Текст книги "Дневник Майи (ЛП)"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Мы трое соревновались между собой в том, кто хуже напакостит. Так, мы придумали целую систему с пунктами за безнаказанные правонарушения, в основном включающие в себя уничтожение чужой собственности, продажу марихуаны, экстази, ЛСД и краденых лекарств. Ещё мы промышляли разрисовыванием школьных стен краской из тюбика, подделкой чеков, налётами на магазины с целью воровства. Мы записывали наши проделки в тетрадь, в конце месяца подводили подсчёты, и победитель награждался бутылкой водки, самой крепкой и дешёвой, «КУ:Л», водкой польского производства, способной растворить даже краску. Мои подружки хвастались своей распущенностью, венерическими заболеваниями и абортами, словно считали всё это некими почётными медалями, хотя мы об этом только разговаривали, и вживую лично я ничего подобного не видела. Если уж сравнивать, то моё лицемерие им казалось оскорбительным – вот почему я поспешила лишиться девственности и сделала это с Риком Ларедо, пожалуй, самым грубым дураком на нашей планете.

Я приспособилась к привычкам Мануэля Ариаса, проявив гибкость характера вкупе с вежливостью, чем немало удивила бабушку. Она по-прежнему считает меня «дрянной девчонкой», её выражение, которое можно принять и за упрёк, и за ласку в зависимости от тона, хотя в нашем общении преобладает всё же первое. Она не знает, до чего я изменилась, став настоящей очаровашкой. «Горбатого могила исправит», – вот очередная из её пословиц, что в моём случае оказалось сущей правдой.

В семь часов утра Мануэль раздувает огонь в печке, чтобы согреть полотенца и воду для душа. Чуть погодя приходит Эдувигис, либо её дочь Асусена, и приносит нам замечательный завтрак, состоящий из яиц от своих кур, хлеба собственного приготовления и молока их личной коровы, ещё пенящегося и тёплого. У молока своеобразный запах, поначалу отталкивавший меня, теперь же весьма приятный, этот запах коровника, пастбища, свежего навоза. Эдувигис хотелось бы, чтобы я завтракала ещё в постели, «как настоящая сеньорита». В Чили так до сих пор говорят в некоторых домах, где работают «няни» – этим словом обозначают домашнюю прислугу, – я поступаю подобным образом лишь по воскресениям, когда точно встаю не рано, поскольку приходит Хуанито, её внук, вместе с которым мы читаем книги в кровати, а в наших ногах устраивается Факин. Мы находимся уже где-то в середине первой книги о Гарри Поттере.

Во второй половине дня, закончив работать с Мануэлем, я поспешно отправляюсь в деревню; люди с удивлением смотрят на меня, а многие даже спрашивают, куда я так тороплюсь. Мне просто необходимы физические упражнения, иначе меня разнесёт вширь, ведь я ем всё, от чего воздерживалась в прошлом году. Диета чилотов очень богата углеводами, хотя среди местных не увидишь страдающих ожирением, должно быть, из-за частых физических упражнений – здесь просто необходимо много двигаться.

Асусена Корралес слегка полновата для своих тринадцати лет, и мне так и не удалось заставить её со мной побегать, девочке было настолько стыдно, «что подумают люди». Асусена ведёт крайне замкнутую и одинокую жизнь, поскольку в деревне мало молодых людей: только и есть, что рыбаки, полдюжины праздношатающихся и накурившихся марихуаны подростков, и мальчик, работающий в интернет-кафе. Там из кофе предлагают лишь растворимый «Нескафе», а интернет то ловит, то нет, и лично я стараюсь ходить туда как можно реже и тем самым избегаю искушения воспользоваться электронной почтой. Пожалуй, единственные люди на этом острове, живущие без общения, донья Лусинда и я: она в виду возраста, я же в силу своего положения беженки. Прочие жители деревни рассчитывают на свои мобильные телефоны и имеющиеся в интернет-кафе компьютеры.

Я не скучаю. И это меня удивляет, поскольку ранее на меня нагоняли тоску даже боевики. Я привыкла к безделью часами, к долго тянущимся дням, к свободному времени. Развлекаюсь я здесь малым: помощью в повседневной работе Мануэля, отвратительными романами тёти Бланки, общением с соседями с острова и с их детьми, ходящими кучкой без всякого присмотра. Хуанито Корралес – мой любимчик, похож на щупленькую куклу с большой головой и видящими всё чёрными глазами. Все считают мальчика тупым, поскольку говорит тот крайне мало, хотя, на самом деле, он очень умный: сам рано понял, что никого не волнует, кто и о чём говорит, оттого и он вообще ничего не говорит. Я играю в футбол с мальчиками, ведь девочек я так и не смогла заинтересовать, отчасти потому, что мальчики отказываются с ними играть, и ещё потому, что здесь никогда не видели женской футбольной команды. Тётя Бланка и я решили это изменить, и с началом занятий в марте, когда дети попадут в полное наше распоряжение, мы непременно этим займёмся.

Соседи по деревне открыли мне свои двери, правда, так только говорят, поскольку дверей здесь никогда не закрывают. Со временем мой испанский язык значительно улучшился, и теперь мы можем говорить хотя бы через пень колоду. У чилотов какой-то корявый акцент, и они используют в своей речи слова и грамматические обороты, не встречающиеся ни в каком тексте. По словам Мануэля, этот язык вышел из древнего кастильского, поскольку Чилоэ находился в изоляции от остальной части страны, и причём немалый период времени. Чили стала независимой от Испании в 1810 году, хотя Чилоэ подчинялся европейскому королевству вплоть до 1826 года и был единственной испанской территорией на самом юге Америки.

Мануэль предупреждал меня, что чилоты – люди подозрительные, но этот опыт явно чужой: ведь со мной они очень любезны. Так, местные приглашают меня к себе домой, мы рассаживаемся около печки, болтаем, попиваем мате, горький и зелёный напиток на травах, подаваемый в тыкве и ходящий по рукам – все посасывают его из одной и той же тростниковой трубки. Они рассказывают о своих недугах и болезнях растений, которые появляются скорее от зависти соседей. Какие-то семьи конфликтуют между собой из-за сплетен либо подозрений в колдовстве; я даже себе не могу объяснить, каким образом они по-прежнему враждебны по отношению друг к другу, поскольку нас всего здесь примерно триста человек, живущих на небольшом пространстве, словно цыплята в курятнике. В этом обществе нельзя иметь секреты, ведь оно точно большая семья, правда, разобщённая и злопамятная, члены которой вынуждены жить вместе, а в случае необходимости ещё и помогать друг другу.

Мы говорим о картофеле – его существует сотня сортов или «марок», картофель красный, фиолетовый, чёрный, белый, жёлтый, округлой формы, вытянутый, картофель и ещё раз картофель. Каким образом сажать при убывающей луне, причём только не по воскресеньям, как стоит благодарить Бога за то, что посадили и после собрали первый урожай, и как поют картофелю, когда клубни ещё спят под землёй. Донья Лусинда в свои сто девять лет, как кто-то успел вычислить, одна из певиц, витиевато заговаривающих урожай: «Чилот, береги свой картофель, заботься о своём картофеле, чилот, чтобы никто чужой не пришёл и не забрал тебя, чилот». Люди жалуются на лососёвые фермы, виновные во многих злоключениях, и на промахи правительства, обещающего горы, а выполняющего горстки, однако ж, все сходятся на том, что Мишель Бачелет – лучший президент, что у них был, пусть это и женщина. Никто не совершенен.

Вот далеко до совершенства и Мануэлю: это человек сухой, суровый, ему не хватает мягкого брюха и поэтического восприятия, чтобы понять весь мир и человеческое сердце, чего сполна было у моего Попо, хотя я приняла и его любовь, и этого, пожалуй, отрицать не стану. Я люблю его столь же сильно, как и Факина, и причём Мануэль не прилагает ни малейшего усилия, чтобы завоевать чьё-либо уважение. Худший недостаток этого человека – навязчивый порядок во всём, ведь дом напоминает военную казарму: бывает, что порой я намеренно оставляю разбросанными свои вещи или грязную посуду на кухне, желая показать ему, что можно и расслабиться немного. Мы не дерёмся в прямом смысле этого слова, хотя совсем без стычек тоже не живём. Вот сегодня, например, мне было нечего надеть, поскольку я забыла постирать свою одежду, отчего и взяла пару его вещей, сохнущих над плитой. И полагала, что если другие могут унести из этого дома то, что им приспичит, и я вполне могу взять в долг на время то, чем он уже не пользуется.

– В следующий раз, когда соберёшься надеть мои кальсоны, пожалуйста, попроси их у меня, – сказал он не понравившимся мне тоном.

– Да что же ты за маньяк, Мануэль! Любой бы сказал, будто у тебя нет ещё одних, – ответила я, возможно, тоже малоприятным для него тоном.

– Я никогда не беру твои вещи, Майя.

– Но ведь у меня ничего нет! Да вот же они, твои чёртовы трусы! – И я начала снимать их с себя, чтобы вернуть, но Мануэль, испугавшись, меня остановил.

– Нет, нет! Я дарю их тебе, Майя.

И тут я, как дура, расплакалась. Разумеется, я плакала не из-за этого, да и кто может знать, отчего именно я тогда плакала: возможно, потому, что близилось начало критических дней, либо я прошлой ночью вспоминала смерть своего Попо и весь день ходила опечаленная. Мой Попо меня обнял бы, и минуты две мы бы оба смеялись вместе, Мануэль же стал ходить кругами, почёсывая голову и пиная мебель, будто никогда прежде не видел человеческих слёз. В конце концов, ему в голову пришла блестящая идея приготовить мне чашечку «Нескафе» со сгущённым молоком, что меня по-настоящему немного успокоило, и мы смогли поговорить.

И Мануэль сказал мне, что, мол, сам пытался понять этот факт, что вот уже двадцать лет не живёт с женщиной, и, безусловно, у него есть свои неискоренимые привычки. И добавил, что порядок, на самом-то деле, важная вещь в небольшом пространстве, которым и является его дом, и что сожительствовать было бы проще, уважай мы оба личную жизнь каждого. Бедняга.

– Послушай, Мануэль, я неплохо разбираюсь в психологии, поскольку более года общалась как со странными людьми, так и с психотерапевтами. Я изучила и твой случай, судя по которому, у тебя есть какой-то страх, – заявила я ему.

– Страх чего? – И он улыбнулся.

– Я пока не знаю, хотя могу это выяснить. Позволь тебе объяснить, что такие мысли насчёт порядка и определения границ собственной территории уже считаются проявлением невроза. Посмотри на шум, что ты поднял из-за каких-то жалких штанов; и, напротив, ты никак не изменился в лице, когда некий незнакомец попросил тебя одолжить ему твой музыкальный центр. Ты пытаешься контролировать всё сам, в особенности же свои эмоции, чтобы чувствовать себя уверенным, хотя любому болвану известно, что в нашем мире ни о какой безопасности не может быть и речи, Мануэль.

– Понимаю. Продолжай…

– Ты выглядишь безмятежным и отстранённым, как Сиддхартха, хотя меня тебе не обмануть: я же знаю, что с тобой что-то не так. А знаешь, кем был Сиддхартха, нет? Буддой.

– Да, Буддой.

– Да ты не смейся. Люди верят, что ты мудрец, что достиг духовного спокойствия и прочих подобных глупостей. Днём ты само равновесие вкупе со спокойствием, как Сиддхартха, а вот по ночам я тебя всё же слышу, Мануэль. Ты кричишь и стонешь, хотя в то же время и спишь. Что же такое поистине ужасное ты прячешь внутри себя?

На этом сеанс терапии закончился. Мануэль надел шляпу и пиджак, свистнул Факину, мол, нам пора, и пошёл прогуляться, поплавать либо жаловаться на меня Бланке Шнейк. Он вернулся очень поздно. Мне очень тяжело было остаться одной, тем более, ночью, в этом доме, полном летучих мышей!

Как и облака, возраст неточен и всё время меняется. Временами Мануэль олицетворяет собой уже прожитые им годы, а иной раз, в зависимости от падающего на него света и состояния духа на данный момент, в этом мужчине можно увидеть юношу, скрывающегося под внешней оболочкой. Когда он склоняется над клавиатурой в идущем от компьютера едва голубоватом свете, то смотрится старше своих лет, однако стоит Мануэлю занять капитанское место на своей лодке, как он выглядит лишь на пятьдесят. Первым делом я обратила внимание на его морщины, мешки под глазами и их красноватые края. Также заметила и вены на руках, зубы в пятнах, скулы, точно высеченные резцом, кашель и першение в горле по утрам, усталые жесты, когда он снимает линзы и потирает веки, правда, теперь я уже отмечаю для себя не эти мелкие подробности, а, скорее, его мужественность, утратившую свою резкость. Он по-прежнему привлекателен. Я уверена, что Бланка Шнейк вполне с этим согласна, ведь я заметила, каким образом она на него смотрит. Я сказала, что Мануэль – привлекательный мужчина! Боже ж мой, он старше самих пирамид; не иначе дурная жизнь в Лас-Вегасе превратила мой мозг в некое подобие цветной капусты, и другого объяснения тут не придумать.

По мнению моей Нини, самая сексуальная часть в женщине – бёдра, поскольку они указывают на способность к деторождению, а в мужчине – руки, свидетельствующие о способности работать. Никто не знает, откуда выдумала Нини эту теорию, но даже я признаю, что руки Мануэля можно назвать сексуальными. Они далеко не мускулистые, как у молодых людей, однако достаточно крепкие, с толстыми запястьями и широкими кистями, не вполне свойственные писателю, этакие руки моряка или же каменщика с потрескавшейся кожей и грязными ногтями от машинной смазки, бензина, дров, земли. Эти же руки либо умело рубят и помидоры, и кориандр, либо деликатно чистят рыбу. Я наблюдаю за ним лишь украдкой, поскольку Мануэль по-прежнему держит меня на определённом расстоянии, полагаю от того, что сам меня побаивается, хотя я изучила его и сзади. Мне бы хотелось коснуться его жёстких, как у зубной щётки, волос и зарыться носом в ямку у основания затылка, которая, как я полагаю, есть у каждого. Каким будет его запах? Мануэль не курит, не пользуется одеколоном, как мой Попо, чей аромат, пожалуй, первое, что я ощущаю, когда он меня навещает. Одежда его пахнет, как и моя, и, впрочем, как и всё имеющееся в этом доме: шерсть, древесина, коты, выходящий из печи дым.

Если я пытаюсь расспросить Мануэля о прошлом или о его чувствах, тот сразу же занимает оборонительную позицию, хотя кое-что мне рассказала тётя Бланка, а некоторые сведения я обнаружила, когда складывала в архив его папки с документами. По образованию он социолог, а также и антрополог, правда, в чём разница, я, пожалуй, не скажу, но полагаю, это вполне объясняет его заразительную страсть к изучению культуры чилотов. Мне нравится работать и путешествовать с ним на другие острова, ещё я с удовольствием живу в его доме, и мне приятно общество Мануэля. Я многому учусь; когда я только-только приехала на Чилоэ, моя голова была словно некая пустая пещера, которая успела заполниться за непродолжительное время моего пребывания здесь.

Бланка Шнейк также содействовала моему образованию. На этом острове её слово – закон, здесь она руководит куда больше, нежели два полицейских с контрольно-пропускного пункта. В детстве Бланка воспитывалась в монастырской школе; позже жила какое-то время в Европе и изучала педагогику; была разведена, у неё две дочери – одна в Сантьяго, а другая, замужем и с двумя детьми, – во Флориде. На фотографиях, что мне показывала эта женщина, её дочери выглядят настоящими моделями, а внуки прелестными херувимчиками. В Сантьяго Бланка руководила лицеем и несколько лет добивалась разрешения переехать на Чилоэ, потому что хотела жить в Кастро, поближе к своему отцу, хотя судьба распорядилась так, что она обосновалась на этом ничего не значащем островке. По словам Эдувигис, у Бланки был рак груди, и она поправилась благодаря лечению некоей мачи, хотя Мануэль мне пояснил, что улучшение произошло после двойной мастэктомии и химиотерапии; теперь наступил период ремиссии. Бланка живёт позади школы в лучшем доме во всей деревне, перестроенном и расширенном, который купил ей отец, заплатив одним чеком. По выходным дочь ездит в Кастро, чтобы его навестить.

Дон Лионель Шнейк – значительный и уважаемый человек на Чилоэ и очень любимый всеми за своё великодушие, кажущееся безграничным. «Мой отец чем больше отдаёт, тем больше сам с этого имеет, вот почему и мне не грех его попросить», – объяснила мне Бланка. По аграрной реформе 1971 года правительство Альенде изъяло имение семьи Шнейк в Осорно и передало его тем же крестьянам, что десятилетиями жили и работали на него. Шнейк не стал тратить энергию на то, чтобы взращивать в себе ненависть либо подрывать деятельность правительства, как сделали бы многие другие в схожей ситуации, напротив, он больше смотрел по сторонам в поисках новых горизонтов и возможностей. Дон Лионель чувствовал себя молодым и вполне мог начать всё заново. Он переехал на Чилоэ и развернул бизнес по добыче морепродуктов, которыми снабжал лучшие рестораны Сантьяго. Он пережил политических и экономических деятелей своего времени, а позже и конкуренцию японских рыбацких лодок вместе с промышленным разведением лосося. В 1976 году военное правительство вернуло Шнейку землю, заботы о которой он поручил своим детям: они и подняли этот заброшенный участок. Сам же дон Лионель остался на Чилоэ, поскольку с ним случился первый из сердечных приступов, и Шнейк решил, что его личное спасение состоит в принятии самого расслабленного образа жизни чилотов. «В мои восемьдесят пять лет, кстати, очень хорошо прожитых, сердце работает намного лучше швейцарских часов», – сказал мне дон Лионель, с которым я познакомилась в воскресенье, когда вместе с Бланкой пошла его навестить.

Узнав, что я и есть «американочка Мануэля Ариаса», он крепко обнял меня: «Скажи этому неблагодарному коммунисту, который пришёл меня повидать, чего, кстати, не делал с самого Нового года, что у меня в запасах есть специально для него немало изысканного бренди». Это пышущий здоровьем патриарх с усищами и четырьмя отдельными белыми прядями, торчащими из черепа. Обладатель округлившегося брюшка, подлец, экспансивная личность, смеющийся в полный голос над собственными шутками. Да, его стол был накрыт для любого, кто бы только ни захотел прийти. Таким мне представлялся Мильялобо, это мифическое существо, выкрадывающее девушек и уводящее их в своё морское королевство. Этот Мильялобо с немецкой фамилией объявлял своими жертвами, в основном, женщин – «не могу отказать ни в чём этим красоткам!» – и в особенности свою дочь, использовавшей его по полной. «Бланка ещё бoльшая попрошайка, нежели простой чилот, она всегда ходит и просит милостыню для своей школы. Ты знаешь, что было последним, о чём она меня попросила? Презервативы! Вот чего не хватало в этой стране – презервативов для детей!» – рассказывал он мне, громко смеясь.

Дон Лионель не единственный спасовавший перед Бланкой человек. С подачи этой женщины более двадцати добровольцев объединились, чтобы покрасить и подремонтировать школу; это называется минга, коллективный труд, когда несколько человек вместе бесплатно выполняют какую-то работу, зная, что когда им потребуется помощь, её непременно окажут. Таков священный закон взаимности: сегодня для тебя, завтра для меня. Так, здесь выращивают картофель, чинят крыши и латают рыболовные сети; подобным образом перевезли и холодильник Мануэля.

Рик Ларедо не окончил среднюю школу и, примкнув к каким-то головорезам, шатался по улицам, продавал наркотики малолеткам, воровал что-то по мелочи, а в полдень бродил в Парке, где встречался со своими старыми товарищами с Беркли Хай и, если то было уместно, они вместе проворачивали сомнительные дела. Хотя в этом он бы никогда не признался, Рик хотел бы опять вернуться в школьный гурт, откуда был выгнан, поскольку приставил дуло пистолета к уху мистера Харпера. Здесь надо сказать вот что: сам учитель вёл себя слишком хорошо, даже вступился за ученика, чтобы того не исключали, однако Ларедо сам рыл себе могилу, оскорбляя директора и педагогов. Рик Ларедо очень тщательно следил за своим внешним видом, ходил в безупречных фирменных ботинках белого цвета, в рубашке без рукавов, чтобы все видели его мышцы и татуировки. Его смазанные гелем волосы стояли, точно шерсть дикобраза, а ещё у Рика было столько цепей и браслетов, что их можно было снять лишь с помощью магнита. Джинсы ему были велики настолько, что висели сзади на бёдрах, отчего Ларедо ходил, словно шимпанзе. Его внешний вид считался такой мелочью, которая не вызывала интереса ни у полиции, ни у Майка О’Келли.

Когда я решила лишиться девственности, то назначила свидание Ларедо, ничего тому не объясняя, на опустевшей парковке возле кинотеатра в безмолвный час перед первым сеансом. Издалека я видела, как он, вызывающе раскачиваясь, ходил кругами, поддерживая одной рукой брюки, настолько мешковатые, что, казалось, под ними ещё был подгузник, с сигаретой в другой руке, взволнованный и нервный, хотя он и подошёл ко мне с видом напускного равнодушия, характерным для таких мужчин-самцов. Рик раздавил окурок на земле и посмотрел на меня сверху вниз, зло усмехаясь. «Поспеши, мне нужно на автобус, который будет через десять минут», – объявила я ему, снимая брюки. С его лица исчезла улыбка превосходства; он, возможно, ждал каких-то предварительных действий. «Ты всегда мне нравилась, Майя Видаль», – сказал он. И я тогда подумала: мол, по крайней мере, этот придурок знает моё имя.

Ларедо раздавил окурок на земле, взял меня за руку и хотел было поцеловать, однако я отвернулась: это никак не входило в мои планы, да и от Ларедо пахло машинным маслом. Он подождал, пока я сниму брюки, и тотчас прижал меня к асфальту и двигался в таком положении минуту или две, не сообразив, что занимается этим с новичком, его ожерелья и медальоны тыкались мне в грудь, а затем, точно мёртвый зверь, он рухнул на меня всем телом. Я яростно оттолкнула его от себя, вытерлась нижним бельём и выбросила его прямо на парковке, надела брюки, взяла свой рюкзак и убежала оттуда. Уже в автобусе я заметила тёмное пятно между ног, и вскоре моя блузка стала влажной от слёз.

На следующий день Рик Ларедо плотно обосновался в Парке, прихватив с собой диск с рэпом и сумочку с марихуаной для «его девочки». Мне было жаль беднягу, и я не смогла задеть его даже свойственными «кровопийцам» насмешками. Я ускользнула от бдительных глаз Сары и Дебби и пригласила его в кафе-мороженое и там купила нам по вазочке с тремя шариками: ванильное, фисташковое и с изюмом на основе рома. Лакомясь мороженым, я поблагодарила юношу за проявленный ко мне интерес и любезность, которую тот оказал мне на парковке, и попыталась объяснить, что второго шанса уже не будет, хотя мои слова так и не проникли в его обезьяний череп. Я месяцами не могла освободиться от Рика Ларедо, пока неожиданный несчастный случай не вычеркнул его из моей жизни.

По утрам я выходила из дома с видом идущей в школу ученицы, хотя посреди дороги вместе с Сарой и Дебби мы собирались в «Старбаксе», где сотрудники угощали нас латте в обмен на оказываемые в ванной комнате непристойные услуги, там я облачалась в настоящего кровопийцу, и у меня начинался загул, продолжавшийся до самого возвращения к себе домой вечером, куда я приходила с чистым лицом и видом школьницы. Моя свобода продлилась несколько месяцев, пока моя Нини не перестала пить антидепрессанты, вернулась в мир живых и начала обращать внимание на знаки, которым ранее не придавала значения, поскольку всё же по большей части смотрела куда-то внутрь себя. Деньги исчезали из её кошелька, моё расписание не соответствовало ни одной известной образовательной программе, я ходила со взглядом и повадками бесстыжей шлюхи, стала скрытной и лживой. Моя одежда пропахла марихуаной, а дыхание подозрительными мятными пастилками. Бабушка до сих пор была не в курсе того, что я не посещала занятия. Однажды мистер Харпер поговорил с моим отцом, правда, без видимых результатов, но ему так и не пришло в голову позвонить бабушке. Попытки моей Нини как-то со мной пообщаться натыкались на грохот музыки, шедшей из моих наушников, мобильного телефона, компьютера и телевизора.

Самым подходящим для благополучия моей Нини было просто не обращать внимания на свидетельствующие об опасности знаки и жить вместе со мной в мире и согласии, однако желание защитить меня и давнишняя привычка распутывать загадочные сюжеты детективных романов побудили её заняться расследованием. Она начала с моего личного шкафа и записанных в телефоне номеров. В рюкзаке бабушка обнаружила пачку презервативов и пластиковую сумочку с двумя жёлтыми таблетками, помеченными как «мицубиси», но распознать их подробнее так и не удалось. Нини рассеянно закинула таблетки в рот и уже через пятнадцать минут ощутила их действие. У неё затуманился взор и помутился рассудок, начали клацать зубы, обмякли кости, и тут же куда-то пропали её горе и беды. Бабушка поставила диск с музыкой её молодости и начала двигаться в бешеном танце, после вышла проветриться на улицу, где, не прерываясь, стала ещё и раздеваться. Двое соседей, видевшие, как она упала на землю, поспешили подойти и накрыть мою Нини полотенцем. Люди уже собирались звонить 911, когда пришла я и, узнав симптомы, смогла их убедить помочь мне отвести бабушку домой.

Мы не могли поднять её, Нидия стала тяжёлой, словно гранит, отчего нам пришлось тащить её волоком до дивана в гостиной. Я объяснила этим добрым самаритянам, что ничего серьёзного не случилось, моя Нини регулярно испытывает подобные приступы, и те проходят сами собой. Я любезно вытолкала их за дверь, а затем побежала разогреть оставшийся от завтрака кофе и найти одеяло, поскольку у бабушки зуб на зуб не попадал. В считанные минуты она уже была вся в жару. Во время последующих трёх часов я попеременно использовала то одеяло, то компрессы с холодной водой, пока моя Нини не смогла справиться с терморегуляцией.

Ночь была длинная. На другой день у бабушки было настроение побеждённого боксёра, однако ж она хорошо помнила о случившемся и оставалась по-прежнему с ясной головой. Она не поверила в сказку о том, что одна моя подруга просто дала мне на какое-то время подержать у себя эти таблетки, а я, будучи невинной и наивной, не обратила внимания, что это – экстази. Неудачное путешествие подало Нидии новые идеи: пришла пора применить на практике всё то, чему она научилась в «Преступном клубе». Так, бабушка нашла ещё десять пилюль «мицубиси» в моей обуви и выяснила у О’Келли, что каждая стоила вдвое больше суммы карманных денег, выдаваемой мне на неделю.

Моя бабушка кое-что знала о компьютерах, поскольку пользовалась таковым в библиотеке, хотя её нельзя было назвать продвинутым пользователем. Вот отчего она обратилась к Норману, гению в компьютерных технологиях, которого нанимал Майк О’Келли для незаконных дел, сутулому и подслеповатому в свои двадцать шесть, ведь он провёл немало времени, уткнувшись в экраны и мониторы. Если речь шла о помощи своим ребятам, Белоснежка никогда не терзался угрызениями совести тайно рыскать в электронных архивах адвокатов, прокуроров, судей и полиции. В виртуальном пространстве Норман имел доступ буквально ко всему, что оставляет след, каким бы незначительным тот ни был, начиная от тайных документов Ватикана и вплоть до фотографий членов американского Конгресса, резвящихся с красотками. Не выходя из комнаты, которую он занимал в доме своей матери, Норман мог бы шантажировать, воровать деньги с банковских счетов и совершать финансовые махинации, но всё же ему недоставало истинной преступной склонности, его коньком была теория.

Норман никак не собирался тратить своё драгоценное время на компьютер и мобильный телефон шестнадцатилетней соплячки, однако сделал доступными свои хакерские навыки для моей Нини и О’Келли и обучил тех взламывать пароли, читать личные сообщения и спасаться от иллюзий, которые, по моему мнению, уже давно развеялись. К концу недели эта парочка со своей тягой к детективам накопила достаточно информации, подтвердившей худшие опасения моей Нини, шокированной не на шутку: её внучка пила всё, что попадалось под руку, от джина до сиропа от кашля, курила марихуану, торговала экстази, ЛСД и снотворными, крала кредитные карточки и развернула бизнес, идея которого пришла ей в голову, как только по телевизору начали показывать программу, где агенты ФБР выдавали себя за девчонок-малолеток, чтобы пресекать порок в интернете.

Приключение началось с объявления, которое «кровопийцы» выбрали среди множества подобных других:

«Папа ищет дочь: белый бизнесмен, 54 года, преисполненный отеческих чувств, искренний, заботливый, ищет молодую девушку любой расы, небольшого роста, нежную, крайне раскованную и уютно себя чувствующую в роли дочери со своим папочкой, для взаимного удовольствия, простого и непосредственного, на одну ночь или с продолжением, я буду щедр. Исключительно серьёзные ответы и никаких шуток про гомосексуализм. Фото обязательно».

Мы отправили ему фотографию тринадцатилетней Дебби на велосипеде, самой невысокой из нас троих. Чуть погодя, мы устроили ей встречу с этим типом из объявлений в известной нам гостинице в Беркли, поскольку Сара работала там летом.

Дебби избавилась от чёрных тряпок и покойницкого макияжа и предстала перед нами, выпив для храбрости стакан алкоголя, переодетая в приличную девочку-школьницу: юбка, белая блузка, чулки и ленточки в волосах. Тип поморщился, увидев, что на деле она взрослее, нежели на фотографии, но здесь было неуместно предъявлять претензии, поскольку сам он оказался на десять лет старше указанного в объявлении возраста. Мужчина объяснил Дебби, что её роль состояла в послушании, а его в приказах и некоторых видах наказаний, без намерения причинить ущерб, но в целях исправить её поведение – ведь именно это является обязанностью порядочного отца. А какова же обязанность хорошей дочери? Быть заботливой по отношению к отцу. Как тебя зовут? Неважно, со мной ты будешь Кэнди. Пойдём, Кэнди, сядь сюда, на колени к своему папочке и расскажи ему, ходила ли ты сегодня по-большому, это очень важно, доченька, ведь именно он, животик, и есть твоё главное здоровье. Дебби сказала, что очень хочет пить, и мужчина, позвонив по телефону, попросил содовой и бутерброд. Пока «папочка» описывал пользу клизмы, она тянула время, осматривая комнату с притворным детским любопытством и посасывая палец.

Меж тем мы с Сарой прождали на стоянке гостиницы минут десять, как и договаривались, и тотчас отправились к Рику Ларедо, который поднялся на нужный этаж и отчаянно заколотил в дверь. «Обслуживание номеров!» – объявил Ларедо, следуя данным мной распоряжениям. Едва ему открыли, как Рик ворвался в комнату, держа в руке пистолет.