Текст книги "День разгорается"
Автор книги: Иссак Гольдберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)
Раздавая новенькие, проверенные наганы и патроны к ним боевикам, Потапов радостно похохатывал:
– Теперь мы богатые!.. Теперь, товарищи, нас голыми руками не возьмешь! Дудки!..
Галя попала в боевую дружину под команду Трофимова. На короткое мгновенье печатник поколебался принимать девушку. Но быстро оглядев ее, он неожиданно для самого себя осветился мягкой улыбкой и добродушно проворчал:
– Ну, пусть!.. Только знайте, я никому никакого снисхождения. Тяжело будет, не посмотрю, что женский там пол!..
– Я понимаю... – покраснев, кивнула головой Галя.
– То-то же!..
Многие остались в самообороне и были огорчены этим. Особенно огорчался гимназист Добровольский.
– Я на баррикадах был! – плакался он. – Спросите товарища Воробьева! За что, на самом деле, не принимаете в боевую дружину?
Более счастливым оказался Самсонов. Его в дружину приняли сразу. И вместе с ним попал и Огородников. Оба принесли домой хорошие наганы и запас патронов к ним. И оба любовались оружием, как хорошей новенькой игрушкой. Дети вертелись возле них и с жадным любопытством разглядывали неизвестные, неведомые штуки.
– Ребята, – наказывал им отец, – вы без меня это не трогайте! Выстрелит, беда будет!..
У боевых дружин был еще перерыв. Боевые дружины еще бездействовали. Военная забастовка ширилась. Солдаты шумели. На митингах волновались серые толпы. На заборах белели свежие прокламации.
48
Об организации боевых дружин по городу поползли самые невероятные слухи. С дружинами самообороны обыватель еще кой-как мирился. Самооборона – это было что-то понятное, даже полезное. Ведь вот самооборонщики кой-какой порядок в городе навели, немного усмирили грабителей и дебоширов. А что можно ждать от боевой дружины?
– Итак, господа социалисты создают свою армию в некотором роде, – иронизировал в клубе Чепурной. – Смотрите, господа, как бы они нас не мобилизовали!
Собеседники Чепурного смеялись, но смех их был совсем невеселый. Рабочие организации с каждым днем забирали все большую силу. Теперь, когда присоединившиеся к рабочим солдаты отказались повиноваться начальству и признают только свой военный комитет, а последним руководят те же рабочие, теперь смеяться и подшучивать над социалистами было, пожалуй, неловко.
Чепурной приглядывался и чего-то выжидал. Когда вышел первый номер газеты «За родину и царя», он забеспокоился. Он почуял, что появился конкуррент и соперник ему, Чепурному, с которым ведутся переговоры благомыслящими и благонадежными людьми. Он волновался, проглядывая новую газету, и хотя и понимал, что газета глупая и безграмотная, но огорчился ее появлению.
– Надо бы нам самим опередить их! – с укором говорил он своим единомышленникам. – Вот «Восточные Вести» ведут себя двусмысленно: заигрывают с социалистами, ни то, ни се, у этих появился свой собственный орган, а мы выступаем с пустыми руками. А между прочим социалисты, эсдеки, и эсеры, самые полные хозяева положения... Так не годится, господа!
Единомышленники Чепурного сами понимали, что так, действительно, не годится, но ничего придумать и ничего поделать не могли.
В тот день, когда типографские рабочие отказались выпускать «За родину и царя», Чепурной на мгновенье вспыхнул и засиял от радости, а больше от злорадства:
– Ага, не выгорело! – удовлетворенно посмеялся он над провалившимися издателями недолго прожившей газеты. Суконников-младший принял насмешку на свой счет и озлился:
– Погодите торжествовать! – пророчески пригрозил он. – Вот товарищи доберутся до вас, так попомните!.. Напрасно радуетесь!
Чепурной погасил свою радость. В самом деле, ведь то, что произошло с газетой «За родину и царя», если о чем и говорит, то только о все возрастающей силе рабочих. А это совсем не такое радостное явление. Сегодня рабочие прихлопнут газету истинно-русских людей, а завтра, не постесняются наложить свою лапу и на любое мероприятие либерально настроенной части общества. И не исключена возможность, что и он, Чепурной, может в чем-либо пострадать от действий «товарищей».
Поэтому организация боевых рабочих дружин очень расстроила Чепурного. И хотя он делал вид, что не придает большого значения этой «очередной затее», как он выражался, «товарищей», но тревога, которая охватила его, была неотвязной и томительной.
Вячеслав Францевич нисколько не поразился, когда узнал, что в городе организовались рабочие боевые дружины. Он только высказал некоторое опасение:
– Не наделали бы ребята глупостей!.. Предпримут что-нибудь преждевременно и сорвутся!..
Но узнав, что Галя состоит в одной из дружин, он рассердился.
– Это ни на что не похоже! Зачем вы сунулись туда? – накинулся он на девушку, когда она забежала на минутку проведать свою подругу. – В чем дело?
Галя сдержанно улыбнулась.
– Я ведь уже была в дружине самообороны, Вячеслав Францевич. Что же тут особенного?
– Самооборона и боевая дружина – не одно и тоже. Да и в самообороне напрасно вы участвовали... Рано вам, да и не женское это дело!
– Вот я этого и не ожидала от вас, Вячеслав Францевич! – сердито возразила Галя. – Когда мещане, обыватели ахают на счет того, что девушки в дружинах участвуют, тогда еще понятно, но вы, старый революционер...
Вячеслав Францевич замахал руками.
– Да я не о том, не о том, Галя!.. Я считаю, что вы можете найти лучшее применение своих сил. Зачем непременно лезть туда, где требуется физическая сила, выносливость?..
К их спору молча прислушивалась Вера. Она заметила, что отец запутался и не прав.
– А что бы ты, папа, сказал, если б я вступила в дружину? – насмешливо спросила она.
Вспыхнув, но сразу же взяв себя в руки, Вячеслав Францевич ответил шуткой:
– Тебя бы я, Верка, просто на-просто связал бы и усадил дома под замком!..
– Ну, это не удалось бы тебе! – засмеялась девушка. Вместе с нею засмеялась и Галя.
Неловкость была смята этим смехом. Но не совсем. Галя уходила от Скудельских, унося неприязненное чувство к Вячеславу Францевичу.
49
Пал Палыч, торжествуя поражение неожиданного конкуррента, помещал в своей газете ежедневно горячие передовые. Он писал их у себя дома, запершись в кабинете от домашних и выпивая по пять стаканов крепчайшего холодного чаю. Передовые были на всякие темы, – на все отзывалось перо Пал Палыча, всему он давал хлесткую и живую оценку. Правда, солдатскую забастовку Пал Палыч почти совсем и не трогал, словно не было ее. И событиям в казармах он не посвятил ни одной статьи.
– Страсти и так чересчур разгорелись, – объяснял он близким людям. – Не надо подливать масла в огонь. Армия – это очень сложный и ответственный участок!..
Но, не откликаясь прямо на военную забастовку, он в эти дни писал горячие статьи об умеренности, о спокойствии, о благоразумии. От него сильно попадало преступным элементам, кошевочникам, всем, кто нарушал мирную жизнь. И он упорно призывал стоять на защите народоправства.
«Манифест 17-го октября, – писал он, – открывает широкие возможности для всестороннего развития благосостояния и свободы народа...» «Мы не позволим никаким крайним элементам, – грозил он в другой раз, – помешать народу воспользоваться его правами!»
Пал Палыч сам любовался своими статьями. Газета шла большим тиражём, ее, значит, хорошо читали и ему казалось, что он руководит «общественным мнением». Иногда, впрочем, его благодушие нарушалось доходившими до него рассказами о насмешках, которые раздавались на рабочих собраниях по адресу «Восточных Вестей», и о жесточайшей критике, которую разводили ораторы на «либеральную болтовню» газеты.
– Демагогия! – вспыхивал Пал Палыч. – Чистейшая демагогия!.. Люди, которые без году неделю политикой занимаются!.. Смеется хорошо тот, кто последний смеется! Меня читают тысячи. И я действую без истерики, но твердо и уверенно. Это надо понимать!..
Вячеслав Францевич не числился официально в списках сотрудников «Восточных Вестей», но изредка давал статьи. Писал он на разные темы, подписывался каким-нибудь замысловатым латинским псевдонимом, вроде «Семпер идем» («Всегда тот-же») или «Обсерватор» (Наблюдатель), или «Радикал». Излюбленной темой его была тема о «гармонически развитой личности». Все народные волнения, утверждал он, в конце концов, ведут к одному: к становлению этой личности, к раскрепощению ее от всяческих пут и гнета. Или распространялся он о «его величестве народе», причем слово народ непременно писал через большую букву. Пал Палыч охотно брал статьи у Вячеслава Францевича: статьи бывали большей частью отвлеченные и вместе с тем был в них какой-то боевой душок. Это окрашивало газету в почти революционный цвет.
– Мои «Восточные Вести», – хвастался Пал Палыч, – орган революционный. Я знаю, чего добиваюсь, куда стремлюсь!..
По поводу военных событий у Пал Палыча вышла небольшая недомолвка с Вячеславом Францевичем. Скудельский принес статью о солдате-гражданине. Пал Палыч отказался ее поместить.
– Видите ли, – оправдывался он, – армия должна быть вне политики! Всякие военные движения, перевороты там, ведут к насилию и к разрушению. Лучше воздержимся, Вячеслав Францевич!
Вячеслав Францевич стал спорить, но переспорить редактора ему не удалось. Статья не была помещена.
Зато, когда события разрослись, когда солдаты загнали генерала Синицына в его бест[4]4
Bast (перс.) – в Персии место, дающее всякому преследуемому властью право временной неприкосновенности (мечеть, иностранное посольство и др.)
[Закрыть] и когда начальство совсем растерялось, Пал Палыч поймал Скудельского.
– Ну? Видите?
– Вижу. В чем дело?
– Бунт... Типичный военный бунт и добра от него никакого не будет. Это ведь не то, что было в октябре, до манифеста. Тогда тоже стихии бушевали, но была определенная цель, Вячеслав Францевич! Определенная цель! И мы с вами преследовали ту же цель. Но теперь... Да, я согласен, что реакция поднимает голову, но ведь не бунтами же борются с нею!..
Вячеслав Францевич отмалчивался. Не со всем, что говорил Пал Палыч, был он согласен, но и не все происходящее вокруг было близко его душе.
«Не так, нет, не так делается революция!» – размышлял он, но сам не знал, как же она, эта настоящая революция делается... Временами он вспыхивал и порывался пойти к молодым, к тем, кто что-то делал, но делал, по его мнению, не совсем правильно. Ему казалось, что его, испытанного в делах конспирации и революционного движения, должны послушать и оценить. Но каждый раз во время такого порыва он вспоминал тюремную камеру два месяца назад, шумную и неуемную молодежь, не признававшую никаких авторитетов, и он остывал. Он вспоминал Павла, который рос на его глазах и неожиданно и неприметно вырос со своими какими-то собственными воззрениями и настроениями. Павел шел по новому пути, и путь Вячеслава Францевича оставался в стороне от этого пути. И то ли потому, что Павел свернул с настоящего, как казалось Скудельскому, пути, то ли по праву давнишнего знакомого, наблюдавшего из года в год сначала мальчика, а потом подростка и юношу, но Вячеслав Францевич обвинял Павла в неуравновешенности, в непоследовательности и в неустойчивом кидании от увлечения к увлечению.
– Из Павла вышел бы толк, если бы юноша занялся собою, следил бы больше за своими поступками, – говаривал Скудельский Вере, которая поглядывала на Павла слишком внимательно. – Вот никак я не ожидал, что он пойдет к социал-демократам! У него темперамент чистейшего идеалиста, и как ему пристал жестокий материализм эсдеков, не понимаю!.. Обиднее всего, что вот такие, как Павел Воробьев, чуть ли не возглавляют рабочее движение! Куда они заведут рабочих, аллах ведает!..
И с еще большей горечью отзывался Вячеслав Францевич о Гале:
– Что сталось с девушкой, не понимаю! Видно, брат на нее влияет... Ах, не нравится мне все это, очень не нравится!..
50
Не одному Вячеславу Францевичу многое очень не нравилось. Конечно, старик Суконников, Созонтов и другие больше всех высказывали свое недовольство. Но в то время, как обыватели, потревоженные забастовками, попыткой погрома, а теперь военными беспорядками, опасливо бранили тех, кто, по их мнению, во всем этом был виноват, суконниковская компания не сидела сложа руки. Недаром кум Огородникова предупреждал о каких-то темных приготовлениях, которые совершаются в Спасском, недаром посмелел пристав Мишин. Недаром кой-где на заборах снова появились кривые, второпях и трусливо выведенные мелом надписи «бей жидов!»
И был случай, когда днем в тихом переулке, какие-то неизвестные избили старого еврея. И снова слово «погром» зашелестело по обывательским квартирам. И снова Вайнберг и другие богатые евреи заволновались. Теперь им предстояло решать очень сложную задачу.
– Ну, прекрасно, – с горечью и тревогой говорил в синагоге после субботней службы Вайнберг раввину и другим почтенным коммерсантам. – Я понимаю, когда есть начальство. Оно, хоть самое сердитое и плохое, все-таки начальство. С ним можно поговорить, ему можно подать прошение. Но что, скажите мне на милость, вы поделаете, когда вроде того, что никакого начальства нету? Губернатор молчит, полицеймейстер молчит, воинский куда-то спрятался. Спрошу вас, куда же нам обращаться?
– А эти?.. – осторожно подсказали Вайнбергу.
– А самооборона и этот самый рабочий совет? – уточнил раввин.
– Эх! – махнул рукой Вайнберг. – Совет-шмомет!.. Не говорите мне про них! Они против капитала! Они райские сады для рабочих собираются строить на земле!.. Что они могут сделать для нас?!
– Самооборона помогла ведь... – напомнил кто-то осторожно.
– Помогла! – вспыхнул Вайнберг. – На наши деньги помогла!.. Накупили пистолетов и теперь этими пистолетами наверное пользуются, чтобы я не знаю что проделывать!..
– Очень плохо... – причмокнул глубокомысленно и огорченно раввин. – Но надо уповать на всевышнего. Во всем его воля!
– Не спорю! – вздохнул Вайнберг и закатил глаза.
– Доброй субботы! – пожелал раввин.
– Доброй субботы! – сунул ему руку лодочкой Вайнберг и пошел домой, неся на себе бремя новых забот, опасений и своих капиталов.
Но беспокойство и недоверие господина Вайнберга были преждевременными и необоснованными. Город еще был далек от погрома и от беспорядков. И совет рабочих депутатов, и военный стачечный комитет, и самооборона, и, наконец, новые боевые дружины были настороже и охраняли порядок.
51
– Надо быть решительными и стать хозяевами положения!.. Надо широко развертывать вооруженное восстание!..
Сергей Иванович выжидающе поглядел на других членов комитета и привычно потрогал очки.
Заседание комитета происходило поздно ночью. С утра в тот день город был в небывалом возбуждении: толпа солдат утром встретила случайно офицера, которого все ненавидели, и стала его избивать. Офицера еле спас член военного стачечного комитета. Солдаты неохотно отпустили злополучного штабс-капитана, но с членом стачечного комитета вступили в жаркую перепалку.
– Чего вы их, иродов, защищаете?! – напустился на комитетчика остролицый, черноглазым, низенький солдат. – Неужто народу правов нет расправиться с ними?.. Всю кровь они у нас выпили!.. Братцы, да что же это?!.
– Почему не изничтожите их? – подхватили другие. – Вишь, нас какая сила!
– Против нас никто теперь не устоит!.. Заявляйте, чтоб всех убрать, всех уберем!
– Всех уберем!..
Длинная горячая речь члена военного комитета плохо убедила солдат. Они разошлись неохотно, ворчливо и настороженно переговариваясь. Они понесли свою недоверчивость и подозрительность другим своим товарищам и те тоже заволновались, тоже налились настороженностью и смутной тревогой.
– Братцы! – понеслось из казармы в казарму. – Что же мы ждем? Вот за начальстве заступаются наши выборные, офицеров сволочных жалеют!.. Братцы, чего на них глядеть!?.
– Айда генерала вышибать!.. Пусть кончает волынку! Пусть распускает по домам!.. Не то разнесем!
– Расшибем к чортовой матери!..
Из казармы в казарму полетела молва, покатились невероятные слухи. В стачечный комитет, к выборному начальнику гарнизона стали приходить ходоки, делегации от частей.
– Где офицерье? Кто их прикрывает?
В военном стачечном комитете успокоили ходоков:
– Кого надо было, арестовали. На главной гауптвахте сидят.
– Правильно это? Никакого обману?
– Обману нет никакого!.. Посылайте выборных, удостоверьтесь сами на гауптвахте...
Когда солдаты уверились, побывав на гауптвахте, что там, действительно, содержатся офицеры, в казармах стало поспокойней. Но волнения окончательно не утихли. Среди солдат зрели смутные, но упорные настроения. Об этих настроениях узнали комитетчики. Узнал Сергеи Иванович. Ему пришлось поспорить с двумя солдатами, членами военного стачечного комитета. Солдаты с хмурым смущением выражали желание:
– Скорей бы додумывалось начальство распускать по домам запасных!
– С людьми сладу нет. Горячатся, волнуются, а сами не знают чего!..
Сергеи Иванович оглядел обоих внимательно. Оба молодые, оба связались с организацией недавно. Оба в солдатских шинелях похожие друг на друга. Даже голоса их показались Сергею Ивановичу одинаковыми.
– Что значит, сладу нет? – сурово спросил он. – Вы разъясняли, товарищи, солдатам положение дел? Вы выяснили корни недовольства?.. Откуда вы взяли, что солдаты не знают причины своего недовольства и волнения?.. Солдаты чутьем понимают, что им нужно. Их надо во-время поддержать, во-время подсказать им, что делать... Глупо и преступно останавливать движение на полпути!
– Товарищ! – встревоженно возразил один из солдат и поглядел многозначительно на другого. – Вы мало знаете солдат... Тут дело такое: как только пойдет начальство на уступки, так все и успокоится...
– Вздор! – вскипел Сергей Иванович. – Чистейший вздор! Надо суметь доказать товарищам, что дело не в частичных уступках!.. Сейчас самое благоприятное и удобное время начинать решительные действия.
Солдаты снова переглянулись. Другой покачал головой.
– Сомневаюсь... Очень сомневаюсь. Большинство у нас такое, что даже сперва красного флагу не желали. Непривычно им... Большинство такое, что ждет – недождется, как бы домой, и всех делов...
– Только бы домой... – подтвердил первый.
Расставшись с ними, Сергей Иванович задумался. У него была привычка каждое явление, каждое событие как бы пережить дважды: сперва в действительности, так, как оно было, а затем повторить его мысленно, и мысленно же повторить и проверить все свои доводы и соображения по его поводу. Так и теперь он вспомнил и повторил все, что говорили ему члены военного стачечного комитета, и все, что он им возражал. Соображения и доводы обоих и теперь, проверенные в одиночестве, медленно и спокойно, оказались несостоятельными. Ну, конечно, они еще сами мало сознательны! Им только кажется, что они хорошо знают солдатскую массу, на самом деле, ничего они не знают! Солдаты нуждаются в хорошем руководстве, стоит только умело возглавить движение, и можно победить!
Такие, как эти двое – это еще не страшно. Этих можно научить, просветить. Хуже другие. Вот меньшевики, которые держатся за движение только до тех пор, пока оно не зашло, по их мнению, далеко, которые кричат о вреде сепаратных выступлений, которые призывают рабочих ждать всеобщего, повсеместного подъема, как будто этого подъема нет и как будто в революции все делается по заранее намеченным, строго предусмотренным схемам!.. С меньшевиками дело куда посложнее. Они тормозят, они тянут за собою часть рабочих, они проповедуют осторожность и осмотрительность.
Сергей Иванович даже теперь, когда он был один, трогает очки: а это у него признак возбужденности и волнения. Он не может не волноваться, когда вспоминает о своих политических противниках! Сколько раз разоблачал он их пред рабочими! Сколько раз повергал их в смятение и растерянность, а они все-таки находят какие-то смутные, сумеречные пути к сердцу некоторых настоящих пролетариев!.. Неужели и теперь им удастся это?
Целый день Сергей Иванович присматривался, встречался с людьми. Целый день вел беседы с рабочими. Вызывал их с разных мест, с разных предприятий, говорил с самыми передовыми, распропагандированными и испытанными, и с теми, кто бродит еще в темноте. Копил в себе уверенность в своей правоте, проверял себя. И чем больше встречался с рабочими, тем больше яснел и успокаивался. И лицо его становилось добрым, умиротворенным, спокойным...
Под конец побеседовал он с ближайшими товарищами. А вечером сделал свое заявление.
52
У Павла лицо озарено было неотвязной тихой улыбкою. Галя исподтишка поглядывала на брата, видела эту необычную улыбку и не понимала в чем дело, откуда эта улыбка пришла. А Павлу казалось, что никто ничего не примечает, что он по-прежнему невозмутим и спокоен. Да, впрочем, отчего же ему и быть неспокойным? Что случилось? Ну, произошла встреча с девушкой, с изумительной девушкой, так в чем же дело?!
Но хотелось думать о девушке, хотелось припоминать каждое слово, каждую мелочь этой встречи. И тогда улыбка разгоралась ярче и теплее.
Как всякая хорошая и значительная встреча, и эта встреча произошла неожиданно и случайно.
Павел зашел на минутку к Варваре Прокопьевне. Эту женщину он слегка побаивался, но очень любил. Было что-то необыкновенное в ее живых проницательных глазах, в ее скупой улыбке, в ее седой голове. Ее окружал ореол какой-то революционной романтики. Ее жизненный путь был необычен: она пришла в революцию в бальном платье. Так она сама как-то однажды с грустной улыбкой определила. Для ее семьи, вращавшейся в великосветском обществе, для отца ее, генерала, уход молоденькой очаровательной девушки в революцию был непереносим. Семья отреклась от нее. Но девушка сама первая порвала с родными. Она пережила увлечение террором, она вкусила обманную сладость народничества, а когда зародилась социал-демократическая партия, когда познакомилась с марксизмом, то ушла сюда и здесь обрела свое настоящее, свое прочное место.
Время от времени к Варваре Прокопьевне заходили товарищи без всякого дела. Это не всегда было благоразумно, это шло против всяких правил конспирации, но товарищи, особенно молодежь, не могли отказаться от этих посещений и приходили «погреться душевно», как говорили некоторые, возле Варвары Прокопьевны.
Не выдержала и Елена и в свободный день пришла к Варваре Прокопьевне.
И тут ее застал Павел. Она спокойно и непринужденно подала ему руку, и он почувствовал теплое прикосновение. Ее глаз Павел сразу не разглядел, но за полуопущенными ресницами он почувствовал ее глубокий, безмятежный взгляд. Почувствовал, на мгновение вспыхнул и забеспокоился. Когда Варвара Прокопьевна назвала ее по имени, он неожиданно подумал: «Елена... какое хорошее имя!» Он вздрогнул, услыхав ее голос. Потом она подняла на него глаза и от ее веселого и приветливого взгляда он сам осветился улыбкой, мгновенно вспыхнул, смутился и нахмурился.
Елена скоро ушла. Снова прикосновение ее руки обласкало и взволновало его. Он обернулся и проследил за ней, пока она не скрылась за дверью. Вздохнул, провел рукою по волосам, снова вздохнул.
– Хороша девушка? – рассмеялась Варвара Прокопьевна, вглядываясь в Павла.
– Ничего... – лицемерно ответил Павел. Варвара Прокопьевна с веселой укоризной покачала головой:
– Эх вы! «ничего»! Да это золото, а не девушка!.. Где у вас глаза, Павел?
Павел упорствовал, но ему стало приятно от сознания, что Варвара Прокопьевна так хорошо отзывается об этой девушке. И еще приятно ему стало от того, что Варвара Прокопьевна хорошо, добродушно и ласково шутит с ним. Он еще не забыл тогдашнего (как это было давно!) разговора, когда эта самая женщина сурово и настойчиво говорила ему об его ошибках и он стоял пред ней, как провинившийся школьник, пылая стыдом и негодованием. Тогдашний разговор прошел бесследно. Вот уже сколько времени, как никто не лезет к Павлу с нотациями и указаниями. И этот добродушный тон Варвары Прокопьевны самый верный признак, что Павлом довольны, что его поведение одобряют.
– Я ее не знаю... – с умыслом сказал Павел. – Первый раз встречаю.
– И за это спасибо скажите! – не переставая смеяться, заметила Варвара Прокопьевна. – Она редко где показывается.
Павлу очень хотелось расспросить про девушку, но он боялся проявить особый интерес и привлечь внимание Варвары Прокопьевны, да к тому же не водилось, чтобы товарищи добивались сведений и подробностей о людях, которых встречали у этой женщины.
С неожиданной грустью и разочарованием уходил он домой. Но ни грусть эта, ни разочарование в том, что, пожалуй, не встретишь больше этой девушки, не могли смять и вытравить улыбки, которую подметила Галя и о которой сам Павел совсем и не подозревал.
Не омрачило Павла в эти дни и нарастание событий, которые сразу стали грозными и очень сложными.
53
События стали грозными и усложнились.
Генерал Синицын вдруг приободрился. Из его штаба помчались ординарцы. Возле губернаторского дома стало оживленно. Появился пристав, городовой.
Потапов пришел в казарму и сразу почувствовал, что-то необыкновенное.
– Слышь, милачок! – встретил его бородатый запасной, поглядывая исподлобья. – Кончаем, знать, беспокойство-то...
– Как кончаете? – встрепенулся Потапов.
– Очень просто. По домам. Освобождение выходит. Обдумалось начальство!
Бородатый солдат хозяйственно укладывал свой сундучок. И хозяйственность эта и упрямая уверенность, которая светилась в серых глазах солдата, рассердили Потапова, но он сдержался.
– Обдумалось ли? – осторожно попытал он.
– В доску! Тоже ведь не без совести же!
– Неужто ты у них совесть нашел? – усмехнулся Потапов и прошел дальше, отыскивая нужного товарища.
Нужный товарищ озабоченно сообщил:
– Есть слушок, что получен приказ отправлять запасных. У нас бородачи уж монатки увязывают. Ни об чем теперь не хотят слушать. Ладно, говорят, достигли своего, по домам! К земле!
– Достигли!.. Тут самый разгар делов, а они о домашних печках раздумывают и мечтают!
– Серость!..
Действительно, по городу быстро пронеслось известие, что начальство получило из Петербурга распоряжение немедленно освободить запасных нескольких сроков и без задержки отравить их по домам.
– Что же это теперь выходит?! – потемнел Павел. – Солдаты, значит, выпадают... Сразу мы теряем большую силу... Тут хоть впору отказаться вывозить запасных...
– Еще чего? – возмутились товарищи. – И так в октябре власти демагогию разводили: железнодорожники, мол, не хотят солдат с фронта вывозить!.. Помнишь, что было?
Павел смутился. Он сразу же сообразил, что сказал глупость. Но, подстегнутый укоризненным тоном товарищей, пытался упорствовать.
– Попробовать бы...
– Пробовать нечего... Да и унывать вообще не стоит! Ну, отправят часть запасных, но ведь останется же здесь не мало войск. Пожалуй, останутся самые сознательные и надежные!..
Когда, наконец, по казармам было объявлено о немедленном освобождении запасных, бородачи засуетились, завозились со своим скарбом, повеселели и стали приветливыми даже с ефрейторами, которые еще вчера боялись сунуться им на глаза.
– Домой!.. – прокатилось по серой однообразной толпе. – Домой!.. К бабам!..
– К землице!..
Кой-где в казармах вспыхивали жаркие споры, кончавшиеся перебранкой. Солдаты помоложе, те, которые оставались еще на службе, привязывались к этому жадному крику «Землица!»
– Какая там у вас землица!? Курицу-то есть ли где выпустить? Эх, вы! Отцы почтенные!.. На пустопорожнее место возвращаетесь, а эвон как радуетесь!..
Некоторые бородачи смущались:
– Конечно... земли-то некорыстно... А все свое обзаведенье! Домашность!.. Уж не чаяли живыми добраться!.. Теперь без задоржки, прямо в хаты!..
– Опять, значит, по-старому мурцовку хлебать? Без никакой перемены?!
– Нам абы животы сохранить и то слава тебе, спасе!..
– Значит, ваше дело сторона, как там народ? А? Пущай, мол, другие расхлебывают?!
У иных загорались глаза и со злостью они нападали на молодежь:
– Не мы заваривали, не нам и хлебать!.. Это вот вы такие кашевары народ сомущали! Вы под японцем не были, от пуль не страдали!.. Вам што!? Нечего покусывать!
– Домой!.. Доберемся до домашности, там видно будет!.. – уклончиво обещали третьи. – Не без ума уходим...
В полдень был созван совет рабочих и солдатских депутатов.
Обычно переполненный зал на этот раз наполовину пустовал. Не пришли многие депутаты-солдаты.
– Сборами заняты! – с горечью объяснил кто-то. – Они уже одной ногой в дороге, дома...
Сергей Иванович, прищурившись, оглядел собравшихся, покачал головой, но быстро овладев собой, наклонился к председателю я твердо сказал:
– Начинайте. Ждать больше некого...
54
Военная забастовка закрутила Огородникова. Ему показалось, когда солдаты забушевали и стали бунтовать, что вот теперь-то наступило настоящее. «Вот это, – думал он, замирая от радости и некоторого страха, – по-настоящему закрутилось! Крышка теперь начальству! Крышка!..» Это настроение поддерживал в нем и Самсонов. Семинарист, целыми днями пропадавший где-то в казармах, около солдат, возле военного стачечного комитета, приносил Огородникову восторженные и подчас преувеличенные вести. И эти вести и сообщения порою туманили голову Огородникова.
А на мыловаренном заводике все было без перемен. Хозяин подгонял в работе и все оттягивал с прибавкой жалованья.
– Ох, уж совсем не время теперь это, – жалостливо уговаривал он рабочих. – Сами видите какие дела! Совсем застой, никаких у меня прибылей. Так уж тянусь, чтобы привычное обзаведенье не бросать... А то хоть самому куда на службу поступать!..
Сидоров, зло поблескивая глазами, вызывающе возражал хозяину:
– А ты закрывай лавочку! Что на самом деле, плачешься?! Если бы тебе туго было, неужто ты бы крутил это колесо?!
Хозяин со скрытой злобой сбоку поглядывал на Сидорова и, еле сдерживаясь, огрызался:
– Мне вас жалко... Куда вы денетесь без работы? Мое дело вам пропитание дает... Никуда вы без его!
– А ты без нас? – не унимался Сидоров. – Это еще посмотреть надо, кто кого кормит!..
– Кормишь ты меня!.. Ишь, что сказал!.. – ворча отходил хозяин. И никакой прибавки не выходило.
Огородников темнел во время этих разговоров и пререканий и избегал смотреть Сидорову прямо в глаза. Что-то было не совсем понятное во всем, что происходило крутом. Жизнь как будто на-чисто менялась, вот ведь и армия зашевелилась и манифест народ себе добыл, а в повседневном многое остается по-старому. По-старому еле-еле хватает на пищу, и ребятишки сидят на картошке с чаем и не в чем их выпустить на улицу, совсем обносились. И когда Огородников видел своих детей, то тоска сжимала его сердце и он с тревогой озирался кругом: Да полно, изменилось ли что-нибудь к лучшему? Но стоило выйти на улицу, стоило побывать на каком-нибудь собрании, стоило встретить группу возбужденных и веселых солдат, независимо и вызывающе шагавших по городу, как опять накатывала радость и снова вспыхивала бодрящая тревога. И хотелось быть вместе с этими людьми, которые упорно и настойчиво чего-то добиваются и которые непременно добьются своего!
