Текст книги "Дневник Майи (ЛП)"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Никто не может пробыть на этом острове более нескольких дней, не будучи замеченным местными жителями, и теперь все знают, кто такой Даниэль Гудрич. Деревенские особенно привязаны к нему; они находят его очень экзотичным человеком, ценят, что этот юноша говорит по-испански, и даже полагают, что он влюблен в меня (хоть бы так и было!). Сильное впечатление на народ, безусловно, произвело его участие в связанном с Асусеной Корралес деле.

Мы отправились на байдарке в пещеру Пинкойя, все были одеты значительно теплее, из-за того, что сейчас стоял конец мая, и сложно было представить, что ждёт нас по возвращении. Небо было чистым, море – спокойным, а воздух очень холодным. Я в отличие от туристов добираюсь до пещеры другим маршрутом, который более опасен из-за скал, но предпочитаю именно его, поскольку дорога позволяет мне максимально приблизиться к морским львам. Это моя духовная практика – нет другого термина для описания подобного мистического экстаза, который я получаю от жёстких усов Пинкойи, как я окрестила своего любящего воду друга, самку морского льва. Там на скалах живёт угрожающий самец, которого я должна избегать, и восемь или десять матерей с их детёнышами, загорающих на солнце либо играющих в воде среди морских выдр. В первый раз, когда я пришла сюда, я плавала на байдарке, не приближаясь и не двигаясь, чтобы увидеть выдр вблизи, и через некоторое время один из морских львов начал плавать вокруг меня. Эти животные неуклюжи на суше, а в воде очень грациозные и быстрые. Они ныряли под байдарку, словно торпеды, и выплывали на поверхность уже с другой её стороны, показывая пиратские усы и большие круглые чёрные глаза, полные любопытства. Носом животное подталкивало мою хрупкую лодочку, как будто знало, что одним ударом может отправить меня на морское дно, хотя в данный момент её поведение было лишь игривым и доброжелательным. Мы узнавали друг друга постепенно. Я начала часто навещать морскую львицу, и очень скоро та, едва различив вдалеке что-то похожее на байдарку, стала выплывать мне навстречу. Пинкойя любит прикасаться щетиной своих усов к моей голой руке.

Эти моменты с морской львицей священны. Я чувствую к ней привязанность не меньше объёма энциклопедии. У меня появляется безумное желание нырнуть в воду и порезвиться с ней. Не было большего доказательства любви к Даниэлю, чем отвести его в пещеру – только так и можно было дать понять ему о моих чувствах. Пинкойя лежала на солнце, и, едва меня увидев, нырнула в море, чтобы подплыть и поздороваться, хотя теперь животное держалось на определённом расстоянии, изучая Даниэля, и, в конце концов, вернулось к скалам, обидевшись на то, что я привела сюда незнакомца. Потребуется много времени, чтобы снова завоевать её уважение.

Когда, около часа дня, мы вернулись в деревню, Хуанито и Педро с тревогой ждали нас на пристани с новостями о том, что у Асусены началось сильное кровотечение в доме Мануэля, куда она пошла убираться. Мануэль нашел её уже в луже крови и вызвал полицейских со своего мобильного телефона, которые приехали на джипе и забрали Асусену. Хуанито сказал, что теперь девушка находится в полицейском участке, ожидая машину скорой помощи.

Полицейские положили Асусену на койку, и Умилде Гарай прикладывал той ко лбу влажные тряпки – других, более эффективных средств, не было под рукой, в то время как Лауренсио Кaркамо разговаривал по телефону со штаб-квартирой в Далькауэ, спрашивая насчёт дальнейших распоряжений. Даниэль Гудрич представился врачом, вывел нас из помещения и приступил к осмотру Асусены. Через десять минут он вернулся, чтобы сказать нам, что девушка уже на пятом месяце беременности. «Но ей же всего тринадцать лет!» – воскликнула я. Я не понимаю, почему никто не разобрался, в чём дело: ни Эдувигис, ни Бланка, ни даже медсестра; Асусена просто выглядела толстой девочкой.

Тут подоспела скорая помощь, и полицейские позволили нам с Даниэлем сопровождать плачущую от страха Асусену. Мы добрались с ней в отделение скорой помощи больницы Кастро, где я ждала в коридоре, а Даниэль воспользовался своим званием и последовал за носилками. Этой же ночью они оперировали Асусену, чтобы вытащить ребёнка, который был уже мёртв. Состоится расследование, чтобы выяснить, был ли вызван аборт; это законная процедура в подобном случае, и, очевидно, она куда важнее выяснения обстоятельств, при которых тринадцатилетняя девочка забеременела, на что яростно и справедливо жалуется Бланка Шнейк.

Асусена Корралес отказывается говорить, от кого забеременела, и по острову уже ходят слухи, что это был Трауко, мифический трёхфутовый карлик, вооружённый топором, который живёт в дуплах деревьев и защищает леса. Он может изогнуть позвоночник мужчины своим взглядом и преследует молодых девственниц, чтобы оставить их беременными. Как говорили, это, должно быть, сам Трауко, потому что возле дома Корралесов нашлись экскременты жёлтого цвета.

Эдувигис отреагировала несколько странно, отказавшись увидеться с дочерью или услышать подробности произошедшего. Алкоголизм, насилие в семье и инцест являются проклятиями Чилоэ, особенно в наиболее изолированных общинах, и, по словам Мануэля, миф о Трауко зародился, чтобы скрыть беременности девочек, изнасилованных их отцами или братьями. Я только что поняла, что Хуанито не только внук Кармело Корралеса, но и его сын. Мать Хуанито, которая живёт в Квеллоне, когда ей было пятнадцать лет, подверглась насилию со стороны Кармело, её отца, и родила мальчика. Эдувигис вырастила его как своего ребёнка, но все в деревне знают правду. И я спрашиваю себя, как слабый инвалид мог совершить насилие над Асусеной, это должно было произойти ещё до ампутации его ноги.

Вчера Даниэль уехал! 29 мая 2009 года останется в моей памяти как второй самый грустный день в моей жизни, первый же – день смерти моего Попо. Я собираюсь сделать тату «2009» на другом запястье, чтобы самой никогда об этом не забыть. Я плакала два дня подряд. Мануэль говорит, что так у меня скоро будет обезвоживание, что он никогда не видел столько много слёз сразу, и что ни один человек не стоит стольких переживаний, особенно если он просто уехал в Сиэтл, а не на войну. Да что он знает! Разлуки очень опасны. В Сиэтле, должно быть, живёт миллион девушек намного красивее и лучше меня. Почему я рассказала ему подробности своего прошлого? Теперь у него будет время проанализировать и даже обсудить их с отцом. Кто знает, к каким выводам может прийти пара психиатров! Они заклеймят меня наркоманом и невротиком. Вдали от меня энтузиазм Даниэля охладеет, и он может решить, что не стоит продолжать отношения с такой девушкой, как я. И почему я тогда не поехала с ним? Эх, а правда в том, что он меня об этом и не спрашивал.

ЗИМА

Июнь, июль, август

Глава 3

Если бы меня спросили несколько недель назад, какое время было самым счастливым в моей жизни, я бы сказала, что оно уже прошло, ведь это было моё детство, проведённое с бабушкой и дедушкой в волшебном поместье в Беркли. Однако теперь мой ответ будет таким: самые счастливые дни я прожила в конце мая с Даниэлем, и если не случится катастрофа, я вновь проживу их в ближайшем будущем. Я провела девять дней в его обществе, из которых три мы были одни в этом доме, где повсюду стоял аромат кипариса. В эти чудесные дни мне приоткрылась дверь, я опьянела от любви, и свет оказался для меня почти невыносимым. Мой Попо говорил, что любовь делает нас хорошими людьми. Неважно, кого мы любим, неважно также, взаимна ли любовь и длительны ли отношения. Достаточно самого опыта любви, который нас и меняет.

Посмотрим, смогу ли я описать единственные дни любви в моей жизни. Мануэль Ариас сказал, что срочно уезжает в трёхдневную поездку в Сантьяго по поводу своей книги, но по словам Бланки, он отправился к доктору, чтобы проверить пузырёк в своём мозге. Я думаю, он уехал, предполагая оставить меня наедине с Даниэлем. Мы были совершенно одни, потому что Эдувигис больше не убиралась в доме после скандала с беременностью Асусены, по-прежнему находящейся в больнице Кастро, где восстанавливалась после инфекции, и Бланка запретила Хуанито Корралесу и Педро Пеланчугаю нас беспокоить. На календаре был конец мая, дни становились всё короче, а ночи длиннее и холоднее – идеальный климат для близких отношений.

Мануэль уехал в полдень и поручил нам задание приготовить варенье из томатов, пока они не сгнили. Томаты, томаты, снова томаты. Томаты осенью, где это видано. Их так много в саду Бланки, и она столько их нам подарила, что мы не знаем, куда деть это богатство: соус, паста, сушёные помидоры, они же консервированные. Варенье – необычное решение; не знаю, кому это может понравиться. Мы с Даниэлем очистили несколько килограммов, рассортировали их, удалили семечки, взвесили и поместили в горшки; на это у нас ушло более двух часов, которые, однако, не были потеряны, потому что за разделыванием томатов у нас развязывались языки, и мы рассказывали друг другу много вещей. Мы добавили килограмм сахара на каждый килограмм мякоти томата, немного сбрызнули всё это соком лимона, после поставили варить до тех пор, пока масса не загустеет, это плюс-минус двадцать минут, время от времени помешивая, а затем сразу же разложили по хорошо вымытым банкам. Мы кипятили уже полные банки в течение получаса, и, закатанные и герметичные, они были готовы к обмену на другие товары: желе из айвы Лилианы Тревиньо и шерсть доньи Лусинды. Когда мы закончили, на кухне было темно, а в доме стоял дивный запах сахара и хвороста.

Мы устроились перед окном, чтобы посмотреть на ночь, с подносом, на котором лежали хлеб, маслянистый сыр, колбаса, присланная доном Лионелем Шнейком и копчёная рыба Мануэля. Даниэль открыл бутылку красного вина, наполнил один бокал, а когда собрался было наполнить второй, я его остановила – пришло время сообщить, что я не употребляю алкоголь, и объяснить, что он может пить, совершенно обо мне не беспокоясь. Я рассказала ему о своих зависимостях в целом, всё ещё не углубляясь в свою дурную жизнь прошлого года, и объяснила ему, что не скучаю по выпивке, желая утопить в вине какое-то горе. Однако по праздникам, подобным этому, сидя перед окном, мы можем выпить вместе: он – своё вино, а я – яблочный сок.

Я полагаю, что мне придётся избегать алкоголя всю жизнь; ему сложнее сопротивляться, чем наркотикам, потому что выпивка легальна, доступна и предлагаема везде. Если я соглашусь хоть на один бокал, моя воля ослабнет, и уже будет трудно отказаться от второго. А отсюда до падения в пропасть всего несколько глотков. «Мне повезло, – сказала я Даниэлю, – ведь за шесть месяцев в Лас-Вегасе моей зависимости не удалось достаточно окрепнуть, и если сейчас возникает искушение, я вспоминаю слова Майка О`Келли, знающего многое об этом, потому что он – излечившийся алкоголик, и говорит, что зависимость похожа на беременность: она либо есть, либо нет, и ничего среднего».

Наконец, после долгих приготовлений, Даниэль поцеловал меня, вначале мягко, едва меня касаясь, а затем с большей уверенностью, его толстые губы прижались к моим, а язык проник мне в рот. Я почувствовала тонкий вкус вина, твёрдость его губ, сладкую близость вздохов, его запах томата и шерсти, шум его дыхания и горячую руку на моём затылке. Он отстранился и посмотрел на меня вопросительно, тогда я поняла, что застыла, с руками, приклеенными к бокам, с безумными глазами. «Прости», – сказал он, отстраняясь от меня. «Нет! Прости меня!» – воскликнула я достаточно выразительно, напугав его. Как объяснить ему, что на самом деле это был мой первый поцелуй, что всё, имевшее место ранее, было другим, очень отличающимся от любви, что я целую неделю представляла этот поцелуй и так долго его ждала, сейчас я просто волнуюсь, и от сильного страха, что этого никогда не случится, я вот-вот готова расплакаться. Я не знала, как сказать ему всё это, и самое быстрое было взять его голову обеими руками и поцеловать, как в одном трагическом прощании. И с этого момента нужно было выйти в море, и, расправив паруса, плыть по незнакомым водам, выкинув за борт превратности прошлого.

В перерыве между двумя поцелуями я призналась ему, что у меня были сексуальные отношения, но на самом деле я никогда не занималась любовью. «Ты представляла себе, что это случится с тобой здесь, на краю света?» – спросил он меня. «Когда я приехала, я определила Чилоэ как задницу мира, Даниэль, но сейчас я знаю, что это – глаз галактики», – ответила я ему.

Ветхий диван Мануэля оказался не подходящим для любви: из него вылезли пружины, и он весь был покрыт бурой шерстью Гато-Лесо и оранжевой Гато-Литерато, так что мы принесли одеяла из моей комнаты и свили наше гнёздышко у плиты. «Если бы я знала, что ты существуешь, Даниэль, я бы всё же прислушалась к моей бабушке и заботилась о себе больше», – призналась я, готовая рассказать ему череду своих ошибок, но мгновение спустя, я о них забыла, потому что, чёрт возьми, что может иметь значение при сильном желании. Рывками, грубо, я сняла с него свитер и рубашку с длинными рукавами и начала борьбу с ремнём и застёжкой на джинсах – до чего же неудобная эта мужская одежда! – но он взял меня за руки и продолжил меня целовать. «У нас есть три дня, давай не будем спешить», – сказал он. Я погладила его обнаженный торс, его руки, его плечи, изучая неизведанную топографию этого тела, его долины и горы, восхищаясь гладкой кожей цвета старинной бронзы, кожей африканца, архитектурой его длинных костей, благородной формой головы, я целовала ямочку подбородка, скулы варвара, томные веки, невинные уши, кадык, грудину, соски, маленькие и фиолетовые, словно черника. Я снова набросилась на его ремень, и Даниэль опять остановил меня под предлогом того, что хочет просто на меня посмотреть.

Постепенно он начал меня раздевать, и это было нескончаемо: старая кашемировая жилетка Мануэля, зимняя фланель, под ней другая, более тонкая рубашка, такая выцветшая, что Обама всего лишь пятно. Далее Даниэль снял хлопковый бюстгальтер с бретельками на английской булавке, брюки, которые мы с Бланкой купили в магазине секонд-хенд, короткие, но тёплые, грубые чулки, и, наконец, белые школьные трусики, которые моя бабушка положила мне в рюкзак в Беркли. Даниэль положил меня на спину в наше гнёздышко, и я почувствовала, как царапаются грубые чилотские одеяла, что было нестерпимо в других обстоятельствах, и так чувственно сейчас. Кончиком языка он лизнул меня, как конфету, щекоча в некоторых местах, пробуждая зверя, спящего во мне, контрастируя тёмным цветом кожи с моим телом настоящей скандинавки, с мертвенной бледностью там, куда не проникло солнце.

Я закрыла глаза и предалась удовольствию, изгибаясь навстречу этим торжественным и мудрым пальцам, игравшим на мне как на скрипке, и так постепенно, пока не наступил оргазм, долгий, медленный, продолжительный, и мой крик встревожил Факина, зарычавшего и обнажившего клыки. «Всё в порядке, чёртова собака», – и я свернулась калачиком в объятиях Даниэля, блаженно мурлыча в тепле его тела и в нашем мускусном запахе. «Теперь моя очередь», – наконец объявила я через некоторое время, и тогда он разрешил мне раздеть его и делать с ним всё, что я действительно хочу.

Мы остались запертыми в доме на три незабываемых дня – это был подарок от Мануэля; мой долг перед этим старым антропографом вырос до угрожающих размеров. У нас было нескончаемое доверие и любовь к выдумкам. Нам предстояло научиться приспосабливать наши тела, спокойно открывать способ доставлять удовольствие и спать вместе, не мешая друг другу. У него нет опыта в подобном деле, но это естественно для меня, поскольку я выросла в кровати моих бабушки и дедушки. Прижавшись к кому-то, особенно, к кому-то большому, тёплому, пахучему, сдержанно храпящему, я уже не нуждаюсь в пересчитывании овец, лебедей или дельфинов: таким способом я осознаю, что я жива. Моя кровать узкая, и так как нам показалось неуважительным занимать кровать Мануэля, мы положили гору подушек и одеял на полу, возле плиты. Мы готовили, разговаривали, занимались любовью; мы смотрели в окно, выглядывали из-за скал, слушали музыку, занимались любовью; мы купались в джакузи, перетаскивали хворост, читали книги Мануэля о Чилоэ, снова занимались любовью. Шёл дождь, и не было никакого желания выходить, меланхолия чилотских облаков способствует романтике.

При этой единственной возможности побыть наедине с Даниэлем без какого-либо перерыва, оберегаемая им же, я предложила под его руководством изысканную задачу изучить многочисленные возможности чувств, удовольствие от ласк без цели и удовольствие от трения кожей об кожу. Человеческое тело дано, чтобы годами получать наслаждение, человек достигает пика, стимулируя чувствительные точки, однако некоторые зоны просят иного внимания, их не надо касаться, достаточно всего лишь подуть; у каждого позвонка есть история, один может потеряться в широком поле плеч, с его готовностью нести тяжесть и боль, а другой – в твёрдых мышцах рук, удерживающих мир. И под кожей прячутся никогда не сформулированные желания, скрытые переживания, невидимые под микроскопом отметины. По поцелуям должны существовать целые руководства: поцелуй дятла, поцелуй рыбы – бесконечное разнообразие поцелуев. Язык – смелая и безрассудная мыльная опера, и я не имею в виду то, что он говорит. Сердце и пенис – мои любимые: неукротимые, прозрачные в своих намерениях, искренние и уязвимые, ими нельзя злоупотреблять.

Наконец-то я смогла рассказать Даниэлю свои секреты. Я рассказала ему о Рое Феджевике и Брэндоне Лимане, и о людях, которые его убили, о распространении наркотиков и потере всего. Также упомянула и о нищете, о том, насколько опасен мир для женщин, как нам приходится пересекать пустынную улицу, если мужчина идёт с противоположного конца, и избегать их полностью, если они идут группой и смотрят нам в спину, смотреть по сторонам, становиться невидимыми. За последнее время, что я провела в Лас-Вегасе, когда я уже всё потеряла, я защищалась, притворяясь мальчиком; мне помогло то, что я высокая и тощая как доска, с мокрыми волосами и в мужской одежде из Армии Спасения. Полагаю, так я спасла себя не один раз. Улица жестока.

Я рассказала ему о насилии, свидетельницей которого была сама, и о том, что я рассказывала только Майку О’Келли, способному переварить всё. В первый раз отвратительный пьяница, мужик, казавшийся коренастым из-за покрывавших его слоёв лохмотьев, хотя, возможно, он был костлявым, застал девушку в тупике, полном отходов, среди бела дня. В этот переулок выходила кухня ресторана, и я была не единственной, кто собирался покопаться в мусорных баках в поисках остатков, чтобы поспорить за них с бездомными кошками. Там бегали и крысы, их можно было услышать, но я их никогда не видела. Девушка, молодая, голодная, грязная наркоманка, могла быть мной. Мужчина схватил её сзади, повалил лицом на тротуар, среди мусора и луж гниющей воды, и ножом разорвал ей сбоку брюки. Я находилась менее чем в трёх метрах, прячась среди мусорных баков, и только случайно закричала именно она, а не я. Девушка не защищалась. Через две или три минуты мужчина закончил, поправил тряпки и ушёл, кашляя. В эти минуты я могла бы оглушить его ударом по затылку одной из бутылок, брошенных в переулке, это было бы легко, и, надо сказать, такая идея пришла мне в голову, но я сразу же отказалась: случившееся было не моим грёбанным делом. А когда напавший ушёл, я также не приблизилась, чтобы помочь девушке, неподвижно лежащей на земле, а просто прошла рядом с ней и быстро удалилась, не глядя на жертву.

Во второй раз это были двое мужчин, возможно, торговцы людьми или бандиты, а жертвой была женщина, которую я раньше видела на улице, очень измученная и больная. Ей я также не стала помогать. Они затащили её под железнодорожный переезд, хихикая и насмехаясь, она же боролась с яростью, столь же сосредоточенной, сколь бесполезной. Внезапно она увидела меня. Наши взгляды встретились на бесконечное, незабываемое мгновение, после чего я развернулась и бросилась бежать.

За эти месяцы в Лас-Вегасе, когда денег было в избытке, я всё же не смогла накопить достаточную сумму на билет на самолёт до Калифорнии. Было уже поздно думать о том, чтобы позвонить моей Нини. Летнее приключение в итоге обернулось для меня чем-то жутким, и я не могла впутывать свою невинную бабушку в преступления Брэндона Лимана.

После сауны я, завернувшись в халат, отправилась в бассейн в тренажёрном зале, заказала лимонад, который разбавила, брызнув водки из бутылки, что всегда носила в рюкзаке, и выпила две таблетки успокоительного и ещё одну, неизвестную мне, таблетку. Тогда я употребляла слишком много препаратов разных цветов и форм, чтобы различать их. Я растянулась на стуле как можно дальше от группы умственно отсталых молодых людей, отмокавших в воде со своими воспитателями. В других условиях я бы немного поиграла с ними, я видела их не раз, и они были единственными персонами, с которыми я отваживалась общаться, потому что такие люди не представляли угрозы для безопасности Брэндона Лимана, но у меня болела голова, и мне нужно было побыть одной.

Блаженный покой от выпитых таблеток начал окутывать меня целиком, когда я по громкоговорителю услышала имя Лауры Баррон, чего никогда ещё не случалось. Я подумала, что плохо расслышала, и не двинулась до второго вызова, и лишь тогда я подошла к внутреннему телефону, набрала номер администрации заведения, и в ответ мне сообщили, что кто-то меня искал и, по всей видимости, речь шла о чрезвычайной ситуации. Я вышла в холл, босиком и в халате, и обнаружила Фредди, отчего-то очень взволнованного. Он взял меня за руку и отвёл в угол, чтобы сообщить мне, не на шутку встревоженной, что Джо Мартин и Китаец убили Брэндона Лимана.

– Его застрелили, Лаура!

– О чём ты говоришь, Фредди!

– Повсюду была кровь, куски мозга…Ты должна исчезнуть, они собираются убить и тебя тоже! – крикнул он.

– Меня? Почему меня?

– Я тебе потом объясню, мы должны смыться отсюда, поторопись.

Я убежала одеться и взять деньги, которые у меня были с собой, а затем встретилась с Фредди, прогуливавшимся, как пантера, под настороженными взглядами служащих администрации. Мы вышли на улицу и поспешили прочь, стараясь не привлекать к себе особого внимания. Через пару кварталов нам удалось остановить такси. Трижды сменив такси, чтобы запутать следы, и купив краску для волос и бутылку самого крепкого джина в магазине, мы оказались в придорожной гостинице на окраине Лас-Вегаса. Зайдя внутрь, я заплатила за ночь, и мы заперлись в комнате.

Пока я красила волосы в чёрный цвет, Фредди рассказал мне, что Джо Мартин и Китаец провели день, входя и выходя из квартиры, и лихорадочно разговаривали по мобильным, не обращая на него никакого внимания. «Утром мне было плохо, Лаура, ты же знаешь, как у меня иногда бывает, но я понял, что эта пара долбанных бестий что-то замышляет, и начал напрягать слух, не двигаясь с матраса. Они забыли обо мне или подумали, что я попросту витаю в облаках». Из звонков и разговоров Фредди, наконец-то, понял, что именно теперь происходит.

Подельники узнали, что Брэндон Лиман кому-то заплатил, чтобы их устранить, но по какой-то причине нанятый человек не выполнил распоряжения, а, напротив, предупредил несостоявшихся жертв и дал этим двоим приказ похитить Лимана и заставить его признаться, где деньги. По вежливому тону Джо Мартина и Китайца, Фредди показалось, что таинственным собеседником был кто-то авторитетный. «Я не успел предупредить Брэндона. У меня не было телефона и не было времени», – простонал мальчик. Брэндон Лиман ближе всего к тому, чтобы считаться семьёй Фредди, он подобрал его с улицы, дал ему крышу над головой, еду и защиту, не навязывая никаких своих условий, никогда не пытался изменить его, а, напротив, принимал мальчика со всеми пороками, хвалил его шутки и рэп-представления. «Несколько раз этот человек заставал меня, когда я воровал у него же, Лаура, и знаешь, что он делал вместо того, чтобы ударить меня? Он говорил мне, чтобы я у него просил, и сам давал мне это».

Джо Мартин устроился ждать Лимана в гараже здания, куда тот должен был поставить свою машину, а Китаец дежурил в квартире. Фредди лежал на матрасе, притворяясь спящим, и оттуда он услышал, как Китаец получил на свой мобильный телефон уведомление о приближении шефа. Филиппинец поспешил вниз, и Фредди последовал за ним на некотором расстоянии.

Форд «акура» въехал в гараж, Лиман выключил двигатель и начал выходить из машины, но ему удалось увидеть в зеркало заднего вида тени двух мужчин, блокировавших ему выход. Он отреагировал в силу давней привычки не доверять и вытащил своё оружие одним инстинктивным движением, повалился на пол и выстрелил, не спрашивая. Но Брэндон Лиман, всегда столь одержимый мыслью о безопасности, был плохо знаком со своим револьвером. Фредди никогда не видел, чтобы он чистил оружие или тренировался в меткости, как это делали Джо Мартин и Китаец, которые могли разобрать и собрать свои пистолеты за несколько секунд. Вслепую выстрелив в эти тени в гараже, Брэндон ускорил свою смерть, хотя они бы застрелили его в любом случае. Эти двое разрядили оружие в шефа, оказавшегося в ловушке между стеной и машиной.

Фредди увидел эту бойню, а затем бросился бежать, прежде чем стих шум, и подельники узнали бы о свидетеле.

– Почему ты думаешь, что они хотят меня убить? Я не имею к этому никакого отношения, Фредди, – сказала я.

– Они думали, что ты была в машине с Брэндоном. Бандиты хотели схватить вас обоих, они говорят, что вы знаете гораздо больше необходимого. Скажи мне, что ты задумала, Лаура.

– Ничего! Я не знаю, что эти типы от меня хотят!

– Конечно, Джо и Китаец отправились искать тебя в спортзал, единственное место, где ты можешь находиться. Должно быть, они прибыли через несколько минут после того, как мы ушли.

– Что мне теперь делать, Фредди?

– Оставайся здесь, пока мы не сможем что-нибудь придумать.

Мы открыли бутылку джина, и, лёжа бок о бок в кровати, пили по очереди, пока не стали мертвецки пьяными.

Спустя долгое время я очнулась в незнакомой комнате, совершенно не помня о произошедшем, с чувством, будто раздавлена толстокожим, а в глаза мои воткнули иголки. Я невероятным усилием приподнялась, опустилась на пол и поползла в туалет, надо сказать, крайне вовремя. Там я спешно обняла унитаз, и меня вырвало нескончаемым потоком грязной слизи. Я лежала на линолеуме, дрожа, с горечью во рту и болью, раздирающей мои кишки изнутри, бормоча, что я хочу умереть, я хочу умереть, среди жёстких рвотных позывов. Спустя долгое время я смогла сбрызнуть водой своё лицо и прополоскать рот, не на шутку испугавшись при виде в зеркале незнакомки с чёрными волосами и бледностью трупа. Не добравшись до кровати, я упала на пол и застонала.

Через некоторое время в дверь три раза постучали, что ощущалось как выстрелы в моей голове, и голос с испанским акцентом крикнул, что пришли убирать комнату. Держась за стены, я добралась до двери, приоткрыла её так, чтобы было возможно послать служащую к чёрту и повесить предупреждение не беспокоить; затем я снова опустилась на колени. Я ползком вернулась в кровать с предчувствием немедленной и зловещей опасности, которую не могла точно определить. Я не помнила, почему была в этой комнате, но догадывалась, что это не было галлюцинацией или кошмаром, но чем-то реальным и ужасным, чем-то, связанным с Фредди. Пока я звала Фредди своим слабым голосом, виски всё сильнее и сильнее сдавливало железным обручем. В конце концов, я устала его звать, и, отчаявшись, принялась искать своего друга под кроватью, в туалете, в ванной, если он так шутил надо мной. Его нигде не было, но я обнаружила, что мне оставлен пакетик с крэком, трубка и зажигалка. До чего это просто и знакомо!

Крэк был раем и проклятием Фредди, я видела, как он ежедневно употребляет его, но, памятуя наставления шефа, не пробовала его. Послушная девочка, блин. Мои руки едва слушались, я была ослеплена головной болью, но я подчинила их себе, чтобы просунуть куски крэка в стеклянную трубку и поджечь горелку, титаническая работа. Раздражённая и обезумевшая, я прождала бесконечные секунды, пока разгорятся куски воскового цвета, с обжигающей мои руки и губы трубкой. Наконец, те отделились, и я глубоко вдохнула спасительный дым, сладковатый аромат ментолового бензина, и тогда сразу исчезли плохое самочувствие и дурные предчувствия, и я поднялась к славе, лёгкая, изящная, как птица на ветру.

Через короткое время я почувствовала эйфорию, лёгкость, непобедимость, и внезапно с грохотом приземлилась в полутьме этой комнаты. Ещё затяжка из стеклянной трубки, и ещё одна. Где Фредди? Почему он бросил меня, не попрощавшись, без объяснения причин? У меня оставалось немного денег, и я нетвердой походкой пошла купить ещё бутылку, а затем вернулась и заперлась в своей комнате.

Два дня я дрейфовала от ликёра к крэку без сна и еды, не моясь, истекая рвотой, потому что не могла добраться до ванной. Когда у меня закончились алкоголь с наркотиками, я перебрала содержимое своей сумки и нашла там пакетик с кокаином, который я сразу же понюхала, и пузырёк с тремя таблетками снотворного, которые я решила разделить на дозы. Я выпила две таблетки, и поскольку те не произвели ни малейшего эффекта, я выпила третью. Я не знала, спала ли я или была без сознания, часы показывали цифры, которые ничего не значили. Какой сегодня день? Где я нахожусь? Я понятия не имела. Я открывала глаза, я задыхалась, моё сердце было бомбой замедленного действия, тик-так, тик-так, ещё и ещё быстрее, я чувствовала удары током, одышку, хрипы, а затем опустошение.

Меня разбудили новые удары в дверь и пронзительные крики, на этот раз кричал служащий отеля. Я спрятала голову под подушки, прося о каком-нибудь облегчении, хотя бы об одной затяжке благословенным дымом, об одном лишь глотке чего-либо. Двое мужчин выломали дверь и, матерясь и угрожая, ворвались в комнату. Они остановились как вкопанные при виде перепуганной сумасшедшей, взволнованной и бессвязно бормочущей девушки в комнате, превращённой в вонючий свинарник; но служащие чего только не видели в этом захудалом мотеле и догадались, в чём дело. Они заставили меня одеться, подняли за руки, поволокли вниз по лестнице и вытолкнули на улицу. И конфисковали мои единственные ценные вещи: фирменную сумку и солнечные очки, однако решили отдать мне мои документы и кошелёк с оставшимися в нём двумя долларами и сорока центами.