Текст книги "Во имя отца и сына"

Автор книги: Иван Шевцов

Посадов поставил на стол чашку с чаем, посмотрел на Сашу.

– А что я там не видел? Комедиантов?

– Они поэты, Алексей Васильевич. – Лукавые глазки Саши улыбались. – Знаменитые, всемирные. Их стихи даже "Голос Америки" цитирует.

– Вот и пускай едут в Америку. А вам, заводским ребятам, они к чему? – рокотал ворчливо Посадов.

– Действительно, нашли кого приглашать, – хмуро бросил Петр Васильевич. – Да этому Воздвиженскому нужно сначала русскую грамматику как следует выучить, а потом уже стихи писать.

– А зачем ему учить? – сказал Посадов. – Для него грамматика устарела. Потому и реформу замышляют.

– Ну пойдемте, Алексей Васильевич, – умолял Саша: к старому актеру он питал особую привязанность. – Там вы и с Глебовым увидитесь.

– Разве что, – сдался Посадов. Сашу Климова он любил по-отечески, дарил ему разные безделушки, приглашал его на спектакли и концерты, терпеливо слушал его стихи. Впрочем, никогда не переоценивал его способностей. "В тебе артист сидит. А поэзия – возрастное. Пройдет. А вот сцена – сцена для тебя, и ты для нее".

"Не морочь парню голову, – обычно возражал отец. – Актер из него не получится, хороший актер, а не кривляка".

Посадов не соглашался с Петром Васильевичем, а сам Саша всерьез никогда не думал о сцене.

– А ты знаешь, я, пожалуй, пойду с тобой, – объявил Посадов, вставая. – А то как-то нехорошо получится перед Глебовым: он просил, я обещал. Ну, до скорого, – бросил он и направился к выходу.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. ПОЭЗИЯ И АНТИПОЭЗИЯ

У входа в заводской Дворец культуры на рекламном щите метровые буквы:

ВЕЧЕР ПОЭЗИИ. СТИХИ, ПОЭМЫ.

ЗАРУБЕЖНЫЕ ВПЕЧАТЛЕШИЯ.

ВПЕРВЫЕ У НАС В ГОСТЯХ МОЛОДЫЕ ПОЭТЫ

АРТУР ВОЗДВИЖЕНСКИЙ И НОВЕЛЛА КАПАРУЛИНА.

Вход свободный

Начало в 18 часов

При входе в библиотеку тот же текст, только помельче. У библиотечной стойки – книжки Воздвиженского и Капарулиной с интригующими названиями: «Вниз головой», «Треугольный шар», «Космодуги», «Электронная парабола», «Я иду», «Твист и ракеты». А по другую сторону, под рубрикой «Прочти эти книги» несколько книг современных поэтов и прозаиков. Между двумя полками за барьером стоит симпатичная и торжественно-нарядная Вероника. Ей двадцать лет. У нее пунцовые от волнения щечки и черные от туши ресницы и брови. На голове – копна модных седых волос, сделанных парикмахером. Она мило улыбается, увидев у выставки среди трех друзей Сашу Климова, которого она давно уже милосердно простила, сняв с него ярлык «железобетонного ортодокса».

– Итак, чем нас сегодня будет воспитывать очаровательная Вероникочка? – спрашивает, отвечая ей на улыбку, Саша.

– Тебе могу предложить повесть "Я не люблю вокзалов", перевод с армянского, – говорит Вероника.

– Это о чем? – поинтересовался Саша.

– Об одном лоботрясе, который после окончания школы не знал, куда себя деть, бил окна, всех критиковал, никого не признавал и поэтому считал себя самым умным на свете парнем. Я читал, – поспешил пояснить Коля.

Вероника ухмыльнулась.

– Стоит читать? – спросил Саша.

– Хорошая книга, – похвалила Вероника. – Ты его не слушай.

– Девочки, рестораны, поцелуи в подъезде и на улице, – комментировал Коля. – Очередной образцово-показательный антик, герой времени, литературы, песен и кино.

– Это уже старо, мне что-нибудь пооригинальней, – отказался Саша.

Зрительный зал был полон. Пришла на вечер поэзии не только заводская молодежь. Глебов обратил внимание, что в зале немало было пожилых рабочих: мужчин и женщин. Он сидел с краю в пятнадцатом ряду вместе с Посадовым. Впереди них – Саша Климов, Коля Лугов, Роман Архипов и Юля Законникова. Вступительное слово произнес Александр Маринин. Он говорил цветисто, темпераментно о том, что молодая поэзия завоевала сердца масс, вышла на площадь и эстрады, покорила смелой мыслью и новизной формы. Что молодые поэты ищут, выполняя наказ Маяковского: "Твори, выдумывай, пробуй". И находят. И творят. И выдумывают. Успешно. Это прежде всего относится к сегодняшним гостям: Артуру Воздвиженскому и Новелле Капарулиной.

По залу волной прокатились аплодисменты. Поэт и поэтесса встали и непринужденно поклонились. Затем Маринин предоставил слово Капарулиной. Высокая сутулая девушка с растрепанными темными волосами и большими глазами, пожалуй, слишком большими для ее бледного мелкого лица, поднялась. Неторопливо и торжественно взошла на трибуну, отсутствующим взглядом обвела настороженный зал. Выдержав паузу, точно собираясь сделать какое-то откровение, она. грудным с хрипотцой голосом возвестила:

– Мой великий друг Артур Воздвиженский, – и смолкла, ожидая привычных аплодисментов в честь "ее друга". Аудитория молчала, не догадываясь, что именно в этом месте надо неистово аплодировать. Не дождавшись хлопков, поэтесса надула губки и продолжала: -…недавно рассказал мне о своей встрече с одним американским бизнесменом в Филадельфии. Так вот, этот бизнесмен, весьма далекий от поэзии и политики, признался советскому поэту: Петр Великий прорубил окно в Европу… А теперь наступило новое время – эпоха открытых дверей. Мы проводим "недели открытых дверей" в институтах, университетах и других учебных заведениях. Хорошо" бы проводить "недели открытых дверей" и на заводах. Между прочим, в Финляндии вообще не запирают дверей. Я написала стихи, которые называются "Настежь".

Она сделала паузу, вдохнула глубоко, точно собиралась нырять в воду, резко встряхнула головой и начала с пафосом:

 
Прочь запоры, заборы,
Все поры – настежь!
Откройте, отворите
Двери, окна,
Шлагбаумы, границы!
Пусть люди, как птицы,
Летают друг к другу
Друзьями.
Друзья мы
И те, кто в Париже,
В Нью-Йорке и Риме.
Мы други и братья.
Одни у нас заботы,
Едины печали,
На что нам заборы,
К чему нам печати,
Все к черту:
Запоры, затворы,
Замки и за мки,
В которых чинуши,
Бумажные души,
Бездушные туши,
Слепы и глухи
И к правде,
И к правым, и к левым,
К Сезаннам, Гогенам,
К мадоннам, поэтам
Необыкновенным.
Ломайте, крошите,
Чтоб солнце, чтоб воздух,
Чтоб только правда!
Свободно дышите.
Смело пишите
Вот наша правда и Право!
Да!
 

Она резко мотнула головой, рассыпав волосы гривой. В передних рядах несколько парней и девчат неистово завизжали и зааплодировали. Ребята, сидевшие впереди Глебова, удивленно приподнялись и стали их. рассматривать.

– Что там за энтузиасты? – озадаченно спросил Климов. – Не из литейного ли?

– Нет, похоже не наши, не заводские, – проговорил Коля, всматриваясь. – Какие-то пришлые.

– Любопытно, – произнес Роман и осторожно боковым проходом подошел к сцене. Он вернулся, когда Капарулина прочла еще два стихотворения, сообщил: – Точно, не наши.

Саша Климов обратился к Посадову: – Видали, Алексей Васильевич!.. Стихотворцы своих аплодисментщиков за собой таскают.

– Не может быть, – ответил за Посадова Глебов.

– Точно, Емельян Прокопович, – подтвердил Архипов. – Я специально ходил смотрел. Наши так не визжат. А это эстрадные истерички. Наемные.

– Ну вы бросьте. Разве у поэтов не может быть поклонников? – остановил их Глебов. – Узнали, где выступают кумиры, и пришли. Вполне закономерно.

– Стишки так себе, – заметил Коля.

– А сама поэтесса – ничего, – отозвался Саша.

Следующее слово Маринин предоставил Артуру Воздвиженскому. Ритуал восхождения на трибуну был тот же, что и у Капарулиной. Первые ряды неистовствовали. "Антигром!" – отчетливо донеслось до слуха Глебова.

– Антигром, "Анти-Дюринг", антилопа, антимир, Антиох Кантемир, – дурашливо вполголоса проговорил Саша.

Воздвиженский, безвольно опустив плечи, стоял на трибуне и прислушивался к аплодисментам. Он чутко ловил их пульс и со сноровкой опытного ловца ждал тот момента – нет, не минуты, а именно момента, когда аплодисменты начнут иссякать. Тогда он поднял руку, скромно улыбнулся и попросил зал соблюдать тишину.

– Я недавно вернулся из Штатов, – тихо начал Воздвиженский, как бы призывая зал к вниманию. Уставившись в пол, себе под ноги, он сосредоточенно думал, будто силясь воскресить в памяти нечто сугубо важное. Наконец поэт молвил: – Новелла здесь уже говорила. Мне думается, мы их плохо знаем, они – нас. В этом беда. Чтобы понять Америку, надо пожить в ней. Проще всего сказать: Нью-Йорк – город контрастов. Это так же примитивно, как и банально. Так можно было говорить во времена Горького и Маяковского. Сегодняшняя Америка удивляет и поражает. Непривычным. Необыкновенным. Америка беспокойная, пресыщенная, мятущаяся. Всегда в пути, в непрерывной гонке, в бешеном поиске экспериментатора. Парадоксы на каждом шагу. Высокий жизненный уровень, комфорт в быту, гангстеры и апатия в духовной жизни. Как это совместить? Демократические институты, свобода печати, разные благотворительные общества – и расовая дискриминация. Эйнштейн и антисемитизм. Кажется дико и неправдоподобно.

Климов, возбужденно посмотрев по сторонам, быстро обернулся к Посадову. Тот был хмур и суров, не разделял беспечной веселости Саши.

– Я прочту вам свои последние стихи, которые я написал только что, перед тем как ехать сюда, – неожиданно предложил Воздвиженский.

 
Биссектрисы ракет и параболы спутников,
да доска аудитории звездное небо
с таблицами чисел.
Месопотамия, матерь народов истории,
слышишь?
История со скоростью света мчится…
 

Глебов внимательно слушал. Он вспомнил первую встречу с поэтом, когда Воздвиженский вместе с двумя своими коллегами паясничали перед студенческой аудиторией. Это было год назад. Воздвиженский только что вернулся из Италии и Франции. Он делился своими сумбурными впечатлениями о Европе и читал экстравагантные стихи, навеянные парижскими ночными кафе. Помнится, его за это критиковали в печати, о его легкомысленных интервью с буржуазными журналистами говорилось на совещаниях. Но не прошло и года, как, то ли в порядке перевоспитания, то ли в порядке поощрения, его уже послали в Америку набираться новых впечатлений. Глебова же за «администрирование» освободили от должности инструктора райкома. Емельяну показалось, что за этот год в облике поэта произошли значительные, хотя и еле уловимые перемены, которые нелегко было сразу определить. В стихах, в манерах, даже в голосе. Год назад он был более развязен, нарочито задирист, вызывающ. Теперь в нем появилось больше самоуверенности и апломба.

Мысли Глебова прервал Посадов:

– Боже, какая пошлятина! Паяц. И кто это организовал?

– Маринин, кто же еще, – тихо ответил Глебов.

– А почему бы не пригласить на завод настоящих поэтов? – вслух сказал Посадов.

– Старик прав. – Архипов легонько толкнул Сашу.

Воздвиженский все читал. Неуемные аплодисменты с первых рядов, их преднамеренное неистовство лишь подчеркивали равнодушие слушателей. Постепенно с задних рядов начали уходить, сначала осторожно, украдкой, затем демонстративно. Маринин сердито постучал по микрофону и, укоризненно качая головой, сказал:

– Товарищи… Не показывайте себя с дурной стороны.

И в этой внезапно образовавшейся паузе прозвучал громкий голос из зала:

– Почитай нам Бориса Ручьева!

– Василия Федорова.! – вслед за ним выкрикнул Саша Климов.

Маринин неистово забарабанил в микрофон и поднялся, сделав почтительный поклон в сторону Воздвиженского.

– Товарищи, товарищи! Так нельзя. Поэты не читают чужих стихов. Не путайте их с артистами.

Воздвиженский с гримасой неудовольствия сошел с трибуны и сел рядом с Марининым. Но тут же поднялся, взяв в руку микрофон, другой нервно сгреб со стола кучу бумажек, вяло проговорив в зал:

– Чтобы ответить на эту массу записок, потребуется, пожалуй, целый вечер. Я вижу, вы устали, поэтому мы решили не задерживать вас своим присутствием. Благодарим за внимание.

Он сделал кивок в сторону зала и вышел из-за стола, ожидая Капарулину. Пропустив поэтессу вперед, он под нестройные, жидкие аплодисменты что-то сказал Маринину, удаляясь. Такого конца никто не ожидал.

– Что это вдруг сорвались? – недоумевал Коля, вставая.

– Конец первой серии, – сострил Саша.

– Продолжения не последует, – добавил Роман.

В фойе Посадов познакомил Глебова с Юлей, Вероникой, Романом, Колей и Сашей. Впрочем, с Архиповым Глебов уже был знаком, беседовал с ним как с секретарем комитета комсомола.

– Артисты, актив мой, – с гордостью похвалился Посадов.

– Бывшие артисты, Алексей Васильевич, – поправила Юля.

– Бывший актив, – поддел Саша.

Посадов поморщился, хотел ответить, но смолчал: поднимать этот вопрос на ходу, в людской толчее было не совсем уместно.

Из Дома культуры Глебов позвонил домой и предупредил жену, что придет не один, а с Алексеем Васильевичем Посадовым. До дома они решили идти пешком, подышать морозным воздухом. Посадов поднял бобровый воротник, взглянул на легко одетого Глебова, заботливо спросил:

– Не холодно? А то возьмем такси?

– Да нет, Алексей Васильевич, я привык, а вы? Не любите вечерних прогулок?

– Почему же, напротив, – отозвался Посадов. Он ждал, когда Глебов начнет обещанный разговор, предполагая, что речь пойдет о народном театре. Но Глебов начал с другого.

– Сегодня в обеденный перерыв прошелся я по цехам. И что меня поразило: сидят ребята и режутся в карты, в домино, редко кто в шахматы и шашки. Представляете, Алексей Васильевич, люди со средним образованием. Меня это огорчило.

– Хорошо, а что вы им предложите взамен? – Посадов замедлил шаг. – Громкую читку газет, беседу о вреде табака или о пользе кефира?

– Да нет, зачем же. Какой-нибудь интересный разговор.

– О чем?

– Да вот хотя бы о поэзии. Вы слышали реплики, видели, как сегодня реагировала заводская молодежь на выступления ультрапопулярных. Значит, интересуются поэзией. И разбираются. Помочь надо. Побеседовать о живописи, о музыке. Да мало ли о чем. Важно, чтоб это было интересно и полезно.

– Все это, конечно, правильно. Только кто должен проводить эти беседы?

– Ну, скажем, о поэзии – пригласить поэта. Прямо в цех. Пусть почитает стихи, расскажет, ответит на вопросы.

– Ответят… Они вам ответят! – язвительно повторил Посадов. – Видали, как ответил этот Артур Воздвиженский?

– Не о нем речь. Этого в цех и не заманишь. Я говорю о настоящих поэтах. Или, скажем, вот вы? Могли бы рассказать о Художественном театре, о театре вообще, о великих актерах. Как вы на это смотрите?

– Да я-то что? Я, конечно, мог бы. Но этого мало. Тут ежели начинать такое дело, то надо продумать все обстоятельно. Чтоб не погасло. Ну, предположим, раз в неделю в обеденный перерыв выступает кто-то из интересных людей. Ну, допустим, скульптор Климов, Петр Васильевич, народный художник. Вы не знакомы? Этот юркий чернявенький паренек – сын его. Климов мог бы много любопытного рассказать.

– Сын Климова? – Глебов был удивлен и обрадован. И не хотел скрывать этого. – У нас на заводе? И что он делает?

– Работает в цехе. Ну и "комсомольским прожектором" заправляет. Паренек шустрый, с характером. Весь в отца. Любит задавать острые вопросы.

– Вам и Климову следует не в цехах выступать, – заговорил Глебов, – а во Дворце культуры. Устроить вечер, собрать побольше аудиторию.

– А почему? Можно и в цехе. Это даже лучше, – сказал Посадов. – А вот вашего Алика Маринина давно пора бы выгнать.

– Почему же? – насторожился Глебов.

Посадов помедлил. Емельяну показалось, что он не расслышал вопроса. Но Посадов вдруг резко повернулся к Глебову:

– Вы только еще хотите воспитывать молодежь. Собираетесь. А маринины уже давно воспитывают. Только в другую сторону. Вот вы говорите Маринину: надо пригласить скульптора, артиста, писателя или еще кого-нибудь. Маринин приглашает, устраивает вечера, встречи. Он знает, кого приглашать. У него на любой счет есть свой Артур Воздвиженский. О парижах, нью-йорках расскажет, стихи для девочек прочтет: "Настежь двери, границы, шлагбаумы".

Вы помните, у Бориса Ручьева есть такие стихи:

 
…Невидимо стоглавый и сторукий,
Минуя все привады волчьих ям,
Никем еще не признанный, гадюкой
Он всюду полз за нами по пятам…
Он в праздники садился с нами вместе,
Знал беды наши, вкусы, имена.
И, если не хмелели мы от лести,
Вином своим поил нас допьяна.
И в городе, омытом нашим потом,
От наших спящих жен невдалеке,
Он песни пел нам по заморским нотам
На задушевном нашем языке:
О городах, которых мы не знали,
О славе неизвестных нам знамен,
О золоте, дороже нашей стали,
О женщинах, прекрасней наших жен…
…Разведчик смерти.
Рано или поздно,
Вернее, поздно – и не к чести нам
Он будет понят, пойман и опознан
И, как убийца, скручен по рукам…
 

Он оборвал и поникшим голосом сказал:

– Это отрывок из его поэмы "Прощание с юностью". Так пишут рабочие поэты.

Было тихо, большой город, пронизанный миллионами золотистых огней, сверкавших на морозном воздухе, будто затаив дыхание, слушал стихи, такие простые и мудрые, как сама правда. Стихи были созвучны душевному настрою Посадова и Глебова, они как бы сломали между двумя этими людьми внутренний барьер, призвав к доверию и взаимопониманию. Посадов постоял, глядя в растерянное лицо Глебова, и снова зашагал. Емельян не мог прийти в себя несколько секунд, потрясенный большим талантом поэта. В его ушах все еще звенели только что услышанные им стихи. Затем он ускорил шаг, догнал Посадова и взволнованно проговорил:

– Вот бы кого пригласить к нам на завод.

– В Магнитогорске живет, – ответил Посадов.

– Да, далековато, – огорчился Глебов.

– И в Москве есть талантливые ребята. Только Маринин их не пригласит, вот в чем вопрос.

– Ну это мы еще посмотрим! – сорвалось у Глебова.

Помолчали. Подходя к улице, где он жил, Глебов спросил:

– А эта девушка, что была с Архиповым?

– Юля-то? Из вашего же заводского конструкторского бюро. Вы ничего о ней не знаете?

– Нет.

– Интересная судьба. Поэма. А вернее, драма, трагедия!

– Любопытно.

– Училась в МГУ. Вышла замуж за иностранца – студента. Уехала в Африку. Там она и узнала, почем фунт лиха. С большим трудом удалось ей вернуться домой. В общем, история, достойная пера авантюрного романиста.

– А она тоже могла ведь выступить перед рабочими, рассказать про жизнь за рубежом, – вслух подумал Глебов.

Посадов поморщился, но промолчал. Только уже когда садились в лифт, неожиданно сказал:

– Она не любит вспоминать об этом.

– Вы о ком? – не понял Глебов.

– О Юле Законниковой. Должно быть, душевная рана еще не зарубцевалась.

– Да. У нее такие печальные глаза. Даже когда улыбается, – вспомнил Емельян. И нажал кнопку лифта. – Вот это, Леночка, и есть Алексей Васильевич Посадов, – представил Емельян гостя жене.

Елена Ивановна с хозяйским радушием протянула артисту узкую теплую руку, и суровый взгляд артиста смягчился.

– Очень рада познакомиться. По сцене я знаю вас уже, наверное, лет двадцать. Еще в студенческие годы бегали на галерку, чтобы поглядеть.

– Видите, какая у вас древняя поклонница? – помогая Посадову раздеться, пошутил Емельян.

– Что-то не верится, – улыбнулся Посадов, не сводя с хозяйки глаз. – В древность не верится. Слишком молоды. Вас и сейчас можно принять за студентку. Притом первого курса.

– Да полно, Алексей Васильевич. У меня уже дочь скоро невестой будет, – вспыхнула Елена Ивановна.

Для своих сорока лет Елена Ивановна выглядела очень молодо. Ни одна морщинка еще не тронула ее белого чистого лица. Ее бирюзовые глаза смотрели доверчиво и открыто.

Алексей Васильевич, разрумяненный морозцем, переступил порог теплой комнаты и остановился посередине, осматривая стены: репродукция "Зимы" Дубовского, довольно посредственный офорт с морским пейзажем, портреты Дзержинского и Маяковского, гипсовый бюст Ленина на книжном шкафу.

– Вы удивительно похожи друг на друга. Как брат и сестра. Особенно глаза.

– Это находят многие, – подтвердила хозяйка, торопливо направляясь на кухню.

Елена Ивановна собрала ужин в большой комнате, служившей одновременно столовой, гостиной, кабинетом и спальней. (Дети спали во второй комнате, поменьше.) Ради такого случая Емельян поставил на стол бутылку столичной и бутылку сухого вина, чем вызвал недоуменный вопрос гостя:

– А это, собственно, зачем?

– Да уж так у нас заведено. Тем более с мороза, – улыбнулся Глебов, потирая озябшие руки.

– Лично я не пью, – сообщил Посадов, – может, поэтому и считаю бутылочную традицию консервативной. Вот чаек – это да-а. С мороза этак стаканчиков пять. Как вы насчет чайку?

Глебов пожал плечами:

– Что ж, чай так чай…

За ужином говорили о сегодняшнем вечере поэзии во Дворце культуры и о будущих. Глебов рассчитывал на помощь Посадова, а тот, в свою очередь, ругал Маринина.

Емельян в душе признавал, что Посадов прав, но пробовал смягчить резкость характеристики:

– Вы правы, Алексей Васильевич. К сожалению, дело не только в одном Маринине. Я сегодня зашел в библиотеку, – рассказывал Глебов, – поинтересовался фондами: что наши библиотекари рекомендуют читателю, что требует читатель?

– Ну и что вы выяснили? – перебил его Посадов и сам ответил: – Предлагают читателю все тот же товар, того же Воздвиженского.

– Хуже, Алексей Васильевич, хуже. – Глебов посмотрел на Посадова, затем перевел взгляд на жену. – Даже если вы и захотите почитать, ну, скажем, Николая Островского, Фадеева – не сможете. Этих книг нет в библиотеке. Спрашиваю: почему? Не получаем, говорят. Бибколлектор снабжает нас книгами.

– Представляю, – снова не удержался Посадов, отхлебнув и поставив чай. – В бибколлекторе сидит такая же поклонница Воздвиженского, и она решает, кого пущать на полки библиотек, а кого не пущать. Она делает политику, воспитывает. А вы говорите! Вы понимаете, как все это крепко связано одной веревочкой. Как глубоко, даже очень глубоко зашло. Вон Петр Васильевич Климов. Его пинают, кусает какая-то критическая мошкара, гнус. А он делает вид, что так и должно быть, что ничего страшного нет. И самое страшное, что, если, мол, и есть, то бороться с этим бесполезно и невозможно: все это групповщина.

– А может, он прав насчет групповщины, – проговорил Глебов не свои, а чужие слова, которые часто повторял секретарь райкома Чернов.

– Что? И вы туда же? – Посадов поднял на него изумленный взгляд и резко отодвинул от себя стакан. – А .то она значит, эта групповщина? С чем ее едят? Извольте объяснить мне и растолковать популярно! Сколько, по-вашему, у нас их, этих самых групп, какова их платформа, где яблоко раздора?

– Надо полагать, в основном две, – ответил Глебов.

– Хорошо, пусть две. И что ж получается на деле: одна группа отстаивает линию партии, борется за народное, высокое искусство, возвышающее человека. А другая подрывает эти принципы, насаждает всякую гниль, тащит с Запада все без разбору, растлевает. Я вас и спрашиваю: в чем же криминал так называемой групповщины? И почему надо закрывать на это глаза, ругать и правых и виноватых?

– Я вас понимаю, Алексей Васильевич, происходит обычная идеологическая борьба. Битва за души людей.

– Обычная? Ничего себе – обычная. Вы бываете на художественных выставках, на спектаклях, смотрите телепередачи, кино? – Посадов остановил взгляд на жене Глебова. Ему показалось, что она хочет что-то сказать.

– Нерегулярно, – ответила Елена Ивановна, слегка смутившись. – Но я с вами согласна целиком.

– Да, но ведь печать наша критикует и слабые спектакли, и плохие стихи. Того же Воздвиженского, – заметил Глебов.

– А толку что? – вспылил Алексей Васильевич, не отрывая взгляд от Глебова. – Что толку-то? Кажется, Голсуорси сказал, что ничто так не способствует популярности, как нападки газет. Его критикуют, потом переиздают, ругают снова, а затем хвалят, экранизируют, инсценируют, транслируют по радио и телевидению. Все его же, Артура Воздвиженского. А вас? Вот вы попробуйте напишите патриотическую вещь, отнесите в кино или в театр, а я посмотрю, как она там пройдет.

– Ну а если это будет талантливая вещь?

– А вам будут говорить, что она бездарная. Попробуйте поспорьте. Даже если гениальная, все равно ничего не докажете.

Глебов это и сам знал. Работая в райкоме партии, он сталкивался с подобными фактами. Горько было слушать Посадова, человека прямого и слишком резкого в суждениях, высказывавшего свое мнение с душевной болью. Сегодняшний вечер поэзии окончательно укрепил Емельяна в том, что идеологическую работу надо ставить на первый план. "На первый план, – мысленно повторил он и подумал: – А ведь найдутся такие, которые скажут мне с начальственным упреком, что, дескать, производственный план – это святая святых всей твоей деятельности". Но Глебов всегда был тверд в своих убеждениях, тверд и последователен. В райкоме некоторые считали эту черту характера "отсутствием гибкости" и упрямством. Поэтому ему понравилось, что Посадов говорит и мыслит так же, как и он, Емельян Глебов. Слушая Алексея Васильевича, секретарь парткома прикидывал, как лучше использовать большой житейский опыт этого человека для общего дела, и вдруг представил себе такую картину. После выступления Капарулиной и Воздвиженского поднимается на сцену Посадов и говорит могучим баритоном: "А теперь, друзья мои, я прочту вам стихи иных поэтов, о которых не трезвонит критика. В лучшем случае, обходит молчанием, иногда походя лягает". И прочел бы стихи наподобие тех, которые цитировал час назад, прогремел бы на весь зал набатным колоколом! Это было бы здорово!.. А! Подумав об этом, Глебов сказал:

– Я хотел поговорить с вами, Алексей Васильевич, насчет нашего народного театра.

– А что ж тут говорить, – поспешно отозвался Посадов. – Дело ясное, так сказать, причины налицо. Поставили мы три спектакля. На энтузиазме. Сыграли по два раза. Вот и все. Овчинка выделки не стоит. На подготовку спектакля уходит масса времени, сил, энергии. Репетируешь месяцами, а играешь два раза. Ну куда ж такая расточительность!

– Нерентабельно, как у нас говорят?

– Вот именно, – подтвердил Посадов.

– Ну, а если развесить афиши по городу, давать спектакли не только для своих, заводских, а для всех желающих? – предложил Емельян.

– Вряд ли поможет, – усомнился Посадов. – Столичный зритель набалованный, он так рассуждает: вот еще, какой-то самодеятельный, стоит ли тратить время и деньги, лучше схожу в кино или посижу у телевизора, сэкономлю рупь. Или пойду футбол смотреть. Там много думать не надо. Ори во всю глотку, свисти что есть духу, топай ногами, тряси кулаками. Словом, давай волю необузданным инстинктам далеких предков.

Глебов не был болельщиком, однако не разделял взглядов Посадова на футбол. Спорить же не стал.

– А если для затравки пустить несколько спектаклей бесплатно? – предложил Глебов. – Или, скажем, не зрителя к себе вызывать, а самим идти к зрителю, выступать в клубах и Дворцах культуры других заводов. В Москве таких наберется не один десяток.

– Все это слова, – вдруг охладил его пафос Посадов. – А мне нужна конкретная помощь. Средства нужны.

– Найдем, – пообещал Глебов. – Что еще?

– Для начала хватит.

Трое юношей и две девушки возвращались из Дворца культуры домой. На улицу вышли все разом. Остановились ненадолго, пожав на прощание друг другу руки. Закуривая сигарету, Коля Лугов хмуро сказал:

– Я все думаю, где мы с ним встречались? Ну такое знакомое лицо, что…

– Чье лицо? – перебил Саша.

– Да этого, секретаря парткома, Глебова.

– Вчера в цехе виделись, – напомнил Саша. – Вспомни. Склероз?

– Не-ет, где-то раньше, – не согласился Коля.

– Я начинаю околевать, – поежилась Вероника.

– Коля, не околевай нас, – скаламбурил Саша.

– Итак, кто куда? – спросил Коля.

– Нам с Сашей по пути, – отозвалась Вероника и крепко взяла Сашу под руку. Делая вид, что ей холодно, она прижалась к нему.

– Нам налево, – объявил Саша, поднимая цигейковый шалевый воротник и по-черепашьи втягивая в него голову: он зимой и летом ходил без головного убора.

– В таком случае нам с Юлей направо, – неуверенно произнес Роман Архипов, восхищенно глядя на Юлю.

– Что ж остается мне? – проронил Коля. – Единственное: идти прямо, только прямо. Мой путь ровный, как штык…

– Или как характер Алексея Васильевича, – вставил Саша и попрощался: – Покедова, мальчики. До завтра.

Когда все разошлись, Вероника сунула свою руку в карман Сашиного короткого полупальто и, сжимая его теплую руку, заметила:

– Ворчун твой Алексей Васильевич. Ворчит, ворчит, как старый дед, всем недоволен, все ему не так. И во всем винит молодежь. Допотопный он какой-то, весь в прошлом.

– Брось нападать на старика. Тоже мне – "вся в будущем". Правдивый старик.

– Ты его не защищай.

– Я себя защищаю – буду и я стариком, и тоже буду ворчать на молодежь, – ответил Саша, убыстряя шаг. – Мы на троллейбусе или на автобусе?

– Все равно. Лучше, конечно, на такси. – На ней было осеннее пальтишко.

– Не вижу предлога для расточительства.

– Я пошутила. Миллионер – Климов-старший, а Климов-младший – пролетарий.

– – Живем на свою зарплату.

Под ногами скрипел сухой от мороза снег. Окна троллейбусов стали матовыми. На остановке была еще одна парочка.

– Нет, действительно, – не унималась Вероника, – почему он не хочет понять тех, у кого другой вкус?

– Кто это "он"? Назови имя.

– Посадов твой.

– А-а. Все не можешь успокоиться.

– Пристал: "Дайте Шишкова". – "А у нас нет Шишкова". – "Как это нет?" – "А вот так: нет – и все. Не имеем. И вообще вы первый спрашиваете Шишкова". – "Позвольте, вы давно тут работаете?" – "Уже скоро год". – "Ага, значит, без году неделя. А уже обобщения делаете, не интересуются, мол, читатели Шишковым". И пошел, и пошел. Барахла, мол, всякого понавыставляли, приличных книг у вас нет. – Она забавно имитировала голос Посадова.

– Критику надо признавать. Иначе ты не сможешь двигаться.

– Это как?

– Двигаться. Вперед. Вон как троллейбус… Кажется, идет. Значит, уедем.

– Нет, правда же, если когда-то в молодости он увлекался Тургеневым, так и мы должны восторгаться всякими там дворянскими гнездами. Скажи, я не права?

Они вошли в полупустой троллейбус. Это избавило Сашу от необходимости отвечать на беспредметный, как он считал, вопрос девушки. Но Веронику было трудно остановить: она не умела молчать и в троллейбусе тараторила без умолку.

– Новый секретарь парткома, видно, тоже штучка: Островский ему, видите ли, срочно потребовался, Фучик, Джалиль и еще что-то в этом роде. Говорит, не ту литературу пропагандируем.

– И правильно говорит, – согласился Саша. Это еще больше подстегнуло Веронику.

– Что ж тут правильного? Подумаешь, законодатели какие! Им, видите ли, подавай Шишкова с Фучиком и тэ дэ. А нас от них в сон клонит. Мне абстрактное искусство нравится. Но значит ли это, что я плохой человек?

– Совсем не значит. Ты славный человек, и мы с тобой уже давно пришли к такому выводу.

Вероника вдруг притихла. Она, в общем-то, была безобидной, симпатичной девушкой. Выдержав самую большую паузу, на которую только была способна, она печально молвила:

– Тебе скучно со мной? Да, Саша?

– Мне ни с кем не бывает скучно, – улыбнулся Саша и сдавил ее холодную руку.