Текст книги "Во имя отца и сына"

Автор книги: Иван Шевцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ. НЕ ПЛЮЙТЕ В ДУШУ

Климову нездоровилось: побаливала печень, покалывало под левой лопаткой. Но эта боль тревожила его меньше всего – к ней он привык, не обращал внимания. Гораздо хуже было то, что болела душа, а эту боль ничем не загасить. На днях к нему должна была приехать авторитетная комиссия и посмотреть проект памятника героям Курско-Орловской битвы, чтобы окончательно решить судьбу монумента. Петр Васильевич с волнением ждал комиссию, никуда не отлучался из мастерской. В любую минуту могли позвонить и сказать: «Встречай, едут!» Как вдруг в газете под рубрикой «Заметки писателя» появилась большая статья Макса Афанасьева, в которой резко критиковался проект этого памятника. Попутно в ней иронически говорилось о творческом методе Климова и ставился вопрос о нецелесообразности сооружения исторических монументов в наше время, тем более героям Отечественной войны, скромным людям, которым были чужды напыщенность и помпезность. Не лучше ли, спрашивал писатель, сохранить поле битвы в его первозданном виде: с траншеями, подбитой техникой, оружием?

На первый взгляд мысли автора казались заманчивыми, подкупающими. Но стоило всерьез задуматься, как сразу же обнаруживалось, что исходным пунктом в статье Макса Афанасьева было пренебрежительное отношение к подвигу народа. Не мог же он не знать, что время очень быстро сгладит следы войны. И тогда уж ничто не напомнит потомкам о героизме и мужестве отцов и дедов. Памятник же останется в веках как символ героического прошлого народа.

О статье Климов узнал по телефону от своего помощника Матвея Златова – плотно сбитого нестареющего человека, с бесшумной рысьей походкой и внимательным, всегда спокойным взглядом.

Доставка материалов, расчет с мраморщиками и гранитчиками, формовка и отливка скульптуры, транспортировка и прочее – все лежало на плечах Златова, незаменимого организатора-коммерсанта. За это его Климов ценил. И когда Златов, бывало, хворал и не приходил в мастерскую, Климов буквально зашивался, и слаженная работа творческой мастерской сразу приостанавливалась, угрожая хаосом. Нет, без Матвея Златова Климов был как без рук. И тот это отлично знал. Климов платил ему из собственного кармана двести пятьдесят рублей в месяц. Златов не жаловался, с него хватало. К тому же у него бывали еще и левые заработки, куда более солидные, чем тот, который он получал у Климова.

Златов кое-что соображал по части изобразительного искусства, особенно скульптуры. Вращаясь долгое время в кругу художников, прислушиваясь к разговорам, он поднатерся. Выдавая чужие мысли за свои, Матвей иногда даже высказывал свое мнение о произведениях. Златов был человеком весьма осведомленным о всех делах Союза художников, академии и других учреждений. Поэтому часто получалось так, что не Климов информировал Златова, а Златов – Климова. Информировал тенденциозно. Матвей не говорил неправды шефу, он просто замалчивал некоторые факты. В особенности, когда правда могла повредить интересам Златова. Он ревниво оберегал своего шефа от каких бы то ни было посторонних влияний, от нежелательных друзей. Климов полностью доверял ему, делился с ним не только творческими замыслами, но и многими сокровенными мыслями по житейским делам, спрашивал совета. В этих случаях Матвей осторожно, тонко предлагал различные варианты. Такая серьезность, степенность и неторопливость нравились Климову. В творческие дела скульптора Златов не вмешивался, не навязывал своего мнения, был беспристрастен. Во всяком случае, так казалось самому Климову.

Когда появилась статья Макса Афанасьева, Златов пришел в мастерскую злой и негодующий. С порога своим обычным тихим голосом он спросил сидящего в глубоком кожаном кресле Климова:

– Что ты решил делать с этим подонком?

Петр Васильевич понимал, что речь идет об Афанасьеве. Однако того, что Златов не только хорошо знаком с Максом, но и дружит с его отцом, он не знал. Климов коротко взглянул на Златова и ничего не ответил.

– Положение трудное, но не безвыходное. – Златов сел за письменный стол и положил руку на телефонную трубку. Можно было подумать, что у него есть выход. Стоит только кому-то позвонить – и все будет в порядке. У Климова повеселело на душе. Но Матвей не позвонил, а глядя поверх очков умными преданными глазами, сказал:

– Помочь может только маршал. Ты с ним говорил?

– Да, он мне звонил. Возмущен, мечет громы и молнии. Пришлось успокаивать, – Климов горько ухмыльнулся.

Златов поймал эту ухмылку.

– Хороший признак. Значит, ты не очень расстроен.

Климов заговорил, обращаясь уже не к Златову, а негромко, точно к самому себе. Это были мысли вслух:

– Этого надо было ожидать. И дело вовсе не в Максе, а в принципе. В его статье совершенно определенная тенденция. Идет она с Запада. Там аукнется, здесь откликнется. И сама метода – гангстеризм – тоже оттуда. Иностранного производства. Ты не согласен? – Климов сверкнул на Златова острым взглядом.

– Видишь ли, – глубокомысленно произнес Златов, не глядя на Климова. – Если мы хотим сосуществовать всерьез, то надо быть последовательными: нужны уступки с нашей стороны.

– В идеологии? – быстро спросил Климов. Кофейные глаза его округлились, излучая пронизывающий блеск.

– А как же иначе? Борьба разжигает страсти.

– Тебе не кажется, что ты несешь чепуху?

– Возможно, – легко согласился Златов, никогда не вступавший в спор с Климовым. Он умел скрывать свои мысли и чувства, симпатии и антипатии.

Пройдясь по кабинету тяжелой походкой, Матвей переключил разговор в другое русло:

– А тебе не кажется, что ты устал, что тебе надо отдохнуть?

– Нет, не кажется, – недовольно и резко ответил Климов. Отдыхать он действительно не умел, никаких санаториев не признавал. Расходовать драгоценное время на ничегонеделание, попросту сорить им считал недопустимой роскошью.

– Тогда тебе надо влюбиться, – посоветовал Златов, задумчиво и бесшумно шагая по длинному кабинету.

– Только этого мне не хватало. Особенно теперь.

– Именно теперь. Я был бы рад. Любовь помогает пережить любые неприятности. Что может быть сильнее любви! – Златов остановился и поверх очков тупо уставился на Климова.

– Можно подумать, что ты всю жизнь занимаешься этой проблемой. – По лицу Климова легкой тенью скользнуло подобие улыбки.

– Думай что хочешь. Твое право. А мое – думать, что ты вообще не способен на серьезные чувства. – Похоже было, что Златов "поджигает" своего шефа.

– А в кого влюбляться? – вдруг довольно живо спросил Климов. – Я не верю женщинам. С меня хватит!

Но слова его не воспринимались серьезно: в них звучала легкая ирония.

– Не надо уподобляться той пуганой вороне, которая боится куста. Если тебе однажды не повезло, это не значит, что все женщины такие.

– Все, – с деланной меланхолией сказал Климов.

– Ты говоришь чужие слова. И знаешь чьи? Посадова. Ему тоже не повезло, а время упущено, и вот он теперь зол на весь мир. А у тебя не все потеряно. Ты молод, интересен, знаменит. Пятьдесят лет – возраст любви. Любая девушка отдаст тебе сердце.

– В обмен на деньги?

– Зачем так? Я говорю о тех, которые полюбят тебя бескорыстно, как человека, как мужчину.

– Для меня этого мало, – отрывисто бросил Климов и встал. Теперь он говорил серьезно.

– А что еще тебе надо?

– Я хочу, чтоб она любила не только меня, но и мое искусство. Понимаешь – мое. Чтоб оно было для нее тем, чем для меня. Вот все это!

Климов широким жестом указал на длинную стену. Там на ореховом стеллаже стояли скульптуры, главным образом портреты: военных, артистов, писателей, рабочих, крестьян, государственных и общественных деятелей – в бронзе, мраморе и гипсе.

– Между прочим, – продолжал Златов, возвращаясь к началу разговора, – главное, на что бьет Макс Афанасьев, – это размер памятника. И тут, к сожалению, он находит себе сторонников даже в академии. Говорят, что это не будет смотреться. Слишком велик. Двадцать четыре метра – в степи!

Климов внимательно смотрел на Златова, пытаясь разгадать, кто именно в академии говорил о размере памятника: человек, вкусу которого он доверяет, или же кто-нибудь из его недругов? Спрашивать же Златова считал неудобным: не говорит – значит, так нужно. Златов был непроницаем. Бледное лицо Климова потемнело, сухие губы вздрогнули.

– Размер… Не будет смотреться… Когда Гутзон Берглун делал в скале памятник Вашингтону, Джеферсону, Линкольну и Теодору Рузвельту, он меньше всего думал о размере. Его волновала впечатляющая сила образа.

– Но то в скале, на горе, а у тебя равнина.

– Так у него высота семьдесят два метра, а у меня двадцать четыре. – В голосе Климова прозвучало едва уловимое раздражение. – Есть разница или нет? Тот памятник делали четырнадцать лет, а мы должны уложиться в четыре года… Размер, гигантомания. Я понимаю, когда Корчак Зиолковский решил в скале вырубать фигуру индейского вождя на лошади высотой сто семьдесят метров – это уже вздор, Древний Египет в американском издании. Тринадцать метров – длина пера на голове. Представляешь?

Раздался телефонный звонок. Златов снял трубку, поинтересовался, кто спрашивает Петра Васильевича, и, передавая Климову трубку, равнодушно заметил:

– Какая-то журналистка. Хочет писать о тебе статью. Как раз самый подходящий момент.

Последняя фраза Климову пришлась по душе, зацепилась в сознании, породила надежду. Выслушав девушку, Климов сказал:

– Ну приезжайте сейчас. Да, именно сейчас – у меня есть свободное время.

– Это было бы недурно, – заметил Златов, – если б она в своей статье, не вступая в спор с Афанасьевым, рассказала о проекте памятника Курской битвы. А? Как ты считаешь?

– Да, конечно. Хоть что-нибудь, чем ничего.

– Так что ты с этой мадам будь понежней, – пошутил Златов. – А я поехал на закупочную комиссию.

Не прошло часа, как Лика Травкина, восторженная, с пылающим лицом, сидела за письменным столом в кабинете Климова перед раскрытым блокнотом. Влюбленно глядя на скульптора круглыми птичьими глазками, она вела неторопливый "допрос", предварительно обойдя мастерскую и познакомившись с работами. Лика отрекомендовалась писательницей, корреспондентом молодежного журнала. Ее интересовали и биография, и творческий путь Климова. Особенно взволновал ее проект Курского памятника.

– Статьей Афанасьева все возмущены. Это непристойный выпад и просто… ну, вы знаете, несерьезно, неумно, – сморщив тонкий носик и вздрогнув круглыми плечиками, вкрадчиво прощебетала Лика.

– И у вас в журнале возмущены? – с язвительной улыбкой поддел Климов.

Он сидел в излюбленном кресле возле письменного стола и приставленного к нему круглого журнального столика. Глядя внимательно на девушку взглядом художника, думал: "Интересно, сколько ей лет? Двадцать пять, не больше. Нет, пожалуй, больше. Паутина морщинок у глаз, складка у рта… Юношеская прическа, мелкие черты лица и мягкий голосок молодят ее. В ней есть что-то… кошачье. Характера не заметно… А взгляд выдерживает привычно, даже с вызовом. Видно, восторженная натура. Любопытно".

– Я в редакции бываю редко. Изредка печатаюсь там. Я знаю, вы наш журнал недолюбливаете. Вы напрасно Думаете, что там плохо к вам относятся. Вас любят, уважают и ценят все порядочные люди. – Она, не сводя глаз, кокетливо глядела на Климова, подперев подбородок руками.

"Довольно разбитная особа", – подумал Климов и, лукаво улыбнувшись, обронил:

– Передайте им мою благодарность.

– Кому? – Лика ответила кокетливой улыбкой.

– Всем порядочным людям.

– Постараюсь. Через печать. – И тотчас же ее лицо стало серьезным, и она восторженно сказала: – Это будет мой лучший очерк. Вы такой большой… Я даже слов не нахожу. Я, конечно, знала ваши работы и раньше, но то, что я увидела… Нет, мне здорово повезло.

Он перебил ее:

– Вы в каком жанре пишете? Проза, стихи?

– И то и другое. Вернее, мое призвание – стихотворения в прозе.

– Ого! Сразу за Тургеневым.

Она почувствовала иронию и тут же приняла вид незаслуженно оскорбленной. Климов понял, но извиниться перед ней почел еще более неудобным. Чтобы как-то смягчить напряжение, искренне признался:

– Был бы счастлив познакомиться с вашими стихотворениями в прозе. По-моему, жанр этот имеет будущее. Он портативен. Толстенные тома скоро перестанут читать.

– Ну что ж, – снисходительно молвила Лика, – если так немного нужно для вашего счастья, готова услужить… – И достала из сумочки книжонку "Голубое безумство". Положила ее перед собой и, прежде чем сделать дарственную надпись, задумалась, прикрыв маленькой ладонью глаза: ей хотелось написать что-то сногсшибательное, архиоригинальное. Но большим умом Лика никогда не отличалась. И она написала:

"Гениальному Климову.

Дорогой Петр Васильевич!

Я счастлива,

что живу с Вами в одном городе".

Климов взял книгу, поблагодарил и, взглянув на обложку, вытаращил глаза:

– Почему "Голубое безумство", а не фиолетовое или не серо-буро-пластмассовое? – И поняв, что опять сгоряча задел авторское самолюбие, добавил извинительно: – Интригующе, черт возьми! Будем читать.

– Я буду ждать вашего отзыва. Хорошо? Для меня это очень важно. Ваше мнение…

– А как я вам сообщу?

Лика взяла из его рук книжку и на обложке написала свой телефон.

Климов предложил ей чашку кофе, она охотно согласилась.

Вечером того же дня Матвей из своей квартиры звонил Лике:

– Докладывай, крошка Лика, как прошла первая встреча?

Она осыпала его градом вопросов:

– Ты с ним говорил? Что он обо мне сказал? Как он…

– Я его увижу только завтра, – прервал ее Златов. – Ты очаровала его?

– Да, – торжествующе подтвердила Лика. – А он симпатяга.

– Угощал?

– Кофе с коньяком. И без пирожного.

– Холостяки пирожного не держат. Коньяк заменяет. Ну что ж, действуй решительно и в темпе.

– Завтра я ему буду звонить.

– Это зачем? Он просил?

– Нет. Я скажу, что очерк сдала в АПН, принят, пошел на заграницу. А теперь решила написать книгу о нем и уже даже с издательством договорилась.

– Так быстро? Не годится. Денька два повремени.

А утром Климов спрашивал Златова, показывая ему "Голубое безумство":

– Послушай, Матвей, ты не знаешь такую писательницу или журналистку Лику Травкину?

– А что такое? – Златов никогда не торопился с ответом. – "…Я счастлива, что живу с Вами в одном городе…" – прочел он дарственную надпись. А про себя с иронией подумал: "Следовало бы добавить: "И мечтаю жить с Вами под одной крышей". Женщины умеют скрывать свои мысли, недоговаривать, опускать концы в воду".

– Да вот подарила вчерашняя, писать обо мне хочет.

– Ну и как она? Молодая, умная?

– По-моему, просто сексуальная особа. Морочила мне два часа голову. Ничего она не напишет. А книжка ее – это какой-то бред. Отрыжка старой декадентщины… Она тут телефон оставила. И неспроста. Послушай, если она позвонит – я уехал в Курск. Вернусь через полгода, через… год, не раньше.

– Как это понимать? – Златов озадаченно склонил набок голову. Он был огорчен и не мог этого скрыть.

– Я ее сразу раскусил.

– Боишься влюбиться?

– В такую? Нет. Можешь быть спокоен: эта не для меня.

Вечером из дому Матвей звонил Лике:

– Как дела, невеста?.. Должен тебя огорчить.

– Что такое, мой мальчик? – Лика насторожилась.

– На Петю поставь крест.

Последовавшая затем долгая пауза свидетельствовала о замешательстве на другом конце провода. Потом маленькая вспышка надежды, и упавший голос Лики уточнил:

– Ты имеешь в виду Петра Васильевича?..

– Ну, конечно, не Петра Первого. – И снова пауза, скорбная, глубокая, точно пропасть. Матвей понял, что Лика не в состоянии задать следующий вопрос, и он попытался ответить на этот и на следующие возможные вопросы: – Думаю, что отчасти причиной твоя книжка. Она его взбесила. Я ведь тебя предупреждал, что он старомоден и во взглядах и во вкусах.

– Я не думала… А впрочем, рано или поздно, все равно пришлось бы ему показать "Голубое безумство", – оправдывалась Лика.

– Рано или поздно – не одно и то же. Это две большие разницы. Ты показала рано. А нужно было показать поздно. Понимаешь, поздно теперь поднимать шум из-за какой-то книжонки, которой грош цена на одесской толкучке.

– Ты так считаешь или так думает твой шеф? -ощетинилась Лика.

Златов пожалел о сорвавшейся фразе, поспешил успокоить подопечную:

– Он, он, конечно, он.

– Ну так передай своему шефу, что за него я и гроша не дам, даже в старых деньгах и на той же одесской толкучке в самый базарный день! Передай, пожалуйста. – Лика оправилась от первого замешательства, выпустила коготки и ощерила зубы.

– Послушай, крошка, ты же умная женщина, – здраво рассудил Матвей. – Стоит ли огорчаться о потере того, чего не имела?

Вместо ответа послышались короткие гудки: Лика положила трубку.

– Глупо, – вслух произнес Златов и прилег на диван, подложив под голову ладони. Он был один в своей комнате, и никто не мешал ему рассуждать. – Конечно, ее можно понять: сорвалась, можно сказать, золотая рыбка. Ну, а при чем тут я? Я желал им обоим добра. Думал, сойдутся и будут жить, как люди. Мое дело было устроить им встречу. А дальше действуй сама, не могу же я его заставить. Соображать надо. Что, она не знала, кто такой Климов? На него можно влиять, но перевоспитать нельзя. А она сразу – "Голубое безумство"… – Вспомнив надпись на книге: "Я счастлива, что живу с Вами в одном городе", Златов громко расхохотался: – А счастье было так возможно, так близко! Эх, крошка… Ты таки действительно "типичное не то" – чрезмерно очаровательна и чрезмерно глупа. На такую рыбку, как Климов, нужен другой живец.

А жениться Климову необходимо, в этом Златов был убежден. И чем скорей, тем лучше. Жена сделает из этого стихийного бунтаря то, что не всегда удается Златову.

И Златов стал думать о другом "живце". Правда, сам Климов даже не подозревал, что Златов озабочен не только тем, где найти хороший блок мрамора для Емельяна Пугачева, но и поисками подходящей во всех отношениях невесты для скульптора.

Саша Климов, единственный сын Петра Васильевича от первого брака, второй год работал на "Богатыре" и готовился поступать в МГУ на факультет журналистики. Писал стихи, короткие рассказы и печатал их в заводской многотиражке. В других редакциях, куда он раза три-четыре обращался, ему любезно отказывали.

– Значит, как литератор ты еще не созрел, – с улыбкой говорил Петр Васильевич сыну. – Не обрел мастерства. Садись и обретай.

– Но, папа, печатают же и в этих журналах совсем слабые рассказы, стихи и даже целые повести, – огорчался Саша. – Ты же сам говорил. И Алексей Васильевич…

– Да, да. Не отрицаю. Пока ты еще пишешь посредственно, то есть на среднем уровне. А сын Климова обязан писать только хорошо и выше. Понял? Вот потому тебя не печатают, – наставительно объяснял Петр Васильевич.

С сыном он разговаривал всегда полушутя, даже о самых серьезных вещах. Там, где некоторые родители в таких случаях пускаются в глубокомысленные нравоучения, Климов отделывался легкой иронией или мягкой шуткой. Петр Васильевич подозревал, что недоброжелательность к нему части деятелей культуры рикошетом бьет по сыну. Думал об этом и Саша. Поэтому полушутя-полусерьезно он ответил отцу:

– Тогда, может, мне подписываться как-то по-другому? Взять псевдоним?

– Попробуй. Например, Саша Красный. Был же такой поэт – Александр Гликберг, подписывался Саша Черный. И ты попробуй. Но уверяю – ничего не изменится, писать от этого лучше не станешь. Псевдоним никому еще не прибавлял таланта.

Саша был веселый, общительный паренек, обладавший неистощимой энергией и любознательностью. Уже в пятом классе он редактировал школьную стенгазету, теперь же, на заводе, был душой "комсомольского прожектора".

Их было трое заводил: Саша Климов, комсорг сборочного цеха Коля Лугов и секретарь заводского комитета комсомола Роман Архипов. Заводская библиотекарша Вероника – страстная поклонница ультрамодных стихов и абстрактной живописи – называла их в насмешку "железобетонными близнецами", хотя в общем-то это были разные парни. Саша, худенький, подвижной, за все брался и быстро остывал. В нем жило еще много мальчишеского. Был у них в доме попугай по кличке Пи-пи – зеленый ленивый флегматик, глупый, как все попугаи, но внешне чем-то напоминавший Матвея Златова. И вот однажды Саше взбрела идея разыграть Златова. Для осуществления этого Саше нужен был помощник, чтобы позвонить в мастерскую Климова. Роман Архипов отказался.

– Хорошо, не хочешь, не надо. Позвонит Коля.

И вот они вдвоем стоят у телефона, и Коля Лугов под диктовку Саши говорит подошедшему к аппарату Матвею Златову:

– Алло! Это квартира товарища Климова? Здравствуйте. С вами говорят из ветлечебницы номер девять. У вас есть попугай? Есть? Вам надлежит срочно сделать ему прививку. Сейчас в Москве свирепствует мадагаскарская чума. Разносчики ее – птицы жарких континентов. Да, да. Постарайтесь не позже завтрашнего дня. Это очень, очень серьезно. Наш адрес? Запишите: Новые Черемушки, Восьмая улица Строителей, дом тридцать шесть. С девяти до пяти вечера. Пожалуйста, не забудьте паспорт.

– Мой или владельца птицы? – уточнил Златов. Этого вопроса они только и ждали.

– Нет, нет, паспорт попугая, – давясь смехом, подтвердил Коля.

– А он разве есть? – неуверенно переспросил Матвей.

– Ну, конечно, конечно. Как же – такой редкий экземпляр, и без паспорта.

С бумажкой, на которой был записан адрес лечебницы, Матвей подошел к Климову, стоявшему высоко на лесах и занятому фигурой Лермонтова.

– Извини, пожалуйста, – глядя поверх очков, тихо начал Златов. – Звонили сейчас из ветлечебницы. Требуют завтра привезти Пи-пи на прививку противочумной вакцины. Какая-то мадагаскарская свирепствует, а ее разносчики – тропические птицы. – Матвей смиренно смотрел на шефа.

Климов, мысли которого так внезапно оборвал Златов, не сразу сообразил, о чем идет речь. Продолжая мять сильными руками глину, он бросил через плечо:

– Ну и вези. Я, что ли, повезу?

– Не в этом дело.. Я, конечно, повезу. Но они требуют паспорт.

– Мой?

– Нет, Пи-пи.

Климов остановился и, резко повернувшись, хмуро посмотрел на Златова.

– Матвей, что с тобой? Ты спал сегодня? Или, может, ты уже подцепил мадагаскарскую чуму? Так ты и себе заодно сделай укол.

– Я не шучу, я вполне серьезно. Я еще переспросил их. Они сказали, что у такой птицы, как наш Пи-пи, должен быть паспорт.

– Никакого паспорта нет и не было. Я купил его на птичьем рынке. Там все беспаспортное: рыбы, птицы, собаки, даже сиамские кошки.

Климов вновь принялся за работу. Златов не уходил.

– Как же быть? Сказать, что паспорт утерян?

– Послушай, Матвей. Выбрось ты этого попугая ко всем чертям за ворота! – раздраженно бросил Климов.

– На дворе минус пятнадцать. Замерзнет. Жалко птицу. Может, подарить кому-нибудь?

– Попугая и чуму в придачу? Здорово!..

– Какая чума? Пока ничего нет, но, если не сделать прививку, может быть.

– Делай что хочешь, только отстань. – Климов уже начал сердиться. – Вези хоть к Склифосовскому, хоть к Кащенко. И оставь меня в покое.

На следующий день, взяв попугая, Златов помчался в Черемушки искать Восьмую улицу Строителей. Чертыхаясь, он вскоре возвратился к Климову и, с раздражением швырнув Пи-пи в угол, мрачно проворчал:

– Разыграли, мерзавцы. Не пойму кто: голос незнакомый.

Климов раскатисто захохотал. Он смеялся до слез, багровея, приговаривал:

– Я ж говорил: тебе надо прививку сделать. От кретинизма. На такую дешевую покупку клюнул.

Роман Архипов казался полной противоположностью Саше Климову. Сдержанный, по-военному всегда подтянутый, этот светлоглазый парень был не по годам серьезен. Техника – его родная стихия. Общественно-комсомольская работа оставляла ему мало свободного времени. В спорах о современном стиле в литературе, которые нередко вспыхивали в среде заводской молодежи, он участвовал пассивно. Стихов и романов, о которых обычно дискутировали, Архипов не читал – не трогали они его. На художественные выставки ходил редко. Но зато много времени отдавал институту. Он учился на вечернем отделении механического факультета. Его отец, советский дипломат, жил с матерью за границей, а Роман с братом обитали в трехкомнатной московской квартире. Иногда к нему заходили Саша Климов и Коля Лугов или товарищи по институту, крутили магнитофон, смотрели телевизор, обсуждали очередной номер "комсомольского прожектора".

Однажды в соседнем доме обворовали квартиру. Днем. Все возмущались. Роман сказал мрачно:

– Эх, сделать бы так, чтобы воры попадались, как лиса в капкан.

И недели через две капкан-"вороловка", сконструированный Романом, был установлен в квартире Архиповых. Принимала его авторитетная комиссия в лице Александра Климова и Николая Лугова. Втроем они поднялись на пятый этаж, где жили Архиповы. Роман достал связку ключей, сунул длинный с крючком штырь в замочную скважину, повернул его дважды и негромко пояснил:

– "Вороловка" выключена.

Без каких бы то ни было происшествий ребята вошли в квартиру. Затем они возвратились на лестничную площадку, и Роман захлопнул дверь на замок.

– Теперь предположим, вы подобрали ключи или отмычку от нашего замка. Вот тебе, Саша, ключ, открывай дверь и входи.

– И что будет? – насторожился Климов.

– Да ты не бойся, останешься цел и невредим, – успокаивал Роман.

– Да ну тебя: знаю я твои штучки, – Климов отдал ключи Лугову. – Пусть откроет дверь Коля.

Тот молча взял ключ, неторопливо сунул его в замок и резко открыл дверь. И тут же в квартире взвыла сирена, откуда-то сверху ударили упругим пучком струи воды. Коля отпрянул от двери и чертыхнулся, больше от изумления.

– Ну как?! – восторженно спросил Роман.

– Безотказно!

– Впечатляюще!

– Так это для вас я зарядил водой. А вообще – заливаю красными чернилами, – пояснил Роман. – Представляете состояние вора, вдруг под вой сирены окропленного красным. Точно кровью меченный.

– Убежит, – определенно решил Коля.

– Но его запомнят лифтерша, дворник, соседи и прохожие. Словом, больше сюда он не сунется и другим закажет дорогу, – сказал Роман.

– А может, не закажет, а только укажет? – заметил скептически Саша и добавил: – Аппарат не соответствует своему назначению. Какая же это, к черту, "вороловка", когда она никого не ловит, а только отпугивает?

– Предупреждает воровство, – компромиссно уточнил Коля, второй член комиссии.

Изобретение было принято с оценкой "удовлетворительно" без рекомендации в серийное производство и внедрения в быт.

А потом как-то однажды Романова мама возвратилась из-за границы, не предупредив сыновей о своем приезде. С вокзала она приехала на такси днем, ребят дома не было, и она стала первой жертвой изобретательства сына. Аппарат действовал безотказно.

Таков был Роман Архипов.

Что же касается Коли Лугова, то, по мнению заводских ребят, он был в этой тройке своего рода буфером, выполняющим роль арбитра. Когда Архипов говорил "да", а Климов – "нет", решающее слово принадлежало Лугову. А если говорить о его профессиональном мастерстве, то в сборочном цехе таких, как Коля Лугов, было раз, два – и обчелся. Все звали его там "профессором".

Саша пришел с работы без четверти пять и возле своего дома столкнулся с Посадовым. Алексей Васильевич, подняв бобровый воротник зимнего пальто, стоял монументом у крыльца, о чем-то" раздумывая.

– Вы к нам или от нас? – спросил Саша, не поздоровавшись.

– А-а, ты уже с работы, – будто обрадовался Посадов, подавая руку Саше. – А я, понимаешь, дошел до вашего дома и вдруг вспомнил, что мне к пяти надо быть на заводе, в парткоме… Значит, опоздал. Ну ладно – переживем.

Вошли в дом, разделись. Посадова Петр Васильевич встретил обычным вопросом:

– Где ты пропадал? Сто лет я тебя не видел. И тот, как всегда, ответил:

– Дела, брат, дела.

– А что, и до вас добрался новенький?

– Что за новенький? – нахмурился Посадов, не поняв Сашу. – Ты о ком?

– О Глебове. Он вас вызывает?

– Не вызывает, а приглашает. Просили зайти, – поправил артист, приглаживая серебристую шевелюру. – Меня, братец мой, вызывать не могут. Это вот таких шересперов, как ты, надо вызывать, да почаще, чтобы помнили и не забывали.

– Что помнили, Алексей Васильевич? – Саша стоял перед сидящим на диване артистом и лукаво улыбался.

– Что человек должен быть человеком, иметь честь, достоинство, совесть, наконец, порядочность. – И Посадов нахмурился.

– Это обязательно для всех людей или только для рядовых, так сказать, для масс? – Сашины глаза сузились, а на беспокойных губах играла улыбка.

– Ты эти штучки брось, – погрозил Посадов Саше толстым пальцем.

Саша частенько донимал отца и Посадова "щекотливыми" вопросами. И всегда с колючей улыбочкой.

– Ты вот что, сходи распорядись насчет обеда, – повернулся Петр Васильевич к сыну.

Обедали все вместе. Петр Васильевич рассказал Посадову о визите к нему Лики и о "Голубом безумстве".

– Вы не хотите иметь Энциклопедический словарь? – спросил Посадова Саша. И этот вопрос задан неспроста, а с тайным смыслом. Он уже много слышал об этом словаре от Вадима Ключанского, дескать, там – торжество истины и справедливости.

– Есть такой словарь? – заинтересовался Петр Васильевич.

– Говорят, скоро выйдет из печати. Вокруг него уже идет сенсационный шум.

– Догадываюсь, – сказал Климов-старший. – Сами себя небось расхваливают до небес, в гении друг друга возводят.

– А зачем мне нужно собрание дифирамбов? По энциклопедии нетрудно догадаться, что это такое будет, – добавил Посадов и помрачнел. – Я воевал в 33-й армии. Командовал ею генерал Ефремов, тот самый, которому памятник в Вязьме стоит. Между прочим, первый памятник герою Отечественной войны. Вучетич, кажется, делал. А попробуйте найдите имя генерала Ефремова в энциклопедии. Нет его.

– Мы многих, к сожалению, не помним, кем по праву должна бы гордиться Россия, – с грустью заметил Петр Васильевич. – Возьмите Савву Мамонтова. Ведь сколько он сделал для русского искусства! Горькому и Шаляпину помог на ноги стать. А скольких художников поддержал!

– Да-а, Савва Мамонтов – это человек! – согласился Посадов и, выпрямившись, сжал тяжелые кулаки. – Вот о ком книгу писать надо! Был богатый человек, это верно. Но куда он, Савва Иванович, свои капиталы вкладывал? В искусство, в таланты народные. Россию любил. И не драпал за рубеж, как рябушинские. Помню, в первые годы Советской власти зашел я как-то к нему на квартиру. Жил он тогда в какой-то хибарке на Красной Пресне. Шел я к нему и думал: "Вот сейчас встречу лютого врага революции". Дескать, станет в позу, начнет ругать Советскую власть. Ничего подобного. Сидит передо мной старикашка и спрашивает: "Ну как там Федька поживает?" Это он о Шаляпине, вот о ком думал! – Окинув взглядом Климовых, Посадов смолк.

Саша заторопился на завод.

– У нас сегодня во Дворце культуры вечер поэзии. Выступают самые молодые, самые популярные, самые-пресамые: Артур Воздвиженский и Новелла Капарулина. Пойдемте, Алексей Васильевич?