Текст книги "День разгорается"
Автор книги: Иссак Гольдберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)
– Народ-то у тебя, Петра Ефимыч, как, распущен?
– В полной готовности! Когда угодно!
– Ишь ты!.. Это похвально.
В беседу всунулся Суконников-младший:
– Большие безобразия, рассказывают, ваши молодцы понаделали... На безвинных нападали...
Старик круто повернулся к сыну:
– Это какие же безобразия? Коли кому из скрытых крамольников бока намяли, так за это спасибо надо сказать! Юрунду ты говоришь, Серега!
– Разумеется, – примирительно вмешался Мишин, – разумеется, что могла где-нибудь и ошибочка выйти! Так можно ли без этого? Дело сурьезное и опасное... А которые осуждают, так прав уважаемый Петр Никифорович: шипят не иначе, как тайные революционеры... Вот вы поглядите на них через недельку, что они запоют!
– Значит, уповаешь, Петра Ефимыч, что через недельку все кончится?!
– Всенепременно! – горячо пообещал пристав... – Дня через два-три в городе будет свиты его величества генерал граф Келлер-Загорянский со своим эшелоном, да дня два на первоначальную очистку пойдет. Вот и считайте!..
– Ну, – опираясь на подлокотники кресла, торжественно и благочестиво произнес Суконников-старший. – Ну, слово даю под золото отделать алтарь в храме преображения и не пожалею для светских нужд... сколько моего состояния хватит...
Суконников-младший переглянулся с женой. Пристав радостно улыбнулся: он хорошо понял, о каких светских нуждах говорил старик.
На некоторое время все замолчали. За слегка примороженными окнами лежала морозная ночь. Там, за стенами этого теплого, ладно и прочно устроенного и обставленного дома была тревожная неизвестность. Там что-то шевелилось, готовилось, зрело. Суконников-старший почему-то взглянул на окно, защищенное прочными ставнями. Туда же невольно взглянул и пристав. Взглянул и тревожно зашевелился на стуле.
– Я, Петр Никифорович, имею просьбу до вас. Позвольте мне переночевать сегодня в вашем доме! Я и охранника своего отпустил...
– Ночуй! – решительно, но не совсем радушно, позволил старик. – Ночуй. Куда ты ночью-то побредешь!..
– Я вас не стесню, Аксинья Анисимовна! – успокоил пристав хозяйку.
Старик поднялся с кресла. За ним поднялись и все остальные.
– Покуда что, вели, хозяйка, ужин подавать!.. А вы, – обратился старик к сыну и невестке, – тоже заночуйте здесь. Нечего трепаться ночью!..
В столовой, усаживаясь за богато накрытый стол, Суконников-старший самодовольно заметил:
– Ладно! Покуда что, а наше от нас не уйдет!
– Всенепременно! – угодливо хихикнул пристав, жадно поглядывая на вина и закуски, в строгом и веселом порядке уставленные по белоснежной накрахмаленной скатерти.
12
Главные силы были сконцентрированы в железнодорожном депо.
В железнодорожное депо в мглистое неприветливое утро торопился Павел. Он только что провел бессонную ночь в типографии газеты, где ему пришлось быть и за корректора и за ночного редактора. Номер переверстывался два раза. Два раза поступал свежий и неотложный материал. И этот материал надо было во что бы то ни стало поместить непременно на первой странице. Это удалось сделать только при помощи наборщиков, которые дежурили в типографии вместе с Павлом.
Теперь Павел должен был попасть в депо очень рано. День предстоял напряженный и хлопотливый.
Вчера получились отрывочные, но достоверные сведения о том, что карательный отряд движется очень быстро, что он на всех станциях забирает по заранее составленным жандармами спискам всех, кого можно было заподозрить в сочувствии забастовке, социалистическим партиям и революции. Что, наконец, судьба этих захваченных в поезд людей неизвестна.
Вчера эти известия вызвали большие волнения. И пришлось поэтому поместить в сегодняшнем номере газеты, который вот сейчас свежий и еще пахнущий типографской краской сходит с машины, поместить ряд статей, разъясняющих положение дела, призывающих к спокойствию и выдержке.
А в депо предстояло взять оружие и ждать.
Ждать – это было самым мучительным для Павла! Сидеть в бездействии, зависеть от кого-то, от чьей-то воли, от чьих-то намерений и планов – с этим трудно мирилось все существо Павла. А ждать надо было, ничего иного не оставалось. Эшелон Келлера-Загорянского мог задержаться на любой станции. Он мог появиться внезапно, мог замедлить.
Павел жаждал деятельности. Ну, да, время было горячее и приготовления шли небывалые и дела предстояли чрезвычайно сложные и серьезные. Но все это не сейчас – большое дело предстояло совершить все-таки только завтра. А сегодня надо было находиться под руководством и в подчинении других. Вот если бы Павлу дали возможность развернуться самому, не ожидая указаний комитета! Он показал бы... И та необыкновенная девушка, с которой он один только раз встретился у Варвары Прокопьевны, та девушка сразу оценила бы его... Нужен геройский поступок. Что-нибудь вроде того, чтоб выехать навстречу карательному отряду, совершить удачное покушение на генерала или спустить его поезд под откос. Что-нибудь громкое и заметное надо предпринять. А как только он начинает намекать товарищам об этом, его сразу же обвиняют в склонности к авантюрам. Нет, у него совсем нет настроения предпринимать что-нибудь, похожее на авантюру, но и сидеть молча и ждать, ждать – он не в силах!..
Сейчас вот ему приходится торопиться, чтобы попасть в депо. Там собраны основные боевые силы, там лучшее оружие. Имеются даже запасы взрывчатого. И там же осторожничают и раздумывают Лебедев, Трофимов, другие. Как они могут терпеть и выжидать? Нервы у них из канатов, что ли?.. И Старик придерживается какой-то странной, по мнению Павла, тактики. Сойфера и других, явившихся с советами прекратить всякое сопротивление, он отшил, а сам все время взвешивает и учитывает.
Можно ли быть такими осторожными, чрезмерно осторожными, как все эти товарищи?!
Павел зябко кутался в поношенное ватное пальто с меховым воротником. Знакомая дорога теперь, в этот ранний час, когда улицы тянулись безмолвные и пустынные, казалась необыкновенной. Моментами Павел забывал, что он тут знает каждый заворот, каждую тумбу, каждую доску тротуара и забора, и ему представлялось, что идет он по чужому городу, по неведомым улицам, где все как-то зыбко, нереально и призрачно. Это состояние длилось до тех пор, пока Павел не дошел до широких дверей главного корпуса депо. Войдя туда, он глубоко вздохнул и, встреченный гулом голосов, прошел в дальний конец, туда, где можно было найти Лебедева или Трофимова.
Лебедев сидел над какими-то бумагами и сосредоточенно подчеркивал в них что-то карандашом. Вооруженные рабочие заполняли длинный сарай, в котором было сыро, пахло копотью и в беспорядке навалены были станки, куски железа, обрубки рельсов и какие-то ящики.
Лебедев поднял голову от своих записей и усталыми глазами поглядел на Павла. С некоторых пор Лебедев почему-то не носил пенснэ и глаза его были красны.
– Вот хорошо, что без опоздания! – вместо приветствия сказал он Павлу. – Вы знаете, товарищ, что генерал в каких-нибудь ста верстах от города?
– Так близко?! – воскликнул Павел. И в его восклицании одновременно прозвучали и удивление и радость.
– Да, так близко... Сейчас даем сигнальный гудок. Вам придется заняться проверкой оружия. В каком оно состоянии у товарищей. Пройдите в соседний корпус. Там Трофимов, он вам объяснит все подробнее...
Павел быстро пошел в соседний корпус. По дороге он приглядывался к рабочим и искал на их лицах признаки волнения, испуга, растерянности. Но все были спокойны.
«Может быть, они еще не знают?» – подумал он. Но отрывки разговоров говорили о том, что все здесь уже знают о приближающейся опасности. И тем не менее все были спокойны.
Когда Павел подходил к корпусу, где должен был найти Трофимова, резкий гудок рванул морозное утро, разорвал его спокойствие и тревожно поплыл над крышами, над улицами, над застывшей и закованной морозами землей.
«Вот оно! Начинается!» – вспыхнул Павел, и сердце его встрепенулось.
И он пошел быстрее.
13
Гудок поплыл над улицами, над городом.
Его по-разному услыхали разные люди.
Елена сорвалась с места и зачем-то подбежала к покрытому толстым льдом окну. Она была в квартире одна. Матвей с вечера ушел и не приходил. Ей было грустно и немножко жутко. Вместе с тем ее охватывала обида: почему не позволили и ей пойти туда, где сейчас будут, должны быть все товарищи?
Толстый лед на оконных стеклах отгораживал ее от жизни, от того большого и неизбежного, к чему неустанно и властно призывал тревожный гудок. Елена оглянулась. Привычная комната показалась чужой и неприветливой. В ней не было сейчас того, что наполняло ее еще неделю назад и что позволяло мириться с ней: волнующей работы и Матвея... О Матвее у Елены выросла острая тревога. Конечно, и раньше, вот здесь, в этой квартире, он подвергался большой опасности. Но об этой опасности она прежде никогда не думала, потому что он был вместе с нею и потому, что эту опасность она разделяла вместе с ним. Теперь ушел он в самую гущу событий и опасностей. Ведь неизбежно вооруженное столкновение и непременно будут жертвы. Ах, почему не позволили и ей отправиться туда?..
Наружная дверь стукнула. Кто-то вошел в кухню. Елена кинулась туда. У порога стоял сосед, пристав.
– Муж дома? – с некоторой, как ей показалось, тревогой, спросил он.
– Нет, вышел... ненадолго.
– Вышел?.. – протянул недоверчиво пристав и внимательно оглянул Елену. – Так... Значит, ты одна?..
Елена стояла у двери, как бы загораживая ему вход дальше. Он пошел на нее и легонько отстранил в сторону.
– Ладно... Обожду. Да ты чего же это такая неласковая? Я не съем! Хотя, вишь, ты какая аппетитная!.. У-у!
У пристава замаслились глаза. Он потянулся потрепать Елену по щеке. Она отскочила.
– Боишься? – глухо захохотал он. – Мужа боишься? Так откуда он узнает? Мы потихоньку... А?
Елена сердито нахмурила брови и взглянула на пристава со злою насмешливостью. Он удивленно округлил глаза.
Гудок за окном взревел неожиданно и сильно. Елена вздрогнула. Пристав прислушался и потемнел.
– Черти! – процедил он сквозь зубы. – Сигналы подают!
Потом, позабыв о заигрывании с Еленой, деловито и озабоченно сказал:
– Не дождусь я твоего Прохорова. Так ты тово... Дело у меня. На всякий, как говорится, пожарный случай. Принесу я вам на сохранение тючок. Поберегите его. У вас у обоих видимость безвредная, и если чуть чего, так и вы в сохранности, и тючок мой... Попозже я и передам... У-у! какая ты неласковая!..
Елена молчала. На мгновенье приставу от этого молчания стало неловко.
– Совсем неласковая... – пробормотал он. – А тючок небольшой. И, может, ничего и не будет: задаст им, мерзавцам, граф жару!.. Ну, а береженого и бог бережет!..
Он ушел.
Закрыв за ним дверь на заложку, Елена брезгливо пожала плечами. Вот мразь-то! С лаской полез, а сам страх подленький прячет в себе. Боится событий, за свою шкуру дрожит... А в общем какое смешное положение – помогать какой-то полицейской конспирации! Тючок, обнаружение которого может быть гибельно для этого полицейского. Смешно!..
Елена коротко рассмеялась.
Гудок там, снаружи ревел упорно и угрожающе.
«Неужели уже подходит эшелон?» – подумала Елена. И ее снова охватила тревога за Матвея, за депо, за всех тех, кто там готовится дать отпор войскам.
14
Самсонов не попал в железнодорожное депо. Его вместе с другими оставили в городе. Он отстаивал с винтовкой в руках караулы у разных учреждений и дежурил на сборном пункте то в одном, то в другом месте. Огородникова же отправили в депо. Там он дневал и ночевал несколько дней, а ребятишки оставались одни и за ними с грехом пополам присматривал в редкие набеги домой семинарист. В последний день Самсонов сообразил и договорился с соседкой прачкой, чтобы она понаблюдала за детьми. Прачка, сердобольная веселая женщина согласилась. Когда об этом узнал Огородников, он успокоился и уверенно отправился на боевой пост в депо.
Эти месяцы, полные необычного и такого большого, совсем изменили Огородникова. Он стал уверенней разбираться в событиях. Он сделался смелее в обращении с людьми. То, о чем рассказывали ему товарищи, то, чему неуклюже и не всегда вразумительно учил его семинарист, все это медленно, но прочно отложилось в его памяти, в его сознании. Его трезвый крестьянский ум, склонный к осознанию фактов, к реальному и осязательному, воспринимал события во всей их реальности. Огородников знал, что народу дали обманные свободы, что теперь этим свободам грозит конец и что надо отстаивать свои права и добиваться настоящих свобод. Он знал, что рабочие обездолены, а крестьяне изнывают от безземелья. Земля! Вот о чем неотступно мечтал этот неосевший еще окончательно в городе человек. Землю приходится добывать с бою. И он охотно взял винтовку в руки, винтовку, обращаться с которой его научили совсем недавно.
В дружине к нему сначала относились так же, как когда-то на баррикадах: с легкой снисходительностью, с долей удивления, что этот «дядя» вертится тут. Но его какая-то истовость в отношении ко всему, что касалось революционных действий, его открытое преклонение пред теми, кто выступал на собраниях, а особенно пред Сергеем Ивановичем, Лебедевым, Павлом и другими, скоро приучили товарищей оценивать его совсем иначе. И скоро многие стали его ласково называть по отчеству: Силыч.
Огородников так же, как многие дружинники, знал о поведении Сойфера и его партии, о пх боязни выступать с оружием. До этого, несмотря на разъяснения Самсонова, Огородников довольно смутно понимал различия между партиями. Но когда на его глазах одни были готовы бороться, а другие, которых он до этого считал такими же революционерами и борцами, стали отговаривать от вооруженной борьбы, – он это различие понял по-настоящему.
– На словах они, значит... – определил он поведение Сойфера. – И скажи пожалуйста! Тоже называют себя этими социал-демократами...
– Они меньшевики! – пояснил Самсонов. – У них тактика другая.
– Тахтика... Значит, они с оглядкой да с опаской! Думают, что так оно все само в руки дастся!? Так, что ли?
– Вроде этого, – засмеялся семинарист. – А может быть и хуже.
О карательном отряде, которого ждали со дня на день, Огородников рассуждал так:
– Надо бы с солдатиками договориться. Ведь тоже, поди, крестьяне да рабочие. Чего им на господ да на хозяев работать и кровь за них проливать?
Ему объяснили, что в отряде отборное войско, царская гвардия, которую балуют хорошей пищей, подарками и всякими обещаниями.
– Этих не уговоришь! Они вроде полиции и жандармов! Царские холуи!..
Огородников задумался, опечалился, вздохнул.
– Ну, стало быть, без драки у нас не обойдется!
– Не обойдется!..
Тревожный, сигнальный гудок застал Огородникова и Самсонова дома. Оба подняли головы, прислушались и переглянулись. Дети тоже прислушались, подражая старшим, к необычному звуку. Девочка скривилась и беспричинно заплакала.
– Нинишна!.. плакса! – одернул ее мальчик. Но и у него задрожали губенки.
– Надо итти! – сказал Самсонов, быстро одеваясь. – Я только к Ивановне забегу, пусть за детьми присмотрит.
Огородников благодарно посмотрел на семинариста и привлек к себе детей.
– Ничего, ребятки! Не трусьте! Мы с дядей Гаврилой на часок сбегаем, а покамест тут тетка Ивановна побудет. Обед вам сготовит. Скусный!
Ребята встревожились. Оставлять их было тяжело. Огородников растерялся.
– Да вы бросьте плакать! Чего на самом деле! Ну, будет!..
Вернулся Самсонов, а следом за ним пришла прачка, соседка.
– Ах вы, мои ластоньки! – запела она и пошла к детям.
Огородников выскочил на улицу. Самсонов догнал его у калитки. Оба молчали.
Гудок надрывался и, казалось, поглощал все звуки этого серого раннего утра.
15
Вячеслав Францевич проснулся позже обыкновенного. Накануне его позвали к больному ребенку, где он пробыл очень долго, потом дома он засиделся за местными газетами, просматривая которые он сильно нервничал. И когда лег в постель, то долго не мог уснуть.
Утро могло начаться по-обычному. Могла бы выйти из кухни Семеновна, верный многолетний слуга и хранитель домашнего очага Скудельских, по привычке спросила бы, подавать ли к чаю кипяченое или сырое молоко. Потом появилась бы немного заспанная Вера и молча поздоровалась бы. Потом забурлил бы на столе сияющий самовар и столовая стала бы уютной и теплой. Потом начались бы вызовы к больным. Начался бы трудовой день.
Но это утро пришло по-иному.
Еще не успел Вячеслав Францевич выйти из спальни, как услышал рев гудка. В первое мгновение он совсем было забыл, что означает этот гудок: казалось, что это обычный утренний сигнал на работу. Но тотчас же память подсказала в чем дело.
Вячеслав Францевич рванул к себе со спинки стула пиджак и выскочил в столовую...
– Семеновна! – позвал он. – Будите Веру!
– Она уж встала, Ачеслав Францыч!
Вера вышла в столовую наспех одетая.
– Что такое, папа?
– Ты слышишь? Гудок ты слышишь?
– Ну, да. В чем же дело?
Спокойствие дочери немного рассердило Скудельского. Он огорченно и укоризненно взглянул на нее:
– Неужели ты ничего не понимаешь? Ведь это сигнал. Наверное карательный отряд уже на станции! А они там собрались вооруженные! И будет бесполезное кровопролитие!.. Ах, что они делают, что делают!..
– Ты успокойся, папа. Может быть, еще обойдется...
– Какое же тут может быть спокойствие?! Ведь это ужас, что готовится! Ужас!..
Скудельский бегал по столовой и волновался. Вера молча следила за ним встревоженным взглядом. В столовую с самоваром вошла Семеновна.
– Я, – заявила она, ставя самовар на стол, – молочка-то и того и другого поставлю... Ишь вы, какие взволнованные...
Вера и Семеновна уговорили Вячеслава Францевича напиться чаю. Он с трудом согласился, торопливо выпил один стакан, оделся и вышел из дому.
Он остановился на улице и сообразил, что итти ему некуда. Пойти к людям, которые уже раз отвергли его советы, было бессмысленно, встретиться с такими же, как и он, Скудельский, благоразумными революционерами, тоже не имело смысла: пошли бы нудные и досадливые разговоры, и больше ничего. Вячеслав Францевич оглянулся. Улицы по утреннему были пустынны. Город нисколько не тревожился и не хотел просыпаться раньше времени.
«Обыватели! – с горечью подумал Вячеслав Францевич. – Заперлись себе мирно в своих гнездах и ничего не желают знать!.. Ох, что же это будет, что будет?!»
На пустынной улице серым невеселым утром стоял человек в одиночестве и огорченно вздыхал.
16
Обыватель услышал, наконец, тревожный гудок и всполошился.
Квартирная хозяйка Натансона, который задолжал ей за комнату уже за целых три месяца, поджала брезгливо и недовольно губы, когда ее квартирант прошмыгнул утром мимо нее на улицу. Солидным и занятым людям нечего было делать в это время на улице! Не даром там гудит этот противный и дикий гудок! Конечно, этот музыкантишка, забросивший уроки и пропадающий где-то возле красных, знает куда и зачем зовет сигнал. Ишь, как побежал, ажно патлы развеваются! И холода в своей шляпченке не боится. И что ему нужно, и зачем это все, – никто не знает!
Квартирная хозяйка Натансона закуталась в теплый платок и выскочила на мороз. На улице никого не было. Тротуары были покрыты изморозью. Ворота и двери по всей улице стояли на запоре. Женщина поглядела в ту и другую сторону, зябко повела плечами, зевнула. Ей стало скучно. И что люди беспокоятся в такое время? Холодно. Надо бы вести себя спокойно и тихо и следить за домом, у кого он есть, и наблюдать бы порядок. А люди беспорядки делают, шум и беспокойство. Нехорошо! Напротив, через улицу брякнуло кольцо калитки. Выбежала собака. Она почти так же, как и женщина, поглядела в обе стороны, зевнула и лениво залаяла. За собакой показался мужик в теплом полушубке. Мужик почесался, увидел женщину, кивнул ей головой.
– Потеплело немного?! – крикнула через дорогу женщина. – Видать, налаживается, Максим Петрович, погода!
– Потеплело. Действительно.
– А гудок-то, Максим Петрович, неприятно как кричит!
– Неприятно. Действительно... Драться народ будет. Беспорядки делать...
– Ох, безобразие какое! Не унимаются!
– Не унимаются. Действительно... Из пушек палить, грят, начнут.
– Ужас какой! – заволновалась женщина. – Ведь этак невинные пострадать могут!
– Невинные. Действительно... А кои и виноватые...
Мужик поманил собаку и пошел обратно. Скрываясь в калитке, он сказал:
– Гудок-то, действительно... Вроде волка... Воет.
Женщина снова поглядела в ту и в другую стороны. Улица еще пустовала. Над пустынной улицей опять взревел гудок...
Обыватели вылезали из домов. Кой-кто выходил на средину улицы, поднимал голову и слушал. Кой-кто осмеливался и шел дальше от своего дома, к главной улице, туда, где могло быть что-нибудь необыкновенное. В некоторых местах люди собирались небольшими толпами и тогда там разгорались разговоры, иногда спорили, иногда начинали кричать. У всех лица становились встревоженными. У женщин в глазах застывал испуг. Иные озлобленно ругали забастовщиков, революционеров, евреев. Другие вступались и за одних, и за других, и за третьих. Одни толпы рассасывались и на их место собирались другие. Сквозь беспечность и равнодушие одних прорывался страх, а озабоченность других скрывала горячую радость.
На Кривой улице, в доме номер четырнадцать, в квартире прокурора Завьялова было тихо. Сам прокурор сидел в своем кабинете и перелистывал книгу, которую не читал.
Жена ходила по яркому ковру и сердито бросала короткие фразы. Прокурор слушал ее и насильственно улыбался.
– Послушай, Аня! – перебил он ее, наконец. – Ты нападаешь на меня... Можно подумать, что во всех беспорядках виноват я!
– Виноваты вы все, представители власти!.. Надо было действовать решительно, и ничего не было бы!.. Ох, если бы мне дали власть!..
– Постой, дело идет к концу... Келлер-Загорянский шутить не любит...
– Скорее бы появлялся он!.. А то терпения нет. Все стали какие-то дерзкие и грубые. Обнаглели... Даже дети изменились.
– А ты ведь так любишь детей!..
– Люблю. Конечно, люблю... Ты знаешь, тут на нашей улице я наткнулась на ребятишек. Отец у них рабочий, тоже, видать, забастовщик. Ребятишки хорошенькие, особенно девочка. Так даже и эти ребятишки теперь на меня волчатами глядят... Отец их подучает и еще какой-то подозрительный молодой человек из «сознательных»...
– Зачем же ты, Аня, водишься со всяким сбродом?..
– Я не представляла себе, что это так будет...
С улицы глухо донесся звук гудка. Муж и жена настороженно прислушались. Жена нервно передернула плечами:
– Это какой-то кошмар...
– Ничего, Аня, – сказал муж, бросая книгу на стол и подымаясь с кресла. – Будь спокойна. Они сломают себе шею!.. И тогда... Ты увидишь, что значит настоящая крепкая власть! Ничего, Аня!..
17
Ротмистр Максимов оглядывал себя в зеркало. Штатский костюм совершенно изменял его внешность. Это удовлетворило ротмистра. Он вышел в переднюю, надел меховое пальто, поднял каракулевый воротник, надвинул шапку по самые брови и покинул свою квартиру.
На улице при его выходе метнулся в сторону какой-то прохожий и перешел на другую сторону. У ротмистра чуть-чуть дрогнули удовлетворенно губы: охрана не спит, это хорошо!
Обходя кучки возбужденных людей, ротмистр спокойно и не спеша свернул за угол. Затем на каком-то углу остановился и что-то выждал. Ждал он недолго. Мимо него медленно и лениво проехал извозчик. Ротмистр махнул ему рукой. Извозчик натянул вожжи, остановился. И снова у ротмистра скользнула на губах короткая удовлетворенная улыбка. Извозчику он сказал несколько слов и влез в сани, укрывшись меховой полостью.
Извозчик погнал лошадь. Ротмистр зажмурился и почти скрыл все лицо в воротник. Теперь ротмистр был спокоен. Пусть гудит гудок, пусть собираются рабочие боевые дружины, пусть в городе растет смятение: он, ротмистр Максимов, сумеет добраться до эшелона графа Келлера-Загорянского как только тот подкатит к станции...
Сани легко ныряли и плыли по неметенным засугробленным улицам. Лошадь шла крепкой и уверенной рысью. Было тепло. Можно было спокойно думать. Ротмистру надо было обо многом подумать именно спокойно. Последние недели прошли для него очень томительно и беспокойно. Несколько раз он переживал самый обыкновенный, самый форменный страх. Об этом никто не должен никогда узнать! Но этого от себя не скроешь. Чорт возьми, были дни, когда ротмистру казалось, что все окончательно погибло. И не только потому, что губернатор был старой стоптанной туфлей, а генерал Синицын безмозглым дуралеем, и не потому, что военные и гражданские власти растерялись. Нет, совсем не поэтому. Ротмистр Максимов вдруг ясно, до ужаса ясно и прозорливо увидел, что рабочие выросли в большую силу и что эта сила способна все перевернуть вверх дном... И не один ротмистр Максимов. Засекреченный сотрудник, надежда и упование охранного, в эти дни разговорился с ротмистром и подтвердил его горестные выводы.
– Вот вы как-то изволили, Сергей Евгеньевич, – говорил сотрудник, пряча водянистые глаза, – вы изволили говорить о том, что у революционеров появились люди, не один и не десятки, а сотни, много людей. Истинную правду вы тогда изволили установить. Но только не всю правду.
– Как? – удивленно поднял брови ротмистр.
– Не всю правду в том смысле, что революционеры ныне обладают массами. А массы, как вы изволите понимать, сила большая!.. Бороться с массой...
– Считаете невозможным? – попробовал язвительностью скрыть свое беспокойство Максимов. – Пассуете?
– Боже избавь! – поднял обе руки засекреченный сотрудник. – Боже избавь, Сергей Евгеньевич! Бороться с массой надо. Даже, если бы и попытались отказаться от борьбы... Такова логика событий... Бороться, но вопрос – с какими результатами?
– То-есть?
– То-есть, с победой, или с поражением...
Ротмистр Максимов строго оглядел засекреченного сотрудника, но встретил непереносимый взгляд водянистых глаз и опустил свои глаза. Ротмистр Максимов почувствовал себя маленьким и беспомощным...
– Мне не нравятся ваши рассуждения... – через силу выдавил он из себя.
– Мне они самому тоже не нравятся... – улыбнулся сотрудник. Улыбка была непонятная: не то насмехался этот человек и над Максимовым и над самим собою, не то грустил...
Тогда ротмистр Максимов по-настоящему понял и почувствовал, что такое страх...
Извозчик подвез Максимова к переулку, из которого можно было свернуть на площадь пред вокзалом. Ротмистр тронул кучерской кушак. Лошадь остановилась. Ротмистр вылез из саней и уверенно пошел вперед.
Вблизи мертво и притаенно высился вокзал. Там было тихо и безлюдно. Там было у ротмистра укромное местечко, куда надо было проскользнуть и где можно было притаиться.
Максимов закурил. Папироска вздрагивала в его пальцах. Она продолжала дрожать и тогда, когда он зажал ее в зубах. Ротмистру пришла в голову мысль, которая вот уже некоторое время преследовала его:
«Почему они не пытаются арестовать? Почему они оставляют на воле и губернатора, и чинов полиции, и полковника, и, наконец, его, ротмистра Максимова? Почему?.. Ведь в сущности вся сила на их стороне!.. Почему они не сделают налета на жандармское, на охранку?.. Странно... Неужели недодумались? Неужели трусят?..»
Папироска перестала вздрагивать.
«Я бы на их месте... – продолжалось течение неотвязных мыслей. – Я бы на их месте не мешкал... Я бы!..» – Кулаки ротмистра крепко сжались. О, он знал бы, что делать в таких случаях.
Мимо ротмистра прошли торопливо две женщины. Он пытливо и тревожно поглядел на них и отвернулся. На мгновение ему показалось, что одна из них посмотрела на него слишком внимательно. Но они прошли дальше и все вокруг было тихо и спокойно. Максимов отбросил от себя окурок, поправил воротник и метнулся в сторону, туда, где был известный ему проход.
18
Еще накануне дружинники, привыкшие к Натансону и к его музыке, сказали ему, что вот скоро и не придется им слушать его замечательных песен и мелодий.
– Попрощаемся мы, товарищ, с вами и скажем вам большое спасибо! – заметили дружинники.
Бронислав Семенович промолчал и задумался. Он понимал, что враг, которого ждут со дня на день, как говорится, уже у порога и что дружинникам предстоят великие трудности и великие опасности. И, конечно, тут уж им не до музыки! Понятно, что придется уйти. Но как же это? Он вдруг почувствовал, что привязался к этим людям и к их делу. Он представил себе, что в те мгновенья, когда они станут подвергаться опасности, он будет сидеть у себя в комнате и вокруг него снова окажутся привычные вещи – запыленный рояль, разбросанные ноты, грязные тарелки на столе, неубранная постель. И всё, что было в эти дни такое необычное, захватывающее: вот то, что его слушали с затаенным дыханием, что он сам понял какое-то свое настоящее место в жизни, – все это станет вдруг прошлым... И Галина...
Натансон зажмурился и вздохнул, глубоко и горестно.
Утром, услышав громкий, протяжный, настойчивый гудок, он засуетился по комнате, ненужно разбросал вещи, поспешно оделся и побежал.
В железнодорожном собрании он застал большое оживление. Люди бегали из комнаты в комнату, носили оружие, торопливо разговаривали, на-ходу спрашивали друг у друга о чем-то и на-ходу же отвечали. Дружинники разбирали свое оружие и группами уходили куда-то. Бронислав Семенович столкнулся с Галей почти у самого входа. Девушка была тепло одета, через плечо у нее висела на ремне санитарная сумка, на поясе прицеплен был тяжелый кабур с наганом. Щеки девушки горели, глаза светились возбуждением и энергией. Заметив Натансона, она удивленно вскрикнула:
– Бронислав Семенович? Вы зачем?..
Натансон сам не знал, зачем он сюда пришел, и поэтому молчал.
– Ступайте, Бронислав Семенович, домой! – наступала на него Галя. – Ступайте!..
Домой? Нет, этого Натансон не ожидал. Его отправляют домой. Отправляют, как маленького, как неспособного к тому, к чему способны все эти люди и вот эта девушка?!
– Я не пойду домой... – совсем по-детски, нелепо и упрямо ответил он.
Галя пытливо вгляделась в него, что-то подметила на его растерянном лице, слабо, но ласково улыбнулась.
– Ах, какой вы! – покачала она головой. – Да у вас ведь и оружия нет.
Бронислав Семенович вдруг расцвел. Он сразу стал и смелее и спокойнее.
– А я достану себе что-нибудь... Ну, какой-нибудь пистолет или саблю... Как вы могли подумать, что я в такое время дома смогу усидеть?!. Я хочу быть вместе со всеми!..
Когда большая группа дружинников шла по направлению к депо, в первых рядах неловко, но бодро шагал высокий человек в широкополой шляпе, в пальто, которое было опоясано ремнем. Человек этот неловко нес винтовку. Лицо его было сосредоточенно, в глазах поблескивала радость.
Рядом с этим человеком легко и упруго шагала смеющаяся девушка.
