Текст книги "День разгорается"
Автор книги: Иссак Гольдберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)
– Свою ведь будем набирать и печатать! Не подкачаем!
Самсонов, узнав о готовящемся выпуске рабочей газеты, такой, где можно будет помещать самый настоящий материал, возликовал:
– Вот здорово! Теперь пусть «Вести» утрутся! Мы им покажем! – И сразу почувствовал себя выросшим на целую голову: как же, ведь он приходит в свою газету уж с некоторым опытом!
Когда мальчишки-газетчики, привыкшие за время войны оглашать улицы города хлесткими и зазывными названиями последних известий, рассыпались со свежеотпечатанным номером «Знамени», газету у них стали рвать на-расхват. Уже к полудню весь тираж газеты разошелся. И на следующий день газету пришлось выпустить в большем количестве экземпляров.
– Идет дело! – весело смеялись в комитете. – Этак можно даже капиталы нажить!..
Конечно, комитетчики шутили о капиталах. Но успех газеты радовал. Хотя очень скоро в комитете решили, что надо распространять «Знамя» преимущественно среди рабочих, и тогда в общую розницу газету стали выпускать в ограниченном количестве.
Первый об этом разузнал Пал Палыч и, разузнав, не стал даже скрывать своего удовлетворения.
– Так, так, – глубокомысленно заключил он, – «товарищи» не надеются завоевать широкого, опытного читателя. И хорошо делают. Никогда бы им не удалось выбить «Восточные Вести» из завоеванных нами позиций. Никогда!
А «Восточные Вести» продолжали призывать к осторожности, деликатно осуждая крайние монархические элементы и изредка выступая против «чрезмерных домогательств» социалистических партий. «Восточные Вести» не скрывали своего страха пред событиями, которые подкатывались все ближе и ближе.
Вячеслав Францевич отнесся к новой газете с большим интересом. Первые номера ему даже понравились.
– Свежо, хотя и задиристо! – определил он. – Если бы поменьше задору и самоуверенности, так совсем бы газетка интересная и грамотная была бы.
В общественном собрании появление рабочей газеты было воспринято с горечью.
– Толкуют о свободе, о равенстве, а сами прямое насилие совершают! – жаловался Суконников-младший. – Патриотическую газету задавили, а вот эта живет!.. Ну, да ничего, не долго она проживет!
Чепурной молчал. С некоторого времени он стал осторожничать и не высказывать своих мнений открыто. У него было дела по горло: он совещался с купцами и домовладельцами, которые числились либералами, он несколько раз заезжал к Вайнбергу, после чего старик ходил надутый от гордости и важничал. Он сколачивал новую политическую партию и готовился к выборам в государственную думу.
– Вся эта шумиха, – утверждал он в тесном кругу, – пройдет, а выборы – это реальное! И тут надо быть во всеоружии.
Внимательно ознакомившись с рабочей газетой, Чепурной посетил Пал Палыча и долго с ним о чем-то совещался. После этого совещания Пал Палыч день ходил встревоженный и чем-то озабоченный. Потом в свою очередь имел продолжительный разговор с издателем, а затем в «Восточных Вестях» стали появляться статьи, в которых все чаще и чаще попадались слова «народная свобода», «конституционная демократия», «представительный образ правления» и т. п. А еще немного погодя газета открыто начала расхваливать кадетскую партию, ее программу, ее вождей и среди местных деятелей выделяла уважаемого, талантливого присяжного поверенного Чепурного...
– Наконец-то самоопределились! – посмеялся Сергей Иванович, поняв в чем дело. – Поздравляю, товарищи, с новым курсом «Восточных Вестей»... Чтож, так-то оно лучше! Меньше туману будет...
В «Знамени» после этого появился едкий фельетон, высмеивавший и Пал Палыча, и его газету.
61
В казарме стряслась неприятность. Молодой офицер сунулся к солдатам и, вспомнив старину, стал вести себя с ними грубо, кричать на них, «тыкать». В помещении было мало народу, но двое не стерпели, подошли к офицеру и схватили его за грудь.
– Ты чего разорался?! За старое берешься?!
– Нет теперь таких правов! Сволочь ты такая!..
Офицер выхватил револьвер и выстрелил. Он промахнулся, был сбит с ног, на него навалились солдаты и стали жестоко колотить. Ефрейтор, подглядевший все это со стороны, выбежал из казармы, и не успели солдаты отпустить избитого, бесчувственного офицера, как набежали вооруженные юнкера, ворвались в казарму и подняли стрельбу. Стрельба вызвала тревогу. Бывшие поблизости солдаты разобрали из пирамидок винтовки и кинулись на помощь своим. В свалке не заметили, как кто-то унес офицера, а когда оттеснили юнкеров к дверям, то на полу оказались один убитый солдат и два тяжело раненых юнкера.
Военный комитет и исполнительная комиссия совета рабочих и солдатских депутатов послали своих людей на место происшествия. Туда уже стекались солдаты, рабочие и любопытные. Потапов, Емельянов и Павел протиснулись в казарму. Убитого прибрали на широкую лавку и прикрыли шинелью. В углу стонали раненые.
– Смылся гад! – бушевали солдаты. – Унесли! Надо бы дух из него вышибить!..
– Юнкерье помогло! Юнкарей наскрозь надо изнистожать!..
– Бей их!
Член военного комитета протиснулся в середину бушующей толпы.
– Довольно, товарищи! – властно и решительно крикнул он. – Зачем делать беспорядок! Ни к чему это.
– Они нас будут бить и оскорблять, а это, по твоему, ничего?!
– Защищаешь офицеров?!
– К порядку! Спокойно, товарищи! – невозмутимо продолжал член военно-стачечного комитета. – У нас что же получится, если мы все сразу галдеж подымем?! Выслушайте решение военно-стачечного комитета. Решено начинать серьезные действия. Мы начальству не пропустим этого так зря! Только нельзя самовольничать и без общего плану. Ерунда получится, если каждая часть на свой, как говорится, риск и страх действовать станет! Просто ерунда на постном масле, а не дело!.. Доверяйте комитету и слушайте его распоряжений! А комитет, товарищи, это кто? Это вы сами, по той причине, что избирали вы нас добровольно и сознательно!..
В казарме затихли. Солдаты пришли в себя и хмуро и смущенно поглядывали друг на друга и на комитетчика. Это был, в самом деле, свой парень, многим близко знакомый, верный и смелый. Понятно, что он не станет зря защищать офицеров. Надо послушать, что он скажет.
Труп убитого убрали, раненых юнкеров перевезли в госпиталь. В казарме установился некоторый порядок.
Но по городу понеслось, покатилось о случившемся. Генерал Синицын на рысях проехал к губернатору, в казармах конвойной команды пошли какие-то приготовления, у губернаторского дома появился сильный караул, ворота полицейских участков плотно захлопнулись. В то же время рабочие железнодорожники выставили охрану возле депо и мастерских, в разных местах появились патрули и караулы боевой дружины. Все дружинники были вызваны на свои места и получили приказ никуда не отлучаться.
Самсонов сбегал за Огородниковым на мыловаренный заводик и увел Силыча в дружину. За ними увязался сердитый рабочий Сидоров и еще два мыловара.
Ни Огородников, ни Сидоров, ни другие не расспрашивали в чем дело, зачем дружинников стягивают в заранее намеченное место. Все каким-то чутьем понимали, что начинается большое, долгожданное дело. Все ждали этого начала и поэтому были радостно-возбуждены. Только Огородников на несколько минут замешкался дома, куда они с Самсоновым забежали за оружием, и с мимолетной тоской взглянул на детей. Мальчик поднял глаза на отца и с недетской угрюмостью протянул:
– Опять уйдешь?.. Ишь, какой!..
– Ладно, ладно!.. Эко какой ты! Приду скоро!..
– Тять! – ныла девочка. – Куды-ы?..
И как несколько месяцев назад, в избе Огородникова стало неуютно и холодно и повеяло неопределенностью и тоской. Но Самсонов, бодрый и радостный в предчувствии больших событий, состроил смешное лицо, обернулся к ребятишкам и с веселой яростью закричал:
– Эй, вы! шпингалеты! Ждите нас скоро! Мы вам гостинцев и новых сказок принесем!..
62
Старик Суконников клал истовые поклоны перед дубовым, инкрустированным бронзой и перламутром киотом. Молился Суконников спокойно и важно, словно ведя с господом богом и его святыми серьезный деловой разговор. Когда старик молился, в доме все затихало и в это время никакими делами Суконникова беспокоить не полагалось. Только однажды Суконников не рассердился на то, что его отвлекли от обычной молитвы: когда горели его лавки, застрахованные на крупную сумму. Старик поднялся с колен, помахал пред грудью троеперстием и строго спросил вестника:
– Отстоят?
– Не должны бы, Петр Никифорович, округом занялось...
– Ну, ну! – почти успокоенно вздохнул Суконников и широко перекрестился. – Господи, помилуй мя грешного...
Сейчас кругом было тихо и чинно, лампадка горела ровно и сквозь малиновое ее стекло теплился веселый огонек. Боги в золоченых окладах глядели на Суконникова благосклонно. Молиться было приятно и привычно. Но в самый разгар молитвы, вот только-только Суконников входить стад во вкус беседы с господом, сзади него скрипнула дверь.
«Кого это там носит?» – зло подумал Суконников, не оборачиваясь и не переставая размахивать рукою перед грудью.
– Петра Никифорыч, батюшка! – узнал Суконников плаксивый голос жены. – Там, гляди-ко, дела-то какие деются на улице!.. Опять бунты бунтуют проклятые!
Суконников порывисто выпрямился. Брови его гневно сошлись, но в голосе появилась тревога.
– И чего ты, оглашенная, лезешь? Не знаешь, разве, что на молитве стою?! Какие бунты? кто? где?!.
– Сенька кучер прибежал, сказывает, по всем улицам народу-то, народу и все оружные, и песни распроклятые поют! Страсть!.. Еще болтает, что забастовщики банк окружили, вроде быдто деньги разграбливать хотят!..
– Где Сенька? – вспыхнул Суконников. Молитвенное настроение быстро слиняло с него. И был он злобен, расстроен и полон нехороших предчувствий. – Зови!
Кучер вошел в комнату и остановился в дверях. Хитрая ухмылка бродила по его широкому румяному лицу. Напомаженные волосы были зачесаны челкой на низкий лоб.
– Рассказывай, об чем болтал? – угрожающе повернулся к нему Суконников. – Какие опять там бунты и насчет банку?
– На счет банку, Петра Никифорыч, может, еще и болтают зря, а вот что опять бунт, так сам видел. Идет очень громадное количество, народ все с леворвертами и ружьями, поют там «долой», надсмехаются! Хуже прежнего...
– Ступай! – махнул рукой Суконников. Кучер поклонился хозяину и с прежней ухмылкой вышел из комнаты.
– Закладывай! – крикнул ему в догонку хозяин.
– Ой да куда же ты, Петра Никифорыч, в такую пору поедешь? Оборони господь, долго ли до какого греха или увечья?!.
– Ладно! Не ной! – отрезал Суконников.
Он выехал со двора через пятнадцать минут. Тот же Сенька кучер в темносинем теплом кафтане, в шапке под бобра, лихо повез его по тихой пока улице. Но как только они свернули за угол, тишина словно оборвалась и они попали в густую толпу. Сенька по привычке зычно закричал: – «Эй, поберегись!» – но никто не послушался его, никто не дал дороги и ему пришлась сдержать лошадь. Суконников потемнел. Он увидел, что на улицах, действительно, опять вольничает всякий, по его мнению, сброд и, ткнув кулаком в сенькину спину, грубо приказал:
– Гони!
Но Сенька обернулся в хозяину, показал ему злое лицо и затряс головой:
– Куды же?! Тут народ. Изувечат...
– А ты стороной, – внезапно смягчившись, посоветовал Суконников.
– Стороною, рази, в самом деле... – поразмыслил Сенька и повернул назад. Кривыми переулками, делая большой лишний крюк, они, наконец, добрались до места. Сенька осадил лошадь возле высоких каменных ворот, над которыми прилепилась зеленая луковичка с крестом.
Суконников-старший проворно вылез из саней и вошел в узенькую калиточку семинарских владений.
63
Варвара Прокопьевна сидела на краешке стула у заваленного газетами, рукописями и корректурами стола. Варвара Прокопьевна просматривала последний материал для завтрашнего номера. Самсонов за другим столом торопливо дописывал какую-то заметку. Комнатка была маленькая, и в ней помещалась целиком вся редакция «Знамени». Самсонов сиял. У него была уйма дела, его заметки проходили без коренных изменений, он чувствовал, что нужен, что участвует в таком захватывающем предприятии! Варвару Прокопьевну он впервые встретил здесь, в редакции, когда пришел на работу. Здесь же он повстречался снова с Антоновым, железнодорожником, слесарем, тюремным старостой. При Варваре Прокопьевне Самсонов сначала немного смущался, но, разглядев ее глаза и прислушавшись к ровному, удивительно приятному голосу женщины, он быстро оправился и начал питать к этой женщине теплое и глубокое уважение. С Антоновым у Самсонова с первой же встречи в редакции пошли шумные и бестолковые споры. Антонов приносил небольшие статейки на железнодорожные темы и давал их ему читать прежде, чем сдать Варваре Прокопьевне. Семинарист подвергал творчество слесаря жесточайшей критике, а Антонов не соглашался с этой критикой. Антонов шумел:
– Ты мне синтаксисом голову не морочь! Не в синтаксисе твоем счастье!
– Если вы, товарищ, суетесь в журналистику, – ехидно парировал Самсонов, – то вам и этимологию, и синтаксис надо как дважды два знать! Это не гайки подпилком опиливать!
– Сам ты гайка! – смеялся Антонов. – Ты гляди в суть, в содержание, а не в точку с запятой! Архимандрит недопеченый!
Веселые эти перебранки нередко подслушивала Варвара Прокопьевна и, поглядывая на обоих спорщиков, таких разных и, несомненно, очень дружных между собою, тихо улыбалась.
В тот день, когда в казарме произошло столкновение с офицером и юнкерами, Самсонов по обыкновению торопился дописывать свои заметки. Заметки, как он только что похвастался Антонову, были «прямо антик с гвоздикой!» Он в последний раз перечел написанное и положил листки на стол Варвары Прокопьевны, которой не было в редакции.
– У меня сегодня сенсация, а не хроника! – лишний раз похвалился Самсонов.
– У тебя всегда что-нибудь особенное! – насмешливо подмигнул Антонов.
В это время вошла Варвара Прокопьевна. Она была взволнована. Обычно спокойное лицо ее теперь даже разрумянилось от возбуждения. В глазах светилась сосредоточенность.
– Ну, номер мы будем делать почти целиком заново! – сказала она. – Товарищ Антонов, вам придется сходить в депо и оттуда взять готовый материал. А вы, Гаврюша, найдите Потапова, у него должна быть статья Сергея Ивановича.
– А мои заметки? – некстати и обиженно спросил Самсонов.
– Ну, до обычного ли материала! – махнула рукой Варвара Прокопьевна. – Вы разве не знаете, что происходит?
– Пропала твоя эта самая сенсация! – уколол Антонов, когда они оба выходили из редакции. – Вместе с синтаксисом и с точкой и запятой!.. Закачаешься теперь, какие дела пойдут!..
– Да-а... – уныло протянул Самсонов, но спохватился и горячо произнес: – Здоровые дела закручиваются!..
– То-то, архимандрит!..
В «Восточных Вестях» готового номера не ломали. Пал Палыч решился только втиснуть на четвертую страницу небольшую заметку о столкновении в казарме и о смерти солдата.
– Раздувать из этого происшествия большого события не будем, – заявил он секретарю. Секретарь исподлобья поглядел на него, тряхнул лохмами и что-то проворчал.
А когда набор всего номера газеты был сдан на машину, поздно вечером в редакцию прибежал Чепурной, разыскал Пал Палыча и с несвойственной солидному и выдержанному присяжному поверенному суетливостью заинтересовался:
– Номер готов? Нельзя тиснуть статью?
– Все готово, – недовольно ответил Пал Палыч. – Какую статью?
– О положении. Надо реагировать! Должны же мы сказать свое мнение, свое благоразумное слово!
Пал Палыч просмотрел написанную Чепурным статью. Но дежурных наборщиков стоило больших трудов уломать, чтобы они набрали произведение Чепурного. Когда же Пал Палыч вышел из наборной, наборщик взялся за статью и глумливо рассмеялся:
– Ишь, порядок, говорит, соблюдайте! Народная свобода, ишь, пострадать может!.. Защитники!..
Утром вышли свежие номера газет. «Знамя» звало к борьбе и победе. «Восточные Вести» плакались на опасности, которые грозят «народным правам, полученным в результате высочайшего манифеста 17 октября».
Обыватели внимательно и испуганно читали обе газеты. Рабочие жадно глотали все, что было напечатано на страницах «Знамени». Рабочие читали жадно и торопливо. Им было некогда.
64
Рабочие боевые дружины занимали правительственные учреждения. В государственном банке, где стояла воинская охрана, караул хотел было сопротивляться, но начальник дружины показал на своих товарищей, вооруженных такими же, как и солдаты, винтовками, и добродушно посоветовал:
– А вы не разоряйтесь зря, товарищи! Супротив народа не попрешь! Сходите с поста!
– Правов не имеем... Присяга! – смущенно возразили караульные.
– Да ведь, чудак, присяга-то теперь по боку! Сменяйтесь!
Караульные помялись, подумали, вздохнули и ушли.
Пустовавшую военную гауптвахту заняли тоже без всяких затруднений. Не удалось войти в тюрьму. Тюремная администрация и караульная команда забаррикадировались изнутри и наотрез отказались впустить дружинников и уйти из тюрьмы. Уголовные, узнав об этом, подняли бунт, выкинули из окон красные флаги, для которых послужили чьи-то рубахи и платки. Тюрьма забушевала и что там происходило, никто толком не знал.
В других местах удалось устроиться с большей или меньшей легкостью, и нигде дело не доходило до серьезных столкновений. Типографии были заняты под веселые и приветственные крики рабочих.
– Давно бы так! – с некоторым даже укором сказали наборщики и печатники типографии «Восточных Вестей». – Ждем, ждем такого случая, думали, что ничего не выйдет!
– А вот и вышло!..
В типографию прибежал взволнованный Пал Палыч. За ним плелся лохматый секретарь.
– Братцы, товарищи! – обратился редактор к дружинникам. – Только, пожалуйста, без разрушения и не мешайте нам работать!..
– Разрушать нам не резон, – с усмешкой, оглядывая Пал Палыча, ответил дружинник, руководивший захватом типографии. – Типография хорошая, будем, наверное, «Знамя» тут печатать...
– То есть, как?! – обжегся Пал Палыч. – Одновременно с «Восточными Вестями»? Знаете, вряд ли это будет удобно.
– А если неудобно будет, так вашу газетку отставим! – насмешливо поблескивая черными глазами, успокоил редактора дружинник.
Пал Палыч оглянулся, нахмурился, перевел дух, словно ему перехватили горло, и ничего больше не сказав, убежал из типографии.
– Гляди, прыть какая взялась у редактора нашего! – засмеялись рабочие «Восточных Вестей».
Позже Пал Палыч разыскал совет рабочих депутатов, нашел кого-то из людей, кто, по его мнению, мог ответить ему вполне определенно и без обиняков, и спросил:
– Что ж, выходит, что мою газету, которая столько лет высоко несла знамя борьбы за народоправство, теперь решили задавить? То есть, по-просту насильственно удушить?!
Ответ он получил успокоительный: если газета и ее сотрудники не станут делать и писать глупостей, то ее никто не тронет.
Чиновники правительственных мест между тем метались по городу и не знали, что же им делать. Двери губернаторского дома были крепко закрыты, на окнах, слегка запушенных изморозью, опущены плотные шторы, дом как бы замер, насторожился и чего-то выжидал. На телеграфе и на телефонной станции во множестве дежурили рабочие и бастовавшие солдаты.
Над зданием железнодорожного собрания, где снова, как в октябре, стало шумно и многолюдно, дерзко взвился красный флаг.
Одновременно с расширенным, увеличенным в размере «Знаменем», вышли «Известия» совета рабочих и солдатских депутатов.
– Что же это, господи? – приглядываясь со злобой и испугом ко всему, поражался Суконников-старший. Его визит к архимандриту Евфимию не дал ему успокоения. Евфимий вздыхал, закатывал набожно глаза вверх и твердил, что все в воле и в руце божьей, что, конечно, если высшее начальство не опоздает, и во-время прибудет подмога, то всю крамолу можно в два счета уничтожить и что надо надеяться на бога. Хотя...
– Хотя, – многозначительно добавил архимандрит, – и самим плошать не следует. Надо бы всем верующим сплотиться да...
Он не докончил, что надо сделать, но Суконников и без слов понял. Получив пастырское благословение, он вернулся домой, куда скоро явился Созонтов, а вслед за ним Трапезников, чиновник казенной палаты. Оба они были встревожены и немного пришиблены. Созонтов еще храбрился и старался сохранять вид человека, который знает что-то важное и решающее. Но Суконников, поглядев на него из-под редких желтых бровей, нерадостно буркнул:
– Выходит, одолевают! Совсем на голову садятся!?
– Ни в коем разе, Петр Никифорович! – забегал глазами Созонтов. – Временное обстоятельство и ничего более!..
– Не видать, будто, что временное... – не сдавался Суконников.
– Я полагаю, что скоро переживем мы этот момент, – осторожно вставил Трапезников. – Вот и в центрах идут вспышки. Но наступит успокоение и расплата.
– И расплата! – подхватил Созонтов и широко взмахнул рукою, словно хлестнул кнутом по воздуху.
Томительное молчание, в котором все трое пребывали после этого несколько минут, было нарушено шумным появлением Васильева. Учитель гимназии вошел в комнату с непривычной развязностью и независимостью.
Он вытянулся в дверях в своем темносинем мундире, застегнутом на все блестящие бронзовые пуговицы, повертел жилистой шеей в белом стоячем воротничке и торжествующе поглядел на хозяина и его гостей. И был у него тот напыщенно-угрожающий вид, за который терпеть не могли его гимназисты и который всегда предвещал какую-нибудь каверзу.
– Здравствуйте, Петр Никифорович! Здравствуйте, господа! Слышали?
– Чего слышали? – нелюбезно переспросил Суконников. – На счет чего? Насчет безобразиев этих? Так слыхали!
– Нет! – шагнул Васильев на средину комнаты. – Нет, о другом. О том, господа, что не позже, как завтра прибывает эшелон гвардейцев под командой графа Келлер-Загорянского...
– Ну, вот, вот! – обрадовался Трапезников.
– Вот видите, Петр Никифорович! – повернулся Созонтов к хозяину, – а вы говорите...
Суконников разгладил морщины на лбу, пожевал губами, поглядел на Васильева, на Трапезникова, на Созонтова:
– Верно-ли? То есть, аккуратно ли, что, действительно, завтра?
– Да боже мой! – прижал руки к синему сукну мундира Васильев. – Из достоверных источников...
– Из достоверных? Ну, слава те, Иисусе... Слава те господи...
Суконников встал на ноги и закричал:
– Хозяйка! мать! Вели накрывать... Подзакусим разве по такому случаю!..
65
Учитель гимназии преувеличивал. Эшелон графа Келлера-Загорянского, о котором уже несколько недель носились упорные слухи и которого с нетерпением ждали губернатор, генерал Синицын и все, кого встряхнули и смертельно испугали события, находился где-то еще далеко на западе. И на-завтра он прибыть в город никак не мог.
И в совете, и в военной организации, и в партийном комитете, конечно, тоже знали о посланном с карательными целями из Петербурга отряде. Имя графа Келлера-Загорянского несколько времени назад промелькнуло в газетах, как имя генерала, усмирившего восстание где-то на юге. За это усмирение Келлер-Загорянский тогда получил «высочайшую благодарность» от царя.
– Жестокий мерзавец! – говорили про него рабочие. – И отряд у него из гвардейцев, из обласканных начальством и самим царем холуев.
– Семеновского гвардейского полка отряд! На других не понадеялись, а эти, видать, не выдадут!
– Посмотрим! – беспечно говорили одни. Другие опасливо задумывались. Но бодрое настроение остальных рассеивало их осторожность и они забывали об опасности.
Об опасности заговорил смелее других черноволосый железнодорожник, Васильев, тот, кто уже не раз ввязывался в спор с Сергеем Ивановичем, с Лебедевым, с Потаповым и другими по разным поводам. О нем с раздражением Потапов густо рокотал:
– Меньшевичёк чистенький!
Другие железнодорожники партийцы называли его еще более резко и насмешливо:
– Чистоплюй!
За этим «чистоплюем» шла какая-то часть железнодорожников: работники управления, конторщики, некоторые из деповских. Он неизменно проходил в члены всяких комиссий, состоял депутатом совета, был в штабе самообороны. Одно время он тяготел к Сергею Ивановичу, но когда начались настоящие события, сжался, стал осторожничать, нашел новых друзей, новые авторитеты. Среди меньшевиков в городе считался большим теоретиком фармацевт Сойфер, который числился под надзором полиции и который в октябре избег ареста, спрятавшись у знакомых обывателей. Сойфер вел нелегальные кружки, выступал на массовках и резался с противниками по политической экономии. Сойфер сам себя считал лучшим знатоком Маркса и любил цитировать из «Капитала» по-немецки. Во время октябрьских событий Сойфер появлялся на митингах и выступал с большими речами. Речи его отличались запутанными и сложными соображениями, они были пересыпаны иностранными словами, их понимали с трудом. Но кой-кому густая и нарочитая «ученость» этих речей очень нравилась и в некоторых кругах их считали лучшими из митинговых речей того времени. Только одного оратора даже почитатели Сойфера считали выше его – адвоката Чепурного.
Аккуратный железнодорожник, Васильев, везде, где мог, предупреждал о Келлере-Загорянском.
– При таких обстоятельствах чистейшее безумие браться за оружие! – заявлял он. – Надо быть благоразумными и не итти на бесполезные жертвы!
– Что могут поделать плохо обученные в военном деле люди против блестящих по выучке гвардейцев?! – пожимал он плечами и досадливо разводил руками.
Сойфер, а это его слова, буква в букву, повторял Васильев, – аккуратный черноволосый железнодорожник, – пока что держался где-то в стороне. Его не видно было на собраниях последних недель, он вертелся с кучкой своих сопартийцев на-отлете и за него говорили и выступали Васильевы.
Сергей Иванович, который несколько раз в прошлом сталкивался с Сойфером, считал Сойфера большим хитрецом и увертливым человеком. Сойфер всегда ускользал от встречи с Сергеем Ивановичем и уклонялся на массовках скрестить с ним оружие. Сойфер вел свою линию хитро и осторожно. Он руководил кружками, где собирались учащиеся, служащие, два-три рабочих; там он излагал свои взгляды, там проповедовал свое учение, свою тактику.
Сергей Иванович озабоченно и с несвойственным ему раздражением говорил о Сойфере в день, когда впервые боевые дружины и солдаты пошли занимать правительственные учреждения:
– Притих этот фармацевт... Где-нибудь роет исподтишка. Надо повести с меньшевиками более решительную борьбу. Они могут кой-кого сбить с пути. Особенно сейчас, своими разговорами об осторожности и об опасности.
Сергей Иванович и другие комитетчики нисколько сами не преуменьшали грядущей опасности. Но они верили в революционные силы рабочих, знали, на что рабочие, когда их уверенно ведут к цели, способны.
– Келлер-Загорянский и его отряд – сила серьезная и внушительная, – утверждали в комитете. – Но мы должны победить. А победить мы сможем только тогда, когда будем крепко и по-настоящему организованы...
Пока что эшелон графа Келлера-Загорянского был где-то еще далеко на западе. Рабочие дружины укрепляли свою боеспособность, учились владеть оружием. Рабочие готовились к самому худшему.
Но в поражение не верили.
66
Выла пурга. Морозный ветер срывал куржак с телеграфных проводов, с застывших сучьев, гнал белую колючую пыль, заметал дороги. Декабрь всерьез принялся за землю и прокаливал ее жесткой стужей. Жители укрылись за толстыми стенами домов и зря не показывались на улицу. Дружинникам, которые окарауливали депо и другие места, было холодно, они зябли на наружных постах, подплясывали, чтобы согреться, кутались в воротники, в шарфы, в башлыки.
Пурга безумствовала несколько дней. Сухой мелкий снег наметало на железнодорожные пути. Сухой мелкий снег наваливался высокими сугробами и мешал движению поездов. Декабрь развернулся суровый и тревожный.
Красный флаг хлопал и рвался над депо. Красный флаг завивало и хлестало колючим, мелким снегом.
Павел, низко наклонившись и защищая лицо руками в перчатках, шел против ветра. Улицы были пустынны, это была глухая часть города даже в хорошую погоду, а теперь нигде не видно было ни души. По узким тротуарам наросли дымящиеся траншеи и валы и приходилось брести посреди улицы, где тоже было вязко и непроходимо. Павел подумал: «Хороший хозяин собаку в такую погоду не выпустит на улицу... А Старик настоял на своем...»
Поручение было как будто самое несложное, могли бы, как Павлу казалось, обойтись без него. Надо было сообщить деповским, чтобы они приготовили одну из мастерских под временное помещение для дружинников. Предполагалось усилить охрану депо и за-одно держать здесь крепкий отряд боевой дружины. На всякий случай... Нашлось бы Павлу, пожалуй, более ответственное и важное дело! Но Старик умеет навязать людям свою волю!
Небольшие домики железнодорожников сиротливо заносились снегом. Пурга не утихала. Над крышами рвался на ветру клочьями бурый дым.
Павел свернул в сторону и по открытой, как поле, широкой площади быстрее пошел к грязным корпусам депо, призрачно зыблющимся сквозь пургу.
У широких ворот Павла встретил вооруженный рабочий. Он не знал Павла и решительно загородил ему дорогу.
– Куда?
– Я из комитета, товарищ! – торопливо объяснил Павел. – Мне Антонова надо.
– Из комитета? Ну, проходи!
В полутемном цехе, кой-где заставленном паровозами, было тепло. Павел отряхнулся, опустил воротник, снял меховые перчатки.
– Антонов! – позвали рабочие, столпившиеся вокруг Павла. – Тебя товарищ спрашивает!
Антонов появился быстро. Увидев Павла, он кивнул головой и протянул ему руку.
– Пойдем, товарищ Павел. Расскажешь, в чем дело.
Рабочие расступились и пропустили их. Павел прошел за Антоновым куда-то по цеху, в какую-то низенькую дверь. Они очутились в каморке. Небольшой стол, два табурета.
– С чем прислали?
Павла покоробило: «прислали?!» Словно он рассыльный.
– Старик настоял, чтобы я взялся передать вам... Не понимаю, почему не поручили другому?..
– Все равно! – нетерпеливо перебил Антонов. – Ты ли, другой ли, дело, как говорится, есть дело. Ну?
Павел хмуро объяснил, в чем дело. Антонова распоряжение, которое передал ему Павел, обрадовало.
– Чудесно! Значит, к нам направят людей?! Очень чудесно! Я все время настаивал на том, чтобы главные силы были собраны здесь, в депо. Молодец Старик!
И еще раз Павла передернуло. В чем дело? Значит, был детально разработанный план, а он, Павел, о нем даже в общих чертах ничего не знает! Удивительные порядки!
– Удивительно! – не выдержал он и раздраженно рассмеялся. – Я, собственно говоря, все-таки не совсем простая пешка в деле, а мне ни слова не говорили о расположении сил и тому подобном...
Антонов поднял на Павла глаза и посмотрел на него долгим взглядом.
– У нас, товарищ Павел, ни пешек, ни королей и дамок нет. Есть революционеры. Одни как бы штаб, а другие бойцы, солдаты. Мы с тобой, товарищ Павел, солдаты революции. А Старик и другие комитетчики – штаб... Напрасно ты в обиде... Даже странно и непонятно это...
