Текст книги "Во имя отца и сына"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

– Я не считаю в данном случае единственно правильным метод запрета. Времена не те. Это вызовет скандал, никому не нужный. Художники будут жаловаться, напишут во все инстанции. Дойдет до заграницы. А там рады любому случаю, станут шуметь на всех перекрестках, что нет у нас свободы.

Слова эти подхлестнули Глебова. Сам того не желая, он поднялся, бледный, злой, и, не глядя на главного инженера, резко сказал:

– Пусть пишут, что хотят. Мы на свой народ работаем, а не на заграницу. И вымаливать похвалы у капиталистов или их слуг не собираемся. Пусть лучше ругают нас. Да, да, пусть ругают. Заимствовать их нравы и вкусы нам не к лицу.

Гризул встал, решив, что разговор, собственно, окончен и миссии своей он не выполнил. Емельян остался непреклонным, и главный инженер произнес довольно безобидно, как будто то, о чем они сейчас говорили, не стоило и выеденного яйца:

– Ну выставка ладно, пусть – все это мелочи жизни. Я не считаю себя компетентным в живописи. А как вам нравится наш коллектив? Вы бывали в цехах?

Вопрос был праздным, только бы перевести разговор. Глебов это понял и не поверил, что Гризул так легко, можно сказать, без боя, сдался. Емельян чувствовал по всему, что он нисколько не убедил Николая Григорьевича, который прекратил спор лишь ради того, чтобы не обострять отношений с первой встречи. Гризул действительно пожалел, что произошел этот прямой и открытый обмен мнениями, прояснивший сразу если не идейные позиции, то, во всяком случае, вкусы обеих сторон. Николай Григорьевич умел скрывать то, что думал, афишируя широту своих взглядов и объективность суждений. В главке его ценили как хорошего специалиста-производственника, умеющего ладить с коллективом и с директорами: как-никак, а он пережил трех директоров. В министерстве видели в нем инженера-новатора с большим кругозором, человека, который владел двумя иностранными языками, следил за развитием мировой технической мысли. В райкоме знали его как активиста-общественника. Николай Григорьевич всегда толково и, главное, эффектно выступал на различных собраниях и совещаниях, выдвигал смелые идеи. Ну а в красноречии ему нельзя было отказать. Не будь он инженером, он был бы юристом или литературным критиком.

Авторитет Николая Григорьевича рос, как говорят, не по дням, а по часам. И очень скоро трибуны научно-технических совещаний и иных собраний ему показались недостаточно высокими. Он требовал всесоюзных конференций с многотысячной аудиторией. Ее предоставила ему периодическая печать. Статьи за его подписью стали появляться не только в технических, но и в литературных газетах и журналах. Правда, статьи эти писались не без помощи сына, молодого, но уже успевшего снискать популярность драматурга Макса Гризула. В отношении авторства отец и сын Гризулы были более предусмотрительны, чем отец и сын Дюма; они не желали, чтоб читатель путал их, и сын стал Афанасьевым. Так удобней. В последнее время отец и сын ежегодно ездили за границу в составе различных делегаций и туристских групп. К заграничным командировкам они привыкли, как привыкают к очередному отпуску.

Ссориться или открыто конфликтовать с секретарем парткома завода не входило в планы Николая Григорьевича. Сегодня он просто хотел получше разглядеть Глебова, узнать, что это за человек и как построить свои взаимоотношения с ним. У Гризула была своя стратегия и тактика в жизни, благодаря которой он, в сущности заурядный человек, занимал довольно солидное положение. Сегодня, говоря военным языком, он провел разведку боем и пришел к заключению, что Глебов недолго продержится на заводе. Главный инженер поможет ему уйти, и чем быстрее, тем лучше. А пока… Пока с этим Емелькой надо держать ухо востро.

Глебов не стал отвечать на праздный вопрос о том, понравился ли ему заводской коллектив. Предложив Гризулу сесть, Емельян заговорил с ним совсем уже о другом.

– Я хотел, Николай Григорьевич, поговорить с вами о новом агрегате – пятьдесят седьмая модель.

– Что именно вас интересует? – с преувеличенной готовностью отозвался Гризул.

– Как скоро мы сможем внедрить ее в производство? Модель-то хорошая?

– Да, модель действительно прогрессивная. – Гризул внутренне насторожился, но ничем не выдал своего беспокойства. – Думаю, что мы можем гордиться этой моделью.

– Так что же мешает нам гордиться уже сейчас? – улыбаясь, сказал Глебов.

– Видите ли, в этом деле надо поторапливаться, но нельзя спешить. Переход на новую технологию – это довольно сложный и трудоемкий процесс. Все это, как вы понимаете, связано с нарушением производственного ритма, за которым стоит такая серьезная штука, как его величество план. Ведь, как вы, очевидно, помните, в совсем недалеком прошлом наш завод систематически и регулярно не выполнял плана. И только с приходом Бориса Николаевича мы, так сказать, вырвались из той позорной колеи, где нас бросало по ухабам штурмовщины и тому подобное. В общем, план не выполнялся. Особенно этим отличались времена царствования предыдущего директора – Гаврилы Федюкова. Вы о нем, должно быть, слышали. Грубый, самоуверенный невежда. Свою деятельность на заводе он начал с того, что уволил в первый же месяц двух начальников служб, одного начальника цеха, а два мастера сами попросили расчет. Перетащил на завод "свои кадры", обещал им жилье и все прочее. На первом же совещании руководящих работников завода Гаврила заявил: "Производство вы развалили! У меня так не выйдет, не позволю! Я научу вас работать!"

– И научил? – полюбопытствовал Глебов, понимая, что главный инженер уводит разговор в сторону, стараясь уйти от неприятного для него вопроса, "пустить пыль в глаза".

– Не успел: через десять месяцев его освободили с понижением. На последнем совещании, так сказать, прощальном, он сказал: "Жаль, что не пришлось нам с вами долго поработать. Меня отзывают в связи с переходом на другую работу. Так что вы уж тут постарайтесь без меня не подкачать".

С сияющим лицом Николай Григорьевич встал и, протягивая руку Глебову, сказал со сладенькой улыбочкой:

– Ну что ж, не буду вас задерживать – еще увидимся.

– А вы меня не задерживаете. Напротив, я вас хочу задержать. Так как же с пятьдесят седьмым? Когда мы его запустим в производство?

Гризул незаметно опустил протянутую руку, ответил, не садясь:

– Думаю, что где-то в будущем году.

– А почему не в этом? Насколько мне известно, первую партию новых агрегатов мы могли бы дать и в этом году. Вы же знаете, с каким нетерпением ждут их химики.

– В текущем году нереально, – морщась, покачал Гризул ершистой головой. – Год, в сущности, кончается.

– Три месяца – срок немалый, – напомнил Глебов.

– Завалим план. Стоит ли рисковать?

– А это что, непременно должно завалить план?

– Обязательно. Мы советовались с директором. Борис Николаевич такого же мнения.

– А некоторые рабочие думают иначе.

– То есть? – На смугло-сером лице главного инженера застыло недоумение, пронизывающий взгляд остановился на Глебове.

– Считают, что еще в прошлом году можно было запустить в производство пятьдесят седьмую модель.

Гризул ухмыльнулся, пожимая круглыми плечами, процедил:

– Прожектеры. – Он почему-то подумал на комсомол. И немного погодя добавил: – Хорошие ребята, только иногда забегают вперед… батьки.

– А что им остается делать, если батька устал и отстал, плетется как черепаха.

– Ну что касается батьки, это не совсем так, – возразил Николай Григорьевич. – А ребята молодые, горячие, силенки-то не рассчитают, им кажется, что все можно одним махом.

– Вы о каких ребятах? – полюбопытствовал Глебов.

– Да о тех, из "комсомольского прожектора", которые вас о новом агрегате информировали.

– Представьте себе, что информировал меня человек далеко не комсомольского возраста.

– В сущности, это не имеет значения, – быстро вставил Гризул. – Сейчас, в последние месяцы года, для нас важнее всего план. План, товарищ Глебов, прежде всего. Об этом очень остро говорилось и на последнем общезаводском партийном собрании, и на парткоме.

Что. ж, отношения выяснили, более или менее узнали и поняли друг друга.

После ухода Николая Григорьевича на душе у Емельянова остался какой-то нехороший осадок: его охватило чувство тревоги. Да, план – великое дело, и завод его должен выполнять. Ну а новая продукция – разве это не так важно? А нельзя ли сочетать одно и другое? Надо бы посоветоваться с начальниками цехов, с парторгами, поговорить с директором. Да, конечно, Глебов еще плохо знает производство. Чтобы не попасть впросак, надо осторожно вникать в производственные вопросы. Главное – изучать и советоваться.

В кабинете стало темновато. Емельян включил настольную лампу. И как раз в эту секунду раздался телефонный звонок. Александр Александрович Маринин сообщил, что молодые художники отказались дать свои картины на выставку в заводской Дом культуры.

– Все? До единого? – переспросил Глебов, озадаченный столь поспешной и организованной реакцией.

– Все, – коротко бросил Маринин, и в его голосе Глебов уловил злорадство.

– Причина отказа?

– Та, которую мы предвидели.

И в этом "мы" Глебов понял: Маринин и Гризул. Выходит, главный инженер, выйдя от Глебова, позвонил Маринину и рассказал о своем разговоре в парткоме. А Маринин позвонил художникам, которые, очевидно, ждали его звонка и уже заранее решили, как им действовать. Глебов сдержал вздох досады, сказал, стараясь не волноваться:

– Ну что ж, тем хуже для них.

– Не знаю, как для них, а для нас определенно хуже, – с издевкой бросил Маринин "под занавес".

"Нахал", – подумал Глебов, кладя трубку.

Когда Глебов вышел на улицу, падал первый снег. Он кружился в свете фонарей и таял на мокром асфальте. Емельян жил на улице Гончарова, в районе бывшего Бутырского хутора, где на месте недавней загородной свалки возник огромный жилой массив многоэтажных домов. Новые улицы названы именами знаменитых людей: Добролюбова, Руставели, Фонвизина, Гончарова, Яблочкова.

Глебов домой ходил пешком. Прогулки успокаивали, были для него лучшим отдыхом. Емельян вообще любил ежедневно и помногу ходить. Очевидно, сказалась давнишняя привычка пограничника. Он поднял воротник темно-коричневого драпового демисезонного пальто и, натянув на руки осенние перчатки, подумал: "Придется еще одну зиму проходить в легком пальто". Почти вся зарплата уходила на питание да на ребят. Горит все на них. Недавно купили Русику болгарский овчинный кожух, три раза надел, и вот извольте – является с оторванным воротником, в слезах. И ничего не поделаешь: мальчишка!

А тут еще Любочка поступила учиться в музыкальную школу. Учится хорошо. Пришлось купить в рассрочку пианино. И вспомнилось Емельяну его детство, любознательный вопрос матери, прочитавшей книгу Тургенева: "А какое такое оно, пианино? На гармошку походит?" Емельян сам тогда еще ни разу в жизни не видел пианино, но ответил уверенно, со знанием: "Что ты, мама, совсем не похоже. Пианина – она, как сундук, и блестит. Вся в золоте и серебре. А музыка – ну как живым голосом выговаривает". Матери так и не пришлось на своем веку увидеть пианино. Стремительно летит время! Великое и великолепное! Грандиозное и трагическое.

А что такое главный инженер Гризул, этот кругленький, низколобый человек с крепкой короткой шеей и жесткими барсучьими волосами, которым, кажется, износу не будет? Оборотная сторона медали с изображением Маринина, который для Глебова не был загадкой? Или это действительно передовой инженер и коммунист, каким он слывет у начальства?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГРИЗУЛ И К°

Из всех праздников Николай Григорьевич больше всех любил Новый год. По новому стилю день рождения Гризула приходится на 31 декабря. В этом совпадении для Николая Григорьевича было что-то знаменательное. Когда, как не под Новый год, люди щедры на добрые пожелания? А кому их адресовать, как не хозяину дома, который созвал гостей и накрыл стол с похвальной щедростью, невзирая на скромные подарки имениннику. Николай Григорьевич не скупился на расходы ради такого праздника.

Гостей собирали по этому случаю всегда особо важных. Каждую кандидатуру перед включением в список приглашенных всесторонне обсуждали на семейном совете под председательством самого Николая Григорьевича при участии его супруги – пышногрудой, дородной дамы – Светланы Ильиничны и сына – Макса Николаевича Афанасьева. Прежде всего в число гостей включались постоянные, те, кто приглашался из года в год: близкие родственники и друзья. Таких было немного. Затем шли необходимые знакомые. И, наконец, "разовые" и "крайне обязательные".

В числе завсегдатаев, никогда не вызывающих никаких сомнений либо отводов у членов семейного совета, были Александр Маринин, помощник скульптора Климова Матвей Златов, кинорежиссер Евгений Озеров и представитель министерства Иван Петров, старый покровитель семьи. На всех предыдущих торжествах неизменно присутствовали Ефим Поповин и давнишний друг Гризула старый большевик Арон Герцович, со своим сыном – художественным руководителем театра Михаилом Савельевым и замужней дочерью Ритой, женой крупного ученого. На сей раз двое – Ефим Поповин и Арон Герцович – вызвали возражения.

Светлана Ильинична, с карими в крапинку глазами и двумя родинками, украшавшими ее румяное круглое лицо, писала список. Когда она внесла Арона Герцовича, председатель семейного совета сначала поморщился, потом снял очки и сказал, мельком взглянув на сына:

– А стоит ли?

Макс смолчал. Светлана Ильинична, стрельнув в мужа глазами, в которых отразилась тревога, спросила:

– А почему?

– Арон болтлив и нуден. Всегда лезет в политику. А у нас будет новый гость, директор завода, мы его недостаточно знаем, – пояснил Гризул-старший, чего-то недоговаривая.

– Это невозможно, – решительно возразила Светлана Ильинична, бросая на супруга взгляд, в котором была видна готовность лечь костьми, но отстоять кандидатуру старого Арона. – И Миша обидится, и Рита не придет, так и знай, – пригрозила она на всякий случай. Рита была ее подругой.

Макс говорил примирительно, но вяло и равнодушно:

– Миша не обидится, и Рита никуда не денется: древнейший им тоже порядком надоел своим маразмом. Не в этом дело, – заключил он и начал с усталым глубокомыслием набивать в трубку "золотое руно".

– И вообще, квартира у нас не резиновая. Где сесть? И так тесно. Надо сокращать. А за счет кого? – Николай Григорьевич с раздражением надел очки и уставился стеклами на жену: – Нет, ты скажи, кого сократить?

– А я знаю? Я не начальник отдела кадров, – не сдавалась супруга, но все-таки предложила: – Зачем тебе Поповин? Ну к чему он? Вот увидите: рано или поздно его посадят. Я знаю, я чувствую.

Николай Григорьевич вздохнул. Он не очень верил в предсказания жены насчет незавидных перспектив Ефима Поповина. Но само слово "посадят", такое откровенное и прямое, вызвало неприятную горечь и испортило настроение. А тут еще сын, поддерживая сторону матери, сказал:

– Мама говорит резон. Фима однажды завалится, и все мы будем иметь бледный вид. Тебе бы, папа, лучше подальше от греха.

– Хорошо, – решительно сказал Николай Григорьевич жене. – Вычеркни Ефима и скажи ему, пусть не приходит и не тратится на подарок. Скажи, что мы уходим в гости, в ресторан. Наконец, уезжаем в Мексику встречать Новый год.

– Почему в Мексику? – поинтересовалась Светлана Ильинична. Это чисто женское любопытство. – А там разве есть елки?

– Какое мне дело, поезжай куда хочешь, – ответил' председатель семейного совета.

– Надо пригласить Соню с Жорой, – напомнила Светлана Ильинична после минутной паузы. Когда-то Сонин муж работал в Совете Министров и они дружили. Год назад он на чем-то "погорел", с тех пор работает научным сотрудником в каком-то музее и живет только на зарплату: сто двадцать рублей в месяц!

– А зачем? Что от него толку? Жрет, пьет, болтает гадости, – в запальчивости вырвалось у Николая Григорьевича то, что не положено говорить вслух воспитанным людям.

– Ты несправедлив, Жора – хороший человек, – укоризненно сказала жена.

А Николай Григорьевич уже сорвался: такое бывает с ним не так уж часто и только дома, в семье:

– Хороших людей, дорогая моя, много. А гость бывает нужный и бесполезный. Ты это должна знать.

– Ну хорошо, хорошо, не ворчи – они не придут: Жора болен, а Соня одна не пойдет, – успокоила Светлана Ильинична.

– Болен? Не может прийти? – вдруг обрадовался находчивый Макс. – Тогда надо обязательно пригласить, раз не придут. Все-таки пусть знают, что и им честь оказана. Меня можешь исключить из списка. Ну что вы так смотрите: я серьезно говорю – меня исключите.

– А в чем дело? Ты уезжаешь? Надеюсь, не в Мексику?

– Конечно, нет, кактусы меня не прельщают. Я буду встречать Новый год в компании холостой молодежи у натуральной лесной елки, не тронутой топором.

– На даче? – догадался отец. – Что ж, это не дурно со всех точек зрения.

– Но, Макс, ты мог бы и дома: не забывай, что у отца день рождения. К тому же у тебя есть невеста, – встревоженно вставила мать: идея сына ей явно не понравилась. – И я боюсь, как бы Ларочке не надоело ходить в невестах.

– Напрасно беспокоишься, дорогая, – успокоил отец, – твой сын вне конкуренции, и его невеста никуда от него не уйдет.

– Так что из того? – сказала Светлана Ильинична. – Сколько можно ходить в женихах? Ларочка славная девушка.

– Вот я и хочу, чтобы она всегда была славной, – шутливо заметил сын. – Опыт всемирной истории семьи и брака. Утверждают, что только невесты бывают хорошими, а жены, как правило, ни черта не стоят. Ты, мама, разумеется, исключение. Считай, что папе здорово повезло.

Николай Григорьевич не считает, что ему повезло, но говорит сыну совсем о другом:

– А на чьей даче, осмелюсь поинтересоваться, ты будешь встречать Новый год? Надеюсь, не на нашей?

– Не волнуйся, папочка. Фима Поповин предоставляет свой загородный особняк в полное распоряжение холостой молодежи.

– И кто же там будет? – не сдержала любопытства мадам Гризул.

– Какое это имеет значение? Впрочем, я, кажется, на самом деле уеду под Новый год в Новосибирск.

– Это так срочно? А как же Ларочка? – снова забеспокоилась мать.

– Невеста может подождать. А дела не терпят.

Николая Григорьевича не проведешь, он догадывается, что сын действительно решил встречать Новый год в компании молодежи и без Ларочки, для которой на ходу сочинил себе поездку в Новосибирск. Ах, это его личное дело: парень он взрослый и вполне самостоятельный, пусть живет как знает. Конечно, хорошо бы представить новому директору завода своего знаменитого сына – талантливого драматурга Макса Афанасьева. Но, видно, на даче у Поповина ему будет куда интересней.

Ефим Евсеевич Поповин работал «по коммерческой линии». Перебравшись в Москву на постоянное жительство сразу после войны, он не долго думая ринулся в торговую сеть. Там Ефим чувствовал себя как рыба в воде. Поповин родился и вырос в семье ростовских торговцев рыбой. Прежде ему никогда не приходилось заниматься коммерцией – сначала учеба, затем служба в погранвойсках, потом война. И хотя он не готовил себя к профессии работника прилавка – не пожалел, что начал свою жизненную карьеру службой в магазине. Родители мечтали видеть в нем знаменитого музыканта либо бойкого журналиста. Сам же Фима предпочитал последнее, потому что природа обошла его музыкальным слухом. Ну а что касается журналистики, то на этот счет у него сомнений не было, ибо писать умеет каждый мало-мальски грамотный человек и, как сказал какой-то классик, в каждом торговце живет журналист. Впрочем, может, классик и не так говорил, а афоризм этот принадлежит Евсею Петровичу, родителю Фимы. Но жизнь распорядилась по-своему, и теперь Фима довольствовался тем, что в нем в потенции сидел журналист с мировым именем. А пока что до поры до времени Поповин не только не стремился к мировой славе, но и всячески избегал ее, стараясь хранить свое имя в тени. Словом, в скромности ему нельзя было отказать. И в самом деле, Ефим Поповин не рвался сразу в генералы. Он начал войну рядовым на пограничной заставе, а кончил старшиной, заведовавшим складом трофейного имущества. Он не корил свою судьбу, трофеи – это тоже вещь, если понимать в них толк. Именно трофеи помогли ему поменять ростовскую квартиру на московскую.

И уже потом, сменив военную гимнастерку на штатский костюм, Ефим Поповин, опять-таки из скромности, не пошел сразу в Министерство торговли. Нет, он стал рядовым продавцом магазина "Мосодежда", бойко продавал штатские костюмы и пальто направо и налево: один направо, десять налево, конечно, за скромное вознаграждение. Но что в этом плохого: услуга за услугу. И благодарные покупатели совали ему в ответ хрустящие бумажки: и овцы целы, и волки сыты. И не только сыты, а и постепенно поднимаются по служебной лесенке, скромной, незаметной лесенке в торговой системе. Через год Ефим Поповин заведовал секцией мужской одежды, а еще через год стал директором магазина. Прибавилась, так сказать, официальная зарплата, весомей и внушительней стали "благодарности" покупателей. У директора магазина как по щучьему велению появилась дача: отличный двухэтажный особняк на песчаном берегу Москвы-реки в звонко-певучем сосновом бору. Он не строил его, нет, дело это долгое, хлопотное. Он купил дачу у вдовы погибшего на фронте генерала. Вот и все.

Теперь Ефим Поповин уже мог мечтать о кабинете в Министерстве торговли. Он подошел к самому порогу этого кабинета. Еще бы один год, один шаг, и перед ним широко распахнулась бы дверь. Впрочем, справедливости ради, надо сказать, что сам Ефим и не очень рвался в начальники: должность директора магазина его вполне устраивала. Но вдруг в газете появился фельетон о взяточниках из магазина "Мосодежда", того самого магазина, которым управлял Ефим Евсеевич Поповин. Впервые в жизни он прочитал свое имя в центральной газете и сразу возненавидел журналистику, которая показалась ему врагом торговли. Никогда не жаждавший славы. Ефим смутился, как красная девица, и готов был провалиться сквозь землю. Но земля удержала его: выручили два человека – следователь и защитник. Довели его до скамьи подсудимых, а дальше не пустили. Приговор был снисходительный и мягкий: три года условно. Правда, эти условные три года стоили Поповину довольно внушительной суммы безусловных рублей, которых хватило бы на три года скромной жизни рядовому труженику. Директорское кресло пришлось уступить другому. Оставшись не у дел, Ефим Евсеевич не отчаялся, не огорчился, даже обрадовался. Можно было наконец отдохнуть от напряженной, изнурительной работы.

Наивные люди почему-то считают, что жить без службы трудно, даже невозможно в обществе, где действует принцип: "От каждого по способностям, каждому по труду". На способности Поповин не жаловался. Что же касается труда, то на этот счет он любил повторять: "Хай трудится трактор: он железный". И получал по своим способностям. Потеряй работу Лугов, или Глебов, или даже маститый актер Посадов, они не на шутку бы заволновались. Прежде всего, во всей наготе встал бы вопрос: как и на что жить? Перед Попоенным подобной проблемы не возникало. Около двух лет Ефим нигде не состоял на службе, и это были самые счастливые годы его жизни: они принесли ему круглую сумму – один миллион рублей в старых деньгах. Имея за плечами опыт по части взяток, полученный в торговой сети, Ефим Евсеевич все эти два золотых года занимался посредничеством по передаче взяток. Речь шла не о каких-то жалких сторублевках. Теперь были иные масштабы. Из рук в руки без всяких свидетелей передавались десятки и сотни тысяч рублей.

И все это делали не так уж проворные, с виду мясистые руки Поповина, пораженные мелкой дрожью. Именно за эту дрожь и получал Ефим довольно солидные куши с обеих сторон. "Плата за страх", как в шутку называл он эти деньги.

В те годы Ефим Евсеевич и познакомился с Николаем Григорьевичем. Инженер Гризул, по собственному признанию, впервые в жизни брал "вознаграждение за услугу". Его "крестным отцом" в этом деле оказался Ефим Поповин. Так сошлись пути-дороги этих внешне несхожих людей. Николай Григорьевич был очень осторожен. Сперва его осмотрительность даже насторожила Поповина, породила тревожное подозрение: а не связан ли этот главный инженер с ОБХСС? Но страхи его были напрасны. С той поры они стали постоянно нуждаться друг в друге. Исподволь Ефим Поповин вошел в семью Гризула, в круг его знакомых и друзей. При встречах здесь любили поболтать, поспорить о науке и технике, литературе и искусстве, о событиях внутренней и международной жизни. Первое время Поповин старался больше молчать, слушать остроумных и неглупых людей. Потом, осмелев, стал угощать присутствующих не всегда смешными, но пикантными анекдотами. В этих делах он считал себя мастером. Со временем Ефим привык, поднатаскался, обтесался.

И еще одно важное событие произошло в жизни Ефима Евсеевича в те годы. Он женился. Наташа из Полтавы приехала в Москву поступать в Институт стали и провалилась на экзаменах. В тот роковой для очаровательной девушки момент сам всевышний послал ей на помощь своего ангела-хранителя по имени Ефим Поповин. Справедливости ради, следует сказать, что "безработный" в то время ангел совсем не случайно оказался у подъезда института. Заранее решив жениться на самой красивой девушке из числа тех, что не приняты в вуз, он во время вступительных экзаменов целыми днями слонялся по институтским коридорам, кругленький, полненький, побритый и надушенный, одетый с иголочки в светло-серый костюм и темно-синюю рубашку. Абитуриенты (да простит меня читатель за это напыщенное слово) принимали его за важное ученое начальство. Поповин не пытался рассеять их заблуждения, а, пожалуй, напротив. Наталку-Полтавку он успокоил внушительным советом – не вешать нос. В жизни, мол, из любого положения можно найти выход. А в чем он состоял, Ефим объяснил девушке в ресторане "Националь". Прежде всего он спросил ее, почему она, такая милая, неземная, избрала сугубо мужской институт? Зачем ей понадобилась сталь? Наташа смутилась и откровенно призналась: "Не знаю". Тогда Ефим Евсеевич, расправляясь, как обычно, с обильным и дорогим ужином (поесть он любил), позволил себе задать следующий вопрос: а зачем ей, такой красивой и такой умной, понадобился диплом?

Наташа в самом деле была недурна собой. Что же касается ума, то тут, мягко говоря, Поповин глубоко заблуждался. Правда, он вообще считал ум излишней роскошью для женщин. Как правило, доказывал Ефим с апломбом именитого философа и социолога, подавляющее большинство девушек стремится получить вузовский диплом в надежде на выгодного жениха, и чаще всего им приходится полученные в вузе знания применять в практике домоводства. Стоит ли из-за этого пять лет себя пичкать всяческими премудростями, ломать голову над таблицами и формулами, жертвовать здоровьем и молодостью? Неразумно, глупо, нелепо! К чему девушке диплом, если есть человек, готовый жениться на ней без диплома?

В общем, в Полтаву Наташа возвратилась не одна, а с богатым мужем. Погостили они там всего несколько дней. Жили в лучшей гостинице, принимая родных и знакомых в двухкомнатном люксе. Муж не скупился на угощение, стараясь задобрить близких невесты, отпускавших по его адресу далеко не лестные оценки (ему шел тридцать седьмой год, а Наташе – двадцатый). Другие считали, что он не только некрасив, но даже чем-то неприятен. Зато, говорили третьи, видать, человек солидный, занимает, наверно, какой-то важный пост. Всем не терпелось узнать, чем он занимается. Но этого даже сама Наташа не знала. "Где я работаю – не спрашивай. Это тайна. Понимаешь – государственная тайна", – сказал ей однажды Ефим. И Наташа не спрашивала. Недаром при первой встрече Поповин назвал свою будущую супругу умной.

И если умная жена не интересовалась, где работает ее муж, то соответствующие органы все-таки проявляли интерес к Ефиму, задавая себе вполне законный вопрос: а на какие средства живет этот безработный?

Пришлось ему подыскивать себе должностишку. Однажды Наталка-Полтавка узнала, что муж ее работает заведующим базой центрального склада галантерейных товаров. Это открытие прямо-таки обескуражило молодую супругу, считавшую, что ее муж ответственный работник, по крайней мере министерского масштаба. На ее недоуменный вопрос: как это понимать, он ответил с видом, полным таинственного значения: "Так надо, дорогая моя. Будь умницей". – "Постараюсь", – тоже со значением ответила Наташа. А через два года она узнала, что база, которой заведовал ее муж, снабжала галантерейные палатки Москвы ворованными товарами. Как-то ночью между мужем и женой произошел откровенный разговор. Ефим, ничуть не смущаясь, объяснил, с потугами на философию: "Да, моя дорогая, такова жизнь. Жизнь – борьба. Кто это сказал? Не знаешь. Ну и я не помню. Борьба. Побеждают самые сильные и самые умные. А победителей не судят. Это кто сказал?.. Ну неважно". – "А ведь и тебя могли засудить, как тех, что в газете", – задумчиво сказала Наталка. "Судят дураков, а не победителей", – браво ответил Ефим.

Однако оставаться долго без работы теперь Поповин не рискнул. Месяца через два он получил себе уединенное тихое местечко заведующего коммерческим складом стройматериалов. Как и прежде, эта работа оказалась непыльной и денежной. Небольшой штат – в пять человек – вполне устраивал Ефима Поповина, превратившего в скором времени склад в частную лавочку. ОБХСС и контролеры пока что не добрались до нее.

От безделья и бездетности Наталка-Полтавка расцвела и раздобрела, обзавелась твердым характером и юным возлюбленным – по крайней мере так она сама называет двадцатилетнего Мусу Мухтасипова. В то время как под неотвратимым напором лет и обильной пищи чревоугодник Ефим из кругленького колобка превратился в подлинного бегемота, жена его добрела и наливалась, как августовское яблоко. А кому не лестно иметь интересную жену? Все на нее смотрят, все только о ней и говорят, все тебе завидуют, а она твоя, собственная, черт возьми!

Все познается в сравнении. На людях Наташа сравнивала своего Фиму с другими, и результаты были отнюдь не в пользу мужа. И тогда в ней зародилось отвращение к нему. Нет, она не думала бросать своего Фиму, сделать такую глупость она не могла. Но завести молодого любовника Наталке не составило большого труда. И она стала изменять своему Фиме, которого в глаза ласково звала "мой кабанчик", а в его отсутствие презрительно – "боров". После ряда случайных встреч, так сказать "разовых", без привязанностей и чувств, Наталка нашла себе кареглазого паренька Мусу, который пленил ее независимым видом и свободными манерами. Наталка привязалась к нему самозабвенно, боготворила его и выполняла все его прихоти. Боясь потерять, ревновала к девчонкам. Щедро дарила лаской и деньгами, только бы он был постоянно при ней.