Текст книги "Дневник Майи (ЛП)"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

– Теперь ты знаешь, почему я живу здесь, Даниэль. Это вовсе не каприз туриста, как ты можешь вообразить. Моя Нини и О’Келли решили отправить меня как можно дальше, пока ситуация, в которую я влипла, не прояснится хоть немного. Джо Мартин с Китайцем гонятся лишь за деньгами, не зная, что банкноты фальшивые; полиция жаждет арестовать Адама Трэвора, который хочет получить свои пластины для печати раньше, чем это сделает ФБР. Я – связующее звено, и когда это обнаружат, все будут у меня на хвосте.

– Лаура Баррон – связующее звено, – напомнил мне Даниэль.

– Полиция, должно быть, уже поняла, что это я. Мои отпечатки пальцев есть во многих местах: и на шкафчиках спортзала, и в здании Брэндона Лимана, и даже в доме Олимпии Петтифорд, если Фредди схватят и заставят говорить, не дай Бог.

– Ты не упомянула Арану.

– Это хороший человек. Он сотрудничает с ФБР, и когда мог меня арестовать, не сделал этого, хотя и подозревал меня. Он защитил меня. Офицера Арану интересует исключительно уничтожение индустрии фальшивых долларов и арест Адама Трэвора. За это ему дадут медаль.

Даниэль согласился с планом изоляции на какое-то время, однако переписка не представлялась ему чем-то опасным, зачем преувеличивать опасность преследования. Я завела электронную почту: [email protected]. Никто не заподозрит отношения между Даниэлем Гудричем в Сиэтле и мальчиком на Чилоэ, одним из друзей, с которым он познакомился во время путешествия и с которым регулярно общается. После отъезда Даниэля я ежедневно пользовалась этим аккаунтом. Мануэль не одобряет эту идею и полагает, что шпионы ФБР и их хакеры подобны Богу: они везде и всё видят.

Хуанито Корралес – брат, которого я бы хотела иметь, таковым был для меня и Фредди. «Увези его в свою страну, американочка, мне этот сопляк совсем ни к чему», – однажды в шутку сказала мне Эдувигис, что Хуанито воспринял серьёзно и даже начал строить планы, как стал бы жить со мной в Беркли. Это единственное существо в мире, которое восхищается мной. «Когда вырасту, я женюсь на тебе, тётя Американка», – говорит он. Мы уже читаем третий том о Гарри Поттере, и Хуанито мечтает попасть в Хогвартс и иметь собственную летающую метлу. Он гордится, что одолжил мне своё имя для аккаунта электронной почты.

Разумеется, Даниэлю показалось безрассудным поступком сжигать деньги в пустыне, где нас мог застать врасплох патруль, потому что на межгосударственной трассе 15 всегда много грузовиков, а сама дорога находится под наблюдением как с земли, так и с воздуха при помощи вертолётов. Белоснежка с моей Нини перебирали различные варианты вплоть до растворения банкнот в отбеливателе Драно, как они однажды поступили с килограммом отбивных, но все варианты были сопряжены с риском, и ни один не был так однозначен и театрален, как огонь. Через несколько лет, когда можно будет рассказать эту историю, не опасаясь ареста, разведённый в пустыне Мохаве костёр прозвучит куда лучше, нежели какая-то там жидкость для чистки труб.

До знакомства с Даниэлем я не думала ни о мужском теле, ни о замедленном его созерцании за исключением лишь незабываемого образа Давида во Флоренции, этого мраморного совершенства в пять метров семнадцать сантиметров, однако с небольшим по размеру пенисом. Мальчики, с которыми я спала, были совсем не похожи на этого Давида – неуклюжие, вонючие, волосатые и с прыщами. В подростковом возрасте я влюблялась в каких-то киноактёров, чьих имён даже не помню, просто из-за того, что Сара и Дебби или некоторые другие девочки из академии штата Орегон поступали схожим образом, но эти мужчины были столь же бестелесны, как и святые моей бабушки. Было сомнительно, смертны ли эти люди, такова была белизна их зубов и мягкость гладких восковых торсов, загорелых под праздным солнцем. Я никогда не видела их близко и тем более не касалась, их создали специально для экрана и никак не для восхитительного любовного осязания. Никто из киноактёров не был героем моих эротических фантазий. Когда я была девочкой, мой Попо подарил мне изящный театр из картона с персонажами в бумажных платьях, чтобы наглядно показать трудно воспринимаемые сюжеты опер. Мои воображаемые любовники, как и эти картонные фигурки, – актёры без личности, перемещённые на сцену. Сейчас всех их заменил собою Даниэль, занимающий мои дни и ночи целиком, я думаю и мечтаю только о нём. Он уехал слишком рано, нам так и не удалось укрепить отношения.

Близости нужно время, чтобы созреть: общая история, пролитые слёзы, преодолённые препятствия, фотографии в альбоме, она – дерево, что растёт медленно. Мы с Даниэлем подвешены в виртуальном пространстве, и эта разлука может разрушить любовь. Он задержался на Чилоэ на несколько дней дольше, чем планировал, и так и не смог добраться до Патагонии, улетел в Бразилию на самолёте, а оттуда – в Сиэтл, где он уже работает в клинике отца. Да и моя ссылка на этот остров всё же должна подойти к концу, и по наступлении нужного момента я полагаю, мы решим, где именно мы вновь объединимся. Сиэтл – хорошее место, там меньше дождей, чем на Чилоэ, но я предпочла бы жить здесь, мне так не хочется покидать Мануэля, Бланку, Хуанито и Факина.

Вот только не знаю, найдётся ли на Чилоэ работа для Даниэля. По словам Мануэля, психотерапевты в этой стране голодают, хотя безумцев здесь куда больше, чем в Голливуде, потому что чилийцы считают счастье неким китчем, они очень не хотят тратить деньги на преодоление страдания. Да и сам он, на мой взгляд, хороший пример, потому что не будь Мануэль Ариас чилийцем, он непременно исследовал бы свои травмы с профессионалом, и стал бы чуточку счастливее. И дело не в том, что я дружу с психотерапевтами, как могло бы быть после опыта в Орегоне, но иногда они помогают, как в случае с моей Нини, когда она овдовела. Возможно, Даниэль мог бы заняться чем-нибудь ещё. Я знакома с одним академиком из Оксфорда, из тех, кто ходит в твидовом пиджаке с кожаными заплатками на локтях, который влюбился в одну чилийку, остался на Исла-Гранде и теперь руководит туристической фирмой. А как насчёт австрийца с эпичной бочкой и яблочным штруделем? Он был стоматологом в Инсбруке, а теперь – владелец общежития. С Даниэлем мы могли бы печь печенье, у этого занятия есть будущее, как говорит Мануэль, либо разводить викуний, как я притворялась перед директрисой в Орегоне.

29 мая этого года я попрощалась с Даниэлем с притворной безмятежностью, потому что на пристани собралось несколько любопытных – наши отношения здесь обсуждают больше, чем мыльный сериал – мне не хотелось устраивать шоу для этих грубых чилотов, хотя уже дома, оставшись наедине с Мануэлем, я плакала до тех пор, пока мы оба не устали. Даниэль путешествовал без компьютера и, приехав в Сиэтл, нашёл пятьдесят сообщений от меня, на которые ответил не очень романтично – должно быть, сильно вымотался. С тех пор мы общаемся часто, избегая всего, что может меня выдать. У нас есть свой любовный код, которым Даниэль пользуется слишком умерено в соответствии со своим характером, а я, по-моему, им злоупотребляю.

Моё прошлое коротко и должно быть ясным, но я не доверяю своей причудливой памяти и должна записать события раньше, чем начну что-то изменять или подвергать цензуре. По телевизору сообщили, что американские учёные разработали новый препарат для стирания воспоминаний, который планируют использовать в лечении психологических травм, особенно у солдат, вернувшихся с войны контуженными. Препарат пока на экспериментальной стадии, его должны усовершенствовать, чтобы память не стиралась полностью. Прими такие таблетки я, что я предпочла бы забыть? Ничего. Дурные события прошлого – это уроки для будущего, а худшее, что со мной уже произошло, – это смерть моего Попо, которую я предпочитаю помнить вечно.

На холме рядом с пещерой Пинкойи я видела моего Попо. Он стоял на краю утёса, глядя за горизонт, в итальянской шляпе, дорожной одежде и чемоданом в руке, как будто приехал издалека и не решается уйти или остаться. Дедушка стоял там так недолго, а я, неподвижная, не дыша, чтобы не напугать, беззвучно звала его; потом пролетели, крича, чайки, и видение пропало. Я никому не рассказывала об этом, чтобы избежать достаточно убедительных объяснений, хотя здесь, возможно, мне бы и поверили. Если души воют с горя в национальном парке Кукао, если управляемое чудовищами судно проплывает по заливу Анкуд и если колдуны превращаются в собак в Кикави, значит, и появление покойного астронома в пещере Пинкойи вполне возможно. Это, пожалуй, не призрак, а плод моего воображения, материализующийся в атмосфере, точно проекция фильма на экран. Чилоэ – хорошее место для взаимного общения какого-нибудь дедушки и воображения некой внучки.

Даниэлю я много рассказывала про моего Попо, когда мы с ним оставались наедине и посвящали время разговорам за жизнь. Я описывала своё детство, блаженно прошедшее среди архитектурного сумасбродства дома в Беркли. Воспоминание об этих годах и ревностная любовь моих бабушки с дедушкой поддерживали меня на плаву в пору невзгод. Влияния папы я практически не ощущала, поскольку в силу специфики работы пилотом он больше времени проводил в воздухе, нежели на земле. До брака он жил с нами в одном доме, занимая пару комнат второго этажа, с отдельным входом, к которому вела расположенная снаружи узкая лестница. Мы редко его видели, поскольку когда он не летал, вполне мог бы оказаться в объятиях того класса любовниц, которые звонят в неурочные часы и о которых он никогда не упоминал. Расписание отцовской работы менялось каждые две недели, и семья уже привыкла как не ждать его, так и не задавать вопросов. Нини и Попо растили меня, они же ходили в школу на родительские собрания, водили меня к зубному врачу, помогали с домашними заданиями, учили завязывать шнурки на обуви, ездить на велосипеде и пользоваться компьютером. Они же вытирали мои слёзы, смеялись вместе со мной; я не помню ни единого момента своих первых пятнадцати лет, когда бы не было рядом со мной моей Нини и моего Попо. И теперь, после смерти моего Попо, я ощущаю дедушку как никогда близко – он выполнил своё обещание, и теперь всегда и всюду рядом со мной.

Прошло уже два месяца с отъезда Даниэля, два месяца, как мы не видимся, два месяца моей жизни с сердцем, буквально завязанным в узел, и столько же времени, как я пишу в этот дневник вещи, о которых буду должна с ним поговорить. Как же он нужен мне! Это агония, смертельная болезнь. В мае, когда Мануэль вернулся из Сантьяго, он притворился, что не понимает, насколько дом пропах поцелуями, а Факин весь на нервах, поскольку я о нём не заботилась, и моему псу пришлось гулять в одиночку, как и всем дворнягам этой страны: ещё недавно он был уличной собакой, а теперь притворяется любимчиком семьи. Мануэль поставил чемодан и объявил, что ему нужно решить какие-то вопросы с Бланкой Шнейк, и из-за начинающегося дождя, скорее всего, он останется спать в её доме. Здесь люди знают, что непременно будет дождь, когда дельфины пускаются в пляс и когда появляются «полосы света», как называют лучи солнца, проходящие сквозь облака. Насколько я знаю, раньше Мануэль никогда не спал у Бланки. «Спасибо, спасибо, спасибо», – не переставая шептала я ему в ухо в одно из наших долгих объятий, которые он так ненавидит. Ведь Ариас подарил мне очередную ночь с Даниэлем, который в настоящий момент бросал дрова в печь, чтобы приготовить цыплёнка с горчицей и беконом – изобретение его сестры Фрэнсис. Надо сказать, она в своей жизни вообще никогда не готовила, но собирала рецепты и, изучая их, со временем стала этаким теоретическим поваром. Я решила для себя не смотреть на корабельные часы, расположенные на стене, которые словно бы пожирали оставшееся нам с Даниэлем время.

Пока длился наш краткий медовый месяц, я рассказала о клинике реабилитации в Сан-Франциско, в которой пробыла почти месяц и которая, должно быть, очень похожа на клинику его отца в Сиэтле.

Во время путешествия в 919 километров из Лас-Вегаса в Беркли моя бабушка и Майк О’Келли разработали план, как мне исчезнуть с карты, прежде чем власти или преступники нападут на мой след. Вот уже год я не видела своего отца и, надо сказать, не очень-то по нему и скучала. Я обвиняла папу в своих несчастьях, однако всё моё негодование разом испарилось, когда мы приехали домой на разноцветном пикапе, а он уже ждал нас в дверях. Мой отец, как и моя Нини, заметно похудел и словно сморщился: за месяцы моего отсутствия он постарел и уже не был похож на киноактёра-соблазнителя, которого я запомнила. Папа крепко обнял меня, повторяя моё имя с незнакомой мне нежностью. «Я уж думал, что мы потеряли тебя, дочка». Я ещё никогда не видела отца, настолько захваченного эмоциями. Энди Видаль был для меня воплощением самообладания, статным мужчиной в униформе пилота, которого не касались трудности жизни, желанным самыми красивыми женщинами, путешествующим, образованным, здоровым и счастливым. «Благослови тебя Господь, дочь, благослови тебя Господь», – всё повторял он. Мы приехали домой ближе к вечеру, но он приготовил нам завтрак вместо ужина: взбитый шоколад и французский тост со сливками и бананами, мою любимую еду.

За завтраком Майк О’Келли завёл разговор о программе реабилитации, упомянутой ещё Олимпией Петтифорд, и лишний раз повторил, что это самый известный способ справиться с зависимостью. Мой папа и Нини вздрагивали, словно от удара током, каждый раз, как он произносил эти ужасающие слова – «наркоманка», «алкоголичка». Я же давно включила их в свой лексикон благодаря «Вдовам Иисуса», чей обширный опыт в этом вопросе позволил им вести себя со мной предельно ясно. Майк сказал, что зависимость – это тихий терпеливый зверь с бесконечными ресурсами, который всегда в поиске, чей самый веский аргумент – «у человека нет никакой зависимости». Белоснежка резюмировал имеющиеся в нашем распоряжении варианты, от реабилитационного центра под его ответственность, бесплатно и весьма скромно, до клиники в Сан-Франциско, пребывание в которой стоит тысячу долларов в день, от которой я тотчас отказалась, потому что взять эту сумму было негде. Мой папа, очень бледный, слушал всё, сжав зубы и кулаки, и под конец объявил, что потратит на моё лечение свои пенсионные сбережения. И убедить его в обратном не представлялось возможным, хотя, по словам Майка, программы в центрах были схожими, разница заключалась в удобствах и видах на море.

Я провела весь декабрь в клинике, чья японская архитектура располагала к спокойствию и медитации: дерево, огромные окна и террасы, много света, сады с тайными тропками и скамейками, чтобы сидеть и созерцать туман, бассейн с подогревом. Этот пейзаж, вода и лес, стоил тысячу долларов в день. Я была самой молодой, остальные пациенты – мужчины и женщины от тридцати до шестидесяти лет; добрые, они здоровались со мной в коридорах либо приглашали поиграть с ними в «Эрудит» и настольный теннис, словно мы все здесь были в отпуске. За исключением маниакального потребления сигарет и кофе, пребывающие в клинике казались нормальными, никто не мог предположить, что они зависимы.

Программа, казалось, ничем не отличалась от таковой в академии штата Орегон: беседы, курсы и групповые занятия, тот же сленг психологов и консультантов, хорошо знакомый мне, плюс программа «Двенадцать шагов», воздержание, выздоровление и постоянная трезвость. Мне потребовалась неделя, чтобы начать общаться здесь с другими людьми и преодолеть постоянное искушение уйти, так как двери не запирались, а пребывание здесь считалось добровольным. «Это всё не для меня», – вот моя мантра первой недели в клинике, но меня удерживал тот факт, что мой отец потратил свои сбережения, заплатив за двадцать восемь дней вперёд, и я не могла снова его подвести.

Моей соседкой по комнате была Лоретта, привлекательная женщина тридцати шести лет, замужем, мать троих детей, агент по недвижимости, алкоголичка. «Это моя последняя возможность. Муж объявил: если я не брошу пить, он разведётся со мною и заберёт детей», – сказала она. В дни посещений приезжал её муж с детьми и привозил ей рисунки, цветы и шоколад; все вместе, они казались счастливой семьёй. Лоретта снова и снова показывала мне альбомы с фотографиями: «Когда родился мой старший сын, Патрик, я употребляла лишь пиво и вино; в отпуске, проведённом на Гавайях, пила дайкири и мартини. На Рождество 2002 года – шампанское и джин, на годовщину свадьбы в 2005 году мне промывали желудок с последующей программой реабилитации. На пикник Четвёртого июля у меня был первый виски после одиннадцати месяцев воздержания от спиртного; на дне рождении в 2006 году – уже пиво, текила, ром и Амаретто». Она знала, что четырёх недель программы будет мало, ей придётся задержаться здесь на два-три месяца, и только потом вернуться в семью.

В дополнение к вдохновляющим беседам нам рассказывали о зависимости и её последствиях, а также устраивали индивидуальные встречи с консультантами. Тысяча долларов в день давала нам право пользоваться бассейном и спортивным залом, совершать прогулки по близлежащим паркам, получать массажи с расслабляющими и косметическими процедурами, а ещё занятия йогой, пилатесом, медитацией, садоводством и искусством. Но независимо от того, сколько у нас было занятий, каждый нёс свою проблему на плечах, как дохлую лошадь, которую невозможно игнорировать. Моей дохлой лошадью было непреодолимое желание убежать как можно дальше, сбежать из этого места, из Калифорнии, сбежать от всего мира, от самой себя. Жить стоило слишком много труда – не имело смысла вставать по утрам и наблюдать, как бесцельно проходит время. Отдохнуть. Умереть. «Быть или не быть», – подражая Гамлету. «Не думай, Майя, попытайся постоянно занимать себя чем-нибудь. Этот негативный период вполне нормален и скоро пройдёт», – был совет Майка О’Келли.

Чтобы занять себя, я несколько раз красила волосы, к изумлению Лоретты. От чёрной краски, нанесённой Фредди ещё в сентябре, остались лишь следы, свинцовые на концах волос. Я развлекалась раскрашиванием прядей в тона, которые можно увидеть на флагах. Мой консультант оценила подобное как направленную против себя агрессию, некий способ самонаказания; это же самое я думала и насчёт её причёски – тугого пучка, как у матери семейства.

Дважды в неделю проходили групповые женские встречи с психологом, своими объёмами и добротой похожей на Олимпию Петтифорд. Мы рассаживались на полу в зале, освещённом несколькими свечами, и на наш общий алтарь каждая клала что-то своё: крест, статуэтку Будды, фотографию детей, плюшевого мишку, коробочку с пеплом того, кого она любила, обручальное кольцо. Во мраке среди окружения одних женщин говорить оказывалось проще всего. Собравшиеся рассказывали, как зависимость разрушает их жизнь, как они погрязли в долгах, как их бросили друзья, семья или любимый человек; они мучились виною за то, что сбили человека, будучи пьяными за рулём, оставили больного ребёнка и пошли искать наркотики. Некоторые сообщали о резкой деградации самих себя, об унижении, о воровстве, о проституции. Я всё это внимательно слушала, поскольку тоже прошла через подобное. Многие из них совершали дурное не первый раз и напрочь потеряли веру в себя, потому как уже знали, до чего ускользающей и эфемерной может быть трезвость. Помогала лишь вера, люди могли вручить себя Господу либо высшей силе, но далеко не все на неё рассчитывали. Это общество зависимых и опечаленных женщин было полной противоположностью красавицам-колдуньям, собиравшимся на Чилоэ. В той небольшой пещере отсутствовал стыд, а атмосфера была полна изобилия и жизни.

По субботам и воскресениям устраивались встречи с родственниками, болезненные, но необходимые. Мой папа задавал логичные вопросы, ответы на которые не очень обнадёживали: что такое крэк и как его применяют, сколько стоит героин, каков эффект от галлюциногенных грибов, велик ли процент успешного лечения в группе анонимных алкоголиков. Другие родственники выражали разочарование и недоверие, годами страдая от живущего рядом наркомана и не понимая его решимость разрушить себя и то хорошее, что у них было.

Что касается лично меня, то я видела лишь любовь в глазах папы и Нини и не слышала ни одного слова упрёка либо сомнения. «Ты не такая, как они, Майя, ты лишь заглянула в бездну, но не упала на самое дно», – как-то при случае сказала мне Нини. Именно от этого искушения меня предостерегали Олимпия и Майк: поверить, что я лучше других.

Каждая семья по очереди оказывалась в центре круга и делилась с остальными собравшимися своим опытом. Консультанты умело регулировали эти признательные речи, им даже удавалось создать атмосферу безопасности, в которой все чувствовали себя на равных, отчего ни один человек не совершал первичных ошибок, вызванных незнанием. В эти моменты никто не оставался равнодушным, люди ломались один за другим, иногда кого-то оставляли лежащим на земле в рыданиях, и далеко не всегда это был наркоман. Родители, злоупотребляющие своими правами, товарищи-насильники, матери, полные ненависти, инцест, алкоголизм, переданный по наследству, – чего здесь только ни было.

Когда дошла очередь до моей семьи, Майк О’Келли проехал с нами в центр импровизированного круга на своей инвалидной коляске и попросил поставить рядом с собой ещё один стул, оставшийся пустым. Своей Нини я рассказала многое о том, что произошло после моего побега из академии, хотя и опустила детали, способные её убить. Напротив, наедине с Майком, пришедшим меня навестить, я смогла рассказать всё; его ничто не шокирует.

Мой папа говорил о своей работе пилотом, что был постоянно далеко от меня, о своём легкомыслии, о том, как из эгоизма оставил меня у бабушки с дедушкой и не утруждал себя ролью отца до того момента, пока я не попала в аварию на велосипеде в шестнадцать лет. Только после этого случая он начал уделять мне внимание. Отец сказал, что не был на меня зол и не утратил доверия, напротив, сделает всё, что в его силах, чтобы помочь мне. Моя Нини описала девочку, которой я была, здоровую и весёлую, мои фантазии, мои эпические стихотворения и футбольные матчи и повторяла, как сама сильно меня любит.

В это мгновение мне почудилось, будто вошёл мой Попо, такой, каким он был до болезни: большой, пахнущий прекрасным табаком, в своих очках в золотой оправе и шляпе фирмы Борсалино, и сел на приготовленный для него стул, раскрыв для меня свои объятия. Никогда прежде он не являлся мне с таким апломбом, нехарактерным для призрака. На его коленях я плакала и плакала, просила прощения и тогда же сердцем приняла абсолютную правду: никто не может спасти меня от себя же самой, я – единственная, кто несёт ответственность за мою жизнь. «Дай мне руку, Попо», – попросила я дедушку, и с тех пор он меня не отпускает. Что видели остальные? Меня, обнимающую пустой стул, и только Майк ждал моего Попо, отчего и попросил этот стул, а моя Нини приняла невидимое присутствие моего дедушки естественно.

Не помню, чем закончился сеанс, помню свою усталость всем нутром, когда Нини проводила меня в комнату, где вместе с Лореттой уложила меня, после чего я впервые в своей жизни проспала четырнадцать часов подряд. Я тогда спала за все бесчисленные бессонные ночи от накопившегося унижения и цепких страхов. Это был восстанавливающий сон, который не повторится; ведь бессонница уже терпеливо поджидала меня за дверью. С этого момента я полностью включилась в программу реабилитации и осмелилась исследовать тёмные пещеры своего прошлого одну за другой. Я вслепую входила в одну из этих пещер, чтобы разобраться с драконами, и, когда мне казалось, что я победила, за ней открывалась ещё одна пещера, и ещё одна, бесконечный лабиринт. Мне пришлось столкнуться с вопросами моей души, которая не отсутствовала, как я считала в Лас-Вегасе, а онемела, сжалась и была испугана. Я никогда не чувствовала себя в безопасности внутри этих чёрных пещер, но я перестала бояться одиночества, поэтому сейчас, в моей новой одинокой жизни на Чилоэ, я счастлива. Что за глупость я только что написала на этой странице? На Чилоэ я далеко не одинока. Правда в том, что нигде меня не сопровождали больше, чем на этом острове, в нашем маленьком домике с этим джентльменом-невротиком Мануэлем Ариасом.

Пока я проходила программу реабилитации, моя Нини обновила мой паспорт, связалась с Мануэлем и подготовила моё путешествие в Чили. Если бы у неё были средства, она бы лично передала меня в руки своего друга на Чилоэ. За два дня до окончания курса лечения я сложила свои вещи в рюкзак и, как только стемнело, вышла из клиники, ни с кем не попрощавшись. Моя Нини ждала меня в двух кварталах в своём «фольксвагене»-развалюхе, как мы и договаривались. «С этого момента ты исчезнешь, Майя», – сказала она и подмигнула с озорством соучастницы. Вручив мне ещё одну пластиковую фотокарточку моего Попо, точно такую же, что я потеряла ранее, бабушка отвезла меня в аэропорт Сан-Франциско.

Я сильно действую на нервы Мануэля: «Думаешь ли ты, что мужчины влюбляются так же безумно, как и женщины? Что Даниэль способен приехать и заживо похоронить себя на Чилоэ только из-за меня? Тебе кажется, что я слишком поправилась, Мануэль? Ты в этом уверен? Скажи мне правду!» Мануэль говорит, что в этом доме стало невозможно дышать, воздух пресыщен слезами и женскими вздохами, обжигающими страстями и нелепыми планами. Даже животные стали вести себя странно: Гато-Литерато, кота прежде крайне чистоплотного, вырвало на клавиатуру компьютера, а Гато-Лесо, ранее необщительный, сейчас борется с Факином за мою привязанность, а также проникает на рассвете в мою кровать, где укладывается непременно на спину, подняв все четыре лапы, чтобы я почесала его живот.

По словам Мануэля, мы уже слишком много и долго разговаривали о любви. «Ведь нет ничего глубже любви», – как-то сказала я среди прочих банальностей. Мануэль, как человек с академической памятью, тронул меня строчками стихотворения Д. Х. Лоуренса о том, что есть что-то более глубокое, чем любовь, – одиночество каждого, и о том, как на фоне этого одиночества пылает мощный огонь обнажённой жизни или что-то в этом роде, удручившее меня настолько, что я вспомнила пыл обнажённого Даниэля. Кроме цитирования умерших поэтов Мануэль не говорит ничего. Наши беседы скорее похожи на монологи, в которых я высказываюсь о Даниэле; я не упоминаю Бланку Шнейк, поскольку она запретила мне это делать, но её присутствие ощущается повсюду. Мануэль считает, что слишком стар, чтобы влюбляться, ему нечего предложить женщине, а мне кажется, его проблема в трусости: он боится делиться, зависеть от кого-то и страдать; опасается, что рак Бланки вернётся и она умрёт раньше, либо наоборот, он оставит её стареть вдовой, что вероятно, поскольку Бланка его намного моложе. Если бы не жуткий пузырёк в мозгу, конечно, Мануэль был бы сильным и здоровым человеком даже в девяносто лет. Какая она, любовь пожилых? Я имею в виду физическую сторону вопроса. Занимаются ли они… этим? Когда мне исполнилось двенадцать лет и я начала шпионить за своими бабушкой и дедушкой, они поставили замок на дверь комнаты. Я спросила свою Нини, чем они занимаются взаперти, и она ответила, что молятся, перебирая чётки.

Иногда я даю советы Мануэлю, не могу сдержаться, и он обескураживает меня иронией. Как ни странно, я знаю, что он меня слушает и чему-то учится. Постепенно Мануэль меняет свои монашеские привычки, он уже куда менее одержим манией порядка и более внимателен ко мне. Он не застывает на месте, когда я к нему прикасаюсь, и не убегает, как только я начинаю прыгать и танцевать, включив музыку в наушниках; мне нужна физическая нагрузка, иначе я кончу как те сабинянки Рубенса, толстые и голые, которых я видела в художественном музее Мюнхена. Пузырёк в его мозгу перестал быть тайной, поскольку Мануэлю не удаётся скрыть от меня ни мигрени, ни случаи, когда у него двоится в глазах и буквы на странице книги либо на экране компьютера размываются. Даниэль, узнав об аневризме, предложил клинику Майо в штате Миннеаполис, лучшую в области нейрохирургии во всей Америке, и Бланка меня заверила, что её отец оплатит операцию, но Мануэль не захотел даже обсуждать этот вопрос: он и так уже слишком многим обязан дону Лионелю. «Дружище, всё равно, одной услугой больше, одной – меньше, не имеет значения», – опровергала Бланка. Я раскаиваюсь, что сожгла эту кучу купюр в пустыне Мохаве: фальшивые ли нет, они бы пригодились.

Я снова стала писать дневник, который забросила на время, пока горела желанием писать Даниэлю сообщения в сети. Я подумываю отдать ему свои записи, когда мы снова будем вместе – так он сможет лучше узнать меня и познакомиться с моей семьёй. Я не могу рассказать ему всё, что хочу, по почте – электронные письма хороши лишь для ежедневных новостей да пары слов любви. Мануэль советует мне контролировать собственные порывы страсти, поскольку все сожалеют о любовных посланиях, написанных когда-то, в мире нет ничего более пошлого и смешного, а в моём случае они ещё и не находят отклика. Ответы Даниэля краткие и довольно редки. Должно быть, он очень занят на работе в клинике или строго соблюдает меры безопасности, навязанные моей бабушкой.

Я занимаюсь чем угодно, лишь бы не сгореть от обжигающих меня мыслей о Даниэле. Были такие случаи, когда без видимой причины люди возгорались и исчезали в огне. Моё тело – спелый персик, его можно смаковать или уронить с дерева, и он превратится в мякоть на земле среди муравьёв. Скорее всего, произойдёт второе, поскольку Даниэль пока не собирается приехать, чтобы попробовать меня на вкус. От этой монашеской жизни я постоянно в плохом настроении и выхожу из себя по малейшему поводу, но признаюсь, что впервые сплю хорошо, с тех пор как себя помню, и вижу интересные сны, пусть и не все эротические, как мне хотелось бы. После неожиданной смерти Майкла Джексона я несколько раз вспоминала Фредди. Джексон был его кумиром, и мой бедный друг, должно быть, сейчас в трауре. Что с ним будет? Фредди рисковал своей жизнью, чтобы спасти мою, а у меня так и не было возможности отблагодарить его.

В чём-то Фредди похож на Даниэля: у него тот же цвет кожи, огромные, с густыми ресницами, глаза, вьющиеся волосы. Если бы у Даниэля был сын, он походил бы на Фредди, но будь я матерью этого ребёнка, в его внешности проявились бы черты датчан. Гены Марты Оттер очень сильные, во мне нет ни капли латиноамериканской крови. В Соединённых Штатах Даниэля считают негром, хотя он светлокож и может сойти за грека или араба. «Тёмнокожие мужчины в Америке находятся под угрозой исчезновения: слишком многих сажают в тюрьму или убивают до того, как им исполнится тридцать», – сказал мне Даниэль, когда мы затронули эту тему. Он вырос среди белых, в либеральном городе американского запада, вращался в привилегированном обществе, где цвет кожи не ограничивал его ни в чём, но в другом месте ситуация была бы другой. Жизнь белых куда легче, об этом знал и мой дедушка.