Текст книги "Дневник Майи (ЛП)"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

– Я должна выяснить, что с ним случилось, отец, пожалуйста, помогите мне, – попросила я священника.

– Тебе стоит отправиться в Сантьяго, американочка, и заглянуть в самые забытые уголки. Я могу познакомить тебя с людьми, которые помогут…

– Я сделаю это, как только смогу. Большое спасибо.

– Звони мне, когда захочешь, девочка. Теперь у меня есть мобильный телефон, но нет электронной почты, я не смог постичь тайны компьютера. Я сильно отстал в коммуникациях.

– Вы общаетесь с небесами, отец, вам не нужен компьютер, – сказала ему Лилиана Тревиньо.

– На небесах уже есть Фэйсбук, дочь моя!

С тех пор как Даниэль уехал, моё нетерпение возрастало. Прошло больше трёх бесконечных месяцев, и я волнуюсь. Мои бабушка и дедушка никогда не разлучались из-за вероятности того, что они не смогут снова встретиться; боюсь, это случится с Даниэлем и мной. Я начинаю забывать его запах, сильные прикосновения его рук, звук его голоса, его вес, которым он давил на меня. Логичные сомнения одолевают меня: любит ли он меня, планирует ли вернуться или наша встреча была лишь странной прихотью в походе. Сомнения и снова сомнения. Он пишет мне, это может меня успокоить, как полагает Мануэль, когда я вывожу его из себя, но Даниэль пишет мало и его сообщения редки; не все в мире умеют переписываться, как я, скажу без скромности, и мой любимый не говорит о приезде в Чили – дурной знак.

Мне очень не хватает доверенного лица, подруги, кого-то моего возраста, кому я могла бы излить душу. Бланке наскучили мои воззвания расстроенной возлюбленной, а Мануэлю я не осмеливаюсь слишком надоедать, потому что теперь его головные боли стали чаще и интенсивнее, он обычно падает, и нет обезболивающих, холодных платков или гомеопатии, способных облегчить эти мигрени. Некоторое время этот упрямец пытался не замечать их, но под давлением Бланки и меня позвонил своему неврологу и вскоре должен отправиться в столицу, где и осмотрят этот чёртов пузырь. Он не подозревал, что я собираюсь сопровождать его, благодаря необыкновенной щедрости Мильялобо, предложившего мне деньги на билет и ещё немного – на карманные расходы. Эти дни в Сантьяго помогут мне сложить кусочки головоломки, из которых состоит прошлое Мануэля. Мне следует дополнить сведения данными из книг и интернета. Информация есть, мне нетрудно достать её, но это похоже на чистку луковицы, слои за слоями, тонкие и прозрачные, а суть так и не достигнута. Я узнала о жалобах на пытки и убийства, которые были тщательно задокументированы, но мне нужно побывать в тех местах, где они произошли, если я хочу понять Мануэля. Надеюсь, мне помогут контакты отца Лиона.

Трудно говорить об этом с Мануэлем и другими людьми; чилийцы осторожны, они боятся обидеть или высказать прямое мнение, язык – это танец эвфемизмов. Привычка к осторожности укоренилась, а за ней скрывается много негодования, которое никто не хочет высказывать. Это как будто коллективный стыд: одних – потому что пострадали, а других – потому что получили выгоду, одних – потому что они ушли, других – за то, что остались, одних – потому что потеряли своих родственников, других – потому что они закрыли на это глаза. Почему моя Нини никогда не упоминала об этом? Она воспитывала меня, говоря на кастильском наречии, хотя я отвечала ей на английском, она брала меня с собой на чилийскую пенью в Беркли, где собирались латиноамериканцы, чтобы послушать музыку, посмотреть театральные постановки или фильмы, и заставляла меня учить наизусть стихотворения Пабло Неруды, которые я едва понимала. Благодаря бабушке я узнала Чили раньше, чем попала сюда; она рассказывала мне о крутых снежных горах, о спящих вулканах, просыпающихся от ужасных толчков. От неё я узнала и о длинном побережье Тихого океана с его бушующими волнами и пенистой шеей, о пустыне на севере, сухой, наподобие луны, которая иногда расцветает как картина Моне, о холодных лесах, прозрачных озёрах, обильных реках и голубых ледниках. Моя бабушка рассказывала о Чили влюблённым голосом, но она ничего не говорила ни о людях, ни об истории, как будто это была девственная территория, незаселённая, рождённая вчера от невозмутимого земного дыхания, застрявшая во времени и пространстве. Когда она встречалась с другими чилийцами, то начинала говорить быстрее, отчего сразу же менялся акцент, и я уже не могла следить за нитью разговора. Иммигранты живут, глядя на далёкую страну, которую они покинули, но моя Нини никогда не пыталась посетить Чили. У неё есть брат в Германии, с которым она редко общается; их родители умерли, и миф о роде-племени в их случае не применим. «У меня там никого и нет, зачем мне туда ехать?» – говорила она мне. Мне придётся подождать, чтобы лично расспросить бабушку о том, что случилось с её первым мужем, и почему она уехала в Канаду.

ВЕСНА

Сентябрь, октябрь, ноябрь и драма декабря

Глава 4

Остров пребывает в радостном настроении, поскольку к детям приехали их родители, чтобы отметить национальные праздники и приход весны; зимний дождь, который вначале казался мне поэтичным, в итоге стал невыносимым. А я собираюсь отпраздновать свой день рождения 25 числа (я – Весы), мне будет двадцать, и мой подростковый возраст наконец-то закончится. Господи, какое облегчение! Молодёжь обычно всегда приезжает на выходные, чтобы повидаться с семьёй, но в этом сентябре их приехало очень много; шлюпки, полные пассажиров, всё приплывали и приплывали. Они привозили подарки детям, которых, в большинстве случаев, не видели на протяжении нескольких месяцев, а также деньги для бабушек и дедушек на покупку одежды, предметов для дома, новых крыш взамен повреждённых зимой. Среди приехавших была Лусия Корралес, мама Хуанито, приятная, красивая женщина, слишком молодая для того, чтобы иметь одиннадцатилетнего сына. Она рассказала нам, что Асусена получила работу горничной в гостинице Квеллона, она не хочет продолжать учёбу и не думает о возвращении на остров, поскольку не желает слышать недоброжелательные комментарии от людей. «В ситуации насилия обычно обвиняют жертву», – сказала мне Бланка, подтверждая то, что я уже слышала в «Таверне Мёртвеньких».

Хуанито вёл себя застенчиво и недоверчиво по отношению к матери, которую он знал только по фотографиям. Она оставила его на руках Эдувигис, когда мальчику было два или три месяца, и не видела сына, пока Кармело Корралес был жив, хотя и часто звонила ему по телефону и не отказывалась содержать. Хуанито много раз говорил со мной о ней. В этих разговорах чувствовалась смесь гордости – ведь она отправляет ему хорошие подарки, и гнева – она всё же оставила его с дедушкой и бабушкой. Хуанито представил мне маму, алея щеками и опустив взгляд в пол: «Это Лусия, дочь моих дедушки и бабушки», – сказал он. Потом я рассказала ему, что моя мать тоже ушла, когда я была младенцем, меня тоже вырастили бабушка с дедушкой, но мне очень повезло – моё детство было счастливым, и я бы не променяла его ни на какое другое. Хуанито долго смотрел на меня своими тёмными глазами, и я вспомнила следы от ударов ремнём, которые были на его ногах несколько месяцев назад, когда Кармело Корралес мог до него дотянуться. Я с грустью обняла мальчика, ведь я не могу защитить его от этого, следы останутся с ним на всю жизнь.

Сентябрь – это месяц Чили. С севера до юга развеваются флаги, и даже в наиболее отдалённых местах устанавливают рамадас, четыре деревянных столба с крышей из ветвей эвкалипта, куда люди приходят выпить и потрясти костями под американские ритмы и станцевать куэку, народный танец, имитирующий брачные игры петуха и курицы. Мы тоже поставили рамадас у себя. Пирожки с мясом не кончались, лились реки вина, пива и кукурузной водки. Под конец мужчины храпели на полу, и с наступлением вечера полицейские и женщины выкидывали их на дорожку возле овощной лавки, а затем доставляли людей по домам. Ни одного пьяного не задерживали 18 и 19 сентября, если только он не доставал нож.

По телевизору Ньянкупеля я смотрела военные парады в Сантьяго, во время которых президент Мишель Бачелет объезжала войска под радостные возгласы толпы, почитающей её как мать; ни один другой чилийский президент не был столь любим. Четыре года тому назад, перед выборами, никто на неё и не ставил, поскольку считалось, что чилийцы не проголосуют за женщину, социалистку, мать-одиночку и агностика. Но она всё же стала президентом и завоевала уважение «мавров и христиан», как говорит Мануэль, хотя на Чилоэ я почему-то не видела ни одного мавра.

Дни стояли тёплые, а небо было голубым – зима отступала под натиском патриотической эйфории. С началом весны в окрестностях грота были замечены морские львы, я думаю, что скоро они снова осядут на прежнем месте, и я смогу возобновить свою дружбу с Пинкойей, если она меня ещё помнит. Я поднимаюсь по холму до грота почти каждый день, ведь обычно там я встречаю своего Попо. Лучшее доказательство его присутствия – то, что Факин нервничает и иногда переходит на бег, поджимая хвост. Это просто нечёткий силуэт, восхитительный запах его английского табака в воздухе или ощущение, что он обнимает меня. Тогда я закрываю глаза и поддаюсь теплу и ощущению безопасности, идущему от широкой груди, большого округлого живота и сильных рук. Однажды я спросила Попо, где он был бoльшую часть прошлого года, когда был так нужен, но мне не пришлось дожидаться ответа, потому что в глубине души я уже знала: он всегда был со мной. Пока алкоголь и наркотики преобладали в моей жизни, никто не мог до меня достучаться, как если бы я была спрятанной в раковине устрицей, но стоило оказаться на самом дне, как мой дедушка тут же подхватывал меня на руки. Он никогда не терял меня из виду, и когда моей жизни угрожала смертельная опасность, например, от дозы поддельного героина в общественном туалете, он спасал меня.

Теперь, не слыша никакого шума в своей голове, я всегда чувствую его рядом с собой. Учитывая выбор, стоявший между мимолётным наслаждением от напитка и незабываемым удовольствием гулять по холму с дедушкой, я, нисколько не сомневаясь, предпочитаю последнее. Мой Попо наконец-то нашёл свою звезду. Этот отдалённый остров, невидимый в мировом пожаре, зелёный, всегда зелёный, и является его затерянной планетой; хотя вместо того, чтобы так усердно искать её в небе, он мог бы просто посмотреть в сторону юга.

Люди сняли свитера и вышли, чтобы немного погреться на солнышке, но я по-прежнему ношу свою грязно-зелёную шляпу, потому что мы проиграли футбольный матч школьного чемпионата. Мои несчастные «калеучата» взяли всю ответственность за мою бритую голову на себя. Матч проходил в Кастро, присутствовала добрая половина нашего острова, прибывшая поболеть за «Калеуче», включая донью Лусинду, которую, перевозя в лодке Мануэля, мы привязали к стулу и завернули в шали. Дон Лионель Шнейк, румяный и расшумевшийся более обычного, поддерживал нашу команду несдержанными криками. Мы почти победили, хватило бы даже ничьи, но в последний момент судьба сыграла с нами злую шутку; до конца матча оставалось всего полминуты, когда нам забили гол. Педро Пеланчугай отбил мяч головой под оглушительные возгласы нашей поддержки и свист соперников, но удар оглушил его, и прежде чем он успел опомниться, подбежал маленький паршивец и кончиком ноги спокойно отправил мяч в ворота. Мы все были так поражены, что даже замерли на показавшуюся всем долгой секунду, прежде чем в воздухе раздался взрыв воинственных криков, и полетели пивные банки с бутылками газировки. Мы с доном Лионелем были на грани сердечного приступа.

Под конец того же дня я пришла к нему домой, чтобы отдать долг. «Даже не думай, американочка! Это пари было шуткой», – заверил меня как всегда очень галантный Мильялобо. Если я и научилась чему-нибудь в «Таверне» Ньянкупеля, так это тому, что пари священны. Я пошла в скромную мужскую парикмахерскую, такую, в которую ходит лишь её владелец, с трёхцветной полосатой трубкой на двери и единственным старым и величественным креслом, в котором я сидела с некоторым сожалением, потому что Даниэлю Гудричу это совсем не понравилось бы. Парикмахер очень профессионально сбрил все мои волосы и отполировал череп замшей. Я увидела свои огромные уши, похожие на ручки этрусской вазы, и цветные пятна на коже головы, как на карте Африки. Парикмахер объяснил, что такие пятна бывают из-за краски для волос, и порекомендовал скрабы из лимонного сока с хлором. Также мне нужна была шапка, потому что с такими пятнами я похожа на заразного.

Дон Лионель чувствует себя виноватым и не знает, как снискать моё расположение, но прощать мне нечего: пари есть пари. Он попросил Бланку накупить мне каких-нибудь кокетливых шляпок, потому что я выгляжу как «лесбиянка после химиотерапии», как он ясно выразился, но чилотская шерстяная шапка гораздо больше подходит моей личности. В этой стране волосы – символ женственности и красоты, молодые женщины долго их отращивают и заботятся, как о сокровище. Не говоря уже о том, сколько возгласов сочувствия я услышала в пещере, когда расхаживала лысая, как инопланетянин, среди прекрасных женщин с золотистой кожей и пышными ренессансными волосами.

Мануэль приготовил сумку с кое-какой одеждой и рукопись, которую планировал обсудить со своим редактором, и позвал меня в гостиную, чтобы дать некоторые наставления перед своим отъездом в Сантьяго. Я пришла с рюкзаком в одной руке и билетами – в другой и объявила, что ему понравится моя компания, любезно предоставленная доном Лионелем Шнейком. «А кто останется с животными?» – слабым голосом спросил он. Я объяснила, что всё устроила: Хуанито Корралес собирался отвезти Факина к себе домой и будет приходить раз в день кормить котов. Я ничего не сказала ему о запечатанном письме, которое дал мне чудесный Мильялобо, чтобы я незаметно передала его неврологу, который, как оказалось, имеет отношение к семье Шнейк, поскольку женат на кузине Бланки. Паутина семейных связей в этой стране напоминает ослепительную сеть галактик моего Попо. Мануэль не стал выдвигать никаких обвинений и под конец смирился с тем, что придётся взять меня с собой. Мы отправились в Пуэрто-Монтт, откуда вылетели в Сантьяго. Путешествие, которое я совершила за двенадцать часов на автобусе, чтобы добраться до Чилоэ, на самолёте продлилось всего час.

– Что с тобой, Мануэль? – спросила я незадолго до приземления в Сантьяго.

– Ничего.

– Как это ничего? Ты не разговаривал со мной с тех пор, как мы вышли из дома. Тебе плохо?

– Нет.

– Тогда ты злишься.

– Твоё решение сопровождать меня не посоветовавшись было очень навязчиво.

– Послушай, дружище, я не спросила тебя, потому что ты бы точно отказал мне. Лучше просить прощения, чем разрешения. Ты меня прощаешь?

Мои слова успокоили Мануэля, и вскоре его настроение улучшилось. Мы приехали в маленькую гостиницу в центре, и каждый расположился в своей комнате, потому что этот упрямец не хотел спать вместе, даже зная, чего мне стоит спать одной; позже он пригласил меня съесть пиццу и сходить посмотреть в кино «Аватара», которого ещё не показывали на нашем острове, и мне не терпелось его увидеть. Мануэль, конечно, предпочёл бы посмотреть депрессивный фильм о постапокалиптическом мире, покрытом пеплом и бандами людоедов, но мы разрешили этот спор при помощи монетки: выпал орёл и я, как всегда, выиграла. Этот трюк безошибочен: решка – я победила, орёл – ты проиграл. Мы ели попкорн, пиццу и мороженое. Для меня это был настоящий праздник. За все эти месяцы свежей и полезной пищи мне очень не хватало насыщенной холестерином еды.

Доктор Артуро Пуга утром приходил в больницу для бедных, где он и принимал Мануэля, а после обеда, во время его частной практики, работал в немецкой клинике, в центре богатого района. Без загадочного письма от Мильялобо, которое я передала доктору через секретаршу за спиной Мануэля, мы, возможно, не смогли бы попасть даже на консультацию. Больница выглядела так, будто в ней снимали фильм времён Второй мировой войны: старая, гигантская, потрёпанная, с дырявыми трубами, ржавыми раковинами, сломанной плиткой и шелушащимися стенами, но здесь было довольно чисто и, учитывая количество желающих попасть на приём, лечение было эффективным. Мы почти два часа ждали в коридоре с рядами железных стульев, пока не объявили наш номер. Доктор Пуга, заведующий отделением неврологии, любезно принял нас в своём скромном кабинете, где на рабочем столе уже лежали больничная карта Мануэля и его рентгеновский снимок. «Кем Вы приходитесь пациенту, сеньорита?» – спросил он. «Внучкой», – не задумываясь, ответила я, не обращая внимания на изумлённый взгляд своего новоиспечённого деда.

Мануэль был в списке ожидания на возможную операцию в течение двух лет, и кто знает, сколько ещё ждать – его ситуация не срочная. Предполагается, что если вы прожили с пузырьком в голове более семидесяти лет, то можете подождать ещё немного. Операция связана с большим риском, и из-за особенностей аневризмы желательно не прибегать к хирургическому воздействию как можно дольше в надежде, что пациент умрёт от чего-то другого, но из-за возрастающей интенсивности мигреней и головокружений Мануэля, кажется, пришло время вмешаться.

Традиционный метод состоит в том, чтобы вскрыть череп, отделить мозговую ткань, вставить зажим, чтобы препятствовать току крови к аневризме, и закрыть всё обратно; восстановление занимает около года и может иметь серьёзные последствия. В целом не очень обнадёживающая картина. Однако в немецкой клинике можно решить проблему с помощью крошечного отверстия в ноге, через которое в артерию вводят катетер, добираются им до аневризмы по кровеносной системе и заполняют её платиновой проволокой, туго сворачиваемой внутри, как причёска-пучок пожилой дамы. В таком случае риск гораздо меньше, пациент остаётся в клинике всего тридцать шесть часов, а выздоровление занимает около месяца.

– Элегантно, просто и совершенно недосягаемо для моего бюджета, доктор, – сказал Мануэль.

– Не волнуйтесь, сеньор Ариас, это можно уладить. Я могу провести вам операцию совершенно безвозмездно. Это новая процедура, которую я изучил в Соединённых Штатах, где она сейчас уже стала обыденной, и мне нужно обучить другого хирурга для работы в команде. Ваша операция будет похожа на мастер-класс, – объяснил Пуга.

– Или, другими словами, маэстро Мастер На Все Руки воткнёт проволоку в мозг Мануэля, – ужаснувшись, перебила я его.

Врач рассмеялся и понимающе подмигнул мне, потом я вспомнила о письме и поняла, что это был заговор, который Мильялобо подготовил, чтобы оплатить операцию без ведома Мануэля, раз он сам больше ничего не сможет сделать в этой ситуации. Я согласна с Бланкой: какая разница, одна услуга или две? Подводя итог: Мануэля приняли в немецкой клинике, где провели необходимое обследование, и на следующий день доктор Пуга и его предполагаемый ученик выполнили операцию с полным успехом, как они заверили нас, хотя и не могли гарантировать на сто процентов, что пузырёк воздуха останется стабильным.

Бланка Шнейк оставила школу на попечение заместителя и прилетела в Сантьяго, как только я позвонила ей, чтобы рассказать об операции. В течение дня она оставалась с Мануэлем, чтобы заботиться о нём, как мать, пока я проводила расследование. Поздним вечером она пошла к своей сестре, а я спала в палате Мануэля в немецкой клинике на диване, который намного удобнее моей кровати на Чилоэ. Еда в кафетерии тоже была пятизвёздочной. Я впервые за много месяцев принимала душ за закрытой дверью, но теперь я знаю: я никогда не смогу уговорить Мануэля установить двери в его доме.

Население Сантьяго – шесть миллионов жителей, и оно продолжает увеличиваться, превращая город в лабиринт строящихся высоток. Он окружён холмами и высокими заснеженными горами, чистый, зажиточный, стремительный, с ухоженными парками. Движение в Сантьяго агрессивное, потому что чилийцы, добродушные с виду, вымещают все свои разочарования за рулём. Среди автомобилей толпятся продавцы фруктов, телевизионных антенн, монет и всякого прочего барахла, а на каждом светофоре акробаты делают цирковое сальто-мортале за пару монет. Нам повезло с погодой, хотя в некоторые дни из-за смога мы не видели неба.

Через неделю после операции мы отвезли Мануэля обратно на Чилоэ, где нас ждали животные. Факин приветствовал нас пафосным танцем и выпирающими рёбрами, потому что он отказывался от еды в наше отсутствие, как объяснил встревоженный Хуанито. Мы вернулись раньше, чем доктор Пуга выписал Мануэля, потому что этот упрямец не хотел тратить целый месяц на выздоровление в доме сестры Бланки в Сантьяго, где мы, по его словам, только мешали. Бланка попросила, чтобы я избегала комментариев среди её родственников, людей крайне правого толка, о том, что мы узнали о прошлом Мануэля, поскольку это могло плохо кончиться. Нас встретили с любовью, и все, включая подростков, были готовы сопровождать Мануэля на обследования и позаботиться о нём.

Я жила в одной комнате с Бланкой и смогла оценить, как живут богатые в своих охраняемых резиденциях: домашняя прислуга, садовники, бассейн, породистые собаки и три машины. Нам приносили завтрак в постель, готовили ванны с ароматическими солями и даже погладили мои джинсы. Я никогда не видела ничего подобного и не возражала против этого; я бы легко привыкла к богатству. «Они не очень богаты, Майя, у них нет собственного самолёта», – пошутил Мануэль, когда я с ним это обсуждала. «У тебя менталитет бедняка, вот в чём проблема людей с левыми взглядами», – ответила я, вспоминая Нини и Майка О’Келли, бедных по призванию. Я не такая, как они: равенство и социализм кажутся мне обычными.

В Сантьяго я чувствовала себя подавленной из-за загрязнения, оживлённого дорожного движения и безличного отношения людей друг к другу. На Чилоэ сразу видно чужаков, потому что они не здороваются на улице; в Сантьяго же тот, кто здоровается на улице, уже считается подозрительным. В лифте немецкой клиники я сказала «доброе утро», как идиотка, а все остальные люди смотрели на стену, чтобы только мне не отвечать. Мне не нравился Сантьяго, отчего я не могла дождаться, когда мы вернёмся на наш остров, где жизнь течёт нежной рекой и есть чистый воздух, тишина и время – всё необходимое, чтобы доводить мысли до логического конца.

Восстановление Мануэля займёт некоторое время. У него всё ещё болит голова, да и силы, надо сказать, ещё подводят. Распоряжения доктора Пуги были чёткими: полагалось глотать по полдюжины таблеток в день и соблюдать покой до декабря, когда придёт пора вернуться в Сантьяго для повторного обследования. А также избегать чрезмерных физических нагрузок всю оставшуюся жизнь и положиться на удачу или Бога, в зависимости от убеждений, поскольку платиновая проволока не является панацеей. Я думаю, что и консультация у мачи не помешает, на всякий случай…

Мы с Бланкой решили дождаться подходящей возможности поговорить с Мануэлем о том, что мы узнали, не оказывая на него давления. На данный момент мы заботимся о нём как можно лучше. Он привык к авторитарному образу жизни Бланки и американки, которая живёт в его доме, и проявляемая нами сейчас доброта заставляет его нервничать: он думает, что мы скрываем от него правду и что его состояние куда серьёзнее, чем сказал доктор Пуга. «Если вы планируете обращаться со мной, как с инвалидом, я бы предпочёл, чтобы меня оставили в покое», – ворчит он.

Благодаря карте, списку мест и людей, предоставленных отцом Лионом, я смогла восстановить жизнь Мануэля в ключевые годы между военным переворотом и его отъездом в изгнание. В 1973 году Ариасу исполнилось тридцать шесть лет, он был одним из самых молодых профессоров факультета общественных наук, женат, и, насколько я поняла, в его браке было много подводных камней. Мануэль не был коммунистом, как считает Мильялобо, или членом какой-либо другой политической партии, но симпатизировал правительству Сальвадора Альенде и участвовал в массовых митингах того времени в поддержку правительства и прочей оппозиции. Когда произошёл военный переворот, во вторник, 11 сентября 1973 года, страна разделилась на две непримиримые группы – никто не мог оставаться нейтральным. Через два дня после переворота был отменён комендантский час, введённый на сорок восемь часов, и Мануэль вернулся к работе. Он нашёл университет, занятый вооружёнными солдатами в форме и с вымазанными в краске лицами, чтобы их не узнали, увидел пулевые отверстия в стенах и кровь на лестнице, и кто-то его предупредил, что находящихся в здании студентов и профессора уже арестовали.

Это насилие оказалось настолько невообразимым в Чили, стране, гордящейся своими демократическими институтами и гражданским обществом, что Мануэль, не зная, насколько серьёзно произошедшее, пошёл в ближайший полицейский участок, чтобы узнать о своих коллегах. Обратно он уже не вышел. Полицейские отвели его с завязанными глазами на Национальный стадион, который был превращён в центр заключения. Там находились тысячи людей, которые были арестованы за эти два дня; избитые и голодные, они спали на цементном полу и целый день сидели на трибунах, молча молясь, чтобы их не включили в число несчастных, доставленных в лазарет для допроса. Они могли слышать крики жертв, а ночью – звуки расстрела. Арестованных содержали без связи с внешним миром и членами семьи, которым, однако, разрешалось оставлять пакеты с одеждой и едой в надежде, что охранники передадут посылки тем, кому было предназначено. Жена Мануэля, которая принадлежала к Левому революционному движению, наиболее преследуемому военными, немедленно бежала в Аргентину и оттуда в Европу. Она не сможет воссоединиться с мужем ещё три года, пока им не будет предоставлено убежище в Австралии.

Человек в капюшоне, отягощённый виной и горем, прошёл мимо трибун на стадионе под пристальным вниманием двух солдат. Мужчина указывал на предполагаемых членов Социалистической или Коммунистической партии, которых немедленно отправляли в недра здания, чтобы пытать или убивать. По ошибке или из страха роковой человек в капюшоне указал на Мануэля Ариаса.

День за днём, шаг за шагом, я прослеживала путь его мучений, и в процессе сама ощущала неизгладимые шрамы от диктатуры, оставленной в Чили и на душе Мануэля. Теперь я знаю, что скрывается за внешним фасадом этой страны. Сидя в парке у реки Мапочо, где в 70-х годах проплывали трупы замученных под пытками, я прочитала доклад комиссии по расследованию злодеяний того времени, обширную историю страданий и жестокости. Священник, друг отца Лиона, дал мне доступ к архивам Викариата солидарности, офису Католической Церкви, который помогал жертвам репрессий и отслеживал пропавших, бросая вызов диктатуре из самого сердца собора. Я изучила сотни фотографий людей, которые были арестованы, а затем бесследно исчезли, – почти все они были молоды, и жалобы женщин, которые до сих пор ищут своих детей, мужей, а иногда и внуков.

Мануэль провёл лето и осень 1974 года на Национальном стадионе и в других центрах задержания, где его допрашивали столько раз, что никто их не считал. Признания ничего не значили и в конечном итоге затерялись в окровавленных архивах, представляющих интерес только для крыс. Как и многие другие заключённые, Мануэль никогда не знал, что хотели услышать его палачи, и наконец понял, что это не имеет значения: его мучители сами не знали, что ищут. Это были не допросы, а наказания, чтобы установить репрессивный режим и искоренить любые следы сопротивления у населения. Поводом были тайники с оружием, которые правительство Альенде якобы передало народу, но спустя месяцы их не нашли, и никто больше не верил в эти воображаемые арсеналы. Террор парализовал людей, это был наиболее эффективный способ наведения замороженного порядка казарм. Долгосрочный план, чтобы полностью изменить страну.

Зимой 1974 года Мануэль содержался на Вилле Гримальди на окраине Сантьяго, которая принадлежала влиятельной семье итальянского происхождения, чью дочь арестовали, чтобы обменять её свободу на дом. Имущество перешло в руки Директората национальной разведки, DINA, позора чилийской полиции, эмблемой которого был железный кулак. Директорат был ответственен за многие преступления, в том числе и за пределами страны, среди которых убийства в Буэнос-Айресе свергнутого главнокомандующего вооруженными силами и бывшего министра правительства в центре Вашингтона, в нескольких кварталах от Белого дома. Вилла Гримальди стала самым опасным из центров допросов, где содержалось более четырёх с половиной тысяч заключённых, многие из которых так и не были найдены живыми.

В конце моей недели пребывания в Сантьяго я нанесла обязательный визит на Виллу Гримальди; теперь это тихий сад печальной памяти о тех, кто пострадал. В то время я не могла пойти туда одна. Моя бабушка считает, что места остаются отмеченными человеческим опытом, и у меня не хватило смелости встретиться с ними без дружеской руки. Зло и боль навсегда пойманы в этом месте. Я попросила Бланку Шнейк, единственного человека, кроме Лилианы и отца Лиона, которым я рассказала о том, что я пыталась выяснить, сопровождать меня. Бланка сделала слабую попытку отговорить меня: «Зачем продолжать углубляться в то, что произошло так давно?» Хотя у неё было ощущение, что ключ к жизни Мануэля Ариаса был там, и её любовь к нему была сильнее, чем её сопротивление столкновению с тем, что она предпочла игнорировать. «Хорошо, американочка, давай сейчас же поедем, а не то я передумаю», – сказала она.

Вилла Гримальди, ныне называемая Парк мира, представляет собой пару зелёных акров сонных деревьев. Мало что осталось от зданий, которые существовали, когда Мануэль там находился, потому что они были разрушены диктатурой в попытке стереть следы непростительного. Однако тракторы не могли уничтожить настойчивых призраков или заглушить стоны агонии, до сих пор ощущаемые в воздухе. Мы гуляли среди изображений, памятников, больших холстов, запечатлевших лица погибших и пропавших людей. Гид объяснял, как обращались с заключёнными, наиболее распространённые формы пыток, со схематическими рисунками человеческих фигур, висящих на руках, или с погружёнными в водяные бочки головами, железных нар, подключённых к электричеству, изнасилования женщин собаками, мужчин – палками мётел. Одним из двухсот шестидесяти шести имён, которые я нашла на каменной стене, было имя Фелипе Видаля, и тогда я смогла вставить последний кусок головоломки на своё место. В пустыне Виллы Гримальди профессор Мануэль Ариас встретился с журналистом Фелипе Видалем; там они вместе перенесли ужасные страдания, и один из них выжил.