Текст книги "Дневник Майи (ЛП)"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

Если бы мой Попо не спал, Белоснежка поболтал бы с ним некоторое время. Настоящая дружба между ними так и не сложилась; и я думаю, что мужчины даже немного завидовали друг другу. Однажды я услышала, как О’Келли говорил о Боге с моим Попо, и я почувствовала себя обязанной предостеречь его, что он зря тратит время, ведь мой дедушка был агностиком. «Ты уверена, девочка? Пол провёл свою жизнь, наблюдая за небом через телескоп. Как он мог мельком не увидеть Бога?» – спросил он в ответ, хотя и не пытался спасти душу моего деда против его же воли. Когда доктор прописал морфий, и Кэролайн сообщила, что у нас будет всё необходимое, поскольку пациент имеет право умереть без боли и с достоинством, О’Келли так и не сказал нам об эвтаназии.

И вот наступил неизбежный момент, когда мой Попо окончательно обессилел, и нам пришлось прервать поток студентов и друзей, шедших навестить его. Всю свою жизнь дедушка был не лишён кокетства и даже несмотря на свою физическую слабость переживал насчёт собственного внешнего вида, хотя это замечали только мы, его ближайшее окружение. Он просил содержать себя в чистоте, побритым и в проветриваемой комнате, ведь до последнего боялся как-то оскорбить нас страданиями из-за своего заболевания. У Попо уже были тусклые и впалые глаза, изъязвлённые губы, его руки напоминали птичьи лапы, а кожа, вся в синяках, просто висела на костях. Мой дед превратился в скелет, очень похожий на обожжённое дерево, хотя до сих пор мог слушать музыку и вспоминать. «Откройте окно, и да войдёт в него радость», – просил он нас. Порой Попо настолько уходил в себя, что его голос едва звучал, но были и лучшие моменты, и тогда мы незамедлительно приподнимали спинку кровати и вовлекали деда в свою беседу. До кончины он хотел передать мне свой опыт и мудрость. Дед до последнего дня не терял ясности мысли.

– Ты боишься, Попо? – спросила я его.

– Нет, но всё же мне грустно, Майя. Я бы хотел прожить с вами ещё двадцать лет, – ответил он мне.

– Что же будет там, по другую сторону, Попо? Ты думаешь, что и после смерти есть жизнь?

– Это всего лишь возможность, хотя ещё и недоказанная.

– Как и не доказано существование твоей планеты, а вот ты в неё веришь, – парировала я, и он, довольный, засмеялся.

– Ты права, Майя. Ведь глупо же верить лишь в то, что можно доказать.

– А помнишь, когда ты отвёл меня в обсерваторию посмотреть комету, Попо? Той же ночью я увидела Бога. Не было никакой луны – лишь одна чернота неба со множеством бриллиантов, и когда я посмотрела в телескоп, то чётко различила хвост кометы.

– Сухой лёд, аммиак, метан, железо, магний и…

– Это лишь фата невесты, а за нею Бог, – уверяла я его.

– И какова она на вид? – спросил он меня.

– Она напоминает светящуюся паутину, Попо. Всё, существующее в мире, связано между собой нитями этой паутины. Я не могу тебе этого объяснить. Вот когда умрёшь, отправишься путешествовать наподобие этой кометы, а я последую сзади на выросшем у тебя хвосте.

– Мы станем всего лишь звёздной пылью.

– Ай, Попо!

– Не плачь, деточка, так ты и меня заставляешь плакать, а чуть погодя начнёт плакать и твоя Нини, и, значит, мы не утешимся никогда-никогда.

В свои последние дни он мог проглотить лишь несколько чайных ложек йогурта да выпить несколько глотков воды. Дедушка практически не говорил и не жаловался, лишь часами пребывал в каком-то полусне под действием морфия, вцепившись либо в мою руку, либо в руку своей супруги. Моя Нини всё рассказывала ему истории до самой кончины, когда он уже ничего не понимал, однако сам ритм её голоса, казалось, убаюкивал его. Она говорила о двух влюблённых, перевоплощавшихся в разных эпохах, переживших различные приключения, умерших и вновь встретившихся уже в других жизнях, что никогда не разлучались.

Я шептала молитвы собственного сочинения на кухне, в ванной комнате, на башне, в саду – да в любом месте, где только могла спрятаться, и молила Бога, кем был для меня Майк О’Келли, нам посочувствовать, хотя тот ходил безучастным ко всему и словно бы немым. Я покрылась волдырями, у меня начали выпадать волосы, я кусала себе ногти до самой крови. Моей Нини даже пришлось обернуть мои пальцы скотчем, и она заставляла меня спать в перчатках. Я просто не могла себе представить дальнейшей жизни без деда, как и оказалась неспособной вынести его медленную агонию, и, в конце концов, сама стала молиться о том, чтобы он уже скорее умер, а, значит, и перестал страдать. Стоило дедушке лишь попросить, я бы дала ему больше морфия и, тем самым, помогла бы умереть – это, безусловно, было бы легче, однако он так не поступил.

Я спала одетой на диване в гостиной, не закрывая полностью глаз, постоянно начеку, отчего раньше всех и угадала время, когда пришла пора прощаться. Я побежала разбудить Нини, принявшую небольшую дозу снотворного, чтобы немного отдохнуть, и позвонила по телефону папе и Сьюзен, которые приехали уже через десять минут.

Моя бабушка в ночной рубашке проникла в кровать к мужу и положила голову к нему на грудь так, как они всегда и спали. Стоя по другую сторону кровати моего Попо, я тоже склонилась к его груди, прежде бывшей такой сильной и широкой, что места на ней хватило бы на двоих, но та уже едва вздымалась. Дыхание моего Попо стало едва различимым, и в течение показавшихся долгими мгновений мы думали, что вот оно и остановилось навсегда, хотя чуть погодя дедушка внезапно открыл глаза, обвёл взглядом моего папу и Сьюзен, стоявших рядом и бесшумно плакавших, с усилием поднял свою огромную руку и возложил её на мою голову. «Когда я найду планету, то назову её в твою честь, Майя», – эти слова стали последними, которые сказал мой дедушка.

В три последующих года со дня смерти деда, я разговаривала о нём крайне редко. И это породило лишь ещё больше проблем, всплывших в моих беседах с психологами штата Орегон, стремившимися заставить меня «избавиться от горя» или, во всяком случае, проделать какую-то банальность в этом духе. Есть такие люди, которые полагают, будто горе оно и есть горе, однако и для него существуют формулы и сроки, с помощью которых можно преодолеть последнее. На подобные случаи как нельзя кстати подходит философия моей Нини: «Пришло горе – стиснем зубы», – говорила она. Но ведь подобную боль, боль души, не снять ни средствами, ни терапией и ещё менее проведённым где-либо отпуском; она, как правило, переносится тяжело, глубоко, и ничем её не смягчить, впрочем, так и должно быть. Я бы поступила правильно, последовав примеру моей Нини, вместо того, чтобы отрицать своё страдание и унимать завывание, пронизывавшее мою грудь. Врачи из Орегона прописали мне антидепрессанты, которых я так и не принимала, потому как лекарства делали из меня полную идиотку. За мной следили, однако мне удавалось их обмануть при помощи спрятанной во рту жвачки, к которой языком я приклеивала таблетку, и спустя несколько минут выплёвывала и таблетку, и практически нетронутую жевательную резинку. Я не хотела и делиться собственными воспоминаниями с этими желавшими мне исключительно добра терапевтами, поскольку, что бы я им ни сказала о своём дедушке, в любом случае всё прозвучало бы банально. Тем не менее, на чилотском острове у меня и дня не проходило, чтобы я не рассказала Мануэлю Ариасу какой-нибудь забавной истории о моём Попо. Мой Попо и этот мужчина – столь разные люди, хотя в обоих есть что-то от некоего огромного дерева, отчего с ними я чувствую себя защищённой и в полной безопасности.

Буквально недавно случился редкий момент общения с Мануэлем, которых у меня с моим Попо было значительно больше. Я заметила, как он наблюдает у большого окна за наступлением вечера и спросила, чем он занимается.

– Так, дышу.

– Я тоже дышу. Я не это имела в виду.

– Пока ты меня сейчас не прервала, Майя, я просто дышал, и больше ничего. Ты бы знала, до чего же трудно дышать, ни о чём не думая.

– Такова медитация. Моя Нини ею занимается и говорит, что только так ощущает рядом с собой присутствие моего Попо.

– А ты ощущаешь его присутствие?

– Раньше я не чувствовала его, поскольку вся внутри я была словно застывшей и вообще ничего не чувствовала. Хотя теперь мне вот кажется, что мой Попо точно где-то здесь и всё кружит и кружит…

– И что же именно изменилось?

– Да всё, Мануэль. Для начала хотя бы то, что я трезвая, и вдобавок здесь есть спокойствие, тишина и простор. Хорошо бы и мне заняться медитацией, как делает моя Нини, но вот не могу я, поскольку постоянно думаю, и моя голова полна различных мыслей. Ты считаешь, это плохо?

– Ну, смотря какие мысли…

– Я никакой не Авиценна, как любит говорить моя бабушка, хотя мою голову посещают и хорошие мысли.

– Как например?

– Именно сейчас я даже не знаю, что тебе ответить, но как только моя голова родит что-то гениальное, я тебе непременно скажу. Ты слишком много думаешь над своей книгой и не тратишь собственные мысли на более важные вещи, например, до чего же подавленной была твоя жизнь до моего приезда. И что с тобой случится, когда я уйду? Задумайся-ка и о любви, Мануэль. Ведь любовь нужна всем.

– Ладно. А твоя, какова твоя любовь? – посмеиваясь, спросил он.

– Я-то могу ещё подождать, ведь мне всего девятнадцать лет, и впереди целая жизнь; тебе же девяносто, и, возможно, через пять минут ты и вовсе умрёшь.

– Мне только семьдесят два года, хотя и верно, что я могу умереть за пять минут. И это хороший повод и далее избегать любви, ведь было бы невежливо оставлять после себя несчастную вдову.

– Подобным ходом мыслей ты надоешь кому угодно, дружище.

– Сядь лучше здесь, со мной, Майя. – И умирающий старик вместе с красивой девушкой задышали в унисон. Всегда же можно немного помолчать, не правда ли?

Чем мы и занимались, пока не наступила ночь. Где-то рядом с нами был и мой Попо.

Со смертью моего дедушки я словно бы лишилась семьи и некоторого ориентира в жизни: мой отец, работая лётчиком, чуть ли не жил в небе, Сьюзен отправили в Ирак вместе с Алви, лабрадором, натасканным на обнаружение бомб, а моя Нини всё сидела и оплакивала мужа. У нас не было даже собак. Как правило, Сьюзен приносила домой беременных сук, остававшихся с нами, пока щенки не достигали возраста трёх-четырёх месяцев, после чего сама их и забирала и начинала специальное обучение. Привязываться к ним было делом отчаянным. Щенки стали бы, пожалуй, главным утешением на момент раскола моей семьи. Без Алви и щенков мне было совсем не с кем поделиться горем.

У моего отца давно были другие возлюбленные, что он не особо и скрывал, словно бы нарочно хотел, чтобы Сьюзен была в курсе. В сорок один год отец пытался выглядеть на тридцать, тратил целое состояние на модную стрижку и одежду в спортивном стиле, поднимал тяжести и, загорая, принимал в больших дозах ультрафиолет. Теперь он был красивым как никогда прежде, седые волосы на висках придавали ему изысканный шарм. Сьюзен же, наоборот, порядком устала жить в вечном ожидании мужа, впрочем, никогда не сидевшего подолгу дома и вечно готового куда-либо уйти или бесконечно шептаться с другими женщинами по мобильному телефону. Мачеха облачалась в ношенную годами одежду, на размер, а то и два больше, непременно мужскую, и ещё надевала очки, которые приобретала в аптеке сразу дюжинами. Она крепко вцепилась в возможность уехать в Ирак, чтобы только избежать унизительных отношений. И для этой пары только развод стал бы значительным облегчением.

Мои бабушка с дедушкой по-настоящему любили друг друга. Ещё в 1976 году возникла и нисколько не притупилась за три последующих десятилетия страсть между отправленной в ссылку чилийкой, жившей всегда чуть ли не на чемоданах, и американским астрономом, бывшим на ту пору в Торонто проездом. Когда мой Попо умер, моя Нини долгое время оставалась безутешной и растерянной, она даже не была похожа на саму себя. Вдобавок бабушка осталась без средств, потому что связанные с болезнью расходы в считанные месяцы поглотили её накопления. Нидия рассчитывала на пенсию мужа, но всё же денег оказалось недостаточно, чтобы поддерживать наплаву галеон, которым по сути был её дом. Не предупредив меня даже за два дня, Нини сдала дом какому-то индийскому торговцу, заполнившему всё родственниками и различными товарами. Сама же бабушка переехала жить в комнату над гаражом моего отца. И избавилась от большинства своих вещей, за исключением писем об их любви, оставляемых повсюду её мужем за время совместной жизни, моих рисунков, стихотворений и дипломов, а также фотографий – этого бесспорного доказательства разделяемого с Полом Дитсоном II счастья. Необходимость оставить этот огромный дом, где она была столь сильно любима, Нидия восприняла как очередное горе. Для меня же подобное означало и вовсе последний удар – я чувствовала, что сейчас я и вправду потеряла всё.

Моя Нини, переживая горе, стала настолько замкнутой, что, хотя мы и жили под одной крышей, она меня совершенно не замечала. Годом раньше это была моложавая женщина, энергичная, весёлая и во всё вмешивающаяся, с вечно взъерошенными волосами, носившая монашеские сандалии и длинные юбки, всегда чем-то занятая, помогающая и изобретательная. Теперь она скорее зрелая вдова с разбитым сердцем. Нини обнимала урну с прахом своего мужа, говорила, что её сердце разбивается, точно стекло, когда тихо раскалываясь, а когда разлетаясь на части. Не отдавая себе отчёта, бабушка вытеснила из собственного гардероба цветные вещи, постепенно заменив на соответствующие строгому трауру, прекратила подкрашивать волосы и сразу же прибавила себе десять лет. Также стала сторониться дружеских отношений, даже с Белоснежкой, которому не получилось заинтересовать её ни одним протестом в отношении правительства Буша, несмотря на реальную возможность оказаться среди арестованных, чего раньше, кстати, никак было нельзя избежать. Так она начала свою битву со смертью.

Мой папа вёл счёт количеству употребляемого его матерью снотворного, авариям, совершённым ею на «фольксвагене» с невынятыми ключами зажигания и страданиями от чудовищных припадков, однако ни во что не вмешивался, пока не понял, что бабушка тратит и то немногое, что он оставил, честно говоря, на общение с мужем. И поехал вместе с Нидией в Окленд, где спас её от очередного ясновидящего в разукрашенном астральными символами прицепе, зарабатывающего на жизнь соединением друг с другом живых и умерших, как родственников, так и домашних животных. И вот и мою Нини привели к некоему психиатру, начавшему лечить её дважды в неделю, пичкая всевозможными таблетками. Это горю не помогло – бабушка по-прежнему плакала по моему Попо, хотя отчасти и вывело её из парализующей депрессии, которую она остро переживала.

Постепенно моя бабушка вышла из заточения, что сама же себе и устроила в гараже, и взглянула на мир, немало удивившись и ещё раз убедившись, мол, тот и не думал останавливаться. В очень короткие сроки от имени Пола Дитсона II не осталось ничего, и даже внучка о нём не говорила. Я замкнулась на себе, уподобившись жуку в панцире, и никому не позволяла к себе приближаться. Я стала девушкой странной, дерзкой и хмурой, никак не реагирующей на обращённые ко мне слова, появлявшейся в доме не иначе как шквал ветра, совершенно не помогала по хозяйству и при малейшем возражении домашних просто уходила к себе в комнату, хлопая дверью. Врач-психиатр дал понять моей Нини, что я действительно мучаюсь от переживаемого мною на данный момент сочетания подросткового возраста и депрессии, и посоветовал ей записать меня в группу поддержки для молодых людей, но о чём-то подобном та и слышать не хотела. Самыми тёмными ночами, когда отчаяние накатывало особенно сильно, я ощущала присутствие моего Попо. Его звала моя печаль.

Тридцать лет моя Нини проспала на груди своего мужа, успокоенная привычным шумом его дыхания; она прожила комфортно, защищаемая теплом, исходящим от этого доброго по натуре человека, отличающегося нездоровой любовью к гороскопам и украшениям в стиле хиппи, своим политическим экстремизмом, чужеземной кухней, выдерживающего перепады настроения и рождаемые особым талантом эмоциональные всплески вкупе с внезапными предчувствиями, как правило, резко меняющими лучшие планы всей семьи. Когда бабушка нуждалась в особом утешении, её сына уже не было рядом, а внучка превратилась в одержимую.

В этот момент в жизни снова появился Майк О’Келли, перенесший ещё одну операцию на спине и проведший несколько недель в центре реабилитации физического здоровья. «Ты меня ни разу не навестила, Нидия, и не позвонила по телефону», – сказал он тогда вместо приветствия. Майк потерял здесь десять килограммов и отпустил бороду, я его еле узнала, он выглядел старше своих лет и мало чем напоминал сына моей Нини. «Что же мне сделать, чтобы заслужить твоё прощение, Майк?» – молила его бабушка, склонившись над инвалидным креслом-коляской с электроприводом. «Приготовь лучше печенья для моих ребят», – ответил он. Моей Нини пришлось печь их в одиночку, поскольку я объявила, что уже сыта по горло раскаявшимися преступниками Белоснежки и прочими его благовидными предлогами, которые меня более не волнуют. Моя Нини подняла было руку, чтобы влепить мне пощёчину, кстати, вообще-то вполне заслуженную, однако я перехватила её запястье ещё в воздухе. «И впредь даже не думай меня бить, иначе больше меня не увидишь, всё ясно?» Она поняла.

Подобное поведение оказалось именно той встряской, в которой и нуждалась моя бабушка, чтобы встать на ноги и, наконец, сдвинуться с мёртвой точки. Нидия вернулась к своей работе в библиотеке, хотя уже не могла придумать ничего нового и лишь повторяла то, что было когда-то. Она стала долго гулять по лесу и зачастила в дзен-центр. Хотя в Нини нет ни капли тяги к спокойствию, в порождаемой медитацией насильственной тишине она взывала к моему Попо, который, обнаруживая себя нежным присутствием, приходил, чтобы посидеть рядом. Как-то раз я сопровождала её на воскресную церемонию в молитвенный дом зендо, где сама еле вынесла разговор о подметавших монастырь монахах, смысл которого нисколько не проник в мою голову. Увидев мою Нини в позе лотоса среди буддистов с бритыми головами и в туниках тыквенного цвета, только тогда я смогла себе представить, до чего ей было одиноко, хотя моего сострадания едва ли хватило даже на минуту. Немногим позже, когда мы вместе пили зелёный чай и закусывали натуральными, без всяких примесей, булочками, что, впрочем, делало большинство здесь собравшихся, я вновь возненавидела её, как и весь мир.

Никто не видел моих слёз после кремации моего Попо и вручения семье праха в керамическом кувшине; я уже более не упоминала имени дедушки и никому не рассказывала, что мне являлся покойник.

Я находилась в Беркли Хай и училась в единственной в городе и одной из лучших в стране государственной средней школе. Она занимала слишком большое здание, вмещала в себя три тысячи четыреста учеников: белокожих и чистых негров было где-то процентов по тридцать, а оставшуюся часть составляли латиноамериканцы, азиаты и представители смешанных кровей. Когда в Беркли Хай жил мой Попо, здесь располагался зоопарк: директора выдерживали в школе едва ли год, а затем, измотанные окончательно, увольнялись, хотя в моё время образование, надо сказать, было превосходным. Несмотря на то, что уровень учащихся был далеко не одинаковым, в заведении поддерживались чистота и порядок (за исключением туалетов, которые под конец дня загаживали полностью), что отчасти объясняет пятилетний срок директора на своём посту. Поговаривали, мол, директор и вовсе был с другой планеты, потому как ничем не удавалось пробить его толстую кожу. В стенах школы мы занимались искусством, музыкой, театром, спортом, ставили опыты в научных лабораториях, учили языки, сравнивали религии друг с другом, вникали в политику и социальные программы. В нашем распоряжении были разнообразные мастерские и лучшее половое воспитание, которое проводили одинаково со всеми, включая мусульман и христиан-фундаменталистов, не всегда правильно его оценивавших. Моя Нини отправила письмо в ежедневную газету Беркли «Планета» с предложением присоединить к группе ЛГБТС (лесбиянки, геи, бисексуалы, транссексуалы и сомневающиеся) ещё одну букву, «Г», обозначив ею включённых туда же гермафродитов. Это являлось одной из типичных инициатив моей бабушки, заставляющих меня нервничать, поскольку они разлетались повсюду, и, в конце концов, мы с Майком О’Келли устраивали протесты на улицах. И ни один из них не проходил без моего непременного участия.

Принятые в Беркли Хай ученики развивались на глазах и по окончании поступали в самые престижные университеты, как и случилось с моим Попо, получавшим стипендию в Гарварде за свои хорошие отметки и личный рекорд в бейсболе. Середнячки держались в сторонке и учились посредственно, а ленивые сильно отставали либо пользовались специальными программами. Наиболее вздорных, наркоманов и состоящих в шайках либо не трогали, оставляя в одиночестве, либо выгоняли на улицу, исключая из заведения. Два первых года я была прилежной ученицей и спортсменкой, но потом, буквально за три месяца, скатилась в последнюю категорию: мои оценки стали ниже некуда, я дралась, воровала, курила марихуану и спала на уроках. Мистер Харпер, мой учитель истории, тревожась обо мне, поговорил с моим папой, который по данному вопросу, кроме прочтения назидательной проповеди, не мог ничего сделать. Хотя чуть позже семья отправила меня в медицинский центр, где после нескольких заданных вопросов пришли к выводу, что я не страдаю анорексией, равно как и не пытаюсь покончить с собой, и, естественно, оставили в покое.

Беркли Хай – открытая школа, втиснутая в самый центр города, где затеряться в толпе не составляет никакого труда. Я начала систематически пропускать занятия, выходила обедать и не возвращалась до вечера. На территории располагался кафетерий, который посещали только неженки, а находиться среди них было совсем не круто. Моя Нини, ярый враг всяких гамбургеров и пицц местных заведений квартала, настаивала, чтобы я ходила в кафетерий, где имелась экологически чистая еда, вкусная и недорогая, но я никогда не обращала на её слова никакого внимания.

Мы, учащиеся, собирались в Парке, на ближайшей площади, располагавшейся в пятидесяти метрах от начальства полиции, в которой царил закон джунглей. Родители были явно против наркотиков и определённого рода досуга на этой территории, пресса публиковала на эту тему различные статьи, полиция же вообще ни во что не вмешивалась, разгуливая скорее в стороне, а учителя умывали руки, поскольку вопрос находился вне их полномочий.

Тусуясь в Парке, мы разделялись на группы, сходясь между собой в зависимости от социального класса и цвета кожи. Кто покуривал марихуану и кто катался на коньках имели свою отдельную территорию, мы, белокожие, устраивались в другом конце, шайка латиноамериканцев держалась на периферии, защищая своё воображаемое пространство основанными на древних ритуалах угрозами, центр же занимали торговцы наркотиками. В дальнем углу сидели стипендиаты из Йемена, сами по себе являвшиеся новостью, поскольку подверглись нападению афроамериканских ребят, вооружённых бейсбольными битами и перочинными ножами. Другой угол, вечно в одиночестве, занимал Стюарт Пил, потому что как-то раз бросил вызов двенадцатилетней девочке бегом пересечь оживлённое шоссе, и ту, помнится, переехали две или три машины. Она осталась жива, правда, теперь инвалид и сильно обезображена, а автор шутки ловко отделался остракизмом: никто ему больше ни слова не говорил. Вперемешку с компанией учащихся, в Парке были и «панки канализационных труб», выделявшиеся зелёными волосами, пирсингом и татуировками, и нищие с заполненными повозками и тучными собаками, а также несколько алкоголиков, какая-то обездоленная сеньора, которая, как правило, выставляла напоказ свою задницу, и прочий встречающийся на площадях народ.

Какие-то ребята курили, пили спрятанный в бутылках из-под «Кока-Колы» алкоголь, заключали пари, обменивались между собой марихуаной и таблетками прямо под носом у полиции. Правда, подавляющее большинство отдыхающих в Парке съедали свою закуску и по окончании перерыва в сорок пять минут возвращались в школу. Лично я не была среди них, а занятия посещала в силу простой необходимости узнать, о чём всё же шла речь.

После обеда подростки наводняли собою центр Беркли, шушукаясь и сплетничая друг с другом, привлекая к себе подозрительный взгляд прохожих и продавцов. Мы гуляли, волоча ноги, не расставаясь со своими мобильными телефонами, наушниками, рюкзаками, жевательной резинкой, рваными джинсами, языком-шифром. Подобно всем, я страстно желала стать частью группы и даже её любимчиком. Быть из неё исключённым, как Стюарт Пил, – пожалуй, худшей судьбы и нельзя себе вообразить. В этом году мне исполнилось шестнадцать лет, отчего я чувствовала себя несколько иначе, нежели все остальные: измученной, мятежной и раздражающейся буквально на всех. Я отвернулась от своего привычного круга общения, или это он отделился от меня, и тесно сплотилась неким треугольником лишь с Сарой и Дебби, девочками с самой худшей репутацией во всей школе, и это много о чём говорит, поскольку в Беркли Хай уже имели место несколько патологических случаев. Мы создали свой частный клуб, стали друг другу куда ближе, нежели родные сёстры, рассказывали всё вплоть до снов, всегда были рядом либо связывались между собой по мобильным телефонам, и без конца общались, делились одеждой, макияжем, деньгами, едой, наркотиками. Мы не мыслили существования по отдельности, наша дружба продлилась бы до конца наших дней, и никто и ничто не встряло бы между нами.

Я изменилась как изнутри, так и снаружи. Казалось, я вот-вот лопну, моей плоти было слишком много, а вот костей и кожи сильно не хватало; во мне закипала кровь, саму себя я точно не могла терпеть. Я боялась проснуться от кафкианского кошмара, превратившись в таракана.

Я пристально изучала собственные недостатки: свои огромные зубы, мускулистые ноги, оттопыренные уши, гладкие волосы, короткий нос, пять прыщей, обкусанные ногти, плохую осанку, и вообще своё тело – слишком белокожее, чересчур неуклюжее и очень вытянутое для своих лет. Я чувствовала себя ужасно, но были и моменты, когда я могла догадаться о силе моего нового женского тела, силе, контролировать которую я ещё не научилась. Меня раздражало, когда на меня смотрели мужчины, либо на улице они предлагали куда-нибудь подбросить. Мои одноклассники тоже не обходили меня стороной, а учителя слишком уж интересовались и моим поведением, и отметками, за исключением, пожалуй, безупречного во всём человека – мистера Харпера.

В школе не было женской футбольной команды, я играла в клубе, где как-то раз на спортивной площадке тренер заставил меня делать приседания, пока не ушли остальные девочки. Затем он прошёл за мной в душ и щупал меня всю целиком, а поскольку я никак на это не реагировала, тренер решил, мол, его действия пришлись мне по душе. Устыдившись, я рассказала о случае лишь Саре и Дебби, да и то попросив девочек молчать, перестала играть, и ноги моей в этом клубе больше не было.

Изменения как в моём теле, так и в моём характере произошли столь же внезапно, как, порой, можно поскользнуться на льду, и мне так и не удалось сообразить, что ещё немного и я разобью себе лоб. Будто загипнотизированная, я начала определённо предчувствовать опасность, и вскоре уже вела двойную жизнь, лгала с изумительной изворотливостью и налетала, непременно с криками и хлопаньем двери, даже на свою бабушку, ставшую в доме единственным авторитетным лицом, с тех пор как Сьюзен отправилась на войну. Мой отец вообще исчез, руководствуясь практическими соображениями, – полагаю, он удвоил своё время полётов лишь бы избежать стычек со мной.

Вместе с Сарой и Дебби мы нашли в интернете порно, как и остальные наши школьные товарищи, и пробовали движения и позы женщин, которых видели на экране компьютера, что в моём случае принесло лишь сомнительные результаты, поскольку, пытаясь повторить их, я выглядела крайне смешной. Моя бабушка начала что-то подозревать и развернула целую кампанию против секс-индустрии, унижающей и использовавшей женщин. Но, надо сказать, ничего нового там не было, ведь она сама вместе с Майком О’Келли повела меня на демонстрацию против журнала «Плейбой», когда у Хью Хефнера появилась нелепая мысль посетить Беркли. Насколько я помню, тогда мне было девять лет.

Моим миром являлись мои же подружки, только с ними я и могла поделиться собственными мыслями и чувствами, лишь они и смотрели на все вопросы с моей точки зрения и понимали меня как никто другой, остальные так и не разделяли ни нашего настроения, ни наших вкусов. Подростки с Беркли Хай были сопляками, отчего мы были уверены, что только мы своей компанией и ведём столь сложную запутанную жизнь. Под предлогом грозящих ей изнасилований и побоев со стороны отчима Сара вынужденно промышляла грабежом, а мы с Дебби, тем временем, жили постоянно начеку, чтобы всеми способами прикрывать и защищать подругу. Правда была в том, что Сара жила только с матерью и не знала, что такое жить с отчимом, но этот воображаемый психопат столь явно присутствовал в наших разговорах, словно сам был из крови и плоти. Моя подруга напоминала кузнечика: торчащие локти, колени, ключицы и другие угловато выступающие кости. Она вечно ходила с сумкой со сладостями, которые жадно съедала за один присест и тотчас бежала в ванную, где совала два пальца себе глубоко в горло. Сара была уже настолько истощена, что падала в обморок, и порой от неё несло мертвечиной. Подруга весила тридцать шесть килограммов, на восемь больше моего рюкзака с книгами, и цель её была достичь и вовсе двадцати пяти, а затем, видимо, исчезнуть с концами. Со своей стороны, Дебби, которую и правда унижали в доме, да к тому же насиловал родной дядя, была большой любительницей фильмов ужасов, и она болезненно тянулась ко всякого рода похоронным вещам, зомби, вуду, Дракуле и всему, связанному с демонами. Она даже купила «Изгоняющий дьявола», очень старый фильм, и часто заставляла нас смотреть его вместе с ней, поскольку побаивалась делать это в одиночку. Мы с Сарой поддерживали её готический стиль: строгий чёрный цвет всего вплоть до лака для ногтей, могильную бледность, состоящие из ключей, крестов и черепов украшения и томный цинизм голливудских кровопийц, от которых мы взяли своё негласное прозвище: «кровопийцы».