Текст книги "День разгорается"
Автор книги: Иссак Гольдберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)
Павел молчал. Он дул на кончики пальцев, в которых покалывало: видимо, мороз пробрался в меховые перчатки.
Мгновенье помолчав, Антонов мягко и примирительно продолжал:
– Сам знаешь, что момент очень важный. Если сейчас рассусоливать да направо и налево о своих намерениях рассказывать, то хорошего ничего не выйдет. Есть план. В общем известен он комитету, так и должно быть. А по частям мы его знаем каждый столько, сколько касается его участка... Вот мне доверено здесь, про здешнее я и знаю. А тебе, скажем, в другом месте...
– Ну, ерунда! – с деланным добродушием воскликнул Павел. – Чорт! Промерз я здорово!
– Постой! – спохватился Антонов, вставая, – пошли к ребятам, там тебя чаем согреют!..
В углу цеха бурлил большой самовар. За длинным столом, на котором расставлены были чашки и нарезаны большие ломти хлеба, сидели рабочие. Они потеснились и дали место Павлу и Антонову.
– Ну, Федот Николаич, – весело сказал Антонов лохматому, выпачканному в саже и угле старику, – наливай нам чайку, да покрепче!
– Можно и покрепче! – согласился старик. – Отчего не налить покрепче! Чай обчественный, для обчества, значит...
– Федот Николаич, – смеясь пояснил Антонов Павлу, – у нас вроде полкового кашевара. Мы скоро Федоту Николаичу форму военную выдадим.
– Ты мне про форму про эту не толкуй! – задирчиво, но с добродушными огоньками в глазах возразил старик, – форма мне твоя ни к чему. А вот ружье хорошее предоставь! А то выдали револьверт, а на кой он мне!?
– По воину и оружие! – засмеялись рабочие.
– А я, по вашему, плохой воин? – весело возмутился старик.
– Да не шибко боевой!.. Года твои подкачали!
За столом было весело. Павел на мгновенье представил себе: вот эти веселые, смеющиеся, беспечные рабочие разбирают стоящие в углу винтовки, рассыпаются в цепи, стреляют, падают. Неужели никто из них не понимает, что это не игра, не шуточки?!
И как бы отвечая этим его мыслям, один из рабочих, отодвигаясь от стола, слегка смущенно, сказал:
– И что бы, товарищи, такое сделать, чтоб бабы эти не ныли? Моя меня целое утро грызла. «Пропадешь, говорит, убьют, а я как с ребятишками одна управлюсь?»
Антонов прислушался к словам рабочего и обвел взглядом всех, сидевших за столом. Никто сразу не ответил заговорившему. Только старик, Федот Николаич, придвинул к себе допитые чашки и, немного помолчав, убежденно заметил:
– Баба – она шущество мокрое. Чуть што – слезы!.. Не клади, милый, на сердце эти ее слова!
– Ей, конечно, тяжело, если вдруг что-нибудь... – подхватил рабочий, сидевший на дальнем конце стола. – А ты, Комаров, терпи и не огорчайся!.. Моя тоже скулит!
– Известно, им не сладко! – зашумели за столом.
– Это понять надо!
– Против этого ничего не попишешь!..
Антонов молчал. Молчал и Павел. Молчал и думал:
«Конечно, они все ясно представляют себе положение... И все-таки они бодры и беспечны!..»
– Ну, я согрелся. Пойду! – заявил он и стал прощаться с рабочими. Антонов вышел провожать его из цеха. На улице их подхватил злой ветер и сыпанул им в лица колючий холодный снег.
– Погодка! – проворчал Антонов.
Когда Павел прощался с ним, Антонов задержал его руку.
– Не шебаршись, товарищ Павел! Честное слово! Видел, как рабочие, пролетарии к борьбе относятся? Бери пример!..
Пурга яростно обдала их обоих тучей снежной пыли. Кругом выло и стонало.
67
Пурга бушевала три дня. Пурга загоняла жителей в дома, делала пустынными улицы, обрывала провода, заносила железнодорожные пути. По улицам появлялись только редкие прохожие. И каждый стремился поскорее убежать в тепло, под защиту толстых, плотных стен, к уюту жарко натопленных печей. Люди входили в дома торопливо, кряхтя и отдуваясь. Люди не сразу сбрасывали с себя оковы стужи и яростного ветра.
Не сразу стряхнул с себя морозное оцепенение Сергей Иванович, переступив порог теплого дома. Долго продувал и протирал очки, долго разминал окоченевшие, не слушавшиеся его пальцы.
– Уже собрались? – заглянув в соседнюю комнату, удивленно спросил он. – Неужели я опоздал?
– Нет, вы пришли минут на пять раньше. Но товарищи вот пришли еще раньше вас...
Сергей Иванович оглядел собравшихся. Да, вот они, те самые, которые настойчиво и неотвязно требовали этого свидания. Ну, чтож, посмотрим.
– Значит, все? – повторил он.
– Все.
– Тогда не будем терять зря время... Товарищ Сойфер, вы хотели сообщить какие-то свои соображения. Комитет уполномочил меня выслушать...
Нервный, курчавый человек, тщательно одетый, с бородкой клинушком, вытащил из бокового кармана пиджака записную книжку. Кашлянул. Посмотрел на своих соседей. Взглянул быстро и остро на Сергея Ивановича.
– Мы считаем, – резким высоким голосом сказал он, – мы считаем, что положение дел не предвещает ничего хорошего... Мы стоим накануне чрезвычайно серьезных и тягостных событий... Учли ли вы, что вооружение рабочих и все приготовления, которые ведутся, напрасны? Подсчитали ли вы сколько может быть жертв?.. Ведь на город движется сильный карательный отряд!..
– Что вам нужно? – спокойно перебил Сергей Иванович.
Сойфер слегка смешался. Заранее заготовленная гладкая речь была прервана совсем некстати.
– Мы пришли договориться о благоразумных совместных действиях... – ответил он и голос его прозвучал как-то глухо.
– Что ж, – пожал плечами Сергей Иванович и потрогал очки, – мы не против совместных действий. Вливайте ваши силы, сколько у вас имеется, в боевые дружины. Давайте ваших представителей в штаб. Пожалуйста.
Сойфер переглянулся со своими спутниками и вспыхнул.
– Мне кажется, я ясно выразил нашу точку зрения, товарищ! – желчно проговорил он. – Я говорю о совместных действиях по ликвидации ненужных и вредных для дела революции вооруженных предприятий...
– А я говорю, – повысил голос Сергей Иванович, – о вооруженном восстании, которое вы и ваша организация собираетесь сорвать!..
– Мы против авантюр!..
– А мы против трусости и либерального пустозвонства! Мы – за настоящие революционные действия!
Сойфер опять переглянулся со своими спутниками. Сунув записную книжку в карман и застегнув пиджак, он решительно поднялся.
– Значит, не договоримся?
– Как видите! И по вашей вине...
– Нет, именно по вашей! Вы упрямы и вводите рабочих в заблуждение!
Сергей Иванович зло усмехнулся:
– Я не намерен вступать с вами в перебранку. У меня нет для этого лишнего свободного времени... А о рабочих не беспокойтесь! Они сами знают, кто вводит их в заблуждение, кто обманывает их и предает!..
За окнами бушевала пурга. Там, на улице разыгралась стихия. В комнате было тихо, тепло и безопасно. Сергей Иванович торопливо оделся в передней и смело шагнул в белый, грозный смерч.
68
Ветер успокоился на четвертый день. Пурга умчалась куда-то дальше. После нее на улицах остались высокие сугробы. Но вышли люди с лопатами и метлами и стали приводить тротуары в порядок. И внезапно свежо и весело выглянуло совсем не по-зимнему солнце.
Самсонов и Огородников быстро пробирались по расчищенным дорогам. Оба шли молча, у обоих за плечами висели винтовки. Обоих поднял на ноги необычный, тревожный рев гудка электрической станции. Этот гудок означал:
– Товарищи, по местам!
Они прошли по своей улице, никого не встретив. Но на следующей – им стали попадаться сначала по-одиночке, по-двое, а затем целыми группами рабочие. И у всех были за плечами винтовки. И все шли в одну сторону, туда же, куда и Огородников и Самсонов.
Никто не знал, в чем дело. Но все знали: раз звучит этот гудок, этот заранее установленный сигнал, значит, надо быстро и безоговорочно быть на своем месте. И все торопились.
Но вот солнце, это утреннее, не по-зимнему радостное солнце, обласкало спешащих вооруженных людей. Вот вместе с солнцем, вместе с тревожно, но возбуждающе звучащим гудком, вместе с сознанием какой-то опасности у всех, и в том числе и у Огородникова и Самсонова, вспыхнула в сердцах смутная радость. Радость эта все ширилась и росла. Она подступала к горлу, она рвалась наружу. И там, впереди, кто-то запел. Запел слабо и не совсем уверенно. Но песня не пропала даром. Ее подхватили другие, она покатилась по улице, по всем улицам. Она дошла до каждого. И каждый запел. И запели все...
Призывный гудок ревел неумолчно. Обыватели высовывались из калиток, из дверей, прислушивались. Обыватели видели спешащих куда-то вооруженных людей. Обыватели пугались. Некоторые глядели на проходящих глазами, в которых вместе с испугом были и неприязнь и злоба.
Часть третья
1
Три дня.
Эти дни, солнечные, с крепким, но нетомительным морозцем, ясные и почти радостные, были особенно прекрасны после дикой пурги. И поэтому город был оживлен, его улицы кишели народом, он казался праздничным и помолодевшим. По расчищенным тротуарам сновали толпы, люди торопились, сталкивались, шли. У каждого было свое дело и, казалось, никто не обращает внимания на другого. Казалось, что город, обыватель, житель не замечает необычного, того, что отмечалось прохождением по улицам вооруженных отрядов дружинников, что выделялось в целом ряде неожиданных, небывалых мелочей.
Обыватель смотрел на календарь и знал, что вот-вот наступят «святки», «рождество», что надо потолкаться на базаре и в немногих торговавших магазинах. Обыватель тащил с базара и из магазинов кульки и свертки, он нес елки, которые собирался украсить игрушками, лакомствами и зажженными разноцветными свечками. В предпраздничной сутолоке обывателю мгновеньями не было никакого дела до событий, которые совершались у него под боком и которые имели к нему прямое касательство. Хорошее зимнее солнце, ожидание праздника, базарная сутолока, в которой так хорошо затеряться среди возов со снедью, – все это уносило, уводило от настоящего дня...
Гликерья Степановна в бога не верила, но в церковь ходила два раза в год: на рождество и в пасху.
– Привычка, – объясняла она это. – С детства люблю праздничную церковную службу: торжественно, люди все какие-то умиротворенные, будто начисто помылись!..
Гликерья Степановна бродила по базару и таскала за собой Андрея Федорыча. Розовые тушки поросят, жирные гуси, дичь, замороженная рыба, лес елок, кадки с мороженой брусникой, пирамиды замороженного в «кружки» молока, возгласы торговцев, шум толпы, – да разве изменилось что-нибудь на свете в этом году!?
– Странно, – спохватилась Гликерья Степановна, когда они возвращались с покупками домой, – странно. Я даже сама себе не верю: неужели кругом беспорядки и может произойти столкновение?!
– Да... – поспешил ответить Андрей Федорыч. – Удивительно мы все живем! Тут тебе всякие события, а рядом мирно и тихо базар, гуси, торговки кричат, праздник!.. Удивительно!
– Ой, что ты делаешь?! – грозно закричала Гликерья Степановна. – Посмотри, у тебя брусника сыплется из туеса! Безобразие!..
Жена Суконникова-старшего поехала на базар в сопровождении Сеньки-кучера. Она порылась в лавках, отложила облюбованных поросят и гусей, заехала в рыбный ряд, посмотрела рыбу. Часть покупок она захватила с собою и поехала домой. Настроение у нее было радостно-озабоченное. Предстояло так много дела! И то нужно предусмотреть и это. Старик не любит, когда в чем-нибудь выходит недосмотр. Но, кажется, сегодня она сделала все, что нужно было. Подъезжая к дому, Сенька-кучер обернулся к хозяйке и с привычной своей ухмылкой сообщил:
– Рабочий народ, сказывают, вытряхать, Оксинья Анисимовна, богатых будет!
– Чего болтаешь!? – оборвала его хозяйка. – Вот скажу Петру Никифоровичу, он те покажет такие слова!
– Да я, Оксинья Анисимовна, не сам говорю – люди сказывают. Мне что? Что люди, то и я... По мне, что хочут, то и пущай делают!..
Жена прокурора Завьялова, походив по магазинам, отправлялась домой неудовлетворенная. То, чего ей надо было, в магазинах не оказалось. Значит, прав был муж, эти дни сидевший дома безвыходно, предупреждая ее, что она напрасно собирается делать обычные покупки.
– Погоди! – советовал он. – Пройдут эти беспорядки, очистим город от революционеров, сразу все в магазинах появится...
«Безобразие!» – думала жена прокурора Завьялова, подвигаясь к дому с тощим сверточком. Не доходя до своей квартиры, она вспомнила о ребятишках, которых несколько раз навещала. Дети эти ее интересовали. Когда-то она мечтала о ребенке, но выяснилось, что детей ей не иметь. И ее тянуло к чужим детям. Особенно теперь, пред рождеством, когда в порядочных семьях принято баловать детей подарками, елкой. Она решила навестить своих маленьких знакомых.
На этот раз дети были не одни. В жарко натопленной квартирке Завьялову встретил молодой человек с насмешливыми глазами. Дети сидели у топившейся печки и вяло посмотрели на вошедшую. Молодой человек удивленно спросил:
– Вам, собственно, кого?
Завьялова направилась прямо к ребятам.
– А я, детки, вас проведать зашла! Здоровы?
Девочка застенчиво закрылась ручкой, но улыбнулась. Мальчик угрюмо отвернулся.
– Дикари вы мои! – засмеялась женщина. – А вы, – обратилась она к Самсонову, – родственник им?
– Товарищ! – насмешливо ответил Самсонов. – Боевой я им товарищ.
Завьялова неприязненно оглядела семинариста.
– Папы нет дома? – повернулась она к детям.
Вместо детей ответил Самсонов:
– Он скоро придет. Вы сообщите мне, что надо, а я ему передам.
– Я только к детям! – сухо отрезала Завьялова. – Ну, детки, я вам в рождество гостинцев принесу! Не дичитесь!..
Когда она уходила, Самсонов рассмеялся.
– Вы что? Чему вы смеетесь, молодой человек? – у дверей обернулась Завьялова.
– Филантропия! – фыркнул семинарист.
– Какой вы невежливый! – закрывая за собой дверь, пренебрежительно кинула Завьялова.
– Рождественские подарочки! Гостинцы! – глумливо передразнивал ее Самсонов... – Кто она такая, ребята, эта барыня?
Мальчик посмотрел на дверь, за которой скрылась Завьялова, и произнес:
– Тетя... Ходит. Нинке гостинцы приносила. Мне...
Печка весело гудела. На улице горело яркое солнце и искрился зернистый, пышный снег.
На улице стояла предпраздничная сутолока. На короткое мгновенье город, обывателя, жителей охватила беспечность. Они забыли о том, что развертывалось кругом и глухо ворчало...
2
Радуясь солнцу, которое так кстати появилось после ненастья, после холодов и пурги, Галя сидела в своей комнате и отдыхала. В самую пургу ей пришлось бежать на край города с поручением от комитета, она продрогла и вот второй день недомогает. Болит голова, знобит. Товарищи настояли, чтобы она отдохнула, согрелась. После долгих споров она, наконец, согласилась и засела дома, кутаясь в теплый платок, держит в руках книгу, но не читает.
Пробивая искрящийся лед на окнах, в комнату лезет солнце. Кругом тихо: хозяева куда-то ушли. Пахнет чем-то съедобным. На галиной кровати мурлыкает разогретый и сытый хозяйский кот.
Книга в руках лежит без всякой цели. Галя, отдыхая, думает. Выпало свободное время и можно собраться с мыслями. А подумать есть о чем!
В эти два-три месяца Галя быстро выросла и стала совсем-совсем взрослой. Еще в начале этого года все казалось ей таким простым, легким и несложным. И жизнь рисовалась безоблачной и люди все были хорошими и близкими. А оказалось, что жизнь вовсе не так проста и люди очень разные. Оказалось, что в жизни все очень сложно и запутанно и что к самым, казалось бы, простым, привычным вещам и явлениям надо подходить с большой вдумчивостью, с большой осторожностью... Совсем недавно Галя думала, что революция совершается легко и весело. Ну, да, она знала, что борьба требует крови и жертв. Она знала также, что есть две стороны, которые борются горячо и до конца. Но все это представлялось ей в какой-то романтической окраске: борются революционеры под звуки музыки, побеждают красиво и, если нужно, красиво умирают. И еще она представляла себе раньше, что революционеры – это какая-то дружная семья, где нет никаких споров, никаких разногласий, где всех объединяет единое стремление к завоеванию свободы. И сама свобода вставала в ее прежних мыслях такой, какой ее рисовали в книгах о французской революции: прекрасной молодой женщиной во фригийском колпаке, со знаменем в руках. Но вот столкнулась она непосредственно с жизнью, с борьбой, и увидела совсем иное. Сколько раз за последние дни она была свидетельницей ожесточенных споров между людьми, которые, как ей казалось раньше, идут к одной цели и бьют одним оружием! Конечно, она и прежде знала о разногласиях между различными партиями. Знала, что, например, Вячеслав Францевич совсем по-иному представляет себе революцию, чем Павел или те, за кем Павел идет. Знала, что различные партии ведут между собою борьбу за то, чтобы рабочие шли именно за ними. Но ей всегда думалось, что социалистические партии, когда наступит время, забудут о своих разногласиях и станут биться рука об руку против общего врага... Время это, пожалуй, настало, а противоречия между партиями стали еще острее и отчетливей. В первые мгновения, увидев это, Галя растерялась. Она услышала желчные и насмешливые слова Трофимова, возмущавшегося меньшевиками. Она присутствовала при споре Потапова с одним из дружинников об эсерах. Она наткнулась на многое другое и поняла, что была глупой, маленькой девочкой, представляя себе все по-иному...
Ах! Почему она так мало знает? Почему вот теперь, когда надо события и явления воспринимать не только чувством, но и разумом, почему она теряется, как неопытный пловец в бушующем море?
Дружина. Ей дали оружие, ее допустили быть вместе с другими, она испытала такое хорошее и теплое чувство почти полного удовлетворения оттого, что рядом стоящие с ней считают ее настоящим и полноценным товарищем. И в это время, когда и она и те, кто ее принял к себе, так полно и ярко чувствуют и понимают, что не надо рассуждать, что надо бороться, в это время находятся другие, кого Галя считала еще недавно настоящими революционерами, и заявляют, что бороться с оружием в руках – безумие! Кто они такие, эти люди, которые кричат о своем благоразумии? Что такое это за благоразумие? Как это все понимать?..
Развернутые страницы книги, лежащей у Гали на коленях, медленно колышутся. Руки девушки слегка вздрагивают. Она закрывает книгу и кладет ее на стол. Все равно читать не удастся. Слишком много мыслей, слишком много нового, о чем надо подумать. А времени так мало. Кажется еще один час, не больше, может она тут отдыхать. Галя смотрит на часы. Да, час десять минут. А потом надо бежать. Там, в дружине беспрерывное дежурство. Многие никуда не уходят. Многие забыли о том, что у них есть дом, семья, собственные, какие-то личные интересы. А вот о ней побеспокоились: ее уговорили сбегать домой отдохнуть.
Галя мягко улыбается. Какие они все смешные! Они заботятся о ней, как о маленькой. Сначала это ее обижало: ей чудилось под этой заботливостью пренебрежение, отношение больших и сильных к маленькой и слабой. Но, приглядевшись, она поняла, что заботы о ней со стороны новых товарищей самые настоящие, самые искренние. Она подмечала теплые взгляды, которые кидали на нее дружинники-рабочие, она чуяла в их словах, в улыбках, даже в их шутках и насмешках скрытую ласку.
– Какие они смешные! – громко говорит Галя и улыбается. И сама не чувствует, что в ее улыбке прочная и нежная ласка к тем, кого она сейчас называет смешными.
Часы бьют три. Галя начинает торопливо одеваться. За перегородкой голоса: квартирные хозяева вернулись домой. Хозяйка подходит к ее дверям:
– Галочка, вы дома?
– Дома! – отвечает Галя. – Но сейчас ухожу.
– Знаете, к вам какой-то мужчина приходил. Представьте себе, в касторовой шляпе, а ведь зима!
Галя поняла, что приходил Натансон.
– Он ничего не передавал?
– Нет, – охотно откликнулась хозяйка. – Я ему предлагала написать записку. Но он, понимаете ли, такой стеснительный!
Галя вышла из дому, недоумевая, зачем бы это приходил Бронислав Семенович?
На улице солнечный морозец обласкал ее и она перестала думать и о том, что тревожило ее, и о Брониславе Семеновиче.
3
Совет рабочих депутатов объявлял населению, что не допустит никаких беспорядков, никакого нарушения спокойствия, так как он теперь взял на себя все обязанности по управлению городом. Совет рабочих депутатов предупреждал, что со всеми насильниками и грабителями, со всеми, кто посмеет покуситься на свободы, добытые рабочим классом, будет поступлено по законам революционного времени.
Объявления совета рабочих депутатов красовались на витринах, на заборах, на всех видных местах.
Прохожие останавливались пред ними, внимательно читали и покачивали головами. Некоторые, оглядываясь по сторонам, ругались сквозь зубы, некоторые пытались, когда никого вокруг не было, срывать эти объявления.
Переодетый рабочим, Гайдук прошел мимо нескольких витрин с объявлениями, не останавливаясь. Остановился он в пустынном переулке, где на сером заборе одно из объявлений совета было наклеено видимо наспех и небрежно. Гайдук убедился, что поблизости никого нет и никто его не видит, и быстро и ловко содрал объявление. Сложив сорванный лист вчетверо, он сунул его за пазуху и степенно пошел дальше.
Гайдук чувствовал себя очень плохо. Две недели, как не знает он покоя, потому что на него взвалили совсем новую обязанность. Ротмистр приказал ему охранять пристава Мишина.
Был момент, когда Гайдук чуть не забыл о субординации, о подчинении начальству, о дисциплине. Он весь сжался и вспыхнул, услыхав приказание:
– Займись охраной пристава Мишина. Ухлопают, я знаю, за ним охотятся, так ты устрой все. Да непременно самолично! Понял?
– Понял! – угрюмо ответил Гайдук и, пожалуй, в первый раз в жизни взглянул на ротмистра с нескрываемой злобой.
Он был уязвлен до самой глубины души. Охранять полицейского пристава! Ему, отдельного корпуса жандармов вахмистру Гайдуку, понимающему толк в сложной политике, стоящему, как никак, на охране государственного порядка, быть чем-то вроде телохранителя при полицейском крючке! Было отчего придти в негодование. Негодование это чуть-чуть не вырвалось наружу, но серые глаза Максимова холодно уставились на вахмистра, у вахмистра дрогнули руки, вытянулись по правилам по швам и хриплым голосом Гайдук отрапортовал:
– Так точно! Слушаюсь!
Началась нудная работа. Мишин трусливо отсиживался на конспиративных квартирах, а Гайдуку приходилось делать стойку возле убежища пристава. Мишин время от времени вылезал переодетый и даже загримированный по каким-то делам, и вахмистру надо было идти за ним по пятам, оглядывать, безопасен ли путь, нет ли где подозрительных людей, революционеров, которые, того и гляди, кинут бомбу или станут палить из браунингов.
Делиться своими огорчениями, своим негодованием Гайдуку не с кем было. В охранном все следили друг за другом и друг другу не доверяли. Здесь надо было держать язык за зубами и притворяться, что всем доволен и ни чуточки не осуждаешь распоряжений начальства. Дома тоже нечего было и думать отвести душу. Что могла понять жена, которая знала одно: солить огурцы и грибы и варить варенье! Гайдук, получив неприятное распоряжение, только и сделал, что отвел душу, поругавшись с женой.
– Колода ты, колода! – презрительно накинулся он на жену. – Только и знаешь жиреть да спать! У, необразованная!
Жена лениво огрызнулась:
– Ишь, какой образованный нашелся! Кащей, одно слово, кащей! По какому случаю орешь?!
В охранное Гайдук почти не показывался. Не показывался туда и ротмистр Максимов. Охранное стояло словно вымершее. Опустело и жандармское управление. Полковник отсиживался дома. Полковника разбирал страх и он не знал, что делать. Он сидел в своем кабинете, а возле него на дубовом табурете возле окна, застыв и словно понимая, что надо охранять хозяина, сидел серый, холеный дог. Дога этого никто не любил, кроме полковника. Дог ко всем относился с подозрением, на всех рычал, всем показывал свои устрашающие зубы. Гайдук однажды был до смерти испуган псом, когда пришел к полковнику с поручением от Максимова. А сам ротмистр всегда, посещая полковника, осторожно подбирал ноги, на которые дог поглядывал с особенным злым видом.
Пробираясь по улице мимо объявлений совета, мимо расклеенных воззваний военного стачечного комитета и партийных прокламаций, Гайдук тоскливо соображал о том, что налаженная и привычная жизнь пришла к концу и что надо, пожалуй, подумывать о том, как бы шкуру свою сохранить в целости.
Но по привычке и на всякий случай украдкой срывал крамольные листки. Срывал и прятал. Авось, пригодится!
В редкие встречи с ротмистром Гайдук докладывал об этих листках, но Максимов плохо слушал его и морщился:
– Ну, нашел о чем сообщать! Это каждый ребенок знает. Ты, Гайдук, не туда смотришь! Нет в тебе чутья и настоящего соображения!
Ротмистр, видел Гайдук, и сам не знал, что делать, что предпринимать. И вахмистр злорадно думал:
«Ага! Вертишься! Тоже, брат, оглушило!..»
Однажды Максимов веселее обыкновенного встретил Гайдука:
– Скрипишь, вахмистр? Держишься?
– Так точно, вашбродь! – вытянулся Гайдук, настороженно вслушиваясь в бодрый голос начальства.
– Хорошо. Старайся!.. Вероятно, в скором времени все обернется к лучшему. Граф уже близко.
Гайдук подавил вздох. А! это все про тех гвардейцев, которые должны прибыть и все не могут! Ну, он, Гайдук, уже потерял веру и в графа и в его отряд.
– Дал бы господь! Скорее бы, говорю, вашбродь!..
– Теперь уже скоро!..
Но в этот же день вахмистру пришлось пережить несколько неприятных минут.
4
Железнодорожное собрание снова стало шумным и походило на военный лагерь. Здесь обосновалась часть боевых дружин. Здесь находилась и исполнительная комиссия совета рабочих депутатов. В большом зале, где в обычное время устраивались спектакли и концерты, толпились дружинники, раздавались громкие переклики, шумели разговоры. На широкой сцене пылился большой рояль. Иногда кто-нибудь поднимал крышку и неумело тыкал пальцем в клавиши. По неуютному залу проносился колеблющийся звук. Сторож собрания вылезал на средину зала и сурово кричал:
– Этта што? Забава? Понимать надо: струмент концертный! К ему с умом надо!..
Дружинники слонялись без дела и скучали.
Однажды Галя принесла с собой в собрание книжку. Кто-то из рабочих поглядел на Галю, поглядел на книжку и неуверенно предложил:
– А вы бы, товарищ, почитали что-нибудь!
Галя немножко растерялась. Но подслушавший просьбу рабочего Лебедев ухватился за эту мысль:
– Правильно! Давайте что-нибудь вслух. Хорошо бы стихи какие-нибудь. У вас что за книга?
Галя показала. Лебедев перелистал страницы и хлопнул ладонью по книге.
– Вот самое подходящее! Берите и читайте!
Когда Галя посмотрела на то, что ей указал Лебедев, она радостно вспыхнула: вещь была ее любимая и она знала ее всю наизусть.
Рабочие собрались в углу, устроили место для Гали. В зале не прекращался шум. Кто-то вышел на средину и закричал:
– Давайте порядок, товарищи! Послушаем чтение!
Голос у Гали слегка пресекался. Она волновалась. Но преодолевая свое волнение, она начала:
«Над седой равниной моря ветер тучи собирает... Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный...»
Рабочие придвинулись поближе. Те, кто был на другом конце зала, обернулись, прислушались и пошли сюда. Необычные слова взволновали. Чистый, немного глуховатый голос девушки затронул какие-то чувства. Как музыка, лилась поэма. Как музыку, возбуждающую и бодрящую, слушали ее все в зале. Лица разгорелись. У некоторых в глазах вспыхнуло изумление, некоторые улыбнулись и так, с застывшей улыбкой, дослушали стихотворение до конца.
Лебедев оглянул слушателей, присмотрелся к Гале. Эта девушка нравилась ему. Скромная и вместе с тем смелая, она привлекала его к себе. Он узнал ее совсем недавно, с тех пор, как приняли ее в боевую дружину. Он знал ее брата, но девушка казалась ему совсем иной, не похожей на Павла. Но не только Галя привлекла сейчас его внимание. Сосредоточенно слушающие дружинники радовали его. В дружинах не всегда был порядок. Люди, оторванные от привычного дела, не умели с пользой проводить свой вынужденный досуг на сборных пунктах. Изредка с ними приходили беседовать комитетчики. Самым желанным для дружинников было, когда появлялся Сергей Иванович. Его беседы были всегда конкретны и обстоятельны. После его ухода дружинники заявляли:
– Вот это объяснил! Ясно и хорошо!
Но Старику некогда было часто приходить в дружины. У него было много работы в другом месте. Не всегда удавалось побывать здесь и другим комитетчикам. И оттого на сборных пунктах бывало бестолково шумно и неуютно. Дружинники играли в шашки или вяло спорили, или начинали нестройно петь песни. На полу бывало насорено, валялись обрывки газет, кожица от колбасы, корки хлеба. Было всегда густо накурено.
Поэтому Лебедев с удовольствием поглядывал на дружинников, которые присмирели и внимательно слушали чтение.
Галя разгорячилась. Ее щеки горели. Она не смотрела в книгу и декламировала наизуст.
« – Буря! Скоро грянет буря!
Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы:
– Пусть сильнее грянет буря!..»
Слушатели подняли головы. Их лица тоже разгорелись. Они повторяют за девушкой:
– Пусть сильнее грянет буря!..
В неуютном зале стало как-то светлее и радостней. Да! О буре, о настоящей буре мечтают эти люди, и слова писателя так близко проникают в душу!..
Когда Галя уходила в этот день из собрания, она чувствовала, что дружинники стали ей ближе и родней. Оглядев их прежде, чем переступить порог, она улыбнулась. А, увидев на эстраде покрывавшуюся пылью рояль, она внезапно подумала о чем-то, что сделало ее улыбку еще светлее и чуточку лукавой.
5
На телеграфе перехвачена была телеграмма, адресованная губернатору и генералу Синицыну. Дежуривший на аппарате телеграфист, член штаба дружины, молча забрал ленту и принес ее в штаб.
– Вот какая штука! – сказал он и прочитал депешу.
Граф Келлер-Загорянский извещал, что после задержки, происшедшей из-за нежелания железнодорожников узловой станции выпускать паровоз под карательный поезд, он теперь следует с нормальной быстротой и без остановки и прибудет через четыре дня.
– Вот какая штука! – повторил телеграфист и бережно положил ленту на стол...
– Что-ж! – сказали в штабе. – Мы ведь этого давно ждем. Ничего неожиданного нет!..
Ничего неожиданного в скором появлении карательного отряда графа Келлера-Загорянского, действительно, не было. Его ждали уже давно. К его приходу готовились. Недаром больше недели дежурили дружинники на сборных пунктах, недаром в депо устроен был склад оружия и недаром Сойфер, Васильев и другие неотступно преследовали Сергея Ивановича, комитет и товарищей из штаба предложением сложить оружие.
О телеграмме быстро стало известно многим. Какими-то путями дошло о ней и до Максимова. Ротмистр удовлетворенно крякнул и стал тщательно расчесывать блестящий пробор на голове. Ротмистр оглядел себя в зеркало, прошелся по квартире, на которую он перебрался на всякий случай, чтобы замести свои следы. У ротмистра засияли ямочки на холеных щеках и он стал насвистывать марш «Под двуглавым орлом».
