Текст книги "День разгорается"

Автор книги: Иссак Гольдберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)

Ис. Гольдберг
День разгорается
Роман

Часть первая

1

Баррикаду строили неумело, но весело. На углу свалили витрину из-под афиш и бросили ее поперек переулка. С портновского магазина «Майзель и сын» содрали длинную вывеску, выкатили из ближайшего двора старую телегу, натаскали ящиков, досок, дров.

Днем к строящейся баррикаде подходили соседи и осматривали ее деловито и хозяйственно.

– Мешков-бы сюды с песком! Вот на фронте ловко с мешками в траншеях выходило!

– Кабы снегу больше, так набить бы его стенкой, да водой облить! Очень хорошая защита получается!

– Песку, песку поболее-бы!

Днем вокруг дружины ползали любопытные, носились мальчишки. Даже притащилась торговка с калачами.

А к вечеру, когда баррикаду кое-как соорудили и возле нее залегли дружинники, кругом стало пустынно.

Вечером Павел на полчаса сбегал к Гале.

– Павел, – попросилась девушка, – я с тобою!

– Нет, Галина! Оставайся здесь. Оставайся!

– Чудак ты, Паша, как же я могу без тебя? Я измучаюсь. Мне с тобою спокойней.

– Тебе нельзя. Туда выделена определенная группа. У тебя другое дело...

– Возьми меня...

– Молчи! – с ласковой суровостью приказал Павел и положил обе руки на плечи девушки, – молчи и слушайся старших!

2

Ночью было тихо. Октябрьский мороз сковал бесснежную землю. Октябрьский мороз тугой изморозью стоял неподвижно в воздухе. Красный огонь костра беспомощно никнул к земле под стужею. От красного огня кругом подплясывали неуловимые тени.

Дружинники зябко ежились. Они подходили к костру и грели окоченевшие руки. С вечера они оживленно беседовали, перекидывались шутками, пели. Стылая, морозная ночь сморила, нагнала молчаливость. Дружинники замолчали.

Павел прикурнул[1]1
  Так в бумажной книге 1935 года. В наши дни этот глагол пишется: «прикорнул».


[Закрыть] возле огонька и боролся с дремой. Сон накатывал на него, сцеплял глаза и заволакивал окружающее красноватым густым туманом. Не поддаваясь сну, Павел вставал, подходил к баррикаде, взбирался осторожно на нее и вглядывался в пустынную улицу, легшую мертво и настороженно между затаившимися, слепыми домами.

Товарищи вокруг Павла тоже боролись со сном и стужею. И когда Павел подходил к баррикаде, кто-нибудь присоединялся к нему и сдержанно говорил:

– Тихо кругом. Пожалуй, ничего нынче не будет.

– Пожалуй... – соглашался Павел и всматривался в безлюдье и пустынность улицы.

Под утро, когда стало холоднее, словно холод шел от белесого рассвета, где-то в стороне, далеко отсюда, захлопали редкие выстрелы. Дружинники разом вскочили и столпились возле баррикады.

– На Знаменской перестрелка!

– Кожевенники там! Дружина большая!..

– Там близко от казарм... Жарко ребятам придется!

– Жарко...

Павел прислушался к перестрелке и оживился:

– Ну, вот, ребята, начилось, значит! Теперь недолго ждать и у нас...

Дружинники подтянулись к баррикаде. Некоторые стали возиться с оружием, другие принялись примащиваться к ящикам и дровам, отыскивая удобное местечко. Костер вспыхнул и стал замирать. Дым пополз по земле горький и серый.

Худой мужик с всклокоченной бородой и в рваном полушубке подошел к Павлу.

– Слушай, товарищ, мне бы сходить... Покеда не началось. Обещал я ребяткам побывать у них утречком. Двое их там. Поди, замлели...

Павел недоверчиво поглядел на мужика, отвел от него глаза и неприязненно сказал:

– Шутишь, парень! Как же можно теперь уходить? Теперь каждую минуту казаков жди... Не ладно ты!.. Сказал бы лучше, что дрефишь, ну и ступай! Без фокусов! Мы никого не задерживаем!

Несколько дружинников, прислушавшись к разговору, хмуро посмотрели на мужика. Кто-то насмешливо и грубо крикнул:

– Кишка тонка! Не держи его, Павел, пусть он к бабе ворочается, там спокойней!

– Я не к бабе... – обидчиво и растерянно оправдывался мужик. – У меня, вишь, ребятишки дома одни. Тут недалечко. Я бы мигом.

Так же неприязненно, как прежде, Павел снова повторил:

– Если дрефишь, уходи!

Всклокоченная борода мужика метнулась в сторону. Огорченно и растерянно мужик мотнул головою:

– Не дрефлю, нет! Говорю – к ребятишкам... Я, значит, пошел, товарищи!..

Дружинники пасмурно насупились. Павел хмуро и презрительно махнул рукою.

Мужик туже затянул опояску на полушубке и быстро пошел прочь от баррикады.

Дальняя перестрелка в просветлевшем утре слышалась громче и ближе.

3

Третий день в городе было неспокойно. Третий день по главным улицам разъезжали патрули и на перекрестках стыли часовые. Магазины были закрыты и базары пустовали. Обычная жизнь города замерла и вокруг были смятение и беспорядок.

Заводы стояли пустые и над их трубами не плавал и не клубился дым. На вокзале мертвое спокойствие пугало своей неожиданностью и в стороне, как очарованное стадо, сбились беспорядочно вагоны и паровозы.

А в районах, которые грудились возле заводов и мастерских, перекрестки улиц в разных местах были загромождены баррикадами. И вооруженные люди сторожили эти баррикады.

У вооруженных людей было возбужденно-радостное настроение. Над ними реял смех, они перекидывались шутками. Они большей частью были молоды и свежо и ясно беззаботны. И молодая и ясная беззаботность их не омрачалась взрывами выстрелов и подкрадывающейся опасностью.

Третий день город жил небывалой жизнью, оторванный от других городов, потерявший связь с ними. Тугие нити телеграфных проводов молчали, по тугим нитям телеграфных проводов не скользила невидимо безмолвная весть из других мест, от городов, от широкого и смятенного мира.

Над городом реяло непривычное слово: забастовка! Оно чернело на белых лоскутках прокламаций, расклеенных по заборам и витринам. Оно перекатывалось из дома в дом, и то пугало иных и наполняло их бессильной злобою, то радовало других и согревало:

– Забастовка!

Губернаторский белый с колоннами каменный дом, как крепость, охранялся усиленно. Во дворе бивуаком расположились солдаты, на улице стояли часовые и пугали своей суровостью прохожих. У губернатора все время шли совещания. И к нему и от него беспрестанно приезжали и уезжали жандармский полковник, воинский начальник, полицеймейстер и прокурор. А казаки-вестовые с разных концов города вскачь приносили сюда новые вести. И все эти вести, стекавшиеся с разных концов, говорили об одном:

– Забастовка!.. Забастовали!..

И тогда от казарм усиленней текли ощетинившиеся штыками роты и на рысях проносились казачьи патрули.

Солдаты шли по мирным улицам. Город безмолвствовал. Город притаился. Но когда казачий патруль впервые сшиб и рассеял толпу демонстрантов, над которой реял дерзко и вызывающе красный флаг, и когда нагайки полоснули по спинам, выдирая вместе с клочками одежды живое мясо, когда брызнула первая кровь, – путь уверенно марширующим солдатам стал преграждаться баррикадами.

Вокруг баррикад вспыхнуло оживление. К баррикадам стянулись люди. Разные люди.

4

Худой мужик с всклокоченной бородой и в рваном полушубке ушел в раннее тусклое утро от баррикады, потуже затянув опояску на полушубке.

Павел мгновенье поглядел ему вслед и подумал:

– Дезиртир!

И больше уже не думал и не вспоминал о нем. Потому что утро хмуро и нехотя разгоралось, потому что взрывы и раскаты выстрелов становились все громче и настойчивей.

В тусклых кривых улицах, по которым торопливо пошел худой мужик, было безлюдно. Ставни глухо прикрывали тревожный и безмолвный покой жителей. Замерзшая земля упруго гудела под быстрыми шагами. Седой иней мутно тускнел кругом, покрывая дощатые тротуары и крыши.

Тусклые кривые улицы привели мужика к скрипучей калитке. Он толкнул ее, она распахнулась. И скрип ее наполнил его радостью. Скрип калитки был привычным, родным звуком.

По изрытой осенними дождями тропочке дошел он до темной избы с прикрытыми ставнями и стукнул в дверь. За дверью всплеснулись детские голоса:

– Тятя?.. Тятенька?!

– Ну-ну, я, ребятки! – успокоил он, входя в полутемную избу. – Вот сказывал, что приду и пришел!

Ребятишки обступили мужика. Они были в одних рубашонках, а в избе стоял крепкий холод. И они дрожали. Но приход отца вытянул их из постели, где им было немного теплее. И теперь они дрожали не только от холода.

Их было двое – мальчик лет семи и совсем крошечная девочка. Мальчик глядел из-подлобья и губы его дрожали от обиды и горя. Девочка прижалась к отцу и всхлипывала:

– Боюся... тятенька, боюся!

– Молчи, Нинишна! – прикрикнул на нее мальчик. – Плакса!.. Вот она все ревет! Все ревет, а мне спать хотца... и исть!..

– Ах, беда, ребятки! – засуетился мужик. – Хлебца нигде раздобыть не мог. Такая заваруха округом!

– Хлебца, тять!.. – прильнула девочка к отцу. – Дай хлебца!

Отец распоясался, скинул полушубок и стал возиться с железной печкой. Он сходил во двор, раздобыл щепок и каких-то досок. Он долго раздувал огонь и когда в печке загудело пламя, он обернулся к притихшим детям:

– Ладно теперь? Ишь, как зажаривает!

Ребятишки придвинулись к печке и затихли. Отец притащил с постели их одежёнку. Мальчик стал одеваться самостоятельно, девочку отец посадил к себе на колени и неумело начал натягивать на ее ножки рваные чулки.

Он одевал ее и приговаривал:

– Глянь, печка-то гудит! Тепло! А тут мы еще катанки на ноги взденем, платью бумазейную, совсем по-богатому станет!..

– А хлебца? – прикурнув к отцу и замлев от тепла, от ласки, спросила девочка.

– Хлебца я опосля достану...

– Опосля? – встрепенулся мальчик и подошел к отцу поближе. – Ты опять уйдешь?

– Да я, брат, ненадолго! – отводя глаза от мальчика, неуверенно ответил отец. – Совсем, парень, на какой-нибудь секунд!

– Обманываешь! – нахмурился мальчик. – Я знаю...

– Ну, ну! Экий ты маловерный!

Печка накалилась. От нее растекался густой жар. Она весело гудела. Мужик спустил с колен задремавшую девочку и потянулся за полушубком.

– Обманываешь! – повторил мальчик. Девочка проснулась и заплакала.

– Эх, беды с вами, ребятки! – огорчился отец. – Чистое горе! Да надо мне, слышьте, сходить! До зарезу надо... Обязанность такая... Несмысленыши вы, не растолкуешь вам... Вы не плачьте! Право, не плачьте! У меня там, коли обойдется ладно, я и обернусь мигом.

– Да-а! Уйдешь надолго, а нам одним.

– Не ходи, тять! Не ходи!

Ребята наседали, а мужик торопливо одевался и успокаивающе бормотал ласковые слова.

И так, в спешке, кой-как облаживая на себе полушубок и рассыпая нелепые и неуклюжие ласковые слова, он прошел к дверям и у порога вдруг нахмурился, потемнел и строго крикнул:

– Ну, не плакать! Ишь, разнюнились!.. Не плакать, говорю!

И быстро вышел. На мороз. На улицу, где уже светилось крепкое утро и где хлопали частые выстрелы.

5

Частые выстрелы весело хлопали. Дружинники сгрудились к баррикаде и настороженно слушали. Сначала они шутили и перекидывались бодрыми, веселыми возгласами. Сначала их почти забавляла новизна: выстрелы, которые лопаются где-то там, далеко, безвредные и безопасные. Но утро наливалось смутным светом и вместе с ним текла откуда-то тревога. И лица стали серыми, сосредоточенными, безулыбчивыми.

Павел зябко поводил плечами под стареньким ватным пальто. Он сидел на ящике и прижимал к себе винтовку, самую большую и самую редкую драгоценность всего отряда. Остальные дружинники, вооруженные разнокалиберными револьверами, ждали чего-то от Павла. Ждали и помалкивали.

Переложив с руки на руку винтовку, Павел встал:

– Нет у нас, товарищи, никакой связи с другими. Худо это.

– Конечно, худо, – согласился ближний дружинник.

– Не ладно... – подтвердили остальные.

– Надо наладить связь, – решил Павел. – Выходите, охотники... Двое, нет, лучше трое...

На короткое мгновенье возле баррикады стало тихо. Павел нахмурился: «Неужели струсили?» Но, разрушая его сомнение, со всех сторон вспыхнуло:

– Я!

– Я!..

– Я! Я! Я!

– Постойте! – повеселел Павел. – Этак вы всем отрядом уйдете! Так не полагается! Нужно не больше трех разведчиков...

К Павлу метнулись сразу человек десять. Расталкивая их, ближе всех протиснулся высокий парень в мятом картузе, из-под которого выбивались упрямые русые кудри:

– Первей всего – меня, товарищ!

– Ну, и меня! – перебил его низенький, пухлощекий подросток в гимназической шинели. – Я проберусь! Я ловкий!

Веселый, рокочущий бас перекрыл их обоих:

– Без меня, товарищ Павел, эту експедицию никак нельзя налаживать! Я, можно сказать, специяльно для таких делов создан!..

Павел согнал с лица веселую усмешку и строго сказал:

– Давайте, товарищи, по местам! Сказано – трое, и больше никаких! Ну, допустим, ты, Потапов; – он ткнул в веселого баса, – потом Емельянов... А третий...

– Третьего меня, товарищ, назначай! – озабоченно, но настойчиво сказал кто-то со стороны.

Все оглянулись.

– Вернулся? – изумленно спросил Павел, узнавая мужика, который уходил к ребятишкам. – Неужели вернулся?

– Стало быть, так, – без всякой обиды ответил вернувшийся. – Мало-мало пригрел ребятенков да и обратно... Ты, слышь, дозволь мне пойтить поразведать. Я смогу... Меня, коли и устретят супостаты, так непременно отпустят; обличье у меня мужичье, не домекнутся, что тут возле этого дела бьюсь... Дозволь!

Решали недолго. Павел, властью начальника отряда решил: пойдут в разведку веселый бас, парень с непокорными, упрямыми кудрями и худой, с всклокоченной бородою мужик.

Все трое подтянулись, оправились, оглядели баррикаду и товарищей. Все трое по-разному усмехнулись и кивнули головами:

– Прощайте, товарищи!

Мужик немного замешкался и, смущенно улыбаясь, тихо попросил Павла:

– Адресок-от мой на случай черкани себе где-нибудь... Ребятенки у меня там. Двое...

Павел взволнованно поглядел на него и нерешительно предложил:

– Ты бы, может, остался...

– Нет, нет! Пойду!... А адресок черкани...

Павел записал в свою записную книжку адрес:

– Кривая улица, номер семь, во дворе, флигелек...

6

Галя не утерпела и решила пробраться к баррикаде, которую защищала дружина Павла. Девушка вышла на улицу утром. Было пустынно и безлюдно кругом. Где-то вдалеке ухали выстрелы. Пустые улицы непривычно и угрожающе встретили Галю. Плотно прикрытые двери и ворота, занавешанные окна, непогашенная лампа в подъезде какого-то дома – все это враждебно сжалось вокруг девушки. Но она храбро вышла с тротуара на средину улицы и дробно застучала каблучками по скованной стужею мостовой.

– Барышня! – тревожно окликнул ее чей-то голос из-за полуоткрытой калитки. – Барышня, куда же вы в экую пору? Да притом по середке улицы! Тут вдоль кварталов палят, а вы без никакой осторожности! Сойдите хотя на тротувар!..

Галя спохватилась и перешла на тротуар. Она прошла пустынную улицу, завернула за угол, свернула в один переулок, в другой. Она уже приближалась к району, где находилась баррикада Павла. Надо было пробежать две-три улицы. Но тут дальние и непугающие звуки выстрелов внезапно стали отчетливыми и близкими. Показалось, что стреляют где-то почти рядом. Галя остановилась и прислушалась. Выстрелы то усиливались, то затихали. Девушка поколебалась, но тряхнула головой и двинулась дальше. И успела пройти только несколько десятков шагов, как внезапно тихая и насторожившаяся улица загрохотала, зашумела: из переулков, откуда-то впереди, посыпались люди, они бежали, испуганно вскрикивая, перебрасываясь громкими, предостерегающими возгласами, они уходили от какой-то опасности, и лица у них были возбужденные, бледные и глаза, широко раскрытые глаза, горели ужасом.

– Стреляют!.. Уходите!.. Уходите! – кричали они. – Убивают!.. Казаки!..

Они столкнулись с Галей, окружили ее и, не переставая кричать, увлекли ее с собою, обратно, подальше от того места, где была опасность. Галя сопротивлялась, она пыталась вырваться из этой толпы и пойти своей дорогой, но толпа была сильнее ее, толпа, охваченная страхом, была преисполнена жестоким состраданьем и стояла на своем:

– Уходите!.. Уходите скорей!.. Там убьют!..

Увлеченная толпою, Галя повернула обратно. Толпа несла ее по взорванным тревожным оживлением улицам. И по мере того, как люди убегали дальше от опасности, они начинали говорить связнее, они толковее и понятнее рассказывали о том, что их напугало. Галя поняла из их сбивчивых и тревожных рассказов, что казаки налетели на баррикаду, что дружинники были смяты казацкой лавой и что казаки, справившись с ними, понеслись дико и яростно по улицам, сметая все на своем пути, нагоняя ужас и смятение на случайных прохожих.

– Дружинников разбили... Многие убиты...

Страх за Павла, за брата охватил Галю. Она приостановилась, сделала новую попытку выбраться из толпы. Но и на этот раз ее не пустили:

– Да куды вы?.. Там теперь никого и не осталось... Заберут вас, коли не подстрелют...

– На верную смерть идете!

– Брат у меня там... – растерянно и ненужно объяснила Галя. – Как же теперь?..

Исхудалая женщина, кутавшаяся в темную шаль, прижалась к девушке и вполголоса и настойчиво посоветовала:

– Идите, милая, подальше куда-нибудь... А о брате потом узнаете. Поспокойней станет, сбегайте в больницы, поищите...

Подавив в себе тяжелый вздох, Галя прошла с редеющей толпою еще несколько кварталов и, наконец, свернула в тихую улочку.

Казалось, здесь было спокойно и безопасно. Только издали глухо долетали сюда глухие звуки выстрелов. Галя беспомощно оглянулась. Что делать? Как узнать о том, что сталось с братом, с товарищами?

Глухо закрытые ворота как-будто что-то сторожили. За заиндевевшими окнами притаилась будничная жизнь. Замерзшая земля гулко и пустынно отдавалась под галиными шагами. Никого не было кругом, кто-бы помог, кто-бы ответил. Девушка остановилась. Она раздумывала, она решала. Итти к баррикаде, которую наверное, разрушили солдаты, не нужно было. Что она там могла найти? Обломки, разрушение, может быть кровь. Или может быть оставленные трупы. При мысли о трупах она вздрогнула. А Павел? А что если он погиб?.. Не может быть! Павел, Паша, родной братишка, такой смелый и веселый! Нет, нет!..

За глухо закрытыми воротами притаилась чья-то жизнь. Заиндевевшие окна хранят чьи-то радости, чье-то счастье, чью-то веселую улыбку. И чтобы Павел перестал жить!? Никогда! Не может быть!..

Она рванулась вперед и побежала. Тихая улочка наполнилась шумом ее шагов. На тихой улочке как-бы ожили тени. Они метнулись вслед за девушкой и устремились вместе с нею.

Когда Галя добежала до угла и пред ней открылась широкая улица, глухие звуки, невнятно рокотавшие и доносившиеся издалека, стали внезапно громкими и отчетливыми. Звуки эти были необычайны и странны в этот морозный день, когда земля была скована стужей и зима вплотную надвинулась над городом. Галину поразил шум ливня. И не успела она сообразить в чем дело, как по широкой улице мимо нее лавой промчались казаки. Они неслись с веселой свирепостью, взъярив лошадей, гикая и взмахивая шашками или нагайками. Они рассыпались по всей ширине улицы, ехали по тротуарам, перескакивали через тумбы, они неслись как вихрь, не зная и не признавая преград. Галя испуганно и зло поглядела на них. Ее как будто не заметили. Но последний, под которым уросливо заплясал конь, оглянулся на нее, оскалил зубы и, срамно выругавшись, поднял быстро руку и на скаку хлестнул девушку нагайкой по голове. Галя почувствовала обжигающий удар, тихо охнула и присела от боли.

Казаки промчались. Галя, схватившись обеими руками за голову, стояла и тихо раскачивалась из стороны в сторону. В голове ее гудело, пред глазами плыли разноцветные круги. От боли Галя тихо стонала. Не сразу прийдя в себя, она долго ощущала невероятную тяжесть в голове. Наконец, взяла себя в руки и опасливо ощупала голову под мягким пуховым платком. Нащупав небольшую ссадину, она успокоилась, поправила платок, оглянулась и осторожно пошла вперед, в ту сторону, откуда примчались казаки.

7

Как ушли в разведку для установления связи с другими дружинами трое, так и сгинули. Проходили часы, а их все не было. Павел обеспокоился. Неизвестность томила. Где-то в стороне выстрелы все учащались и становились громче. Утро наливалось все ярче и солнце, еще не выкатившееся из-за домов, уже окрашивало розовым отблеском карнизы и шпили крыш.

Улица была безлюдна и безмолвна. И только баррикада и несколько десятков дружинников, засевших за нею, оживляли пустынность и настороженность слепых домов и притаившихся глухо закрытых ворот.

Павел хмуро поглядел на высветлевшее небо, оглянулся кругом, всмотрелся вперед, туда, откуда можно было ожидать нападения и невесело усмехнулся:

– Да, штука... Вот и соображай...

– Соображать нечего, – отозвался кто-то сбоку, – видать, кожевники все еще держатся, А то бы давно на нас пошли.

– Держатся, это верно. А вот наши разведчики? Неужели в переплет какой попали?

– Все может быть. Наткнулись на солдат или на полицию, ну и вот...

Разговор оживился и мог стать общим и шумным, но в стороне послышался неожиданный шум. Мерный и непрерывный, он все усиливался, все приближался.

Дружинники насторожились. Павел вытянул шею и, прислушиваясь, посмотрел туда, откуда накатывался этот необычный и неожиданный шум.

– Ну, вот... – сказал он и лицо его стало строгим и сосредоточенным. – Ну, вот и на нас... Солдаты... По местам!..

На баррикаде все ожило. Дружинники разместились по заранее намеченным местам. Приготовились. Замерли. Вдруг все это – баррикада, оружие в руках, ожидание опасности – стало необычайно простым и вместе с тем глубоким и понятным до какого-то крайнего предела. Еще мгновенье назад до сознания каждого из них не доходило по-настоящему представление о настоящей опасности, о крови, о гибели, о смерти. Все было легким и простым, как игра. И как при игре было весело и не думалось о смерти, о крови.

Павел взглянул на товарищей. Какие они все разные и как сравняло их всех вот сейчас острое ожидание. Вот двое, самых молодых, гимназист и кажется ученик реального. У обоих раскрасневшиеся лица, оба напряженно припали к краю вывески «Майзель и сын» и сжимают рукоятки неуклюжих «бульдогов». На их лицах страху нет. Может быть, любопытство, острое и редкое, непережитое еще любопытство разрумянило их щеки и зажгло тревожные огоньки в их глазах. А вот рябой угрюмый рабочий из губернской типографии. Свинцовая пыль навсегда въелась в рябины его лица. Глаза его тусклы и усталые тени прочно лежат под ними. Сейчас его глаза запали глубже, чем всегда, и в них вспыхивают холодные огоньки. Пристроившийся по-удобней возле ящика из-под товаров широкоскулый кочегар с паровой мельницы озабоченно прилаживает свой потускневший «смит» к согнутой в локте левей руке: так, как учили его в дружине, и казалось, весь ушел в это дело. Четверо рабочих с пимокатной фабрики с охотничьими ружьями прилегли плотно за поленицей дров и примерно прицеливаются в улицу. А там за ними семинарист в запотевших от холода очках поминутно вытирает их грязным платком и оставляет на коленях громадный полицейский револьвер. И еще и еще. Все разные люди; но Павел знает, что все они сейчас очень близки друг другу, что чувствуют они все одинаково и что их объединяет единое общее чувство, которое собрало их сюда и заставляет дожидаться опасности и не избегать ее.

Мерный и непрерывный шум возрастал. Уже можно было легко определить, что это шагают, тяжело и как машины одинаково, солдаты. Уже чувствовалось дыхание сотен людей. Уже отчетливо можно было различить чей-то одинокий голос, скомандовавший: «На ле-ево-о!» Но улица еще была пустынна.

Павел нагнулся к земле и достал что-то тщательно завязанное бичевкой. Кочегар повернул голову в его сторону и суетливо приподнялся:

– Палка тута. Возле мене...

Развернув алое полотнище знамени, Павел взял поданное ему древко и быстро наладил флаг.

– Товарищи! – выпрямляясь и держа готовое знамя в руках, просто и деловито сказал он. – Сейчас начнется... Предлагаю, которые не чувствуют решимости в себе, могут еще уйти... Покуда время есть...

– Ладно! – за всех коротко и недовольно ответил типографский рабочий. – Пущай начинается!.. На то и шли!..

– Ладно! – подхватили другие. – Подымай выше знамя!.. Выше!..

Застенчиво улыбаясь, Павел кивнул головой и поднялся с флагом в руках по дровам, по ящикам, как по ступеням, на баррикаду.

Из-за угла выходили первые шеренги солдат...

8

– Эй! – закричал с испуганной отчаянностью молодой офицер, шедший впереди остановившейся колонны солдат. – Эй вы! Бросьте эту комедию. Имею приказание стрелять боевыми при всяком препятствии!.. Сбрасывайте вашу красную тряпку и убирайтесь с дороги!..

– Эй! – подражая тону офицера, ответил семинарист, вдруг развеселившийся как только топот сотен солдатских ног прекратился. – Эй, вы, солдаты!. Гоните в шею командира вашего! Присоединяйтесь к нам! Честное слово, присоединяйтесь!.. Ура, солдаты!..

На баррикаде подхватили этот крик:

– Ура, солдаты!.. Да здравствует армия!.. Переходите к нам!..

Офицер оглянулся на своих солдат. Те стояли молча. У офицера перекосилось лицо от негодования, неожиданности и может быть от испуга: молчание солдат не понравилось офицеру. У них, у многих были смущенные глаза, некоторые улыбались приветливо и эта приветливость относилась к тем, кто громоздился за баррикадой и над кем хлопал на холодном ветру красный флаг.

– Смирно! – крикнул офицер. – Слушать команду!

Павел, наблюдавший за действиями офицера и поведением солдат, тихо сказал дружинникам:

– Не высовывайтесь, товарищи! Будьте осторожны!

Солдаты, почуяв в голосе своего командира нескрываемую ярость, сразу подобрались и окаменели. Винтовки, взятые на-плечо, застыли и устремились черными штыками ввысь.

– Повторяю, – круто обернулся офицер к баррикаде, – повторяю: расходитесь! Немедленно!

Дружинники молчали. Тогда Павел приподнялся на какой-то обрубок так, что голова его возвышалась над баррикадой, и поднял руку.

– Товарищи! – громко проговорил он и голос его молодо и сочно прозвучал в разгоревшемся, светлом морозном утре. – Мы не уйдем отсюда. Мы защищаем свою жизнь, свою свободу. Товарищи солдаты! Вас ведут против народа, против трудящихся. Вас обманывают и заставляют стрелять в своих братьев. Не подчиняйтесь диким приказаниям ваших начальников...

Офицер сорвал перчатку с левой руки, круто повернулся к своему отряду и что-то скомандовал. Барабанная дробь весело и звонко покрыла слова Павла.

Барабан заливался быстрым, пляшущим, взмывающим к стремительным движениям рокотом. Но лица солдат при звуке барабана стали еще более застывшими и каменными. Колонны быстро и уверенно, как на параде, перестроились. Пред баррикадой выросла построенная по-боевому вооруженная сила. Дружинники поняли, что наступает решительное мгновенье. И опять Павел приподнялся над баррикадой и опять закричал:

– Товарищи солдаты! Уходите, мы не будем стрелять в вас!.. Уходите!

И хотя голос Павла покрывал барабанную дробь и хотя слова Павла доносились до построенного по-боевому отряда, солдаты не слышали этих слов, солдаты смотрели на своего начальника и ловили каждое его движение и ждали его приказаний.

– Сходи! – тихо, но решительно сказал один из пимокатчиков и потянул Павла вниз. – Неужто, думаешь, они теперь тебя послушают? Сходи, как бы не сшибли оглашенные...

Барабан внезапно затих. По ту сторону баррикады стало странно тихо. Эта внезапно наступившая тишина таила в себе что-то зловещее и тревожное.

– Великое стояние началось... – усмехнулся семинарист и стал торопливо протирать очки. – Сейчас, пожалуй, бабахнут!..

Но тишина пока еще ничем не нарушалась. И то, что она наступила внезапно и длилась, казалось, невыносимо долго, было тягостно и удручало.

– Черти! – выругался печатник. – Сыпануть в них что ли! Пусть бы душу не томили!..

– Не дури! – одернули его. – Нам первыми стрелять нельзя! Ни в коем!..

– Спокойствие, товарищи! – напомнил Павел. – Раньше всего – спокойствие! Это не полиция, в солдат мы первые не должны стрелять!

Из группы пимокатов раздался недовольный возглас:

– Все едино – солдаты ли, фараоны ли...

Спор готов был вспыхнуть. Но голос офицера там, на улице, истерически прозвенел в затишьи:

– Последний раз предупреждаю: расходитесь!.. Буду стрелять!.. Рота, сми-ирно-о!..

И снова зачем-то загрохотал барабан. И грохот его был угрожающ и зловещ.

9

Высокий парень в мятой фуражке, Емельянов, шедший впереди остальных двух, оглянулся и тряхнул русыми кудрями:

– Подадимся, товарищи, стороной. По Михайловской, а оттеля проулком к Знаменской ловчее нам будет попасти.

– По Михайловской полицейские всегда шляются, – возразил веселый бас. – Прямо в лапы попадем.

– Лучше где-нибудь проулками... – обронил худой мужик.

– Проулками, так проулками! – согласился Емельянов.

Они пошли маленькими улочками, сворачивая за углы. Город словно вымер. Нигде не было прохожих. Даже собаки попрятались, чего-то испугавшись. И только издалека глухо разрывались выстрелы – то одиночные, то сразу целыми пачками.

Худой мужик втянул шею в широкий воротник и шагал спокойно, по-деловому. Емельянов изредка поглядывал на него сбоку и все собирался что-то спросить. Наконец, не выдержал.

– Слышь, товарищ, ты в городе-то, видать, недавно?

– Нет, нешибко... С год я тут. У мыловара роблю... Да вот теперь обновленья жизни ищу... Туго мне... Вишь, заработки неаховые и кроме – ребятишки... Баба-то, жена значит, померла после пасхи...

– Это худо... – неопределенно заметил Емельянов и вдруг насторожился.

Они приближались к перекрестку. Из-за угла доносился какой-то шум. Не то топот многих ног, не то дробный стук какой-то странной машины. Не понимая откуда этот шум и что он им несет, они остановились. Потапов пророкотал:

– Обожди! Гляну!..

Он крадущимися шагами дошел до угла и поглядел. И сразу же вернулся к товарищам.

– Артиллерию везут. Пушки.

– Ишь сволочи! – выругался Емельянов. – В рабочий народ пушками собираются палить!

– Надо оборачаться к нашим! – обеспокоенно сообразил мужик. – Упредить.

– Да-а... – протянул Емельянов. – Из этакой бабахнут, так от нашей засады даже и щепок не останется.

– Пойдемте обратно! – решил Потапов.

Они стали удаляться от грохота, направляясь по тому же пути, по которому шли сюда. Но в первом же переулке они заметили людей. И не успели они опомниться, как их окликнули:

– Стой! – И пара винтовок направились на них.

– Что за люди? Откуда?

Они были окружены патрулем. Два солдата, городовой и полицейский пристав тесно обступили их и быстро обшарили карманы.

– Ага! с оружием! – обрадованно отметил пристав, принимая от городового отобранные у дружинников револьверы. – Эх! саданул бы я вас, мерзавцев, да рук марать не стоит!..

– Ну, ты... – сверкнул на него глазами Емельянов. – Помалкивал бы!

Пристав побагровел.

– Я тебе погрублю!

– Господин пристав! – неожиданно просунулся к ним поближе Потапов. – Дак вы же ошиблись. Мы ж не забастовщики! Истинный Христос! Мы ж по поручению господина пристава... Оттого и оружье у нас... Понятно?

Емельянов и худой мужик оторопело взглянули на товарища, но тот слегка прищурил в их сторону глаза и продолжал: