвиженский исключен из комсомола, но его опередил Климов:
– Между прочим, я тоже регулярно плачу партийные взносы и знаю Устав партии. А что касается тех субъектов, которые якобы способны на подвиг, то, во-первых, позвольте вам не поверить, уважаемый Артур. Я знаком с вашими стихами, знаю, что вы и некоторые ваши собратья по перу давно носитесь с этой не такой уж невинной идеей.
А в чем ее порочность? – спросила Капарулина. – В неправде, – резко ответил Климов. – К вашему сведению, и Зоя Космодемьянская, и Александр Матросов, и молодогвардейцы, и тысячи других героев прошлых войн не принадлежали к тому сорту молодых людей, которых вы воспеваете и, так сказать, берете под свою защиту. Верно я говорю?
Петр Васильевич обвел взглядом присутствующих. Константин Сергеевич Лугов, маленький, плотный, вскочил со стула, шагнул вперед к Климову:
– Совершенно правильно! Дорогой Петр Васильевич, вы бы посмотрели на этих некоторых. Срам и стыд, до чего доходят…
– Вашу "идею", – Глебов поднялся и заговорил, прищурив глаза, – придумали те, кому почему-то уж больно хочется развращать молодежь, поощрять в ней все плохое и высмеивать все здоровое. Те, кто в своих стихах рифмует "отцы – подлецы, отцы – мертвецы".
Глебов перевел взгляд на Воздвиженского, будто напоминая ему о вечере в студенческой аудитории. Глебову, как работнику райкома партии, пришлось тогда вмешаться и напомнить распоясавшимся стихотворцам, что они находятся не в Гайд-парке и не в каком-нибудь модерн-клубе Парижа, Рима или -Нью-Йорка. Молодые пииты призывали покончить с наследием отцов, выбросить на свалку истории как ненужный хлам и начать строить жизнь по схемам, завезенным туристами. Недозревшие "старики" и "старухи" в экстазе хлопали в ладоши, бессмысленно выпучив круглые, пластмассовые глаза. Слушая их, Глебов подумал: "А нет ли тут субъективного элемента?" Помнится, когда Глебов поинтересовался деталями биографии Воздвиженского, то оказалось, что у поэта, собственно, и биографии не было, как не было отца. Вернее, был, но с матерью не жил, ушел от семьи, когда Воздвиженский только собирался пойти в первый класс. Его мать служила в научно-исследовательском институте. Отец, юрист, вначале состоял членом коллегии адвокатов, потом за взятки сам попал на скамью подсудимых. Пришлось расстаться с юриспруденцией и заняться музыкальной критикой. "Но при чем же тут миллионы других отцов, честных советских граждан и патриотов?" – думал Емельян.
Неожиданно поднялся маршал. Его опередил Маринин, напомнил, как бы спохватившись:
– Мы не засиделись, друзья? Не утомили хозяев? Как говорится, пора и честь знать. Хорошего понемножку.
Все вдруг пришли в движение и стали прощаться с хозяином, а Петр Васильевич выразил недоумение:
– Да куда же все сразу? Сегодня выходной. Товарищи поэты нам стихи прочтут. Мы послушаем. – Климов посмотрел на Воздвиженского. Тот отрицательно покачал головой: в этой аудитории он не решился читать стихи, знал – не примут, не поймут, не оценят. И Климов, обладая тактом, понял это и не настаивал, лишь заметил: – И разговор не закончили…
– У этого разговора нет конца, – ухмыльнулся Посадов.
– Будет. Непременно будет, Алексей Васильевич, – твердо сказал маршал. – Не вешайте нос.
– Вы оптимист, я вижу, – улыбнулся Посадов.
– Военные всегда были оптимистами, – бросил Климов. – В этом их сила.
На дворе лениво падал невесомый снег. До улицы Горького шли гурьбой. Там простились.
Пастухов, Ключанский и Белкина, отделившись от группы, сразу начали спорить. Молчавшие в мастерской, они тут спешили выговориться. Юрий Пастухов был поражен увиденным в мастерской Климова: работами, самим ваятелем и, конечно, маршалом. Он искренне радовался и открыто выражал свои чувства:
– Вот за такое искусство голосую и я, без всяких ярлыков. Это, старики, впечатляет! За душу берет.
– А ты знаешь, что о тебе говорил покойный Бисмарк? – брезгливо скривил толстую отвисшую губу Ключанский. Он шел, сутулый и длинный, приподняв плечо, засунув руки в карманы. – Не знаешь? Он говорил: "Глупость – дар божий, но не следует им злоупотреблять". – И глухо рассмеялся.
– А знаешь, что сказал Карел Чапек о тебе? – парировал Юрий. – Он сказал, что одно из величайших бедствий цивилизации – ученый дурак. А ты последняя модель цивилизованного осла, у которого конструкторы убрали две ноги, хвост, совесть и половину мозгов. Своего рода, облегченная модель.
В конце концов они поругались. Белкина, поддержавшая Юру, вначале пыталась примирить их взгляды. Ей это не удалось. И вдруг Ключанский остановился и, презрительно глядя на Белкину, спросил:
– У вас что, любовь или физиологическая потребность? – И, не дожидаясь ответа, удалился.
Воздвиженский, Капарулина, Вероника и Маринин решили вместе поужинать. Возле ресторана "Астория" на улице очередь.
– Воскресенье – везде так, – разочарованно сказала Вероника.
Воздвиженский предложил ресторан Центрального Дома литераторов. Маринин сделал встречное предложение – ресторан ВТО. Последнее было принято. Шли вверх по улице Горького и ругали Климова, Посадова, а заодно и маршала. Маринин был недоволен: идеологическое сражение не состоялось. Он чувствовал себя неловко перед поэтами. А Воздвиженский с упреком брюзжал:
– Ваши заводские слюнтяи молчали, как караси, уткнувшиеся мордой в ил.
– Оробели, увидев маршала, – оправдывался Маринин за Ключанского, Пастухова, Белкину и Веронику.
– Тоже мне авангард! – укоризненно добавила Новелла и, увлекая за собой Воздвиженского, прошла вперед.
Александр Александрович, подхватив Веронику под руку, допытывался:
– Ты чем-то расстроена? Недовольна, что побывала в доме будущего свекра? Он тебе не понравился?
– Оставьте, Александр Александрович, какой он мне свекор. Без мужа свекра не бывает… А на ребят, по-моему, обижаться незачем. Действительно, первый раз попали в мастерскую скульптора, столько всего интересного увидели.
– Тебе понравились его работы?
– Очень. Особенно портрет Лугова, – с восхищением ответила Вероника.
В ее голосе зазвучал такой непосредственный восторг, что Маринин не решился разубеждать ее.
– Да, как портретист Климов, несомненно, талантлив. А его памятники скучны, традиционны. Понимаешь, не нужно ему браться за монументальные вещи, это не его стезя.
В ресторане ВТО Александр Александрович был свой человек. Метрдотель услужливо "организовал" для них свободный столик. Когда официант принял заказ, Вероника вдруг заговорщицки сообщила, глядя в арку другого зала:
– Мальчики, а здесь наши… Посадов с Юлькой и Глебов. Лакают коньяк.
– А почему ты решила, что Законникова с Посадовым, а не с Глебовым? – озадачил ее вопросом Маринин. – Посадов старик. Он – ширма. А с Глебовым у них наклевывается роман.
– Это у них давно, – как бы нехотя обронил Воздвиженский.
Вероника приняла его слова всерьез, так, как того и хотел Воздвиженский.
– Может, он и на завод ее устроил, когда в райкоме работал? Иначе как ее приняли с такой биографией и тут же общежитие дали? Теперь все ясно.
– Узнала б его жена, что он сидит в ресторане с молодой и довольно приятной особой… – продолжал Маринин.
– А для этого всего лишь нужно две копейки, – сказал Воздвиженский и бросил на стол монету.
Вероника не догадалась, чего от нее хотят. Была пауза. Ждали, испытующе глядя на Веронику. А она не понимала. Тогда Новелла, презрительно ухмыльнувшись захмелевшими глазами, взяла монету и вышла к телефону-автомату…
А "молодая и довольно приятная особа" в это время говорила о Капарулиной и Воздвиженском, о библиотекарше и директоре Дома культуры:
– Заграница, заграница… А что они о ней знают?
– Ну как же, поэты частенько там бывают, – напомнил Посадов, взглянув туда, где сидел Маринин с приятелями.
– Ну и что? Бывают… – Юля посмотрела на Глебова, который исподволь наблюдал за ней. – А ничего не видят, ничего не знают. Я бы им рассказала, что такое заграница.
Она закончила фразу шепотом под сочувственным взглядом Глебова. Ей вдруг показалось, что он увидел ее насквозь.
И она подумала: только тот способен понять душу другого, кто сам много пережил и выстрадал. Посадов ее не понял, не мог понять, потому что слишком был занят собой. Роман Архипов, может, и хотел, да недостаток жизненного опыта помешал ему. И то, чего Юля не смогла доверить ни Алексею Васильевичу, ни Роману, она может рассказать только ему, Емельяну Глебову. На протяжении полутора часов, которые они провели в мастерской Климова, Юлия, быть может сама того не желая, подсознательно отдавала все внимание не гостеприимному хозяину, не легендарному маршалу, не знаменитому и уважаемому ею артисту, а Емельяну Глебову, человеку, о котором она ничего не знала и видела, в сущности, второй раз.
Мы часто склонны выдавать желаемое за действительное, предпочитая радость самообольщения горькому разочарованию. Юле казалось, что Глебов подчеркнуто уделяет ей внимание. На самом же деле он в мастерской был занят исключительно Климовым и его творчеством. Ничто его больше не интересовало. И теперь у него было такое ощущение, как после прочтения содержательной книги. В ответ на Юлины слова он говорил совсем не то, что ожидала Юля. Она думала, Емельян попросит ее рассказать рабочим, что такое заграница, или хотя бы ему с Алексеем Васильевичем. Но Глебов задумчиво сказал:
