Текст книги "День разгорается"
Автор книги: Иссак Гольдберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)
19
Веселым военным лагерем раскинулись корпуса железнодорожного депо.
Тревожный гудок собрал сюда почти всех, на кого рассчитывали.
В небольшом пристрое, конторе главного мастера, устроились руководители, штаб. Оттуда вышли Антонов и Емельянов. Они прошли в главный корпус, отобрали десятка два дружинников, преимущественно дорожных рабочих, и пошли по путям на запад. Кроме ружей они вооружены были топорами, лопатами, ломами.
– Хорошо бы на дрезине, – огорченно заметил Антонов. – Да ее куда-то загнали.
– На дрезине, конечно, ловчее бы! – согласились рабочие.
– А то все-таки версты две туда да обратно...
– Ничего! – весело успокоил Емельянов. – Зато согреемся!
Они шли разбирать путь. Надо было задержать поезд генерала, не допустить его до самой станции, остановить в таком месте, где солдатам трудно было бы развернуться.
Сергей Иванович об этом предупреждал уже несколько дней назад. Но надо было что-то передвинуть с соседнего разъезда и поэтому разборку пути откладывали со дня на день.
Рабочие шли веселые и довольные поручением, которое на них возложили. Вот они идут что-то делать, и не нужно больше томительно ждать, сидеть сложа руки.
На условленном месте люди рассыпались по полотну пути и каждый принялся за свое дело.
– Будем разбирать в нескольких местах, – приказал Антонов. – Да так, товарищи, чтоб они сразу и не заметили, что путь попорчен!
– Уж так все устроим, что генерал только ахнет! – обещали весело рабочие.
– Мы в этом деле специалисты! – Ладим путь, значит, и попортить превосходно сумеем!..
С поручением справились быстро. Обратно шли с песнями. Но когда вернулись в депо, Антонова вызвал Сергей Иванович и показал ему прорвавшуюся с запада депешу. Антонов в сердцах сплюнул.
– Ах, гад!
– Понимаете, в чем дело? – спросил Сергей Иванович. – Он на каждой станции набирает в свой поезд заложников и поэтому чувствует себя в безопасности.
– Четыре теплушки с арестованными! Человек двести!.. Что же делать? Ведь со своими не будешь же спускать поезд под откос?!.
В конторе было много народа. Дружинники молча прислушивались к разговору Старика с Антоновым. Сообщение было неожиданное и неприятное. Маневр командующего карательным отрядом лишал возможности что-нибудь предпринимать против поезда в пути. У кого же подымется рука устраивать крушение поезда, в котором везут столько товарищей?!
– Ах, гад!.. – сжимая кулаки, повторил Емельянов. – Этак что же мы теперь станем делать?!. Тут их дожидаться?
– Да, придется...
Сергей Иванович, Антонов, Лебедев, Трофимов и другие направились к выходу. Шагал рядом со Стариком, Лебедев вполголоса сказал:
– Приходится ломать план. Надо бы собрать руководителей десятков и начальников дружин... Надо сообщить дружинникам!
– Соберем! – кивком головы согласился Сергей Иванович.
К депо подходили рабочие. Они были пестро и разнообразно вооружены. Иные несли винтовки, у других на поясах висели револьверы. Некоторые кроме револьверов имели даже казацкие шашки. Все они шли бодрые и возбужденные. Они столпились у дверей и пропустили в большой корпус Старика и его спутников. Оглядев их, Сергей Иванович мягко улыбнулся.
– Идут и идут... – поделился он с Лебедевым, входя в дверь. – Как прибой!...
– Оружия нехватает! – подхватил Лебедев. – Как только утром дали мы сигнал, так все время непрерывно подходят все новые и новые группы...
– Рабочее войско!.. – взволнованно сказал Антонов. – Иные даже с пустыми руками приходят, а все не соглашаются уходить!.. Никакой паники!
– А ты как думал? Рабочий струсит? – ревниво поглядел на Антонова Трофимов. – Рабочий, брат, никогда не сдаст... Было бы правильное направление!..
В большой мастерской было тесно. Люди сидели где попало и как попало. Многие курили и оттого воздух был сиз и дышать было трудно. Табачный дым нависал над головами и вздрагивал и колыхался от говора и криков. В этом говоре, в этих криках чувствовались бодрость и даже молодое веселье. Казалось, что никто не соображает, что предстоят трудности, что впереди, и очень скоро, может быть большая опасность. Казалось, что собравшиеся вот потолкуют, покурят, посмеются и наговорятся вдоволь – и затем мирно и спокойно разойдутся по домам. Но как только в дверях появились Сергей Иванович и другие, в мастерской затихло. Оборвались разговоры, замер смех. Все повернули головы в сторону вошедших и выжидающе смотрели на них.
Сергей Иванович легонько толкнул Лебедева. Тот кивнул головой и стал пробираться на середину. Его предупредительно пропустили, очистили место на каком-то станке. Он легко взобрался на него. И без всякого призыва, без всякого предупреждения кругом стало тихо, как будто в мастерской не было ни одного человека...
– Товарищи! – сказал Лебедев негромко, но голос его отчетливо разнесся по всему залу. – Мы получили сведения, что карательный отряд на каждой станции забирает заложников по спискам, заранее заготовленным местными жандармами. В поезде набрано уже около двухсот заложников. Наши намерения что-нибудь предпринять в пути против поезда, таким образом, отпадают. Вы сами понимаете, почему... Единственно, что мы еще сделаем, это станем препятствовать продвижению эшелона и для этого, где можно, будем разрушать путь, снимать рельсы и сбрасывать шпалы... Но это наверное задержит поезд ненадолго... Во всяком случае, в самом скором времени мы встретимся с врагом. Дело предстоит нешуточное. Это не то, что было два-три месяца назад. Тут вопрос идет о настоящей борьбе... Уверены ли вы все, товарищи, что готовы к ней?!
Лебедев еще не успел досказать последнего слова, как кругом взорвалось:
– Готовы!.. Вполне!..
– Все готовы!..
– Понимаем!..
Сергей Иванович вытянул шею и прислушался к возгласам. Почти прижавшись к его уху ртом, Трофимов с гордостью крикнул:
– Видали?! Вот оно, как по-рабочему, по-пролетарски!..
Сергей Иванович скосил глаза на печатника и ничего не сказал.
– Во всяком случае, – продолжал Лебедев, когда снова стало тихо, – мы предлагаем тем товарищам, которые не чувствуют в себе силы вступить в борьбу с карательным отрядом, заблаговременно сдать оружие и уйти домой, в более безопасное место...
– Не обижай, товарищ! – прервал Лебедева густой голос. Высокий рабочий, взгромоздившийся на ящик с инструментами у стены, потрясал рукою и глаза его горели: – Не обижай людей!.. Не дети и не в шуточки мы здесь шутить собрались!.. Понимаем, куда и зачем идем!..
– Верно! Не обижай!.. – снова закричали в толпе. – Знаем и понимаем!..
– Тогда все в порядке! – просто и почти добродушно закончил Лебедев и слез со станка.
20
Все внимание, вся бдительность были устремлены на запад.
На западе, за широкими просторами тайги, за горами, за текущими на север реками, лежал Петербург, лежало сердце России. Там где-то многоцерковная и изменчивая и не всегда понятная Москва поражала неожиданностями. Оттуда приходили вести – то опаляющие ликованием, то веющие холодом неудач и поражений. С запада двигался карательный отряд. С запада в эти дни надвигалась острая и неотвратимая опасность.
На востоке же оставались остатки разбитой армии. И казалось, что отсюда нечего было ждать – ни хорошего, ни плохого. Порою проскакивали эшелоны с жаждущими поскорее попасть домой солдатами. Иногда на станции происходили встречи таких эшелонов. Солдатам раздавали прокламации, свежие газеты, солдаты охотно брали литературу, но поспешно лезли в свои теплушки, как только раздавался сигнал отхода поезда.
В жарких приготовлениях к столкновению с отрядом Келлера-Загорянского все, и в комитете, и в совете рабочих депутатов, и в штабе дружин, почти не думали о востоке и о том, что там происходит.
Поэтому странной телеграмме, которую недоумевающе приняли на правительственном телеграфе в день тревоги, в день, когда над городом плыл тревожный гудок, сразу даже и не поверили.
Телеграмма была короткая.
«Во избежании излишнего кровопролития предлагаю всем сложить оружие, приступить к работе, соблюдать порядок и спокойствие. Противном случае прибегну силе оружия вплоть до артиллерии. Генерал-майор Сидоров».
С телеграфа телеграмму передали в штаб. В штабе вспомнили:
Генерал-майор Сидоров – командующий какой-то большой частью, которая действовала против японцев. Он как-то сумел удержать возле себя своих солдат и двигался с востока в полном боевом порядке. И то, что его часть ни разу за эти месяцы не вышла из повиновения, не предвещало ничего хорошего.
Лебедев, Антонов и Трофимов несколько раз перечитали эту коротенькую телеграмму.
– Еще этого не хватало!.. – схватился за голову Антонов. – Значит, с двух сторон...
Лебедев смял листок, потом разгладил его и положил на стол.
– Хуже всего, что ничего раньше не слышно было об этом... – как-то виновато вспомнил он.
– Откуда телеграмма-то? – деловито спросил Трофимов.
Телеграмма была со станции, находящейся в двухстах верстах от города.
– Значит, – высчитал Трофимов, – ходу ему часов шесть, не больше...
– Нет, так скоро не попадет! – поправил Антонов. – Считай восемь, а то и все десять.
– Шесть ли, десять ли часов – один чорт! – угрюмо заметил Лебедев. – Попали мы, товарищи, в кольцо...
Трофимов поглядел на Лебедева, на Антонова, потемнел и отвернулся.
– Что-ж, – глухо произнес он, – в кольце, так в кольце!.. Неужели прятаться будем?!
– Собирается экстренное совещание, – не глядя ему в глаза, успокоил его Лебедев. – Чего мы будем раньше времени гадать!?
Антонов взял со стола телеграмму и поднес ее близко к глазам.
– Да-а... – протянул он, качая головой.
– Что, да? – вскинулся Трофимов.
– Ничего... Любуюсь генеральской заботой о нас... Вишь, какой предупредительный: «во избежании лишнего кровопролития...» Нежная душа у его превосходительства...
21
Соборная колокольня вдруг ожила. На соборной колокольне колыхнулся большой колокол, и густо и широко поплыл над городом бронзовый звон. День был праздничный, но все-таки в этот колокол ударяли только в пасху, в «светлое христово воскресенье». Поэтому бронзовый звон обрушился на город тревожащей неожиданностью.
У Суконниковых в доме прислушались к благовесту, привычно перекрестилась и сама Аксинья Анисимовна с радостным недоумением погадала:
– К чему бы это в главный колокол ударили? К радостному, надо быть!..
Суконникова-старшего не было дома. Он уехал куда-то с утра, сразу после того, как к нему прибежал взволнованный Васильев. Тогда Аксинья Анисимовна не успела узнать в чем дело. Но поняла, что случилось важное и неожиданное. А теперь опять этот торжественный, праздничный благовест. Аксинья Анисимовна бродила из столовой в горницу, из горницы в спальню, прошла на кухню, потолковала с кухаркой. Кухарка тоже сгорала от острого любопытства. Потом позвали дворника. Чернобородый мужик вошел в кухню степенно, деловито и аккуратно перекрестился на образа, поклонился хозяйке, стал у порога и ухмыльнулся.
– Петрович, ты не слыхал, отчего это в большой колокол в соборе ударили? – спросила хозяйка.
– Пономарь, Оксинья Анисимовна, именинник!.. – шире ухмыльнулся дворник. – Они завсегда бухают в набольший, когда именины справляют...
– Не дури! – рассердилась Суконникова. – Тебя толком спрашивают, ты и отвечай по-людски!
Дворник тронул черными кривыми пальцами бурую бороду, перестал улыбаться и недовольно проговорил:
– Я откуда должон знать? Коли ударили в большой стало быть такая распоряжения!.. Об этом начальство духовное знает...
– Ух, и бестолковый же ты, Петрович! – вмешалась кухарка. – Ты мужчина, ты должен знать...
Со двора на кухню ввалился работник, он не ожидал встретить здесь хозяйку и смутился. Дворник покосился на него и вдохновенно заявил:
– Вот Спиридон знает. Он всё у нас известный отгадчик!
Работник исподлобья посмотрел на хозяйку и обернулся неприязненно к дворнику:
– Зубоскал!.. Чего это я знаю?
– Спиридон, – певуче заговорила Аксинья Анисимовна. – Скажи-ка, не случилось чего в городе? Благовест уж очень приятный. А?
– Мне откуда, хозяйка, знать? говорили утром, мол, два генерала с двух сторон город идут покорять...
– Покорять! На успокоение, а не покорять! Что же это я про одного слышала? Откуда же другой?!
– Не знаю... – хмуро ответил работник. Обратившись к кухарке, он спросил у нее что-то про домашнее и вышел. Хозяйка неприязненно посмотрела ему в спину.
– Рассчитать придется, – вздохнула она. – Скажу Петру Никифорычу...
– Народ грубый! – льстиво и угодливо подхватила кухарка. Дворник бестолково потоптался у порога и тоже вышел.
– Петра Никифорыч по такому случаю, видно, гостей к обеду приведет. Ты собери закусочек. Солененького достань, маринадов... Ох-ох-ох! – зевнула Суконникова и пошла на хозяйскую половину. Лицо кухарки сразу переменилось. Она поджала губы и швырнула ложку, которую держала в руке.
– У-у! – прошипела она. – Язви вас!.. Чуть что: расчита-а-аю!.. Погибели на вас нету!..
Суконников-старший вернулся домой, как и предполагала Аксинья Анисимовна, не один. Он привел с собою обычных своих посетителей – Созонтова, Васильева и сына. Вошли они в квартиру шумно, как давно уже не входили. По лицам их видно было, что они чем-то глубоко и прочно обрадованы. Сам хозяин сразу же окликнул жену и велел устраивать закуску. Сын прошел в столовую и повертелся там возле буфета. И перехватив мать на дороге, шепнул ей:
– Ты угости, мамаша, нас хорошим винцом. Тем, знаешь, которым преосвященного потчевали!..
– Да что ты, Сережа? – ужаснулась мать. – А отец?
– Отец сегодня, мамаша, добрый! Ты смело действуй!..
– Вижу, что в себе он... Это отчего же? От генералов?
– От них самых! Все, мамаша, на поправку идет!
– Слава тебе, господи! – истово подняла Аксинья Анисимовна глаза к потолку. – Слава тебе!..
22
Пал Палыч следил за развивающимися событиями как-то пришибленно и словно со стороны. Его удивляли рабочие, которые вооружились, ничего не боятся и готовятся дать отпор карательному отряду. Его поражало, с какой быстротой вырастали рабочие дружины и как в них стекались рабочие со всех предприятий города. Он знал, что у социал-демократов в организации состоят рабочие, но всегда и везде заявлял, что речь может итти только о десятках, ну, в крайнем случае, о сотнях распропагандированных пролетариях. А тут поднялись самые глубокие толщи рабочих масс. Поднялись и идут с упорством, с настойчивостью, с прочно усвоенными требованиями и целями. Конечно, он, Пал Палыч, прекрасно понимает, что требования эти бессмысленны и преждевременны, а цели утопичны. Но, пойдите же! Рабочие крепко держатся за них и в эти месяцы отодвинули в сторону всех искушенных в политике, всех, кто, как он, Пал Палыч, и как другие общественные деятели, до этой поры стояли впереди всякого освободительного движения.
Пал Палыч бродил по своему кабинету и раздумчиво мурлыкал какую-то дикую мелодию. Несколько часов тому назад он разговаривал со Скудельским, затем у него была бурная встреча с Чепурным. Присяжный поверенный требовал, чтобы газета выступала более решительно против социалистов.
– Надо громить все эти авантюры! – бушевал Чепурной. – А вы, простите меня, мямлите!..
Чепурному Пал Палыч не смог дать должного отпора и теперь раздражался и против него и против самого себя. Но самое неприятное было личное, так сказать, семейное. У Пал Палыча в Петербурге учился сын – студент. От сына за последние месяцы не было писем. Было тут и по вине забастовок, но, пожалуй, не писал Шурка и по другой причине. Пал Палыч подозревал, что сын связался с революцией, что он закрутился в событиях и что он, может быть, пошел по той дорожке, против которой Пал Палыч неизменно выступал и выступает. Повторялась вечная история «отцов» и «детей».
Нал Палыч беспокоился о своем Шурке. Понятно, в таком положении находилось много отцов: много сыновей и дочерей пошли в революцию, пугая и тревожа родителей. Это просто поветрие какое-то! Дети солидных семей бросали размеренный уют домов, порывали с привычной жизнью и начинали заниматься самыми неподходящими делами. И родители ничего не могли против этого поделать!
Перебирая в памяти местных солидных обывателей, у которых дети учились в Москве и Петербурге, Пал Палыч с некоторым злорадством подсчитывал, что вот, наверное, и сынок Вайнберга тоже в Москве закрутился, и дочка того, и племянник этого, – первенцы и единственные дочери десятков врачей, банковских служащих, коммерсантов, домовладельцев – все они подхвачены этим шквалом, который все называют революцией, и который на самом деле просто на просто бунт, стихийные беспорядки в отсталой стране среди невежественного и темного народа...
...О появлении генерала Сидорова с востока Пал Палыч узнал одним из первых. В первый момент Пал Палыч не сообразил, какими последствиями грозит это наступление на революционеров с двух сторон. Но не долго находился редактор в заблуждении на счет того, чем это пахнет: два генерала, надвигающихся на город и соревнующихся между собою – кто скорее и жесточе разгромит бунтовщиков!
Представив себе, что может получиться, когда оба генерала со своими воинскими силами начнут расправляться с рабочими, Пал Палыч забыл о своем недовольстве тактикой и позицией всех этих социалистов и революционеров и самым искренним образом взволновался.
Он высказал свое волнение первому же своему собеседнику – лохматому секретарю.
– Поймите, что же это такое?! Ведь все эти рабочие дружины, боевые десятки и тому подобное – ерунда по сравнению с прекрасно вооруженными и дисциплинированными солдатами! Ведь рабочих перебьют, как куропаток!.. Надо что-то предпринять!.. Надо пойти, растолковать!.. Неужели эти эсдеки такие фанатики, что не послушаются голоса благоразумия?!
– Угу... – неопределенно промычал секретарь.
– Что? Вы сомневаетесь? Вы думаете, что они не станут слушать?!
Секретарь как-то странно, сбоку поглядел на Пал Палыча. У секретаря насмешливо сверкнули глаза.
– Думаю, действительно, что они не станут слушать....
– Почему? Но почему же?
– Потому что, сдается мне, они и сами не без головы!..
Пал Палыч неприязненно взглянул на своего долголетнего сотрудника: этот человек иногда поражает своими странностями! Что он, сочувствует вооруженному восстанию?!
– Удивляюсь я вам, – продолжал секретарь, не переставая усмехаться. – Очень удивляюсь, Пал Палыч... Ведь ясно, как божий день, что социал-демократы и всякие другие социалисты стоят на какой-то прочной платформе... пусть даже, с нашей точки зрения, неправильной. Но они взрослые люди и никаких советов со стороны они, конечно, не будут и не должны слушать... Я, по крайней мере, на их месте так же поступал бы...
– Что значит – со стороны?! – возмутился Пал Палыч. – Надеюсь, вы не забыли, что и я революционер... только более позитивный... Мне интересы народа, революции дороги не меньше всяких там эсдеков, эсеров! Почему они считают себя непогрешимыми!?
– Потому же, – невозмутимо отпарировал секретарь, – по тому самому, что и вы... Вы...
– Ах! – махнул безнадежно и огорченно рукой Пал Палыч. – С вами невозможно говорить!
Секретарь опустил голову, насмешливые глаза его зажглись лукавством.
Перескакивая на другое, Пал Палыч со вздохом сказал:
– Вот если бы у вас были дети... Взрослые дети... Тогда бы вы поняли, кто прав, а кто заблуждается... Посмотрите, куда они потянули за собой нашу молодежь!.. Ведь на гибель, на верную гибель!.. Это ужасно!..
Секретарь поднял голову, собрался что-то сказать, но промолчал.
У Пал Палыча было растерянное, злое лицо.
23
Гайдук не был трусом. Он знал, что служба его полна опасности и риска. Особенно в такое тревожное и тяжелое время. Знал он также, что если его узнают теперь, когда он бродил по городу переодетый в штатское, кто-нибудь из революционеров, то может выйти очень большая неприятность. Поэтому жене своей он неоднократно заявлял:
– Тебе бы почаще господу богу надо бы молиться за меня! Для отвращения опасности!.. Понять должна: в невероятном риске нахожусь!..
На улицах Гайдук порою сжимался, съеживался и испуганно оглядывался: внезапно ему казалось, что вот прохожий поглядел на него узнавшими глазами и собирается что-то крикнуть. Но страхи бывали напрасны. И от напрасных этих страхов мутило душу и во рту почему-то был неприятный привкус.
После встречи с Максимовым, когда ротмистр был необычно весел и бодр, Гайдук тоже приободрился и стал смелее и уверенней. Смело и уверенно вышел он из дому, где виделся с начальством, оглянулся по издавней привычке по сторонам и пошел, поскрипывая галошами по обледенелому тротуару.
Прохожих было мало. Гайдук шел и мечтал о дне, когда он, наконец, примется за обычную свою службу и когда опять почувствует, что все вокруг прочно и незыблемо: и чины, и награды, и сам господин ротмистр Максимов и императорская, самодержавная Россия.
Через дорогу, наперерез вахмистру шла кучка рабочих. Они разговаривали между собой с жаром и громко. Один из них взглянул на Гайдука, что-то как будто вспомнил, пригляделся и толкнул плечом своего соседа. Гайдук быстро заметил этот взгляд и это движение. Гайдук облился горячим липким потом. Рабочие подошли к нему вплотную. Его дорога была преграждена.
Взглянувший на Гайдука рабочий раздумчиво сказал:
– Вроде как знакомая личность... Слышь-те, ребята, вот памятна мне эта личность, а что бы это было? А?
– Ты что? – равнодушно спросили его спутники.
– Очень знакомая... – продолжал рабочий. – Слышь-те, наискосок вроде такой живет, на моей улице. Жандарм...
– Да что ты? – надвинулись на товарища и на Гайдука заинтересованные рабочие. – Этот самый?
Гайдук метнулся в сторону, но сдержался.
– Напрасный поклеп! – крикнул он возмущенно. – Вполне напрасный!.. Я человек рабочий... Надо доказать, что жандарм!..
– Можешь доказать? – обратились товарищи к рабочему.
– Личность знакомая... – приглядываясь к вахмистру, неуверенно повторил рабочий. – А кто его знает, может и не он. Слышь-те, ребята...
Неуверенность рабочего взбодрила Гайдука. Притворяясь возмущенным, он в упор взглянул на него:
– Этак самого честного человека обидеть можно! Что ж это такое?!
Рабочие оглядели вахмистра. Они очевидно уверились в его невинности. Опознавший Гайдука смущенно моргал. Гайдук сунул руки в карманы полушубка и смело пошел своей дорогой. Его никто не задерживал. Сердце его выколачивало тревожную, трусливую радость. Рабочие оставались за его спиной и он прислушивался, не раздастся ли топот погони. Но все было тихо. И тогда у Гайдука вместе с радостью вспыхнула злоба, загорелась ярость против этих людей, против этого рабочего, который заставил его пережить острый, мутный страх.
Вахмистр завернул за угол. Ага! Просчитались! Ну, ладно. Хорошо жить, когда дураки не перевелись на свете!..
За углом послышался топот. Гайдук обмер. Гайдук метнулся как затравленный волк и побежал. Сердце его колотилось. И мутный страх снова охватил все тело.
Когда Гайдук добежал до чьих-то проходных ворот и скрылся в закоулках большого, беспорядочно застроенного двора, и убедился, наконец, что всякая опасность миновала, крупные капли пота потекли по его щекам и застревали в усах.
«О, господи, – прошептал вахмистр, обессиленно прислоняясь плечом к поленнице дров. – Господи! жизнь-то какая собачья!..»
24
Павел хмуро молчал. Рядом с ним шел Емельянов, встряхивал кудрями, выбившимися из-под шапки, и убежденно объяснял, что только что состоявшееся решение комитета и штаба о роспуске боевых дружин вполне правильно и разумно.
– Конечно, обидно и досадно! Но если бы только с одной стороны, если б не этот сволочной Сидоров, так и продержаться можно было бы. А вообще на рожон лезть не следует!..
– Благоразумие! Осторожность! – фыркнул Павел и зло сунул поглубже в карман озябшие руки. – Безобразие!..
– Напрасно горячишься, – укорил Емельянов. – Старик что говорит? Он говорит, что надо беречь силы и ждать подходящего случая.
Павел нервно рассмеялся:
– На счет того, чтобы беречь силы, и Сойфер мастер!.. Чем же мы тогда лучше его?!
– Сказал!.. – рассердился Емельянов. – Сравнил гвоздь с панихидой!.. Там либеральная тактика, шаг вперед, два назад. И нечего даже говорить о них!.. А у нас учет сил! Обдуманность...
– Собирали народ, готовили, – не слушая его, резко сказал Павел. – Вышло, что морочили зря... Что скажет рабочая масса?
– Об рабочей массе не беспокойся! – вспыхнул Емельянов. – Она свое знает... Рабочего нечего ребенком считать, что, значит, ему и так и этак все разжевать надо! Свое мнение у него есть! И непременно понимает рабочий человек, что поступлено правильно. Погибать мы не отпорны! Но чтобы с пользой, за дело!.. А так, из упрямства – благодарим покорно!..
Павел отвернулся и зашагал быстрее.
– Напрасно волноваться и голову вешать... – догоняя его, проговорил Емельянов. – Ты видал, как ребята затосковали было, а потом стряхнулись, затаили в себе... Думаешь, тебе одному тяжко?.. Молчишь?
Павел молчал.
– Молчишь? – повторил Емельянов и голос его дрогнул. – Мне, думаешь, сладко? А Старику? а другим?.. У всех душа болит. Но только виду не кажут. Скрывают...
Павел продолжал молчать. Оба пошли дальше в напряженном молчании.
Неожиданно Павел приостановился. Невольно остановился и Емельянов.
– Теперь только одно остается! – с горечью сказал Павел. И видно было, что сказал он это не столько своему спутнику, сколько самому себе. – Только одно!.. Пойти и постараться убрать того или другого из карателей...
– То-есть, как? – не сразу понял Емельянов.
– Очень просто! Из браунинга или снарядом...
– Ну, ну, – покачал головой Емельянов, – это уж вроде, как у эсеров, что ли... Зря!
– Меня азбуке нечего учить! – вспыхнул Павел. – Я все эти разговорчики хорошо знаю!.. И про тактику, и про ненужность, и вред индивидуального террора... Все знаю! А уж если испортили все дело, то и тактику нужно менять!
– Неправильно ты, товарищ Павел, рассуждаешь...
– Эх! – выбросил Павел правую руку вперед, словно грозя кому-то. – Да что тут разговаривать!.. Не время и не место... Ты, кажется, в железнодорожное собрание хотел итти, – напомнил он Емельянову. – А мне совсем в другую сторону. Прощай!
– Неправильно ты рассуждаешь, – кинул ему вдогонку Емельянов и покачал головой. – Совершенно неправильно!..
25
День был тяжелый.
На рассвете стало известно, что оба карательных отряда придут почти в одно время после полудня. На рассвете из депо потянулись молчаливо рабочие. Огородников, отойдя от низких закоптелых мастерских, оглянулся и тихо сказал Самсонову:
– Вот, значит... отвоевались...
Шея и подбородок Самсонова были закручены башлыком. Голос семинариста звучат глухо и Огородников не понял ответа.
– Отвоевались, говорю... – повторил Огородников. – Что ж теперь?
Самсонов оттянул окоченевшими пальцами башлык от рта:
– Временно... Временное это, Силыч!.. Слышал, что комитетчики говорили: надо копить силы... Может быть, опять совсем в подполье... Одним словом, на время...
Мглистое утро было неприветливо. Тишина его лежала над городом свинцовым холодным бременем. Свинцовая холодная тяжесть лежала на душе Огородникова. Все было так хорошо налажено, все сулило удачу и победу, и вдруг – осечка! Опять, значит, беспросветное существование, опять тяжелый и нерадостный труд на вонючем мыловаренном заводике. И снова гроши, и снова дома полуголодные ребята. Что же это такое?! Народ-то, он ведь сила, ему бы всей громадой навалиться, так никакие генералы, никакие отряды не остановили бы его. Почему же все так легко и быстро согласились сложить оружие? Ах, неправильно! Не так бы все надо...
– Неправильно... – пробормотал он.
– Чего неправильно?
– Поступлено, говорю, неправильно... Почему так отказались легко? Надо бы всем народом...
– Всем народом!? – Самсонов резко повернулся к Огородникову. – Чего ты толкуешь: всем народом? А ты видал, сколько пришло? Сотни, а по-настоящему, тысячи должны бы быть!.. Ты вспомни о себе, например... Тебя сколько жизнь и люди учили, покуда ты понял и сознательным сделался?.. Если бы народ свои интересы понимал, как мы с тобой, так дело было бы по-иному... Весь народ раскачать, брат, пока что трудно...
Самсонов неловко замотал башлык, потом снова размотал его. У Самсонова от холода и от волнения дрожали пальцы.
Они шагали в одиночестве. Город еще спал. Сон его был тяжек и безотраден.
Оба несли с собой холодные, беспокойные мысли и воспоминания.
Вчера вечером Сергей Иванович неловко вскарабкался на верстак и тронул нервной рукою очки. В мастерской стало сразу тихо. И тишина эта стояла все время, пока Старик говорил. Его слова были увесисты, прочны и бесспорны. Голос его звучал ровно и были спокойствие и уверенность на лице. То, что он говорил, могло возмутить, бурно взволновать и поразить негодованием, обидой и горечью. Но кругом улеглась тишина, и тяжелое молчание, подчеркнутое сдержанным дыханием сотен людей, обманывало кажущимся спокойствием.
– Дело борьбы, дело революции требует, чтобы мы спокойно отказались от ненужного и бесполезного при создавшихся условиях сопротивления...
Эти слова упали тяжко и непереносимо... И казалось, что вот все кругом взорвется возмущением и негодованием. Но тишина была нерушимой.
– Дело революции требует...
Вчера вечером Самсонов, как сотни других, сжался и не мог сказать ни слова. Старик и комитетчики были правы. Что можно было возразить против решения комитета?.. Сергей Иванович, кончив говорить, неловко слез – и десятки рук потянулись помочь ему – с верстака и медленно прошел в толпе к широким дверям мастерской. И только когда дверь эта за ним закрылась, в мастерской стало шумно...
Огородников, тяжело дыша, шел рядом с Самсоновым. Семинарист ушел в свои думы. Что может знать этот рядом идущий с ним человек? Ведь он не был вчера вечером там, где был он, Самсонов, ведь он не видел того, что видел он, Самсонов...
Случайно завернул семинарист вчера вечером, после собрания в пристрой, где обычно помещался штаб. Там почти никого не было. Дощатая перегородка разделяла пристрой на две части. Не найдя никого в первой половине, Самсонов заглянул через открытую дверь во вторую. Там сидел за столом человек. Самсонов не узнал его. Человек сидел в тяжелой задумчивости, подперев голову рукою. Согнутая спина человека тревожно говорила о каком-то большом горе. Самсонов остановился, вытянул шею, пригляделся. Самсонов узнал Сергея Ивановича. И то, что Старик сидел здесь в одиночестве, глубоко задумавшись, в этой позе отчаянья и обреченности, потрясло семинариста. Он с трудом перевел дыхание и попятился назад, чтобы уйти, не побеспокоив Старика. Но тот внезапно поднял голову, заметил Самсонова, встрепенулся. Отгоняя от себя гнетущие мысли, он потрогал очки, улыбнулся и почти спокойно сказал:
