Текст книги "Дневник Майи (ЛП)"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

Мой Попо источал мощную энергию, со своим ростом метр девяносто и весом сто сорок килограммов, седыми волосами, очками в золотой оправе и обязательными шляпами, что из Италии привёз ему мой папа.

Рядом с ним я чувствовала себя защищённой от любой опасности, никто бы не осмелился трогать этого замечательного человека. Так я думала до того инцидента с велосипедистом, когда мне было около семи лет.

Университет в Буффало пригласил моего Попо прочитать серию лекций. Мы остановились в гостинице на Делавэр-авеню, в одном из тех особняков, принадлежавших миллионерам прошлого века, которые сейчас являются общественными или коммерческими. Было холодно, дул порывистый ледяной ветер, но дедушке взбрело прогуляться в ближайшем парке. Перепрыгивая через лужи, мы с моей Нини шли чуть впереди и не видели, что произошло, но услышали лишь крик и звуки столкновения, которые сразу же последовали. Позади нас проезжал молодой человек на велосипеде, который, очевидно, поскользнулся на замёрзшей луже, и, врезавшись в моего Попо, повалился на землю. Пошатнувшись от удара, мой дедушка потерял шляпу и выронил сложенный зонтик, который носил под мышкой, но всё же удержался на ногах. Я побежала за его головным убором, а он наклонился поднять зонт и затем протянул руку молодому человеку, помогая подняться с земли.

В одно мгновение сцена стала жестокой. Испугавшись, велосипедист начал кричать; остановилась одна машина, затем другая, а через несколько минут прибыла даже полицейская служба. Я не знаю, как они пришли к выводу, что мой дедушка стал причиной аварии и угрожал велосипедисту своим зонтом. Без дальнейших вопросов полицейские грубо затащили его в патрульную машину, приказали поднять руки, раздвинуть ноги, они били его по ногам, обыскивали и сковали его запястья за спиной наручниками. Моя Нини вмешалась, как львица, налетев на офицеров с потоком объяснений на испанском языке – единственном языке, который она помнит в стрессовых ситуациях. Когда же они попытались избавиться от неё, Нидия так дёрнула самого здорового из них за одежду, что приподняла его на несколько сантиметров над землёй – впечатляющий подвиг для человека, весящего менее пятидесяти килограммов.

Мы попали в полицейский участок, но это было уже не в Беркли, и сержант Вальчек не предлагал капучино. Мой дедушка с окровавленным носом и порезом на брови пытался объяснить случившееся смиренным голосом, которого мы никогда не слышали ранее, и попросил телефон, чтобы позвонить в университет. В ответ он получил угрозу запереть его в камере, если он не заткнётся. Моя Нини также была в наручниках, поскольку полицейские опасались, что она снова на кого-нибудь нападёт, ей приказали сидеть на скамейке, пока сотрудники полиции заполняли анкету. Никто из них не обращал на меня внимания, и я, дрожа, свернулась калачиком рядом с бабушкой. «Ты должна кое-что сделать, Майя», – прошептала она мне на ухо. По её глазам я поняла, о чём именно она просит. Я вздохнула как можно глубже, издала гортанный крик, который эхом разнёсся по комнате, и упала на землю, выгнув спину, корчась от конвульсий с пеной у рта и закатывая глаза. Я столько раз имитировала эпилептические припадки, чтобы не ходить в школу, будучи избалованной малявкой, что могла запросто одурачить нейрохирурга, не говоря уже о полицейских города Буффало. Нам одолжили телефон. Сотрудники отвезли меня и мою Нини в больницу на машине скорой помощи, куда я приехала, полностью оправившись от припадка, к удивлению женщины-полицейского, которая нас охраняла, в то время как университет послал за адвокатом, чтобы вытащить Попо из камеры, которую он делил с пьяницами и мелкими ворами.

Той ночью мы, измотанные, все собрались в гостинице. У нас была только тарелка супа на ужин, и мы втроём улеглись на одну кровать. У моего Попо были синяки от ударов велосипедом, а на запястьях виднелись раны от наручников. В темноте, спрятавшись между ними, как в коконе, я спросила, что случилось. «Ничего серьёзного, Майя, засыпай», – ответил мой Попо. Некоторое время они лежали в тишине, делая вид, что спят, пока моя Нини, наконец, не заговорила. «Случилось то, Майя, что твой дедушка – чёрный». И в её голосе было столько гнева, что я больше ничего не спрашивала.

Это был мой первый урок расовых различий, которых я никогда раньше не замечала и о которых, по словам Даниэля Гудрича, всегда следует помнить.

Мануэль и я переписываем его книгу. Я говорю, что мы вместе делаем это, потому как он предлагает идеи, а я записываю: даже на испанском я пишу лучше, чем он. Идея возникла, когда Мануэль рассказывал Даниэлю мифы о Чилоэ, а, как любой хороший психиатр, Даниэль начал искать чёрную кошку в тёмной комнате. Он сказал, что боги представляют собой разные аспекты психики, а мифы – это истории о сотворении мира, природе или основополагающих человеческих драмах и связаны с реальностью, но здесь они создают впечатление слепленных жевательной резинкой, им не хватает связности. Мануэль задумался и через два дня объявил мне, что много писал о мифах Чилоэ, и эта книга не внесёт ничего нового, если он не сможет предложить интерпретацию мифологии. Он говорил со своими редакторами, те дали ему срок в четыре месяца для подачи новой рукописи; нам нужно поторапливаться. Даниэль вносит свой вклад дистанционно, поскольку он заинтересован в теме, а для меня это ещё один повод для постоянного контакта с нашим консультантом в Сиэтле.

Зимняя погода ограничивает активность на острове, но работа есть всегда. Необходимо присматривать за детьми и животными, собирать моллюсков во время отлива, чинить сети, ремонтировать пострадавшие от штормов дома, вязать и считать облака до восьми вечера, когда женщины собираются все вместе, чтобы посмотреть телесериал, а мужчины – выпить и сыграть в труко. Всю неделю шёл дождь, эти упорные слёзы южного неба, и вода просочилась сквозь щели в черепице, сдвинувшейся во время шторма во вторник. Мы ставим банки, где протекает, и носим с собой тряпки, чтобы вытирать пол. Когда прояснится, я поднимусь на крышу, ведь Мануэль слишком стар, чтобы заниматься акробатикой, и мы потеряли надежду увидеть здесь мастера на час до весны. Стук воды, как правило, беспокоит наших трёх летучих мышей, висящих вниз головой на самых высоких балках вне досягаемости бесполезных когтей Гато-Лесо. Я ненавижу этих крылатых слепых тварей, потому что они могут высосать мою кровь ночью, хотя Мануэль уверяет меня, что эти животные не имеют отношения к трансильванским вампирам.

Мы больше, чем когда-либо, зависим от дров и чёрной чугунной печи, на которой всегда наготове стоит чайник, чтобы заварить мате или чай; здесь повсюду запах дыма вперемешку с ароматом на одежде и коже. Совместная жизнь с Мануэлем – это чуткий танец: я мою посуду, он приносит дрова, и мы делимся едой. Какое-то время мы убирались по очереди, потому что Эдувигис перестала приходить к нам домой, хотя она всё ещё отправляла Хуанито забирать наше бельё и возвращала его постиранным, но теперь она вернулась к работе.

После аборта Асусены Эдувигис замкнулась, появлялась на людях только в случае крайней необходимости и ни с кем не разговаривала. Она знала, что за её спиной ходят слухи о семье Корралес; многие люди обвиняют Эдувигис в том, что она позволила Кармело изнасиловать своих дочерей. Есть и те, кто обвиняет дочерей, что они «соблазнили своего отца, который был пьяным и не знал, что делал», – подобные речи я слышала в «Таверне Мёртвеньких». Бланка объяснила, что смирение Эдувигис перед жестокостью её мужа – обычное дело в таких случаях, и несправедливо обвинять её в соучастии, потому что она такая же жертва, как и остальная семья. Эта женщина боялась своего мужа и никогда не могла противостоять ему. «Легко судить других, если у тебя не было подобного опыта», – заключила Бланка. Эти слова заставили меня задуматься, потому что я была одной из первых, кто жёстко осудил Эдувигис. Сожалея, я пошла к ней домой. Я увидела, что Эдувигис склонилась над корытом и стирала простыни щёткой из веток с синим мылом. Она вытерла руки передником и, не глядя на меня, пригласила сесть и выпить чашку чая. Мы сидели перед плитой, дожидаясь, пока чайник закипит, а затем молча выпили чай. Примирительное намерение моего визита было очевидным, но для неё было бы неудобно, попроси я прощения или неуважительно отзовись о Кармело Корралесе. Мы обе знали, зачем я там оказалась.

– Как дела, донья Эдувигис? – наконец спросила я, когда мы допили вторую чашку чая с одним и тем же чайным пакетиком.

– Справляюсь помаленьку. А ты, девочка?

– Тоже справляюсь, спасибо. А ваша корова, она в порядке?

– Да-да, но и она помаленьку стареет, – вздохнула женщина. – Не даёт много молока. Думаю, она слабеет.

– Мануэль и я используем сгущённое молоко.

– Боже! Скажите джентльмену, что завтра утром Хуанито принесёт вам немного молока и сыра.

– Большое вам спасибо, донья Эдувигис.

– И я думаю, ваш домик не слишком чистый…

– Наоборот, там довольно грязно, врать не буду, – призналась я женщине.

– Боже! Простите же вы меня.

– Нет-нет, мне нечего тебе прощать.

– Скажите джентльмену, что он может на меня рассчитывать.

– Тогда – как обычно, донья Эдувигис.

– Да, да, американочка, как обычно.

Затем мы поговорили о болезнях и о картофеле, как требовалось по протоколу.

Таковы последние новости. Зима на Чилоэ холодная и долгая, но её легче вытерпеть, чем зиму на севере: не нужно ни сгребать снег, ни заворачиваться в меха. Когда позволяет погода, ведутся занятия в школе, однако в таверне всегда играют в труко, даже когда в небе бушуют молнии. Никогда не бывает недостатка картошки для супа, дров для плиты и мате для друзей. Иногда у нас есть электричество, а иногда мы зажигаем свечи.

Если нет дождя, команда «Калеуче» яростно готовится к чемпионату в сентябре. Ни у кого из игроков размер ноги не изменился, и футбольные бутсы всё ещё им как раз. Хуанито – запасной игрок, а Педро Пеланчугая выбрали вратарём команды. В этой стране всё решается демократическим голосованием или назначением комиссий, несколько сложными процессами; чилийцы считают, что простые решения незаконны.

Донье Лусинде исполнилось сто десять лет. За последние недели она стала похожа на пыльную тряпичную куклу, у неё больше нет сил красить шерсть, и она готовится встретиться со смертью лицом к лицу, но у неё новые зубы. До весны здесь не будет ни куранто, ни новых туристов, но женщины всё ещё вяжут и плетут забавные вещицы, поскольку безделье – это грех, а лень – дело мужское. Я учусь вязать, чтобы не выглядеть бездельницей. На данный момент я вяжу тёплые шарфы из плотной шерсти.

Половина острова слегла с бронхитом или ломотой в костях, но если лодка Национальной службы здравоохранения задерживается на неделю-две, то единственная, кто по ней скучает, – Лилиана Тревиньо, которая, говорят, влюблена в безбородого доктора. Люди не доверяют врачам, которые не берут денег, и предпочитают лечиться природными средствами, а в серьёзных случаях прибегать к магии мачи. Католический священник же всегда приходит на воскресную мессу, не давая пятидесятникам и евангелистам опередить себя. По словам Мануэля, так просто подобное не случится, потому что в Чили католическая церковь более влиятельна, нежели в самом Ватикане. Он рассказывал, что это последняя страна в мире, в которой действует закон, делающий развод настолько сложным: в нашей стране убить супруга легче, чем развестись, поэтому никто не хочет жениться и большинство детей рождаются вне брака. Об абортах не говорят, само слово «аборт» считается грубым, хотя явление широко практикуется. Чилийцы почитают Папу, но игнорируют его мнение в вопросах секса и его последствий, потому что хорошо обеспеченный целомудренный старик, который не работал в своей жизни, мало что знает об этом.

Сюжет телесериала развивается очень медленно: идёт уже девяносто вторая серия, а герои в том же состоянии, что и в начале. Теленовелла очень важна для жителей острова: от несчастий персонажей здесь страдают больше, чем от своих собственных. Мануэль не смотрит телевизор, и я мало понимаю, что говорят актёры и почти ничего – в фабуле. Кажется, некую Элизу похитил её дядя, который влюбился в девушку и где-то запер, в то время как тётя собирается убить её, вместо того чтобы убить мужа, что было бы логичнее.

Моей подруги Пинкойи и её семьи морских львов больше нет в гроте; они переселились в другие воды и на другие скалы, но вернутся в следующем году: рыбаки заверили меня, что морские львы следуют привычкам и всегда возвращаются сюда летом.

Ливингстон, пёс полицейских, полностью вырос и стал полиглотом: он понимает команды на английском, испанском и чилотском языках. Я научила его четырём основным трюкам, которые знает любая собака, а остальным он научился самостоятельно, поэтому Ливингстон пасёт овец и пьяниц, собирает добычу, когда его берут на охоту; подаёт сигнал тревоги во время пожара или наводнения, определяет многие наркотики за исключением марихуаны и в шутку нападает, если Умилде Гарай ему это приказывает на показательных выступлениях, хотя в реальной жизни он очень ручной. Пёс ещё не находил трупов, потому что, как сказал Гарай, «к сожалению, у нас их не было», однако отыскал четырёхлетнего внука Аурелио Ньянкупеля, потерявшегося на холме. Сьюзен, моя бывшая мачеха, отдала бы любые деньги за такую собаку, как Ливингстон.

Я пропустила два собрания добрых ведьм в пещере: первое, когда Даниэль был здесь, и второе в этом месяце, потому что мы с Бланкой не смогли добраться до Исла-Гранде: из-за угрозы шторма капитан запретил выход в море. Я очень сожалела, потому что мы собирались благословить новорождённого одной из ведьм, люблю детей, которые ещё не начали разговаривать. Мне очень не хватало наших встреч в чреве Пачамамы с этими молодыми чувственными женщинами, здоровыми духом и сердцем. Среди них я чувствовала себя принятой, я не просто какая-то американка, я – Майя, я – одна из ведьм и принадлежу этой земле. Когда мы едем в Кастро, мы остаёмся на ночь или две у дона Лионеля Шнейка, в которого я бы непременно влюбилась, если бы несколько ранее Даниэль Гудрич не пересёк мою астрологическую карту. Он неотразим, как мифический Мильялобо, огромный здоровяк, усатый и похотливый. «Смотри, коммунист, как тебе повезло – в твой дом занесло эту прекрасную американочку!» – восклицает он каждый раз, когда видит Мануэля Ариаса.

Расследование по делу Асусены Корралес ни к чему не привело из-за отсутствия доказательств; не было следов того, что аборт был вызван, – это преимущество концентрированного настоя листьев авокадо и огуречника. Мы больше не видели эту девушку, потому что она уехала жить в Квеллон со своей старшей сестрой, матерью Хуанито, которую я всё ещё не знаю. После того, что случилось, полицейские Кaркамо и Гарай начали самостоятельно разузнавать об отце умершего ребёнка и пришли к уже известному выводу, что Асусену изнасиловал её отец, как и остальных своих дочерей. Это «личное», как говорят здесь, и никто не чувствует себя вправе вмешиваться в происходящее в чужом доме – сор из избы не выносят.

Полицейские хотели, чтобы члены семьи сами сообщили об инциденте, тогда они могли бы вмешаться на законных основаниях, но им это не удалось. Бланка Шнейк также не могла убедить Асусену или Эдувигис заявить в полицию. Сплетни и обвинения разлетелись по всему поселению, каждый высказал своё мнение по этому вопросу, и скандал, в конце концов, растворился в болтовне. Однако справедливость восторжествовала наименее ожидаемым образом: оставшуюся ногу Кармело Корралеса поразила гангрена. Он дождался, когда Эдувигис отправится в Кастро, чтобы заполнить бланки для второй ампутации, и покончил с собой, введя в вену целую ампулу инсулина. Эдувигис обнаружила мужа уже без сознания и держала его на руках, пока тот не умер через несколько минут. Никто, даже полицейские, не говорили о самоубийстве. По общему мнению, он умер естественной смертью, поэтому Кармело могли похоронить по-христиански – так несчастная семья избежала ещё большего унижения.

Похоронили Корралеса, не дожидаясь странствующего священника, проведя краткую церемонию под руководством казначея церкви, который высоко оценил плотницкое мастерство гроба – пожалуй, единственную его добродетель – и препоручил его душу милости божьей. Из сострадания к семье собралась горстка соседей, среди которых были Мануэль и я. Бланка была так взбешена из-за Асусены, что не появилась на кладбище, однако в Кастро она купила венок из пластиковых цветов, чтобы положить на могилу. Никто из детей Кармело не пришёл на похороны, присутствовал лишь Хуанито, одетый в свой первый костюм для причастия, который был ему слишком мал, рука об руку со своей бабушкой, что была с головы до ног в траурном одеянии.

Мы только что закончили отмечать праздник Назарянина на острове Кагуач. Сюда прибыли тысячи паломников, включая аргентинцев и бразильцев, большинство на больших барках, стоя, притиснутыми друг к другу, по двести или триста человек, но некоторые приплыли на самодельных лодках. Плавание было опасным из-за бурного моря, на небе собрались густые тучи, но никто не беспокоился, потому что есть поверье: Иисус защищает паломников. Это не совсем так, поскольку ранее несколько лодок уже потерпели крушение и некоторые христиане утонули. На Чилоэ тонет множество людей, потому что никто не умеет плавать, кроме военных моряков, которые вынуждены учиться.

Статуя чудесного святого Христа состоит из проволочного каркаса с головой и деревянными руками, у него парик из человеческих волос, стеклянные глаза и лицо страдальца, омытое слезами и кровью. Одна из обязанностей служки – нанести кровь лаком для ногтей перед шествием. Святой увенчан шипами, одет в пурпурную одежду и несёт тяжелый крест. Мануэль писал об Иисусе, которому уже триста лет и который является символом веры чилотов, для него это не в новинку, но он отправился со мной на Кагуач. Для меня, выросшей в Беркли, это представление очень языческое по духу.

Территория Кагуача – лишь десять квадратных километров, с населением в пятьсот человек, но во время процессий в январе и августе число паломников достигает нескольких тысяч. Тогда требуется помощь военно-морского флота и полиции, чтобы поддерживать порядок во время навигации и четырёх дней церемоний, когда верующие стекаются сюда толпами, чтобы оплатить свои просьбы и обещания. Святой Иисус не прощает тех, кто не платит по счетам за полученные благодеяния. Во время месс корзины для пожертвований доверху заполнены деньгами и драгоценностями, паломники платят, сколько могут, есть даже те, кто расстаётся со своими сотовыми. Я была напугана, сначала на «Кауилье», когда мы часами раскачивались на волнах, подталкиваемые коварным ветром, с отцом Лионом, распевающим гимны на корме, затем на острове, среди фанатиков, и наконец, по возвращении, когда приехавшие набросились на нас, чтобы сесть в катер, потому что для такой толпы не хватало транспорта. Мы взяли одиннадцать человек на «Кауилью» – они стояли, держась друг за друга, а ещё с нами было несколько пьяных и пятеро детей, спящих на руках своих матерей.

Я отправилась на Кагуач со здоровым скептицизмом лишь для того, чтобы присутствовать на празднике и заснять его, как я и обещала Даниэлю, но признаю, что религиозный пыл заразил меня. Я оказалась на коленях перед Иисусом, благодаря его за две отличные новости, что прислала моя Нини. Мания преследования побуждает её сочинять загадочные сообщения, но, поскольку она пишет длинно и часто, я могу догадаться, о чём говорит бабушка. Первая новость – она наконец-то восстановила разноцветный дом, в котором я провела своё детство, после трёх лет судебной тяжбы по выселению торговца из Индии, который никогда не платил аренду и прикрывался законами Беркли, благоволящими арендатору. Моя бабушка решила навести там чистоту, устранить наиболее очевидные повреждения и сдавать комнаты студентам университета – с таким источником финансирования она сможет содержать особняк. Как же я хочу прогуляться по этим чудесным комнатам! Вторая новость, гораздо более важная, касается Фредди. Олимпия Петтифорд появилась в Беркли в сопровождении другой такой же внушительной сеньоры, они тащили за собой Фредди, чтобы передать его на попечение Майка О`Келли.

На Кагуаче мы с Мануэлем поставили палатку из-за нехватки жилья. Жителям следует лучше подготовиться к нашествию верующих, которое повторяется ежегодно уже более века. День был сырым и морозным, ночь оказалась намного хуже. Мы дрожали от холода в спальных мешках, в одежде, шапке, толстых носках и перчатках, потому что дождь падал на брезент и пробирался под пластиковый пол. В конце концов, мы решили соединить два мешка и спать вместе. Я повисла на спине Мануэля как рюкзак, и никто из нас не помянул соглашение, заключённое в феврале, что я никогда больше не залезу к нему в постель. Мы спали как блаженные до тех пор, пока паломники не начали шуметь.

Мы не голодали, потому что там было бесчисленное множество продуктовых лавок, пирожки, сосиски, морепродукты, приготовленный в золе картофель, жареные на вертеле целые ягнята, а также чилийские сладости и вино в большом количестве, спрятанное в упаковках из-под газировки, потому что священники не одобряют алкоголь на религиозных праздниках. Умывальников и ряда биотуалетов явно было мало, за несколько часов использования они превратились в нечто ужасное. Мужчины и мальчики тихо облегчались за деревьями, а вот женщинам было сложнее.

На второй день Мануэль вынужден был воспользоваться одним из туалетов, дверь которого необъяснимым образом захлопнулась, и он остался заперт. В этот момент я обходила ремесленные палатки и киоски с разными безделушками, которые стояли в ряд с боку церкви, и я узнала о случившемся благодаря поднявшемуся шуму. Я приблизилась из любопытства, не подозревая, в чём дело, и увидела группу людей, встряхивающих пластиковый домик с риском его опрокинуть, в то время как внутри Мануэль кричал и бился о стены, как сумасшедший. Несколько человек смеялись, но я поняла, что страдание Мануэля было ужасом заживо похороненного человека. Хаос нарастал до тех пор, пока появившийся мастер не отогнал в сторону зевак и спокойно не разобрал защёлку перочинным ножом. Пятью минутами позже он открыл дверь, Мануэль вылетел кометой и упал на землю, скрюченный и сотрясаемый рвотой. Никто больше не смеялся.

В этот момент подошёл отец Лион, и мы вдвоём помогли Мануэлю встать и, поддерживая его под руки, сделали несколько неуверенных шагов в направлении палатки. Привлечённые шумом, пришли два полицейских и поинтересовались, не болен ли этот сеньор, хотя они наверняка подозревали, что он выпил больше, чем нужно, поскольку к тому времени вокруг шаталось немало пьяных. Я не знаю, о чём подумал Мануэль, но он выглядел так, будто здесь появился дьявол. С выражением ужаса он оттолкнул нас, споткнулся, упал на колени, и беднягу вырвало зеленоватой пеной. Полицейские попытались вмешаться, но отец Лион встал у них на пути, с властью, что даёт ему репутация святого, и убедил их, что это всего лишь расстройство желудка и мы сами сможем позаботиться о больном.

Священник и я отвели Мануэля в палатку, вымыли его влажной тряпкой и дали отдохнуть. Он проспал три часа подряд, съёжившись, будто его избили. «Оставь его в покое, американочка, и не задавай вопросов», – приказал мне отец Лион, прежде чем отправиться исполнять свои обязанности, но я не хотела бросать Мануэля и осталась в палатке охранять его сон.

На площадке перед церковью поставили несколько столов, за которыми встали священники, причащающие во время мессы. Затем началось шествие с образом Иисуса, который несли верующие, певшие во весь голос, в то время как десятки кающихся ползли на коленях в грязи либо обжигали свои руки расплавленным воском свечей, взывая о прощении своих грехов.

Я не смогла сдержать своё обещание и снять на плёнку это событие для Даниэля, потому что во время беспокойного путешествия на Кагуач, я уронила камеру в море; потеря незначительная, учитывая, что у одной дамы выпал за борт щенок. Его спасли из воды, полузамерзшего, но дышащего, ещё одно чудо Иисуса Назарянина, как сказал Мануэль. «Хватит иронического атеизма, Мануэль, ведь мы можем утонуть», – ответил отец Лион.

Спустя неделю после паломничества на Кагуач, мы с Лилианой Тревиньо отправились навестить отца Лиона, это была странная поездка, совершённая в тайне, чтобы о ней не узнали Мануэль с Бланкой. Объяснения были бы обременительными, поскольку у меня нет права изучать прошлое Мануэля, тем более проделывать подобные вещи за его спиной. Мной движет привязанность, которую я к нему испытываю, привязанность, которая выросла в процессе совместной жизни. После того как Даниэль уехал и наступила зима, мы много времени провели одни в этом доме без дверей, где слишком мало места, чтобы хранить секреты. Мои отношения с Мануэлем стали более близкими; наконец он доверился мне, и у меня есть полный доступ к его бумагам, заметкам, аудиозаписям, и к его компьютеру. Работа дала мне повод рыться в его ящиках. Я спросила, почему у него нет фотографий родственников или друзей, и он объяснил, что много путешествовал, несколько раз начинал всё с нуля в разных местах и по дороге избавился от материального и сентиментального бремени. И добавил: для того, чтобы помнить важных для него людей, фотографии не нужны. В архивах Мануэля я не нашла ничего о той части его прошлого, которая меня интересует. Мне известно, что после военного переворота он больше года провёл в тюрьме, затем его выслали на Чилоэ, и в 1976 году он уехал из страны. Я знаю о его женщинах, разводах, книгах, но не знаю ничего о причинах его клаустрофобии или ночных кошмаров. Если я этого не узнаю, мне не представится возможности помочь ему, отчего я так никогда и не узнаю Мануэля по-настоящему.

Я много общаюсь с Лилианой Тревиньо. Она такая же, как и моя бабушка: энергичная, идеалистка, бескомпромиссная и темпераментная, но не такая властная. Лилиана договорилась, что мы тайно отправимся навестить отца Лиона на катере Национальной службы здравоохранения по приглашению её возлюбленного, доктора Хорхе Педрасы. Доктор выглядит намного моложе, ему только что исполнилось сорок, и он уже десять лет служит на архипелаге. Он расстался с женой, и сейчас идёт медленный бракоразводный процесс, у него двое детей, один с синдромом Дауна. Хорхе думает жениться на Лилиане, как только станет свободным, хотя она не видит в этом преимуществ, говорит, что её родители прожили вместе двадцать девять лет и вырастили троих детей без документов.

Путешествие длилось вечность, поскольку катер останавливался в нескольких местах, и когда мы приехали к отцу Лиону, было уже четыре часа дня. Педраса высадил нас и продолжил свой обычный объезд, пообещав забрать через полтора часа, чтобы вернуться на наш остров. Петух с переливающимися перьями и тучный ягнёнок, которых я видела раньше, были на тех же местах и наблюдали за домиком священника. В зимнем свете место мне показалось другим; даже пластиковые цветы на кладбище выглядели выцветшими. Отец Лион ждал нас с чаем, пирожными, свежеиспечённым хлебом, сыром и ветчиной, поданными соседкой, которая заботится о нём и контролирует, будто он её ребёнок. «Наденьте свой пончо и выпейте аспирин, святой отец, я здесь не для того, чтобы ухаживать за престарелыми больными», – приказала она ему ласково на чилийском, в то время как он ворчал. Священник подождал, пока мы останемся одни, и умолял нас съесть пирожные, чтобы не пришлось есть их в одиночку, потому что в его возрасте они вызывали тяжесть в желудке.

Мы должны были вернуться до наступления темноты и так как у нас было мало времени, мы перешли прямо к делу.

– Почему бы тебе самой не спросить Мануэля о том, что ты хочешь знать, американочка? – предложил мне священник после двух глотков чая.

– Я спрашивала его, отец, но он ускользнул от ответа.

– В таком случае, нужно уважать его молчание, девочка.

– Извините, отец, но я решилась побеспокоить его не из чистого любопытства. У Мануэля болит душа, и я хочу помочь ему.

– Болит душа…что ты знаешь об этом, американочка? – спросил он меня, хитро улыбаясь.

– Достаточно, потому что я прибыла на Чилоэ с болезнью души, а Мануэль принял меня и помог мне исцелиться. Я должна отплатить ему за это, вам не кажется?

Священник рассказал нам о военном перевороте, о последовавших за ним безжалостных репрессиях и о своей работе в Викариате солидарности, которая продлилась недолго, потому что его тоже арестовали.

– Мне повезло больше, чем другим, американочка, потому что кардинал лично спас меня менее чем за два дня, но я не смог избежать отстранения.

– Что происходило с задержанными?

– Разное. Ты мог попасть в руки политической полиции, Директората национальной разведки или в Национальный информационный центр, к полицейским или в службы безопасности одной из ветвей вооружённых сил. Мануэля сначала привезли на Национальный Стадион, а затем на Виллу Гримальди.

– Почему Мануэль отказывается говорить об этом?

– Возможно, он не помнит этих событий, американочка. Иногда разум блокирует слишком серьёзные травмы, чтобы защититься от безумия или депрессии. Слушай, я приведу тебе пример, который я видел в Викариате. В 1974 году я брал интервью у человека, которого только что выпустили из концлагеря, и он был физически и морально разбит. Я записал беседу, как мы всегда и делали. Нам удалось отправить несчастного за пределы страны, и долгое время я не видел этого мужчину. Пятнадцать лет спустя я отправился в Брюссель и разыскал его, так как знал, что он живёт в этом городе, и хотел взять у него интервью для эссе, которое я писал для журнала иезуитов «Послание». Он не вспомнил меня, но согласился побеседовать. Вторая запись совсем не была похожа на первую.

– В каком смысле? – спросила я.

– Этот бедняга вспоминал, что его арестовали, не более того. Из его памяти стёрлись места, даты и подробности.

– Полагаю, вы заставили его прослушать первую запись.

– Нет, это было бы жестоко. Во время первой записи он рассказал мне о пытках и сексуальных надругательствах, которым подвергался. Этот мужчина забыл об этом, чтобы продолжить жить полноценно. Возможно, Мануэль сделал то же самое.

– Если это так, значит, то, что подавлял Мануэль, появляется в его кошмарах, – вмешалась Лилиана Тревиньо, которая внимательно нас слушала.