Текст книги "Дневник Майи (ЛП)"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Иногда, в часы бессонницы, я ощущаю укол вины за всё, что я сделала раньше, но он исчезает на рассвете с запахом дров в печке, лапой Факина, царапающего меня, чтобы я вывела его во двор, и с аллергическим кашлем Мануэля, идущего в ванную. Я просыпаюсь, зеваю, потягиваюсь в постели, и, довольная, вздыхаю. Я не должна бить себя коленями в грудь или расплачиваться за свои ошибки слезами и кровью. Как говорил мой Попо, жизнь – это ковёр, который день за днём расшивают разноцветными нитками, одни из них тяжёлые и тёмные, другие же лёгкие и светлые, но в нём нужны все нити. Глупости, которые я совершила, уже находятся в ковре, их не исправить, но они не будут висеть на мне грузом, пока я не умру. Что сделано, то сделано; я должна смотреть вперёд.

На Чилоэ нет поводов для отчаяния. В этом, построенном из кипариса, доме успокаивается сердце.

В июне 2008 года я закончила обучение в академии штата Орегон, в которой я была заперта на тринадцать месяцев. Несколько дней спустя я смогла выйти через главную дверь, и мне оставалось лишь скучать по викуньям и Стиву, любимому советчику женской половины учащихся. Я была смутно в него влюблена, как и все остальные девушки, но оказалась слишком гордой, чтобы себе в этом признаться. Другие проскальзывали в его комнату под покровом ночи, и бывали любезно отправлены в свои кровати; Стив гениально отказывал каждой. Наконец, свобода. Я могла бы вернуться в мир нормальных людей, наслаждаться музыкой, запрещёнными фильмами и книгами, создать аккаунт в «Фэйсбуке», последней модной социальной сети, чего нам всем хотелось в академии. Я поклялась, что больше не вступлю на территорию штата Орегон до конца своих дней.

Впервые за долгие месяцы я снова подумала о Саре и Дебби, спрашивая себя, что с ними будет. Они окончат среднюю школу и станут искать какую-нибудь работу, потому что вряд ли они поступят в Колледж, высшее учебное заведение, их мозги явно не для этого. Дебби всегда будет плохой ученицей, а у Сары вечно найдётся достаточно проблем; если она не вылечится от булимии, то наверняка окажется на кладбище.

Как-то утром Анджи пригласила меня прогуляться среди сосен, что довольно подозрительно, так как это было не в её стиле, и объявила мне, что удовлетворена моим прогрессом, так как, в основном, я проделала всю работу сама. Академия лишь облегчила мне это, и сейчас я могу поступать в университет, хотя, возможно, в моём обучении есть некоторые пробелы. «Океаны, не пробелы», – прервала я директора.

Анджи в свою очередь стерпела эту наглость с улыбкой и напомнила мне, что её миссия не в том, чтобы делиться знаниями, это могло делать любое образовательное учреждение, а в кое-чём более тонком: превратить молодых людей в инструменты для раскрытия их максимального потенциала.

– Ты повзрослела, Майя, вот что важно.

– Ты права, Анджи. В шестнадцать лет мой жизненный план состоял в том, чтобы выйти замуж за пожилого миллионера, отравить его и унаследовать состояние, но теперь я планирую выращивать викуний на продажу.

Это не показалось ей остроумным. При помощи некоторых уловок директор предложила мне остаться на лето в академии в качестве спортивного инструктора и помощницы в художественном кружке; потом, в сентябре, я смогу отправиться прямиком в Колледж. Ещё она добавила, что, как мы уже знаем, мой отец и Сьюзен разводятся, и моему отцу назначили рейс на Ближний Восток.

– Твоя ситуация сложная, Майя, потому что тебе нужна стабильность на этапе перехода. Здесь ты была под защитой, но в Беркли тебе будет не хватать структурированности жизни. Ты не должна вернуться в ту же самую среду.

– Я буду жить со своей бабушкой.

– Твоя бабуля уже не в том возрасте чтобы…

– Ты не знаешь её, Анджи! У неё энергии как у Мадонны! И перестань называть её бабулей, потому что её кличка Дон Корлеоне, как у Крёстного Отца. Моя Нини воспитала меня подзатыльниками, какая ещё структура тебе нужна?

– Не будем обсуждать твою бабушку, Майя. Ещё два или три месяца здесь могут стать решающими для твоего будущего. Подумай об этом, прежде чем мне ответить.

Тогда я поняла, что мой отец заключил с ней договор. Мы с ним никогда не были очень близки, в моём детстве папа практически отсутствовал, ему удавалось находиться далеко, пока моя Нини и мой Попо боролись со мной. Когда умер мой дедушка и отношения между нами стали ужасными, он поместил меня в интернат штата Орегон и умыл руки. Сейчас у него был рейс на Ближний Восток, очень удачный для него. И зачем только этот человек завёл меня? Ему следовало быть осмотрительнее в отношениях с принцессой Лапландии, раз ни один из них не хотел детей. Полагаю, в те времена тоже были презервативы. Всё это молнией пронеслось у меня в голове, и я быстро пришла к выводу, что бесполезно бросать ему вызов или пытаться договориться – ведь он упрямый как осёл, когда что-то приходит ему в голову, нужно будет найти другое решение. Мне было восемнадцать лет, и по закону он не мог заставить меня остаться в академии; поэтому отец заручился поддержкой Анджи, мнение которой имело вес специалиста. Если бы я взбунтовалась, это было бы проинтерпретировано как проблемы с поведением, и по заключению местного психотерапевта меня могли бы удерживать силой здесь либо в другом похожем месте. Я приняла предложение Анджи с такой быстротой, что кто-то и менее уверенный в своей компетентности, стал бы меня подозревать, поэтому я немедленно начала готовиться к отложенному ранее побегу.

На второй неделе июня, спустя несколько дней после моей прогулки среди сосен с Анджи, кто-то из учеников, куря в тренажёрном зале, устроил пожар. Забытый окурок поджёг коврик, и огонь достиг потолка, прежде чем прозвучал сигнал тревоги. Ничего столь же ужасного и забавного не происходило в академии с момента её основания. Пока инструкторы и садовники подсоединяли шланги, учащиеся воспользовались возможностью, чтобы повеселиться на празднике прыжков и криков, высвобождая энергию, накопленную за месяцы самоанализа, и, когда сюда, наконец, прибыли пожарные и полиция, перед ними открылась удивительная картина, подтверждающая широко распространённый слух, что это место было убежищем бесноватых. Огонь распространялся, угрожая ближайшим лесам, и пожарные попросили подкрепления у авиации. Это лишь усилило маниакальную эйфорию парней, бегавших под струями химической пены и глухих к приказам руководства заведения.

Стояло великолепное утро. Прежде чем дым от пожара затуманил небо, воздух был тёплым и чистым, идеальным для моего побега. Сначала я должна была спасти викуний, о которых все забыли в суматохе, и я потеряла полчаса, пытаясь их перенести: ноги бедных животных заплетались, настолько они испугались запаха гари. В конце концов, мне пришло в голову смочить пару футболок и накрыть им головы, таким способом мне удалось дотащить викуний до теннисного корта, где я оставила их привязанными и накрытыми капюшонами. Затем я отправилась в свою спальню, побросала в рюкзак всё необходимое: фотографию моего Попо, кое-что из одежды, два энергетических батончика и бутылку воды, – надела свои лучшие кроссовки и побежала в лес. Это не было внезапным порывом, я ждала подобной возможности долгое время, но когда настал нужный момент, я убежала безо всякого разумного плана, без документов, денег или карты, лишь с сумасшедшей идеей исчезнуть на несколько дней и неожиданно напугать своего отца.

Анджи потребовалось сорок восемь часов, чтобы сообщить моей семье, потому что считалось нормальным, если воспитанники заведения время от времени исчезали. Они выходили на шоссе, добирались автостопом до ближайшего посёлка, в тридцати километрах от академии, пробовали свободу на вкус, а затем возвращались одни, потому как им некуда было идти, одни или же сопровождаемые полицией. Эти бегства были настолько обычным делом, особенно среди вновь прибывших, что считались образцом психического здоровья. Только самые слабовольные и подавленные смиренно принимали заточение. Когда пожарные подтвердили, что жертв нет, моё отсутствие не вызвало особого беспокойства, однако на следующее утро, когда возбуждение от происшествия прошло, меня начали искать в посёлке и организовали патрули для прочёсывания леса. К тому времени у меня было немало часов форы.

Я не знаю, как мне удалось сориентироваться без компаса в этом океане сосен и, петляя, выйти к шоссе. Мне повезло, и другого объяснения этому нет. Мой марафон длился часами, я выходила утром, видела, как опускается вечер и наступает ночь. Пару раз я останавливалась попить воды и перекусить энергетическими батончиками, мокрая от пота, и продолжала бежать до тех пор, пока темнота не заставляла меня остановиться. Я забивалась в корни деревьев на ночлег, умоляя моего Попо остановить медведей, которых было много в тех краях, и они были бесстрашными: иногда животные даже приходили в академию в поисках еды, нисколько не смущаясь близости людей. Мы наблюдали за мохнатыми гостями из окон, и никто не отваживался их потрогать, в то время как они переворачивали мусорные баки. Общение с моим Попо, эфемерное, как пена, претерпело серьёзные изменения за время моего пребывания в академии. Первое время после его смерти он являлся мне, я в этом уверена: я видела его на пороге открытой двери, на противоположной стороне улицы, через стекло ресторана. Ошибки быть не может, нет никого другого, похожего на моего Попо, ни негра, ни белокожего, никого, столь же элегантного и театрального, с трубкой, золотыми очками и шляпой борсалино. Затем началось разрушение моей личности наркотиками и алкоголем, шум и ещё шум, мой рассудок был помрачён, из-за этого я больше не видела моего Попо, хотя в некоторых случаях я была уверена, что он рядом; я чувствовала его взгляд, устремлённый мне в спину. По словам моей Нини, чтобы увидеть духов, нужно быть очень спокойной, находиться в тишине, в пустом и чистом пространстве, без часов. «Как ты хочешь услышать своего Попо, если ты в наушниках?» – сказала она мне.

Этим вечером одна в лесу я снова ощутила иррациональный страх бессонных ночей детства – те же монстры из родового дома моих бабушки и дедушки вновь атаковали меня. Лишь объятия и тепло другого человека помогали мне уснуть, кого-то несколько больше и сильнее меня: моего Попо, собаки, отыскивающей бомбы. «Попо, Попо», – позвала я его, ощущая колотящееся в груди сердце. Я сжала веки и прикрыла уши, чтобы не видеть движущиеся тени и не слышать угрожающие звуки. На мгновение, должно быть, очень короткое, я заснула и проснулась, испуганная сиянием между стволами деревьев. Мне потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя и догадаться, что, возможно, это всего лишь фары машины, и что я недалеко от дороги; тогда я, крича от облегчения, одним прыжком поднялась на ноги и пустилась бежать.

Занятия начались несколько недель назад, и теперь я работаю учительницей, но денег не получаю. Я плачу Мануэлю за жильё путём сложной системы обмена. Я работаю в школе, а тётя Бланка, вместо того, чтобы платить мне напрямую, вознаграждает Мануэля дровами, писчей бумагой, бензином, золотым ликёром и прочими прелестями, вроде фильмов, которые не показывали в деревне из-за отсутствия субтитров на испанском или потому, что они «отвратительные». Цензуру представляет не она, а комитет соседей, для которых «отвратительными» являются американские фильмы, где слишком много секса. Это прилагательное неприменимо к чилийским фильмам, в которых актёры, завывая на разный манер, обычно валяются обнажёнными, а публика этого острова при просмотре и в ус не дует.

Бартер является неотъемлемой частью экономики на этих островах: меняют рыбу на картошку, хлеб на дерево, цыплят на кроликов, и многие услуги оплачиваются продуктами. Безволосый доктор, хозяин лодки, не взимает плату, потому что он – сотрудник Национальной службы здравоохранения, но его пациенты всё ещё расплачиваются с ним цыплятами или тканями. Никто не устанавливает цену на вещи, но все знают точную стоимость и ведут счёт в памяти. Система работает хорошо: не слышно о долгах ни в отношении того, что отдано, ни в отношении того, что получено. Кто не родился здесь, никогда не сможет постичь сложность и тонкость бартера, но я научилась вознаграждать людей за бесконечные чашки мате и чая, которые мне предлагают в посёлке. Сначала я не знала, как это делается, потому что я никогда не была такой бедной, как сейчас, даже когда я была попрошайкой, но со временем я поняла, что соседи благодарят меня за то, что я развлекаю детей или помогаю донье Лусинде покрасить и намотать на катушку её шерсть. Донья Лусинда настолько стара, что никто не помнит, к какой семье принадлежит эта сеньора, и все заботятся о ней по очереди; она – прабабушка острова и до сих пор продолжает активную жизнь, занимаясь выращиванием картофеля и продажей шерсти.

Необязательно оплачивать услуги напрямую, можно извлечь выгоду из системы обмена, как это делают Бланка и Мануэль с моей работой в школе. Порой даже получается двойная или тройная выгода: Лилиана Тревиньо достаёт глюкозамин для лечения артрита Эдувигис Корралес, которая вяжет шерстяные носки Мануэлю Ариасу, а он обменивает её экземпляры журнала «Нэшнл Географик» на женские журналы в библиотеке Кастро и отдаёт их Лилиане Тревиньо, когда та приходит с лекарством для Эдувигис, и так продолжается круг, и все довольны. Что касается глюкозамина, следует уточнить, что Эдувигис принимает его неохотно, чтобы не обидеть медсестру, потому что единственно верным средством против артрита является растирание крапивой в сочетании с укусами пчёл. Используя такие сильнодействующие средства, люди здесь нередко слабеют сами. Кроме того, ветер и холод плохо влияют на кости, а влажность проникает в суставы; тело устаёт от сбора картошки с земли и того, что щедро предлагает море, на сердце же грустнее день ото дня, потому что дети уезжают далеко. Какое-то время кукурузная водка, чича, и вино борются с печалью, но, в конце концов, всегда побеждает усталость. Существовать здесь нелегко, и многие рассматривают смерть как приглашение на отдых.

Мои дни стали интереснее с тех пор, как начались занятия в школе. Раньше я была «американочка», но сейчас, когда я учу детей, я – «тётя Американка». В Чили пожилые люди получают звание дяди или тёти, даже если они этого не заслуживают. Из уважения я должна была называть Мануэля дядей, но когда я приехала сюда, я этого не знала, а сейчас уже поздно. Никогда бы не представила себе, что на этом острове рано или поздно укоренюсь и я.

Зимой мы начинаем уроки около девяти утра, ориентируясь на рассвет и отсутствие дождя. Я быстро иду в школу в сопровождении Факина, бегущего за мной до самой двери, а потом собака возвращается домой, где и отогревается. Рабочий день начинается с подъёма чилийского флага и всеобщего пения национального гимна – Чистое, Чили, твоё небо синее, свежие бризы рассекают твой простор, и так далее, – и тотчас тётя Бланка даёт нам задания на день. По пятницам она объявляет, кого поощряет, а кого наказывает, и поднимает наш моральный дух с помощью назидательной беседы.

Я учу детей основам английского языка, языка будущего, как полагает тётя Бланка, по тексту учебника 1952 года, в котором рассказывается о самолётах из дерева и с пропеллерами, а матери, неизменно на высоких каблуках и белокурые, готовят еду. Также я обучаю пользоваться компьютерами, которые работают без проблем, если есть электричество, и являюсь официальным футбольным тренером, хотя любой из этих сопляков играет лучше меня. В нашей мужской команде, «Калеуче», горит олимпийская страсть, потому что когда Лионель Шнейк подарил нам бутсы, я поспорила с ним, что мы выиграем школьный чемпионат в сентябре, а если проиграем, то я побрею голову, что будет невыносимым унижением для моих футболистов. «Пинкойя», женская команда, ужасна сама по себе, и лучше о ней не упоминать.

«Калеуче» отказала Хуанито Корралесу по прозвищу Карлик из-за его хилости, хотя он бегает как заяц и не боится ударов мяча. Дети зло шутят над ним, и, если могут, даже бьют. Самый старший ученик, Педро Пеланчугай, несколько раз оставался на второй год, и общее мнение таково: он должен зарабатывать на жизнь рыбалкой со своими дядями, вместо того, чтобы тратить остатки мозга на изучение чисел и букв, которые ему мало помогут. Он – индеец уильиче, плотный, смуглый, упрямый и терпеливый, хороший парень, но все его боятся, потому что, в конце концов, выйдя из себя, он наступает, как трактор. Тётя Бланка поручила ему защищать Хуанито. «Почему я?» – заикаясь, спросил он, смотря себе под ноги. «Потому что ты самый сильный». Она тут же вызвала Хуанито и поручила ему помочь Педро с домашним заданием. «Почему я? – заикаясь, задал вопрос Хуанито, вообще редко разговаривающий. – «Потому что ты самый умный». Этим мудрым решением она устранила проблему издевательства над одним и плохих оценок другого, и, кроме того, наладила крепкую дружбу между мальчишками, ставшими ко взаимному удобству неразлучными товарищами.

В полдень я помогаю подавать обед, предоставляемый Министерством образования: цыплёнок или рыба, картошка, овощи, десерт и стакан молока. Тётя Бланка говорит, что для некоторых детей это единственный приём пищи за день, но на нашем острове всё немного не так: мы бедные, но еды нам хватает. Моя смена заканчивается после обеда; тогда я ухожу домой, чтобы поработать пару часов с Мануэлем, а оставшуюся часть дня я свободна. По пятницам тётя Бланка награждает трёх учеников с лучшим поведением за неделю жёлтой бумажечкой, подписанной ею, дающей право на купание в джакузи, иными словами, в деревянной бочке с горячей водой дяди Мануэля. Дома мы даём награждённым детям чашку какао и испечённые мной лепёшки, заставляем их вымыться в душе, а затем они могут играть в джакузи, пока не стемнеет.

Та ночь в Орегоне оставила на мне неизгладимый след. Я исчезла из академии и бежала весь день по лесу без плана, не имея в голове никакого желания, кроме как ранить отца и освободиться от терапевтов и их групповых сессий, я была сыта по горло их слащавой любезностью и отвратительной настойчивостью в желании исследовать мой ум. Я хотела быть нормальной и больше ничего.

Я проснулась от света быстро проехавшей машины и побежала, спотыкаясь о кусты и корни, попутно раздвигая ветви сосен на моём пути, но когда я, наконец, нашла дорогу, находившуюся менее чем в пятидесяти метрах, огни исчезли. Луна освещала жёлтую полосу, разделяющую шоссе. Я поняла, что будут проезжать и другие машины, потому как было ещё относительно рано, и не ошиблась: вскоре я услышала шум мощного двигателя и увидела вдалеке свечение двух фар, что при приближении оказались летящим по шоссе гигантским грузовиком с двумя флагами, каждое колесо которого было с меня ростом. Я бросилась вперёд, делая руками отчаянные жесты. Водитель, удивлённый столь неожиданным видением, резко затормозил, отчего и я была вынуждена резко отскочить, потому что прежде чем остановиться, огромная масса грузовика проехала по инерции метров двадцать. Я побежала к машине. Шофёр высунул голову из окошка и сверху донизу осветил меня фонариком, изучая меня, а заодно размышляя, могу ли я быть приманкой банды – ведь это не первый раз, когда что-то подобное происходит с дальнобойщиком. Убедившись, что поблизости никого нет, и увидев мою голову медузы с локонами цвета шербета, он успокоился. Должно быть, водитель пришёл к заключению, что я – безобидная наркоманка, ещё одна глупая зависимая девушка. Он подал мне знак, снял блокировку с правой двери, и я забралась в кабину.

Вблизи мужчина был таким же тяжёлым, как и его машина, большим, коренастым, с руками штангиста, в рубашке без рукавов и с тонким хвостиком волос, высовывавшимся из бейсболки, этакой карикатурой на брутального мачо, но я уже не могла отступить. Контрастируя с его угрожающим внешним видом, на зеркале заднего обзора висел детский башмачок и пара православных икон. «Я еду в Лас-Вегас», – сообщил он мне. Я сказала ему, что еду в Калифорнию, и добавила, что мне подойдёт и Лас-Вегас, поскольку и в Калифорнии меня никто не ждёт. Это было моей второй ошибкой; первой же было забраться в грузовик.

Следующий час прошёл под вдохновенный монолог шофёра, излучавшего энергию, как будто он был под действием амфетамина. Во время рейсов он развлекался тем, что общался с другими водителями, обмениваясь шутками и комментариями о погоде, асфальте, бейсболе, своих машинах и придорожных ресторанах, в то время как пророки-евангелисты предсказывали по радио второе пришествие Христа. Он курил, курил непрерывно, потел, сильно чесался, пил воду. В кабине было невозможно дышать. Водитель предложил мне жареную картошку из пакета, который лежал на сиденье, и банку «Кока-Колы», но его не интересовало ни моё имя, ни что я делаю ночью на пустынной дороге. Вместо этого он рассказал мне о себе: его зовут Рой Феджевик, он из штата Теннесси, служил в армии, пока не произошёл несчастный случай, и его комиссовали. В ортопедической больнице, где пришлось провести несколько недель, он познакомился с Иисусом. Он продолжал говорить и приводить цитаты из Библии, пока я тщетно пыталась расслабиться, высунув свою голову в окошко как можно дальше от его сигарет; мои ноги сводила судорога, а по коже шли мурашки от напряжённого дневного бега.

Примерно через восемьдесят километров Феджевик свернул с дороги и остановился напротив придорожной гостиницы. На синей неоновой вывеске с несколькими перегоревшими лампочками было указано название. Там не наблюдалось никаких признаков активности: ряд комнат, газораспределительная машина, таксофон, грузовик и ещё две машины, выглядевшие так, как будто они находились там с незапамятных времён.

– Я за рулём с шести утра. Давай проведём ночь здесь. Вылезай, – заявил мне Феджевик.

– Я бы лучше поспала в вашем грузовике, если вы, конечно, не против, – сказала я ему, думая, что у него нет денег на комнату.

Водитель протянул руку через меня, чтобы открыть внутренний багажник и достал четверть литра виски и полуавтоматический пистолет. Он взял холщовый мешок, спустился вниз, обошёл вокруг машины, открыл дверцу с моей стороны и приказал спуститься, заявив, что для меня так будет лучше.

– Мы оба знаем для чего мы здесь, шлюшка. Или ты думаешь, что поездка была бесплатной?

Я инстинктивно повиновалась ему, хотя на курсах самообороны в Беркли Хай нас учили, что в таких обстоятельствах лучше всего броситься на землю и кричать как сумасшедшая, ни в коем случае не поддаваться агрессору. Я поняла, что он хромает, а ростом ниже меня и толще, чем мне показалось, когда он сидел, я могла бы спастись бегством, и этот амбал не смог бы догнать меня, но меня остановил пистолет. Феджевик угадал мои намерения, крепко схватил меня одной рукой и почти на весу принёс меня к окошку администратора придорожной гостиницы, защищенному толстым стеклом и решёткой, пропустил несколько купюр через отверстие, а затем получил ключи и заказал коробку из шести бутылок пива и одну пиццу. Я не смогла увидеть служащего или подать ему знак, потому что водитель грузовика быстро закрыл меня своим телом.

Чувствуя лапу этого амбала, сжимающую мне руку, я направилась к номеру 32, и мы вошли в комнату, дурно пахнущую влагой и креозотом, с двойной кроватью, с обоями в полоску на стенах, телевизором, электрической плитой и кондиционером, блокировавшим единственное окно. Феджевик приказал мне запереться в ванной, пока не принесут пиво и пиццу. Ванная состояла из душа с ржавыми кранами, раковины, сомнительной чистоты унитаза и двух потёртых полотенец; на двери не было защёлки, а для вентиляции имелся лишь маленький люк. Я обвела свою камеру мучительным взглядом и поняла, что никогда не была такой беспомощной. По сравнению с этим мои предыдущие приключения были шуткой: они происходили на знакомой территории, с участием моих подруг, Рика Ларедо, надёжно охранявшего меня, и я была уверена, что в чрезвычайной ситуации я смогу найти убежище у моей бабушки.

Водитель грузовика получил заказ, обменялся парой фраз со служащим, закрыл дверь и позвал меня поесть, пока пицца не остыла. Мне кусок в рот не лез, в горле стоял ком. Феджевик не настаивал. Он поискал что-то в своей сумке, пошёл в туалет, не закрывая двери, и вернулся в комнату с расстёгнутой ширинкой и пластиковым стаканом, в котором было примерно на один глоток виски. «Ты нервничаешь? Так тебе будет лучше», – сказал он, передавая мне стакан. Я отрицательно покачала головой, не в силах говорить, но он схватил меня за шею и сунул стакан мне в рот: «Пей, жалкая сука, или ты хочешь, чтобы я заставил тебя силой?»

Я проглотила это с кашлем и рвотой; я не пробовала алкоголь больше года и забыла, как он обжигает.

Мой похититель сел на кровать, чтобы посмотреть комедию по телевизору, и в один присест осушил три бутылки пива и проглотил две трети пиццы, смеясь, рыгая, и, по-видимому, забыв обо мне, пока я ждала, стоя в углу, прислонившись к стене и страдая от головокружения. Комната двигалась, мебель меняла форму, огромная масса Феджевика путалась с изображениями в телевизоре. У меня подкашивались ноги, поэтому я вынуждена была сесть на пол, борясь с желанием закрыть глаза и исчезнуть. Думать было совершенно невозможно, но я понимала, что я под кайфом – от виски из пластикового стакана. Мужчина, уставший от комедии, выключил телевизор и подошёл, чтобы оценить моё состояние. Его грубые пальцы подняли мою голову, ставшую как камень, шея её больше не поддерживала. Его отвратительное дыхание ударило мне в лицо. Феджевик уселся на кровати, выровнял кокаин тонкой полоской на тумбочке с помощью кредитной карты и с наслаждением втянул белый порошок. Он сразу повернулся ко мне и приказал снять одежду, а сам, тем временем, потирал промежность стволом пистолета, но я не могла пошевелиться. Я поднялась с пола и обнажилась под ударами. Я попыталась сопротивляться, но моё тело меня не слушалось, я попыталась закричать, но голос также не шёл из меня. Я погрузилась в густую трясину, без воздуха, задыхаясь и умирая.

Следующие несколько часов я была в полубессознательном состоянии и не воспринимала последовавшие худшие надругательства, но в какой-то момент моя душа вернулась издалека, и я, как на чёрно-белом экране, увидела сцену в грязной комнате придорожной гостиницы. Длинная и худая женская фигура, неподвижно распластанная крестом, минотавр, бормотавший непристойности и снова и снова набрасывающийся на тело, тёмные пятна на простыне, пояс, оружие, бутылка. Паря в воздухе, я увидела, как Феджевик падает, измождённый, довольный, пускающий слюни, и через мгновение начинает храпеть. Я сделала сверхчеловеческое усилие, чтобы проснуться и вернуться в своё больное тело, но я едва могла открыть глаза, не говоря уже о том, чтобы думать. Подняться, попросить о помощи, убежать – это были бессмысленные слова, которые, как мыльные пузыри, возникали в моём ватном тупом мозгу. Я снова погрузилась в благоговейную темноту.

Я проснулась без десяти три утра, как показывали стоящие на тумбочке светящиеся часы, с пересохшим ртом, разбитыми губами и мучимая сильной жаждой. Попытавшись подняться, я поняла, что обездвижена, потому что Феджевик приковал моё левое запястье к спинке кровати наручниками. У меня была опухшая рука и затёкшее запястье, то самое запястье, которое было сломано ранее, во время велосипедной аварии. Паника, которую я почувствовала, немного рассеяла густой дурман от наркотиков. Я двигалась осторожно, пытаясь устоять в полумраке. Единственный свет исходил от голубой неоновой вывески, который проникал сквозь плотные шторы, и зелёного отражения светящихся цифр часов. Телефон! Я обнаружила его, когда повернулась посмотреть время, он был рядом с часами, очень близко.

Свободной рукой я стащила простыню и стёрла липкую влагу с живота и бёдер, затем я повернулась влево и с болезненной медлительностью соскользнула на пол. Рывок наручников на запястье вырвал из меня стон, а скрежет пружин кровати прозвучал как торможение поезда. Стоя на коленях на грубом ковре, с рукой, вывернутой в невозможном положении, я с ужасом ожидала реакции моего похитителя, но сквозь громкий шум своего собственного сердца, я услышала его храп. Прежде чем осмелиться взять трубку телефона, я подождала пять минут, чтобы убедиться в том, что Феджевик продолжает спать глубоким сном пьяницы. Я опустилась на пол, насколько позволили наручники, и набрала 911, чтобы попросить помощи, заглушив голос подушкой. Внешней линии не было. Телефон соединялся только с администратором заведения; чтобы позвонить в другое место, требовался общественный телефон консьержа или мобильник, а мобильник водителя грузовика был вне моей досягаемости. Я набрала номер администратора и прослушала одиннадцать гудков, прежде чем мне ответил мужской голос с индийским акцентом. «Меня похитили, помогите мне, помогите мне…», – прошептала я, но служащий повесил трубку, не дав мне времени сказать что-то ещё. Тогда я попробовала снова, но результат оказался прежним. Отчаявшись, я зарыдала в грязную подушку.

Прошло больше получаса, прежде чем я вспомнила о пистолете, который Феджевик использовал в качестве секс-игрушки: холодный металл во рту, во влагалище и вкус крови. Я должна была найти его, это была моя единственная надежда. Для того чтобы лечь в кровать с прикованной наручниками рукой, я должна была изогнуться не хуже циркача и не могла не придавить матрас своим весом. Водитель грузовика несколько раз фыркнул, как бык, перевернулся на спину, и его рука весом с кирпич упала на моё бедро, парализуя меня, но вскоре мужчина снова захрапел, а я смогла дышать. Времени было три двадцать пять, оно тянулось очень медленно, и до рассвета оставалось ещё несколько часов. Я поняла, что это были мои последние мгновения, Феджевик никогда не оставит меня в живых, я могла опознать его и описать его машину, и если он всё ещё не убил меня, стало быть, он планировал продолжать надо мной издеваться. Мысль о том, что я обречена, что я буду убита и мои останки никогда не найдут в этих лесах, придала мне неожиданную смелость. Мне было нечего терять.

Я грубо отодвинула руку Феджевика со своего бедра и повернулась к нему лицом. Его запах сразил меня: вонючее дыхание, пот, алкоголь, сперма, прогорклая пицца. Я различила звериное лицо в профиль, огромную грудную клетку, выпуклые мышцы предплечья, волосатые гениталии, толстую, похожую на бревно, ногу и проглотила рвоту, поднимавшуюся у меня в горле. Свободной рукой я начала щупать под подушкой в поисках пистолета. Я обнаружила его почти сразу, он находился в пределах моей досягаемости, но был придавлен головой Феджевика, который, должно быть, верил в свою силу и в мою безропотность жертвы, раз оставил его там. Я глубоко вдохнула, закрыла глаза, взяла пушку двумя пальцами и начала доставать оружие миллиметр за миллиметром, не двигая подушку. Наконец мне удалось вытащить пистолет, который оказался тяжелее, чем ожидалось, и я держала его на груди, содрогаясь от усилий и волнения. Единственным оружием, которое я видела, был пистолет Рика Ларедо, его я никогда не трогала, но знала, как им пользоваться, этому меня научило кино.